Э. МакКормак. Когнитивная теория метафоры. 56 страница
Уже первое ясно сформулированное мнение о метафоре, принадлежащее Аристотелю, содержало некоторые соображения относительно того, что я буду называть семантической ролью воображения (и косвенным образом ощущения) в создании метафорического смысла. Аристотель говорит о λέξις вообще (то есть о дикции, элокуции и стиле, одной из фигур которого является метафора), что они определенным образом реализуют речь (λόγος). Он говорит также, что дар создания хороших метафор связан со способностью видеть сходства. Более того, яркость метафор заключается в их способности «показывать» смысл, который они выражают. Здесь предлагается своего рода изобразительное измерение, которое может быть названо изобразительной функцией метафорического значения.
Традиция риторики подтверждает это вне рамок какой-либо конкретной теории, касающейся семантического статуса метафоры. Уже само выражение «фигура речи» подразумевает, что в метафоре, как и в других тропах и оборотах речи, речь воссоздает природу тела, показывая формы и черты, которые обычно характеризуют человеческое лицо, «фигуру» человека; это происходит так, как если бы тропы обеспечивали речи квазителесное воплощение. Придавая сообщению своего рода форму, тропы реализуют речь.
Р. Якобсон предлагает сходную интерпретацию, когда он в своей общей модели коммуникации характеризует «поэтическую» функцию как установление значимости сообщения «ради него самого». Подобным образом Цв. Тодоров, болгарский теоретик неориторики, определяет «фигуру» как зримость речи. Ж. Женетт в «Фигурах-1» (Figures-I) характеризует отклонение от нормы как «внутреннее пространство языка». «Простые и употребительные выражения, — говорит он, — не имеют формы, фигуры же [речи] имеют».
|
|
|
Я почти уверен, что эти соображения — единственное, что указывает скорее на проблему, нежели на установленный факт. Более того, я почти уверен, что сложность здесь усугубляется еще и тем, что разговор о метафорах тяготеет к метафоричности; таким образом, привносится своего рода цикличность, которая затрудняет получение результата. Но не является ли само слово «метафора» метафорой, а именно метафорой перемещения и тем самым переноса в некоем пространстве? Необходимость таких пространственных метафор о метафорах, включенных в наш разговор о «фигурах» речи, дискуссионна.
При данной постановке проблемы возникает вопрос, в каком направлении следует искать верную оценку семантической роли воображения и, в конечном счете, ощущения. Представляется, что именно в работе подобия заложен изобразительный, или иконический, аспект, как это и предполагал Аристотель, говоря, что создавать хорошие метафоры означает видеть сходства, или (следуя другим переводам) прозревать подобное.
|
|
|
Но чтобы правильно понять работу подобия в метафоре и верно оценить роль изобразительного, или иконического, аспекта, нужно вкратце припомнить, какие изменения претерпела теория метафоры на семантическом уровне по сравнению с традицией классической риторики. В этой традиции метафора была справедливо описана в терминах отклонения от нормы (deviance), но отклонение ошибочно приписывалось исключительно лишь называнию. Вместо того чтобы назвать вещь общепринятым для нее именем, ее обозначают посредством одолженного, или «чужого», имени в аристотелевской терминологии. Основной причиной такого переноса имени считалось объективное сходство между самими вещами или субъективное сходство элементов постижения этих вещей. Что касается цели этого переноса, то предполагалось, что он либо заполняет лексическую лакуну и таким образом служит принципу экономии, который контролирует присвоение имен новым вещам, новым идеям, новым впечатлениям, либо украшает речь и тем самым служит главной цели риторической речи, состоящей в том, чтобы убеждать и ублажать.
|
|
|
Проблема подобия получает новое осмысление в семантической теории, охарактеризованной М. Блэком, в противоположность субститутивной теории как теория взаимодействия. Носителем метафорического смысла оказывается теперь не слово, а предложение в целом. Процесс взаимодействия состоит не просто в замене слова на слово, имени на имя, — что, строго говоря, определяет только метонимию, — а во взаимодействии между логическим субъектом и предикатом. Если метафора состоит в некотором отклонении от нормы, — это свойство не отрицается, но описывается и объясняется по-новому, — то такое отклонение касается самой предикативной структуры. Метафору, таким образом, предпочтительнее описывать как отклоняющуюся предикацию, нежели как отклоняющееся называние. Мы приблизимся к тому, что я назвал работой подобия, если зададимся вопросом, как происходит такое отклонение от нормы. Французский теоретик поэтики Ж. Коэн в своей работе «Структура поэтического языка» [4] говорит об этом отклонении в терминах семантической неуместности, понимая под этим нарушение кода уместности или релевантности, управляющего предикацией при нормальном употреблении. Метафорическое высказывание действует как редукция указанного синтагматического отклонения, осуществляемая посредством установления новой семантической уместности. Эта новая уместность, в свою очередь, поддерживается созданием лексического отклонения, которое, следовательно, является парадигматическим отклонением, то есть в точности тем типом отклонения, который был описан классическими риторами. Классическая риторика в этом отношении не была неверна, она лишь описывала «действие смысла» на уровне слова, проглядев создание семантического сдвига на уровне смысла. Хотя и верно, что действие смысла сосредоточивается на слове, но порождение смысла обусловливается всем высказыванием. Так оказывается, что теория метафоры зависит от семантики предложения.
|
|
|
Такова основная предпосылка последующего анализа. Первая задача состоит в том, чтобы понять, каким образом работает подобие при создании значения. Следующий же шаг состоит в том, чтобы правильно связать изобразительный, или иконический, аспект с этой работой подобия.
Что касается первого шага, то есть работы подобия как таковой, то мне кажется, что мы по-прежнему находимся всего лишь на полпути к полному пониманию семантической инновации, которая характеризует метафорические выражения или предложения, если мы подчеркиваем в метафоре только аспект отклонения от нормы, даже если при этом отличаем семантическую неуместность, которая нуждается в лексическом отклонении, от самого лексического отклонения от нормы, описанного Аристотелем и всеми классическими риторами. Решающей характеристикой является семантическая инновация, благодаря которой новая уместность, новое согласование установлены таким образом, что «творят смысл» высказывания как целое. Творец метафор — это тот мастер с даром слова, который из выражения, непригодного для буквальной интерпретации, создает высказывание, значимое с точки зрения новой интерпретации, которая вполне заслуживает названия метафорической, поскольку по рождает метафору не только как нечто отклоняющееся от нормы, но и как нечто приемлемое. Иными словами, метафорическое значение состоит не только в семантическом конфликте, но и в новом предикативном значении, которое возникает из руин буквального значения, то есть значения, возникающего при опоре только на обыденные или распространенные лексические значения наших слов. Метафора не загадка, а решение загадки.
Именно здесь, в изменении, характерной черте семантической инновации, играют свою роль сходство и соответственно воображение. Но какова эта роль? Я полагаю, что ее нельзя понять правильно до тех пор, пока мы опираемся на юмовскую теорию образа как неясного (faint) впечатления, то есть как перцептуального остатка. Не больше способствует пониманию и обращение к другой традиции, в соответствии с которой воображение может быть сведено к чередованию двух типов ассоциации: по смежности и по сходству. К сожалению, этот предрассудок разделялся таким видным теоретиком, как Якобсон, для которого метафорический процесс противопоставлен метонимическому так же, как замена одного знака на другой по сходству противопоставлена связи знаков по смежности. Прежде всего должен быть понят и выделен способ функционирования сходства и соответственно воображения, который имманентен, — то есть не чужд, — самому предикативному процессу. Иными словами, работа подобия должна быть присуща и гомогенна отклонению от нормы, «странности и свежести» самой семантической инновации.
Как же это возможно? Я полагаю, что главная проблема, которую метафорическая теория взаимодействия помогает очертить, хотя и не решить, состоит в переходе от буквальной несогласованности к метафорическому согласованию двух семантических полей. Здесь оказывается полезной пространственная метафора, в рамках которой изменение расстояния между значениями происходит как бы внутри логического пространства. Новая уместность, или согласование, свойственная значимому метафорическому высказыванию, проистекает из типа семантической близости, неожиданно возникающей между словами, несмотря на расстояние между ними. Вещи или идеи, которые были отдалены, представляются теперь близкими. Подобие, в конечном счете, есть не что иное, как сближение, вскрывающее родовую близость разнородных идей. То, что Аристотель называл эпифорой метафоры, то есть переносом значения, и является таким перемещением или сдвигом логического расстояния от далекого к близкому. Неполнота некоторых последних теорий метафоры, включая теорию М. Блэка, как раз и касается инновации, присущей такому сдвигу1.
Первоочередной задачей соответствующей теории воображения следует признать ликвидацию этого пробела. Но такая теория воображения должна сознательно порвать с Юмом и опереться на Канта, в особенности на кантовское понимание творческого воображения как схематизирования операции синтеза. Это обеспечит нам первый шаг при попытке приспособить психологию воображения к семантике метафоры, или, если угодно, усовершенствовать семантику метафоры посредством обращения к психологии воображения. Такая попытка приспосабливания и усовершенствования будет состоять из трех этапов.
На первом этапе воображение понимается как «видение», все еще гомогенное самой речи, влияющее на сдвиг логического расстояния, собственно на сближение. Место и роль творческого воображения именно здесь, в прозрении, которое имел в виду Аристотель, когда говорил, что создавать хорошие метафоры означает видеть подобное — θεωρειν το ομοίον. Такое провидение подобного — это одновременно и мышление, и видение. Оно является мышлением постольку, поскольку влияет на переструктурирование семантических полей; оно межкатегориально в силу своей категориальности. Это может быть показано на примере того типа метафоры, для которого логический аспект переструктурирования кажется особенно заметным, — метафоры, которую Аристотель назвал метафорой по аналогии, то есть пропорциональной метафоры: А относится к В так же, как С относится к D. Чаша для Диониса то же, что щит для Ареса. Поэтому мы можем сказать, поменяв термы местами: Дионисов щит или Аресова чаша. Но такое мышление и есть видение постольку, поскольку прозрение состоит из мгновенного понимания комбинаторных возможностей, предоставленных пропорциональностью, и, следовательно, из установления пропорциональности посредством сближения двух отношений. Я предлагаю назвать такой творческий характер прозрения предикативной ассимиляцией. Но мы совершенно не отразим его семантическую роль, если будем интерпретировать его в терминах старой ассоциации по сходству. Разновидность механического притяжения между ментальными атомами заменяется тем самым на действие, гомогенное языку и его ядерному процессу, акту предикации. Ассимиляция заключается непосредственно в том, чтобы сделать сходными, то есть семантически близкими, термы, которые метафорическое высказывание сводит вместе.
Вероятно, против приписывания воображению предикативной ассимиляции могут возникнуть возражения. Не возвращаясь к высказанным мною ранее критическим замечаниям относительно предрассудков, касающихся самого воображения, которые способны помешать должной исследовательской оценке творческого воображения, я хочу подчеркнуть особенность предикативной ассимиляции, которая служит подтверждением моей точки зрения, согласно которой характерное для метафорического процесса сближение показывает его типическую близость кантовскому схематизму. Я имею в виду парадоксальный характер предикативной ассимиляции, который сравнивался некоторыми авторами с райловским понятием «категориальной ошибки», заключающейся в описании фактов, принадлежащих одной категории, в терминах, присущих другой. Всякое новое сближение нарушает предшествующую категоризацию, которая сопротивляется или, скорее, сопротивляясь, сдается, как говорит Н. Гудмен. Именно это и заключает в себе идея семантической неуместности, или несогласованности. Чтобы создать метафору, следует сохранять прежнюю несовместимость посредством новой совместимости. Предикативная ассимиляция, таким образом, включает в себя особый тип напряжения, не столько между субъектом и предикатом, сколько между семантическими согласованием и несогласованностью. Прозрение подобного есть осознание конфликта между прежней несогласованностью и новым согласованием. «Удаленность» сохраняется в рамках «близости». Видеть подобное — значит видеть одинаковое, несмотря на имеющиеся различия. Такое напряжение между одинаковостью и различием характеризует логическую структуру подобного. Воображение в соответствии с этим и есть способность создавать новые типы по ассимиляции и создавать их не над различиями, как в понятии, а несмотря на различия. Воображение является тем этапом в создании типов, когда родовое сходство не достигло уровня концептуального мира и покоя, но пребывает охваченным войной между расстоянием и близостью, между отдаленностью и сближением. В этом смысле мы вслед за Гадамером можем говорить о фундаментальной метафоричности мысли в той степени, в какой фигура речи, называемая метафорой, позволяет нам увидеть общую процедуру создания понятий. Вот почему в метафорическом процессе движение к типизации сдерживается сопротивлением различия и, как бы то ни было, прерывается фигурой риторики.
Такова первая функция воображения в процессе семантической инновации. Воображение еще не рассматривалось с точки зрения ощутимости, в сенсорном аспекте, но только в квазивербальном аспекте. Однако последний обусловливает первый. Сначала мы должны понять образ в соответствии с замечанием Г. Башляра в «Поэтике пространства» [1] как «сущность, принадлежащую языку». Прежде чем стать гаснущим восприятием, образ пребывает возникающим значением. Такова истинная традиция кантовского творческого воображения и схематизма. То, что мы описывали выше, есть не что иное, как схематизм метафорической атрибуции.
Следующим — шагом будет введение в семантику метафоры второго аспекта воображения, его изобразительного измерения. Именно этот аспект поставлен на карту в образном (figurative) характере метафоры. И именно этот аспект подразумевал А. Ричардс, выделяя в метафоре содержание (tenor) и оболочку (vehicle), различие между которыми не полностью соответствует блэковскому различию между фреймом и фокусом. Фрейм и фокус обозначают лишь контекстуальное окружение, так сказать, предложение в целом, и терм, который является носителем сдвига значения, в то время как содержание и оболочка обозначают концептуальную сущность и ее изобразительную оболочку. Первая функция воображения состояла в том, чтобы представить отчет о взаимодействии фрейма и фокуса. Второй же его функцией было дать отчет о различии уровней содержания и оболочки или, другими словами, о способе не только схематизации, но и изображения семантической инновации. П. Хенле заимствует у Ч. С. Пирса различие между знаком и иконическим знаком и говорит об иконическом аспекте метафоры [7]. Если в метафоре в одной мысли заключены две, то имеется в виду лишь одна из них, другая же — это конкретный угол зрения, под которым представляется первая. В стихотворении Китса: When by my solitary hearth I sit / And hateful thoughts enwrap my soul in gloom 'Когда у моего уединенного очага я сижу, / И полные ненависти мысли закутывают мою душу в уныние' — выражение enwrap 'закутать' метафорично, поскольку представляет горе таким образом, как если бы оно могло закутать душу в плащ. Хенле комментирует: «Мы подведены [образной речью] к тому, чтобы думать о чем-то посредством рассмотрения чего-то подобного, и это-то и образует иконический способ обозначения».
На это можно возразить, что нам грозит опасность возврата к устаревшей теории образа в юмовском смысле ослабленного сенсорного впечатления. Поэтому сейчас уместно вспомнить замечание Канта о том, что одна из функций схемы заключается в обеспечении понятия образами. В том же ключе Хенле пишет: «Если в метафоре есть иконический элемент, то равным образом очевидно, что иконический знак не присутствует, а просто описывается». И далее: «Присутствует формула создания иконических знаков». Таким образом, нам следует показать, что если новое расширение роли воображения не заключено в точности в предыдущем, то оно имеет смысл для семантической теории лишь постольку, поскольку ею контролируется, а развитие от схематизации к иконическому представлению остается дискуссионным.
Загадка иконического представления состоит в способе появления изображения в предикативной ассимиляции: возникает что-то, в чем мы прочитываем новую связь. Загадка остается неразрешенной до тех пор, пока мы рассматриваем образ как ментальную картинку, то есть точную копию отсутствующей вещи. Тогда образ должен оставаться чуждым процессу, внешним по отношению к предикативной ассимиляции.
Мы должны понять процесс, посредством которого постоянное производство образов направляет схематизацию предикативной ассимиляции. Проявляя потоки образов, речь начинает менять логическое расстояние, рождает сближение; таким образом, изображение и воображение представляют собой конкретную среду, в которой и сквозь которую мы видим сходства. Следовательно, воображать — это не значит обладать ментальным изображением чего-либо, но значит проявлять связи путем изображения. Касается ли это изображение не высказанных в речи и не воспринятых слухом подобий или соотносится с качествами, структурами, локализациями, ситуациями, положениями или чувствами — всякий раз эта вновь предполагаемая связь понимается как то, что описывает или изображает иконический знак. Я думаю, что именно этим способом можно в рамках семантической теории метафоры оценить витгенштейновское понятие «видение как» (seeing as). Сам Витгенштейн не распространяет этот анализ за пределы области восприятия и за пределы процесса интерпретации, проведенной эксплицитно в случае неоднозначных гештальтов, таких, как знаменитый рисунок утка/кролик. М. Б. Хестер в своей работе «Значение поэтической метафоры» [8] предпринял попытку распространить понятие «видение как» на функционирование поэтических образов. Описывая опыт чтения, он показывает, что тип образов, интересных для теории поэтического языка, совпадает с образами, мешающими чтению, искажающими его или уводящими в сторону. Это «дикие» образы, если так можно выразиться, которые просто чужды ткани смысла. Они побуждают читателя, который становится в большей степени мечтателем, чем читателем, тешить себя иллюзорной попыткой (описанной Сартром как зачарованность) магического овладения отсутствующей вещью, телом или личностью. В большей степени к типу образов, участвующих все же в порождении смысла, следует отнести те образы, которые Хестер называет «связанными», то есть конкретные представления, вызванные вербальпым элементом и им контролируемые. Поэтический язык, говорит Хестер, — это язык, который сливает не только смысл и звук, как утверждают многие теоретики, но также смысл и чувства, если понимать под этим поток «связанных» образов, проявляемых смыслом. Мы не слишком далеки от того, что Башляр назвал отражением (retentissement). В чтении, по словам Баш-ляра, вербальное значение порождает образы, так сказать, обновляющие следы сенсорного опыта и возвращающие им силу. И все же не процесс отражения расширяет схематизацию и, говоря словами Канта, придает понятию образ. В действительности, как показывает опыт чтения, подобное проявление образов колеблется в пределах от схематизации, где нет полноценных образов, до диких образов, которые в большей степени разрушают мысль, нежели обогащают ее. К типу образов, значимых для семантики поэтического языка, относятся те, которые занимают на шкале промежуточное положение; тем самым они и есть связанные образы теории Хестера. Эти образы приводят метафорический процесс к конкретному завершению. Значение тогда описывается в характеристиках эллипсиса. Следуя этому описанию, значение не только схематизируется, но и позволяет прочитать себя на образе, в который оно превращено; иначе говоря, метафорический смысл порожден в толще жизни воображения, проявленной вербальной структурой поэтической речи. Таково, по моему мнению, функционирование интуитивного понимания предикативной связи.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 226; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!