Э. МакКормак. Когнитивная теория метафоры. 58 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 58 из 67Следующая ⇒

На основе такого анализа расщепленной структуры поэтического ощущения можно дать справедливую оценку хайдеггеровскому требованию аналитики бытия (Dasein, букв.: 'присутствие') для выявления онтологии ощущений как способа «нахождения» нас в пределах мира, если сохранить семантику нем. Befindlichkeit ('нахождение', от sich befinden 'находиться'). Благодаря ощущениям мы «настроены» на аспекты реальности, не выражаемые в терминах объектов, относительно которых осуществляется референция в языке. Весь наш анализ расщепленной референции, языка и ощущения согласуется с этим требованием. Но следует подчеркнуть, что такой анализ понятия нахождения имеет смысл лишь постольку, поскольку он проведен вместе с анализом расщепленной референции одновременно в вербальной и имагинативной структурах. Если нам недостает фундаментальной связи, мы можем попытаться истолковать понятие нахождения как новый тип интуиционизма — причем наихудший тип! — в форме нового эмоционального реализма. В самом хайдеггеровском анализе бытия нам не хватает тесных связей между нахождением и пониманием, между ситуацией и планом, между возбуждением и интерпретацией. Онтологический аспект ощущения не может быть отделен от отрицательного процесса, свойственного эмоциям первого порядка, таким, как страх и симпатия (согласно аристотелевской парадигме катарсиса). Имея это в виду, мы можем принять хайдеггеровский тезис о том, что мы настроены на реальность в основном посредством ощущений. Но эта настроенность есть не что иное, как отражение в терминах ощущений расщепленной референции как вербальной, так и имагинативной структур.

В заключение я бы хотел подчеркнуть моменты, которые представляю на обсуждение:

1. Существуют три основные предпосылки, на которых базируется весь мой остальной анализ: (а) метафору следует считать скорее актом предикации, чем называния; (б) теории отклонения от нормы недостаточно для того, чтобы объяснить возникновение нового согласования на предикативном уровне; и (в) понятие метафорического смысла неполно без описания расщепленной референции, которая свойственна поэтической речи.

2. На этой тройственной основе я пытался показать, что воображение и ощущение не являются чем-то внешним по отношению к возникновению метафорического смысла и расщепленной референции. Они не могут заменить отсутствие информативного содержания в метафорических высказываниях, но дополняют их когнитивное намерение.

3. Однако ценой, которую приходится за это платить, оказывается теория воображения и ощущения, до сих пор находящаяся в зачаточном состоянии. Центр тяжести моей аргументации заключается в том, что понятия поэтического образа и поэтического ощущения следует толковать в соответствии с когнитивным компонентом, понимаемым как напряженная связь между согласованием и несогласованностью на уровне смысла, между приостановкой и обязательностью на уровне референции.

4. В моей работе предполагается, что имеет место структурная аналогия между когнитивным, имагинативным и эмоциональным компонентами полного метафорического акта и что метафорический процесс обретает свою конкретность и полноту, черпая их в такой структурной аналогии и в таком дополнительном функционировании.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Блэковское объяснение метафорического процесса через «систему ассоциированных общих мест» оставляет нерешенной проблему инновации, что видно из следующих рассуждений: «Метафоры могут быть поддержаны специально сконструированными системами импликации, а также признанными общими местами» [3, р. 43]. И далее: «Эти импликации обычно состоят из общих мест относительно вспомогательного предмета, но могут при случае состоять из отклоняющих импликаций, установленных писателем ad hoc» [3, p. 44]. Что же нам следует думать об этих импликациях, созданных прямо на месте?

² Работа Фреге цитируется по моей книге [10, р. 217 — 218].

³ Цитируется по моей книге [10, р. 224].

ЛИТЕРАТУРА

[1] Васhе1ard G. The Poetics of Space. New York, 1964.

[2] Berggren D. The Use and Abuse of Metaphor. — "Review of Metaphysics", vol. 16, Dec. 1962.

[3] В1ack М. Models and Metaphors. Ithaca, New York, 1962.

[4] Cohen J. Structure du language poetique. Paris, 1966.

[5] Frуе N. Anatomy of Criticism: Four Essays. Princeton, 1957.

[6] Goodman N. Languages of Art. Indianapolis, Ind., 1968.

[7] Hen1e P. Metaphor. — In: "Language, Thought, and Culture", ed. by P. Henle. Ann Arbor, Mich., 1958.

[8] Hester M. B. The Meaning of Poetic Metaphor. The Hague, 1967.

[9] Jakobsоn R. Word and Language. — In: Jakobson R. Selected Writings, vol. 2. The Hague, 1962.

[10] Riсоeur P. The Role of Metaphor: Multidisciplinary Studies of the Creation of Meaning in Language. Toronto, 1978.

[11] Strasser S. Das Gemut. Freiberg, 1956.

ПОЛЬ РИКЁР

ЖИВАЯ МЕТАФОРА

ФУНКЦИЯ СХОДСТВА

Суд над сходством. Несмотря на проницательные наблюдения П. Хенле [10], для последующего развития предикативной теории метафоры характерно угасание интереса к проблеме сходства и все возрастающее пристрастие к таким построениям, в которых это понятие не играет существенной роли. Обвинение против сходства состоит в следующем.

Основной протест вызывает устойчивая связь между сходством и замещением в истории изучения метафоры. Блестящее обобщение, принадлежащее Р. Якобсону, лишь подтверждает это суждение: любая замена одного терма другим не выходит за рамки сходства. Наоборот, понятие взаимодействия приложимо к любому типу отношений; если отношение «содержание (tenor) — оболочка (vehicle)» еще апеллирует к идее сходства между «тем, что имеется в виду», и «тем, с чем производится сравнение», то использование более широкого понятия «взаимодействия контекстов» позволяет обойтись без этой апелляции. Именно так поступает М. Блэк: резко противопоставляя теорию взаимодействия теории субституции и связывая с этой последней теорию сравнения, он подготавливает почву для следующего вывода: «Для того чтобы значение менялось в зависимости от контекста, основания могут быть какие угодно или их может вообще не быть» [6, р. 43]. Бирдсли [4] полностью отказывается от идеи сходства; в его концепции метафоры аналогия заменена логическим абсурдом. Именно логический абсурд заставляет при интерпретации метафоры отказаться от основного значения слова и искать в спектре его коннотаций ту, которая позволила бы осмысленно связать метафорический предикат с его субъектом. Второе обвинение может быть сформулировано так: даже если метафорическое высказывание построено на аналогии, последняя

Paul Riсоеur. La métaphore vive. Paris, Editions du Seuil, 1975: Ch. VI "Le travail de la ressemblance", p. 242 — 272, печатается с сокращениями.

ничего не объясняет, возникая скорее в результате высказывания, чем предшествуя ему в качестве причины или основания: между вещами, которые до тех пор никому не приходило в голову сближать или сравнивать, вдруг открывается сходство. Вот почему теория взаимодействия во избежание порочного круга стремится описать подобие само по себе, не включая его в объяснение метафоры. Применение метафорического предиката к некоторому терму (основному субъекту метафоры, по Блэку) сравнивается в рамках этой теории с экраном или фильтром, который производит отбор и, устраняя все «лишнее», реорганизует значения субъекта; аналогия в этом процессе не участвует.

Третье возражение состоит в том, что термины «сходство» и «аналогия» неоднозначны, и тем самым они вносят путаницу в дальнейший анализ. Употребление соответствующих терминов у Аристотеля подтверждает их логическую несостоятельность. Аристотель использует термин «сходство» в трех (или даже четырех) разных смыслах. Единственное строгое значение этого термина соответствует тому, что Аристотель называет аналогией, которую он понимает как отношение пропорциональности; в «Никомаховой этике» оно определяется как «равенство отношений, предполагающее по крайней мере четыре терма» (V, 6, 1131а, 31); но метафора, основанная на пропорции, — это лишь один из типов метафоры (а именно четвертый). Ближе всего к этому основному значению (аналогии) находится понятие сравнения (eïkôn); в «Риторике» (III, 10, 1411а) специально отмечается их близость — несмотря на то что сравнение предполагает одинарное, а не парное отношение. Но сравнение не есть основание метафоры; в «Поэтике» оно вообще отсутствует, в «Риторике» оно подчинено метафоре.

В заключительной части «Поэтики» Аристотель, вне какой-либо связи с логикой пропорции или сравнения, утверждает: «Всего важнее — быть искусным в метафорах. Только этого нельзя перенять от другого: это — признак таланта, потому что слагать хорошие метафоры — значит подмечать сходство» (22, 1459а)*. Это общее утверждение охватывает все четыре типа метафоры и тем самым распространяется на все поле эпифоры. Но что значит подметить сходство? В «Риторике» имеется косвенное указание на то, что «сходное» — это есть «то же самое», что означает родовое тождество: «Метафоры нужно заимствовать... из области предметов сродных, но не явно сходных, подобно тому как и в философии считается свойством меткого [ума] видеть сходство и в вещах, далеко отстоящих одни от других, как, например, Архит говорил, что судья и жертвенник — одно и то

* Здесь и далее — перевод В. Аппельрота; цитируется по изданию: Аристотель. Поэтика (Об искусстве поэзии). Под ред. Ф. А. Петровского.М., 1957; ср. перевод М. Л. Гаспарова в издании: Аристотель. Соч. в 4-х тт., т. IV. М., «Мысль», 1984. — Прим. ред.

же, потому что к тому и другому прибегают все, кто терпит несправедливость» (III, 11, 1412а, 11—14)*.

Как же согласовать эту универсальную роль сходства со специфической функцией аналогии и сравнения? И, на этом уровне универсального, как примирить между собой сходное и тождественное?

Наконец, четвертый довод указывает на то, что наиболее опасная двусмысленность кроется даже не в самом термине «сходство», а в наиболее устойчивых его ассоциациях. Действительно, «обладать сходством» может означать «быть созданным по образу чего-либо» — ведь мы с равным успехом можем сказать про портрет или фотографию, что они воспроизводят образ оригинала или что они сходны с оригиналом. Смешение понятий сходства и образа характерно для некоторых — правда, устаревших — концепций литературной критики, согласно которым понимание метафор того или другого автора требует выявления типичных для него зрительных, слуховых и других сенсорных образов. Отношение сходства устанавливается здесь от абстрактного к конкретному: идея обладает сходством с конкретным образом, который ее иллюстрирует. Сходство, таким образом, оказывается свойством самого изображения, то есть портрета в широком смысле слова.

Намек на эту последнюю двусмысленность мы также находим у Аристотеля, который говорит, что живая метафора «изображает вещь как бы находящейся перед нашими глазами». Это свойство метафоры упоминается там, где речь идет о метафоре, основанной на пропорции, хотя и без указания на существование между ними какой-либо связи: действительно, что может быть общего между рационально установленной тождественностью отношений и предстоянием перед взором, т. е. наглядностью? То же смешение понятий, как кажется, присутствует в анализе иконичности метафоры, предложенном П. Хенле. Представлять одну мысль при помощи другой — не значит ли это так или иначе показывать, делать зримой первую ради того, чтобы получить более живое представление о второй? Но не является ли упомянутая двойственность свойством самой риторической фигуры, состоящей в придании речи образности? А если так, то какова связь между двумя полюсами обозначенного таким способом диапазона, то есть между логикой пропорциональности и иконической образностью?

Все сказанное сводится к одной центральной проблеме: что обеспечивает метафоричность метафоры? Может ли единое понятие сходства охватить пропорцию, сравнение, улавливание (saisie) сходного (или тождественного), иконичность? Или же следует

* Здесь и далее — перевод Н. Платоновой; цитируется по изданию: Античные риторики. Сост. и ред. А. А. Тахо-Годи. М., Изд-во МГУ, 1978. — Прим. ред.

признать, что оно лишь маскирует изначальную порочность определений, способных объяснять метафору через все новые и только новые метафоры, ср.: метафору переноса у Аристотеля, метафору «оболочки» у Ричардса, метафору фильтра, метафору экрана или метафору линзы у М. Блэка. И все это разнообразие в конечном счете возвращает нас к исходной точке — к метафоре переноса.

В защиту сходства. Я намереваюсь показать:

1) что сходство есть понятие еще более необходимое в теории «напряжения», чем в теории субституции;

2) что оно не только создается метафорическим высказыванием, но и, наоборот, само участвует в его порождении;

3) что ему можно придать такой логический статус, при котором преодолевается обсуждавшаяся выше двусмысленность;

4) что иконический характер сходства должен быть описан заново — таким способом, при котором образность трактуется как семантический компонент, включенный в структуру метафорического высказывания.

1. Изначальная ошибка аргументации, направленной против включения сходства в логику метафоры, кроется в представлении о том, что использование понятий напряжения, взаимодействия и логического противоречия делает понятие сходства избыточным. Обратимся к языковой стратегии порождения такого простого метафорического выражения, как оскюморон (живая смерть, ясная тьма и т. п.), где буквальный смысл содержит загадку, а метафорический — ее решение. При этом понятия напряжения и противоречия ориентированы на формальную сторону загадки — на то, что можно было бы назвать «семантический вызов», или, пользуясь выражением Ж. Коэна, «семантическая дерзость». Метафорический смысл как таковой — это не сама семантическая коллизия, а некоторое новое согласование, возникающее в ответ на вызов. Говоря словами Бирдсли, метафора — это то, что превращает нежизнеспособное, внутренне противоречивое высказывание в высказывание внутренне противоречивое, но значимое, осмысленное. И именно в осуществлении этого перехода решающая роль принадлежит сходству. Но эта роль может быть выявлена только при условии, что мы откажемся от сближения — чисто семиотического по своей природе — понятий сходства и субституции и обратимся к собственно семантическому аспекту сходства (я имею в виду его роль в соединении основных компонентов высказывания или в создании оксюморона). Другими словами, сходство — если вообще допускать это понятие при описании метафоры — должно рассматриваться как способ предикации признака субъекту, а не как способ субституции имен.

Возникающая в метафоре новая семантическая согласованность оказывается возможной благодаря тому, что между некоторыми двумя термами устанавливается определенная смысловая «близость» — вопреки реальной «дистанции» между ними; вещи, которые до того были «удалены» друг от друга, вдруг оказываются «соседствующими»¹. Аристотель отмечает этот чисто предикативный эффект аналогии, рассуждая о том, что нужно употреблять подходящие метафоры («Риторика», III, 1405а, 10). Предостерегая от метафор, сближающих слишком отдаленные вещи, Аристотель советует заимствовать метафоры от «одного и того же рода вещей» и переносить названия «не издалека, а от предметов родственных и однородных так, чтобы было ясно, что оба предмета родственны» (там же, 1405а, 37)².

Идея родственности понятий очень ценна. Неважно, что эта родственность выражена метафорически, ведь метафора как раз и призвана установить род. С близкого ли или с далекого расстояния, она все равно осуществляет «перенос», а переносить в этом случае — значит сближать, то есть преодолевать разделяющую рода дистанцию.

Мысль о родстве разных категорий подводит нас к идее «семейного сходства», относящегося к доконцептуальному уровню. Эта идея, по-видимому, имеет отношение к логическому статусу сходства в метафорическом процессе.

Ниже мы продолжим эту мысль. Пока можно сказать следующее. Во-первых, напряжение, противоречие и контроверза — это лишь оборотная сторона того сближения, благодаря которому метафора оказывается осмысленной. Во-вторых, сходство как таковое есть факт предикации, осуществляемой по отношению к тем же термам, противоречие между которыми создает напряжение³.

2. Нам могут возразить, что сходство — плохой кандидат на роль обоснования или причины возникновения смыслового согласования, потому что оно порождается самим высказыванием, в котором содержится сближение. Опровержение этого тезиса заставляет нас прибегнуть к парадоксу, который поможет по-новому осветить теорию метафоры.

Ф. Уилрайт в своей книге «Метафора и действительность» [21 ] почти нащупал этот парадокс; он предлагает различать эпифору и диафору. Эпифора, как мы помним, — это термин Аристотеля, обозначающий транспозицию, перенос как таковой, то есть это процесс объединения, своего рода ассимиляция, происходящая между чуждыми понятиями, — чуждыми в силу удаленности. Акт соединения предполагает определенный тип восприятия, а именно прозрение (insight). Об этом типе восприятия Аристотель писал: «Слагать хорошие метафоры — значит подмечать сходство» («Поэтика», 1459а). Эпифора — это взгляд, брошенный гением; непредсказуемое и недоступное⁴. Но не существует эпифоры без диафоры, как не существует интуиции без конструкции. Действительно, интуитивный процесс, сближающий далекое, с неизбежностью предполагает и речевой момент; тот же Аристотель, который отдавал дань способности «подмечать сходство», был одновременно теоретиком пропорциональной метафоры, когда сходство скорее конструируется, чем непосредственно воспринимается. [...] Тому же речевому моменту обязаны метафорические обозначения метафоры, используемые М. Блэком, — такие, как «экран» или «фильтр», — позволяющие представить процесс выбора предикатом определенных свойств основного субъекта. Поэтому нет никакого противоречия в том, чтобы описывать метафору в терминах восприятия (зрения) и в терминах расчета, конструкции. Метафора — это одновременно «дар гения» и мастерство геометра, превосходно владеющего «наукой пропорций».

Может показаться, что мы удаляемся от семантики в сторону психологии. Но, во-первых, нет ничего зазорного в том, чтобы чему-то поучиться у психологов, особенно если речь идет о психологии операций (а не элементов, над которыми они производятся). Это касается, в частности, гештальтпсихологии, которая, применительно к феномену изобретения, показывает, что любое изменение структуры включает момент внезапного озарения, когда возникает новая структура, разрушающая и преобразующая предшествующую конфигурацию. Во-вторых, этот, казалось бы, психологический парадокс соединения гениального озарения и расчета, интуиции и конструкции на самом деле есть парадокс чисто семантический: он связан со специфическим характером предицирования, происходящего в процессе речи. Н. Гудмен говорит об этом так (еще одна метафора о метафоре!): метафора — это «переклеивание этикеток», в результате которого рождается «гармония предиката, обремененного прошлым, и объекта, который смиряется, сопротивляясь» [9, р. 69]. Смиряется, сопротивляясь, — именно так, в метафорической форме, можно выразить суть обсуждаемого парадокса: сопротивление — это то, что осталось от прежнего союза (основанного на буквальном значении), который распадается под действием противоречия, смиренная уступка — то, что возникает в рамках уже новой близости. Диафора в эпифоре — это, в сущности, тот же самый парадокс, но представленный как прозрение, открывающее сходство уже после разрыва прежних отношений.

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 237; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 53 54 55 56 575859 60 61 62 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!