РЕСУРСЫ ДЛЯ ПОСТРОЕНИЯ СОЦИАЛИЗМА

Зверев А. Г.

 Сталин и деньги / Арсений Зверев. — М. : Алгоритм, 2012. - (Рядом со Сталиным).

Арсений Григорьевич Зверев был одним из ближайших соратников И.В. Сталина в 1930-е - начале 1950-х гг. Он занимал пост наркома, а затем министра финансов CCCR проводил в стране знаменитую денежную, «сталинскую» реформу, многое сделал для развития хозяйства Советского Союза.

В своей книге А.Г Зверев рассказывает о встречах со Сталиным, о том, как решались важнейшие вопросы по управлению финансами страны. По мнению автора, И.В. Сталин прекрасно разбирался в финансовых проблемах и проводил высокоэффективную экономическую политику, что доказывается на многочисленных примерах.

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

Автор этой книги Арсений Григорьевич Зверев прошел путь от текстильщика Высоковской мануфактуры до государ­ственного деятеля социалистической державы, видного тео­ретика и крупного практика-экономиста, свыше двух десят­ков лет (с 1937 по 1960 г.) возглавлявшего наркомат (а затем министерство) финансов СССР.

Это время пришлось на годы созидания социализма, Ве­ликую Отечественную войну, затем восстановление народ­ного хозяйства и ликвидацию ущерба, причиненного нашей стране гитлеровской Германией.

Особенно трудно пришлось А.Г. Звереву в начальный пе­риод Великой Отечественной войны. Следовало изыскать и немедленно мобилизовать колоссальные фонды для нужд обороны. Под руководством Зверева финансовая система была быстро и четко перестроена на военный лад, и на всем протяжении войны фронт и тыл бесперебойно обеспечива­лись денежными и материальными ресурсами.

После войны, по указанию И.В. Сталина, Зверев разрабо­тал проект финансовой реформы и осуществил ее в кратчай­шие сроки, что позволило СССР, первому из стран — участни­ков Второй мировой войны, отказаться от карточной системы распределения продуктов и товаров для населения, а потом постоянно снижать цены на них. Так продолжалось вплоть до смерти Сталина, после чего многие достижения предшест­вующего периода были утрачены; вскоре был отправлен на пенсию и А.Г. Зверев.

Обстоятельства его ухода до сих пор окутаны тайной. Из­вестный писатель и публицист Ю.И. Мухин считает, что причи­ной отставки явилось несогласие А.Г. Зверева с финансовой политикой Хрущева, в частности с денежной реформой 1961 г.

Мухин пишет об этом так: «В 1961 г. произошел первый подъем цен. Накануне, в 1960 г., был отправлен на пенсию министр финансов А.Г. Зверев. Прошли слухи, что он пытался застрелить Хрущева, а такие слухи убеждают, что уход Звере­ва не обошелся без конфликта.

Возможно, в основе этого конфликта была денежная ре­форма 1961 г., а как мы помним по реформе 1947 г., такие ме­роприятия начинают готовиться примерно за год до их про­ведения. Хрущев, видимо, не мог решиться открыто поднять цены в условиях, когда народ явственно помнил, что при уже заплеванном Хрущевым Сталине цены не поднимались, а ежегодно снижались. Официально целью реформы было объявлено спасение копейки, дескать, на копейку ничего нельзя купить, поэтому рубль надо деноминировать — уве­личить его номинал в 10 раз.

Заметим, что такая скромная деноминация никогда не проводится, к примеру, в 1997 г. рубль был деноминирован в 1000 раз, хотя копейку сразу же выбрасывали из сдачи даже нищие — в 1997 г. и на 10 копеек ничего невозможно было купить.

Хрущев проводил деноминацию только с целью прикры­тия ею повышения цен. Если мясо стоило 11 рублей, а после повышения цен должно было стоить 19 руб., то это сразу же бросилось бы в глаза, но если одновременно проводить и де­номинацию, то цена мяса в 1 руб. 90 коп. сначала сбивает с толку — вроде и подешевело.

Трудно сказать, но и исключать нельзя, что у Зверева вы­шел конфликт с Хрущевым именно по поводу вот такого су­губо политического, а не экономического использования фи­нансов».

* * *

Будучи выдвиженцем И.В. Сталина, Зверев принадлежал к числу тех советских руководителей, которые прошли «ста­линскую» школу управления государством. В своих воспоми­наниях, положенных в основу данной книги, А.Г. Зверев рас­сказывает об особенностях сталинского стиля руководства Советским Союзом, о поразительной способности И.В. Стали­на вникать в самые сложные финансовые и экономические вопросы и принимать по ним верные, полезные для страны решения.

Кроме того, автор повествует о своем жизненном пути — от простого рабочего парня до министра — и доказывает, что такое было возможно только в советской стране, где перед каждым гражданином открывались широкие перспективы для реализации его лучших способностей.

ФАБРИЧНОЕ ВОСПИТАНИЕ

Если вам доводилось когда-либо ездить из Москвы в Тверь через Клин, то вы заметили, что холмы Дмитровской гряды сменяются под Клином болотистой равниной. Это — правобережье Верхней Волги. Еще в начале текущего столе­тия тут тянулись почти сплошные леса, перемежавшиеся вы­рубками и скудными пашнями. В сторону Волги и ее крупных притоков струятся речки Малая Сестра, Яуза (не нужно путать с одноименной московской рекой), Вяз. К западу от Клина, на старинном тракте на Ржев, расположились селения Высоковск, Некрасино, Петровское, Павельцево... Этот край — моя родина. Здесь я родился в 1900 году в бедной семье рабочего и крестьянки. Я был шестым, а за мной последовало еще семь братьев и сестер.

В 1912 году меня приняли на работу на Высоковскую фабрику. Платили мне, помню, сначала 34 копейки в день. Че­рез полгода, когда мастер убедился, что я стараюсь, меня пе­ревели из подсобных рабочих в ученики к специалисту, а по­том начали поручать и самостоятельную работу. В 1913 го­ду я стал получать по 15 — 18 рублей в месяц — столько же, сколько и мой отец, квалифицированный ткач. Был я в то вре­мя подавальщиком у одного из лучших проборщиков фабри­ки Якова Чудесова. Дядя Яков считался гордостью провор­ного цеха: умел, как никто, делать сложные заправки ткане­вой основы. Увы, труд на хозяев выкачал из него все силы, а потом он потерял зрение и работать больше не смог... Меня поставили на место Чудесова, благо он в свое время щедро учил меня всему, что умел делать сам. Теперь мне положи­ли жалованье побольше, от 22 до 36 рублей ежемесячно. Так подростком я стал едва ли не главным кормильцем семьи.

Силенок у меня было мало. Отработаешь десять часов и бредешь, пошатываясь от усталости, в общежитие. В тесной каморке с низким потолком, грязными стенами и закопчен­ными окнами, на жестких нарах лежат старшие товарищи или ровесники, бормоча во сне. Кто-то играет в карты, кто-то бра­нится в пьяном споре. Жизнь их сломлена, подавлены мечты. Что видят они, кроме тупой, изнуряющей и однообразной ра­боты? Кто просвещает их? Кто о них заботится? Тяни из себя жилы, обогащай хозяев! И никто не мешает тебе оставить в кабаке свои трудовые...

Вот идешь ты после смены с фабрики. Твое место — по­середине переулка. Ступишь на озелененный тротуар, бере­гись попасться на глаза «хожалому». (Так называлось особое лицо. Люди, назначенные администрацией на эту должность, специально следили, чтобы рабочих не было на тротуарах.) Одним из «хожалых» был Ивлев, старый солдат. Двое других сохранились в памяти под своими прозвищами — Баран и Волк. Вооруженные палками, «хожалые» могли избить за лю­бой «проступок». Жаловаться было бесполезно — выгонят с фабрики, и свисти в кулак.

Рядом с фабричным зданием виднелся так называемый Народный дом. Его построили по требованию рабочих. Но началась реакция, и больше рабочим туда не было досту­па. Библиотекой, буфетом, бильярдной пользовались толь­ко служащие.

Много мы натерпелись хозяйского хамства и своеволия: не вовремя снял шапку, не так взглянул на начальство, осме­лился высказать свое мнение... Бесправие рабочего человека и царившие повсюду палочные порядки вызывали законное возмущение. Его надо было направить в нужное русло. Посте­пенно я начал задумываться над тем, как нескладно устроена жизнь и нельзя ли ее переделать. Этот процесс политическо­го созревания молодого рабочего был ускорен мировой вой­ной. Что дает война трудовому люду? Россия голодает, народ зря на фронте гибнет, страна зашла в тупик. Долго ли еще так будет продолжаться? Самодержавие губит Россию, рабочие и крестьяне бедствуют, а хозяева богатеют. Такие разговоры все чаще слышались в цехах.

В конце 1916 года на фабрике забастовало более 5000 че­ловек. Стачка была всеобщей. Начал ее наш проборный цех. Нас поддержали ткачи и прядильщики. Мы сговорились о со­вместных действиях и сразу же разошлись по своим дерев­ням, условившись, где и когда снова встретимся. Начальство надеялось, что голод заставит рабочих отступить. Из Клина вызвали полицию. Но рабочие выдержали. Дирекция пошла на хитрость. Пытаясь расколоть фабричный люд, она реши­ла уступить отдельным рабочим. Мы же об этом пока ничего не знали. Срок, который предоставила нам дирекция, истек: убедившись, что она отказала проборщикам в их требовани­ях, мы на очередной сходке договорились взять коллектив­ный расчет.

Прошла неделя. Некоторых рабочих из нашего цеха ад­министрация вызывала и грозила, если они не приступят к работе, лишить их отсрочки от призыва в армию. Испугав­шись этой угрозы, те стали к станкам. Вернулся и еще кое-кто, добившись удовлетворения некоторых требований. Меня на работу не приняли. Увидев меня в конторе, директор Скид- мор (англичанин) бросил злым голосом фразу: «Тебе ешо рано баштовать, ты ешо шопляк!» Так закончилась моя карье­ра высоковского проборщика.

Месяца два я жил дома, помогал матери. А когда гряну­ла Февральская революция и царя сбросили, я распрощался с родными, забрал с собой нехитрые пожитки и уехал в Москву.

ДОРОГА В ПАРТИЮ

В 1917 году Москва кипела и бурлила. Толпы, оживлен­ные и говорливые, переходили от одного оратора к друго­му, заполняя площади и растекаясь ручейками по переулкам. На фронтонах зданий зияли светлые пятна: здесь еще вче­ра торчали бронзовыми бляхами двуглавые орлы. Большую их часть уже выбросили в мусор, но кое-где они валялись на мостовой, и прохожие топтали их перья.

Я радостно и изумленно взирал на окружающее. Рево­люционные речи, возбужденные лица и необычные для меня картины города, во много раз большего, чем провинциаль­ный Клин, производили огромное впечатление.

Я долго бродил по улицам в поисках пристанища. Скром­ные запасы домашней снеди стали подходить к концу. Куда проборщику дорога? Ясно куда — на текстильную фабрику... Нашел земляков. Они свели меня в фабричное правление на Никольскую улицу, затем на Нижнюю Пресненскую — на Прохоровскую Трехгорную мануфактуру. Здесь все напоминало Высоковск — такие же станки, общежития, так же долог трудо­вой день. Но революция внесла новое и за фабричные стены: рабочие держатся с каждым днем все увереннее и увереннее.

Фабрикой управлял холуй миллионера Прохорова Про­топопов. Он и его подручные — несколько служащих из кон­торы — пытались по-прежнему покрикивать на рабочих, од­нако встречали дружный отпор. А однажды возмущенные текстильщики потребовали, чтобы Протопопов и его при­сные унесли ноги, пока целы. Шел апрельский дождь, но тол­па у конторы не расходилась. Председатель контрольной ко­миссии фабрики большевик В. Иванов громко заявил, что первый весенний дождь вместе с дворовой грязью смыл и старых хозяйских слуг. В дальнейшем мы их уже не видели.

Эту комиссию избрали сами рабочие. С самого начала в ней задавали тон большевики, хотя на Трехгорке, особенно в фабричном комитете, преобладали эсеры и меньшевики. Уда­лось, правда, провести заместителем председателя фабкома большевика С. Малинкина. С уважением слушали рабочие и секретаря фабричной большевистской ячейки Г. Романова. Тем не менее эсеры и меньшевики навязывали свою линию и только под напором рабочих соглашались конфликтовать с хозяевами. Для меня вопрос «с кем идти?» был ясен. Я с теми, кто от начала и до конца защищает интересы пролетариев.

Силу коллектива Прохоров почувствовал довольно ско­ро. Должно быть, он уже тогда понял, что прежние времена ушли безвозвратно. Однако усваивал уроки изменившейся жизни не только фабрикант, но и новички вроде меня. Уро­вень пролетарской организованности на Трехгорке был не­сравненно выше, чем на Высоковской мануфактуре. Я убе­дился в этом очень скоро.

Примерно в середине весны Прохоров заявил фабкому, что топливо кончается, сырья не хватает и фабрика должна остановиться месяца на два. Рабочие знали, что это неправда, и не дали хозяину затормозить производство. Вопреки мне­нию эсеро-меньшевистского фабкома, который уговаривал рабочих согласиться с Прохоровым, большевики собрали об­щий митинг. На нем-то и выбрали контрольную комиссию для проверки всех складов. Через несколько дней члены комис­сии прошли по цехам и рассказали, что запасов хватит надол­го, что спокойно можно работать. Станки не остановились, а фабриканту пришлось отступить. Еще через месяц мы потре­бовали установления 8-часового рабочего дня. Хозяйские во­пли о том, что производство развалится, никого не испугали. Прохоров категорически отказался согласиться с этим требо­ванием, но 8-часовой рабочий день был установлен явочным порядком. И снова Прохоров отступил.

По мере того как я стал привыкать к Москве, все чаще всплывала в сознании старая мысль: учиться дальше! Ведь я так мало знаю. Не удастся ли попасть в Мануфактурно-техническое училище нашей фабрики? Это училище помещалось в Большом Предтеченском переулке и выпускало техников низших разрядов, специалистов по наладке и ремонту стан­ков и красильной аппаратуры. Директор училища П. Н. Терентьев потребовал рекомендации от фабкома. А там сказа­ли, что я больно горласт: кричу на митингах что надо и чего не надо, да и работаю на Трехгорке совсем мало. Пусть по­учатся другие, кто посерьезнее и поспокойнее. Разобижен­ный, я ушел восвояси, приняв все сказанное только на лич­ный счет. 17-летний парень не смог еще тогда понять, что это жизнь дает новый урок классовой борьбы: как когда-то над­менный англичанин показал мне на дверь, так и теперь эсеро-меньшевистские приспособленцы наглядно демонстриру­ют рабочему, сами того не желая, в какой политической пар­тии следует искать правду.

Летом 1917 года я сблизился с несколькими ребятами, обслуживавшими каландры. Так называли машины, которые прокатывали между валами материю, придавая ей блеск и отпечатывая на ней особый узор. Сильнее других влиял на меня рабочий Лаврентьев. Он содействовал тому, что я начи­нал все лучше разбираться в ходе политических событий. По­добно его машине, он «отпечатывал» на мне узор своих мыс­лей, рассуждений и представлений. Пошевеливая узловаты­ми пальцами, изъеденными анилиновой краской, Лаврентьев внушал мне:

— Нужно готовиться к новой драке. Царя сбросили — хо­рошо. Но этого мало. Прохоров как сидел у нас на шее, так и сидит. Россия как лила кровь в войне, так и льет. Ты представ­ляешь, какая это сила — рабочий класс? Вместе соединимся, по всем городам затрещат буржуйские устои. Сейчас господа ликуют, хотят старые порядки вернуть, солдат казнят, Ленина ищут, чтобы убить его. Но увидишь, скоро придет им полный конец. А пока нужно делать свое дело, гнать из фабкома их подпевал да прибирать фабрику к рабочим рукам!

Как и всюду, события на Трехгорке особенно бурно раз­вивались после корниловщины. Сначала мы бастовали, когда Корнилов приехал в августе в Москву, на Государственное со­вещание. Потом, после неудачного его похода на Петроград, пошли беспрестанные митинги. Сразу из цехов или из боль­шой казармы мы бежали обычно к большой кухне, излюб­ленному месту сбора, где вспыхивало горячее обсуждение происходящего. Наконец решили: переизбрать фабком — он не защищает пролетарские интересы, поет с Прохоровым в один голос.

Перевыборы шли не только на Прохоровке. Вся рабо­чая Москва гнала прочь в те дни эсеров и меньшевиков, а их место занимали большевики. Обсуждали каждую кандидату­ру — как работает, с кем общается, как настроен. Знали друг друга насквозь. Особенно горячо, до хрипоты, участвова­ли в обсуждении женщины — подавляющая по численности часть прохоровцев: прядильщицы, ткачихи, аппретурщицы или просто жены рабочих, прибегавшие из общежития либо из окрестных домов. В сентябре старый фабком прокатили на вороных. Председателем нового стал большевик Матвей Ефи­мович Волков. А мой старший товарищ и наставник Лаврен­тьев был избран в Пресненский Совет рабочих депутатов.

Теперь дела пошли веселее. Все громче звучали проле­тарские требования, все увереннее вела за собой рабочую массу большевистская организация, все трусливее поджима­ла хвост фабричная администрация. Не забыть мне состояв­шегося незадолго до Октября огромного шествия трехгорцев на Ходынку. Там нас ждали в своих казармах солдаты. Они выбежали в раскрытые ворота, зазвенела медь оркест­ровых труб, заговорили наперебой братья, одетые в сатино­вые косоворотки и в холщовые гимнастерки. Потом переме­шавшиеся ряды тех и других вместе двинулись к Ваганьков­скому кладбищу.

У могилы Николая Эрнестовича Баумана, погибшего за рабочее дело, ораторы один за другим клялись довести до победы борьбу с капиталистами и помещиками и не отсту­пать перед врагами.

А когда грянула социалистическая революция, сказа­ла свое слово Красная гвардия. Тревожными ночами, под стрельбу, отбивая наскоки юнкеров, вооруженные рабочие охраняли здание фабрики и общежития. Стоял на посту и я.

Прохоровцы участвовали в боях на московских улицах, продвигаясь к центру города вдоль Большой Никитской. От­туда и пришла весть, что от юнкерской пули геройски пал наш рабочий Нестор Гевардовский. Надев траурные повязки, мы несли почетный караул у здания правления фабрики, где разместились Пресненский райком РСДРП (б) и пункт записи в Красную гвардию.

Но вот пролетарская власть победила. Прохоровка сме­нила старое руководство: новая контрольная комиссия, из­бранная в ноябре, решительно вмешалась в управление фаб­рикой и взяла на учет все запасы мануфактуры. Прежде Про­хоров, используя нехватку в стране тканей, беззастенчиво спекулировал ими. Теперь этому положили конец и отпуска­ли мануфактуру со складов только по разнарядкам, подпи­санным в Союзе текстильщиков.

Старое не сдавалось без боя. Действовали саботажники. Пытаясь давить на рабочих и показать им, сколь «беспомощ­на» новая власть, фабричная контора все время задержива­ла выдачу заработной платы. Вели контрреволюционную аги­тацию меньшевики и эсеры. Почти ежедневно прерывалась работа и созывались митинги. Только возьмешься утром за дело, а по цеху уже мчится посыльный:

— Ребята, на сходку!

— Куда?

— К большой кухне.

Торопимся во двор. Со всех сторон стекаются женщи­ны, мужчины. Обсуждаем, спорим, слушаем других и говорим сами. А через день — опять новость:

— Мастера останавливают моторы. Чересчур быстро хо­дят шкивы. Нужно помедленнее.

— А работать как? Чего они финтят, что мы, глупее их, что ли? Снижают выработку, хотят остановить станки. Знаем эти песни! Тоскуют по прежней жизни. Не позволим!

И опять митинг. Выступают старые служащие, пытаются урезонить ткачих. Члены большевистского фабкома разъяс­няют, почему мастера стремятся помешать работе, и призы­вают срывать все попытки саботажа. Прохоров почти не по­казывается на фабрике, но его люди действуют. Будьте, това­рищи, начеку!

В цехах волновались: Россией правит наша власть, а на фабрике старый хозяин. Давно пора прогнать его, сделать наше производство народной собственностью. Так же рас­суждали и на других предприятиях. Ответ дала Советская власть: декретом Совнаркома были национализированы все крупные предприятия. В их число вошли также хлопкообрабатывающие, красильно-аппретурные и льнопеньковые фаб­рики. Союз текстильщиков известил нас, что следует избрать новое правление на мануфактуре, описать все имущество, ус­тановить полный рабочий контроль над производством.

В те же дни в Москве были национализированы мануфак­турные магазины, а товары, хранившиеся в них, объявлены народным достоянием. Среди купцов началась паника. Неко­торые устремились в иностранные посольства. То там, то тут на дверях магазинов появлялись солидные печати и плом­бы. Довольно улыбаясь, хозяева зазывали покупателей, а го­сударственным контролерам предъявляли иностранные пас­порта (ведь Советская власть не могла в то время идти на прямой конфликт с другими государствами).

В сентябре 1918 года Трехгорка стала советской фабри­кой. Прохоровы владели ею почти 120 лет. И вот им дали от ворот поворот. Новое фабричное правление возглавил наш товарищ И. Касаткин. Две трети членов правления назна­чил совнархоз, треть избрали сами рабочие. Прохоровым на предприятие больше не было дороги.

Постепенно в руки народа переходили все заводы и фаб­рики. Дошел черед и до Высоковской мануфактуры. Из писем я узнал, что это произошло в марте 1919 года. В то время меня уже не было на Трехгорке. Развернувшиеся иностранная во­енная интервенция и гражданская война потребовали массо­вого пополнения Красной Армии. Летом 1918 года по призы­ву большевистской партии и Советского правительства ты­сячи пролетариев влились в воинские части. Военное бюро, созданное на Трехгорке, формировало малые и большие бое­вые отряды, а также направляло в армию отдельных рабочих через Пресненский военкомат. На Юго-Восточный фронт от­был 21-й стрелковый полк, почти целиком составленный из бывших прохоровцев. На Западный отбыл 41-й полк, на две трети укомплектованный трехгорцами.

Заявление о желании вступить добровольцем в Красную Армию я подал еще весной. И вот наступил мой черед. 1-й за­пасный полк, в который я попал, располагался на Ходынском поле. Он считался на лагерном положении. Поэтому жили мы в палатках. Дырявая ткань, не раз видавшая виды, кое-как скрывала от глаз содержимое палатки, но не была даже сла­бым препятствием для влаги. Когда шел дождь, снаружи было суше, чем внутри. Еженедельно в полку формировались и убывали на фронт маршевые роты. Нас учили владеть ору­жием, читали нам лекции о политическом моменте. Я и дру­гие молодые красноармейцы стремились скорее попасть на фронт. Но надо мной из-за моего малого роста пожилые по­смеивались, советовали подучиться, подрасти.

— Как же так? — горячился я. — Вы, пожилые, идете вое­вать, а меня, молодого, отговариваете?

Вели они со мной и серьезные разговоры:

— Мы боролись с царем за дело трудового народа. До­жили, дождались, рабочая власть победила. Теперь надо за­щитить ее. А ты потом поведешь общее дело дальше. В этом и был смысл борьбы. Рассуждаешь ты в целом верно, обстанов­ку понимаешь. Твое место — в рабочей партии.

Мысли о вступлении в партию приходили мне и до ар­мии. Начальные уроки политической борьбы я проходил в Высоковске. Многое для меня значила работа на Трехгорке. Окончательно же меня сформировала армия. Я решил всту­пить в партию.

Нашлось сразу несколько человек, готовых дать мне ре­комендации. Став коммунистом, я еще острее почувствовал, что должен быть на фронте, и неоднократно просил об этом начальство.

Иногда мне удавалось заглянуть на Трехгорку. Она оста­новилась в марте 1919 года. Почти все рабочие отправились на фронт. Опустели цехи, молчал некогда столь оживленный двор.

Мои беспрестанные просьбы в конце концов надоели начальству. Меня вызвал комиссар полка и предложил пойти учиться на красного командира. Я расцвел от радости. Но ка­ково же было мое разочарование, когда мне сказали, что эти курсы находятся в Москве. Значит, снова вдали от фронта? А потом, чего доброго, опять оставят для тыловой службы?

Комиссар обещал помочь мне. И вот в начале 1920 года с вещевым мешком за плечами я прибыл в Оренбург для по­ступления в кавалерийское училище.

«РЕСПУБЛИКА ПУТЬ НАМ УКАЖЕТ»

Военные занятия шли в училище форсированными тем­пами. Стрельба с лошади и спешившись, одиночная и залпа­ми, рубка шашкой, кавалерийские перестроения, организа­ция боя, умение ухаживать за лошадью...

Особенно запомнились занятия, которые проводил на­чальник дивизиона Келлер. В прошлом офицер царской ар­мии, участник Первой мировой войны, опытный кавалерист, он перешел на сторону Советской власти, вступил в Комму­нистическую партию и передавал все свои знания красным командирам. Курсанты уважали его. Когда летом 1920 года училищу пришлось выступить почти в полном составе на ли­квидацию одного антисоветского мятежа и надо было ре­шить вопрос о командире, курсантская партячейка настояла, чтобы во главе боевой группы поставили Келлера. Возглав­лял тогда нашу партийную организацию будущий известный советский поэт Степан Щипачев. Он был одним из первых, с кем я познакомился в училище.

Стояла зима 1920 года. Мы, новое пополнение, только что прибывшее в Оренбург, по дороге в кавшколу дрожали от хо­лода в своих драных шинелишках. Мимо нас по улицам вез­ли на дрогах нескончаемый ряд очередных жертв тифозной эпидемии. В классах с выбитыми окнами нас встретили «стари­ки» — курсанты, учившиеся еще с осени 1919 года. Худые, го­лодные и уставшие, но зато в теплых полушубках и в нарядных штанах с красными лампасами, они приветствовали новых то­варищей. Среди встречавших был и Щипачев. Он тогда только еще начинал свою литературную деятельность: писал в стен­газету, читал стихи в местном клубе, иногда печатался. Среди его первых литературных опытов оренбургская тематика заня­ла немалое место. Не раз вспоминал он о ней и позднее:

Республика путь нам укажет

Сквозь ветер, сквозь дым, сквозь года...

Курсантскую молодость нашу

Нам не забыть никогда.

В Оренбурге мы занимались не только военной служ­бой. В то время каждый коммунист был на счету. Естествен­но, что губернская партийная организация привлекала нас к участию в самых разнообразных мероприятиях местных ор­ганов Советской власти. Чаще всего мы охраняли здания, где проводились съезды, конференции и собрания республикан­ского, краевого, губернского или городского масштабов, но нередко и сами являлись активными их участниками. В те го­ды Оренбург был крупным административным центром тер­ритории с рядом национальных меньшинств. Местным пар­тийным и советским органам приходилось заниматься напря­женной политической деятельностью. Мне довелось слышать яркие, полные революционного пафоса выступления многих руководителей оренбургских коммунистов.

Когда я приехал на кавкурсы, Оренбуржье входило в Киргизский край. Это название возникло потому, что до ре­волюции весь район к северу от Туркестана обычно именова­ли Киргизией. Там жили как собственно киргизы (в восточной части территории), так и киргизкайсаки, которых с середины 20-х годов стали называть казахами. Таким образом, тогдаш­ний край охватывал почти весь современный Казахстан. В со­став ревкома входили известные всему краю деятели С. С. Пестковский, А. Айтиев, А. Т. Джангильдин и другие.

В марте 1920 года состоялся второй Оренбургский съезд Советов. Курсанты охраняли здание съезда и присутствова­ли на его заседаниях. Я услышал тогда среди других речь председателя губисполкома Николая Дмитриевича Каширина, оренбургского казака, члена большевистской партии с 1918 года. Сын атамана, он, тем не менее, вместе со сво­им братом Иваном сразу же перешел на сторону Советской власти и сформировал из верхнеуральских казаков крупный красный отряд, позднее ставший костяком знаменитой 30-й стрелковой дивизии. Она отличилась в борьбе с колчаковца­ми и врангелевцами. О ее подвигах поется в известной крас­ноармейской песне:

От голубых уральских вод

К боям Чонгарской переправы

Прошла тридцатая вперед

В пламени и славе.

Вне четкой цепи взаимосвязанных воспоминаний, скорее как бы отдельными яркими пятнами уцелели в памяти неко­торые картины оренбургской жизни того времени. Вот пер­вомайский субботник 1920 года. Весь народ вышел на уборку города. А вот майский митинг. На огромной Хлебной площа­ди толпа. Невысокая трибуна с трех сторон охвачена людской массой. По партийной мобилизации едут на польский фронт коммунисты. К каждому из них подходят жившие в детском доме сыновья и дочери погибших за дело революции поля­ков и прикалывают на грудь красный бант.

Осень... Степной ветер метет по улицам почти лишенно­го зелени города пыль вместе с редкими листьями. В неболь­шом особнячке заседают говорящие не по-русски товарищи. Над входом красуется плакат «Уй Мадьярорсаг» («Новая Венг­рия»), Это проходит губернская партийная конференция вен­герских интернационалистов.

Начало 1921 года. Пришло известие, что из Москвы при­слали ткацкие машины. Курсанты охраняют место разгрузки. Заинтересовавшись событием, через несколько недель, от­просившись у начальства, отправляюсь на ткацкую фабри­ку. Как приятно видеть знакомые контуры станков, слышать их перестук! Ползет бумажная основа, вплетается шерстяной уток, и, подрагивая, лезет из-под рамы шинельное полусукно.

Наконец, самые тяжелые воспоминания, связанные с го­лодной весной 1921 года. Каждый день через станцию про­ходят поезда, набитые людьми. Это из голодающего Центра и Поволжья едут в Ташкент — «город хлебный». Некоторые, вы­лезши из теплушки за водой, так и остаются лежать возле же­лезной дороги, не имея сил подняться с земли. Вопят мешоч­ники. Плачут дети. Вот несколько человек трясущимися паль­цами сворачивают цигарки, с капустной и крапивной ботвой вместо табака, из выпущенных губздравотделом листовок «О способах применения суррогатного хлеба». В стороне на ко­страх жгут усеянное вшами платье тифозных. К набережной медленно бредут казахские семьи. Они собрались возле Караван-Сарая в надежде на помощь. Но помочь удалось не всем: городские рабочие сами сидят на мизерном пайке.

Ни одна другая политическая партия, ни одна иная власть на свете не выдержала бы того, что пережила наша страна в страшные 1921—1922 годы. Поднять государство из руин, поставить людей на ноги, открыть перед ними горизон­ты новой жизни, завоеванной в дни социалистической рево­люции, иностранной военной интервенции и гражданской войны, смогла только Коммунистическая партия, только Со­ветская власть!

КАК МЫ АГИТИРОВАЛИ

Время было трудное, врагов в стране оставалось еще очень много. Поэтому любой из нас считал себя как бы по­стоянно мобилизованным. Ни у кого и в мыслях не было от­делять свою личную судьбу от судьбы всей партии, Советской власти. Поэтому решение партийных инстанций всегда вос­принималось не как «начальственное указание», а как нечто близкое и родное, неразрывно слитое с собственной жизнью. Ведь ради этого мы боролись и страдали, ради этого проли­вали кровь и шли на жертвы. Стоит ли говорить поэтому, что, когда мне посоветовали в партячейке подумать о дальней­шей работе именно на пропагандистском фронте, я не колеб­лясь дал согласие.

В моем Клинском уезде кадры были очень нужны. Новые товарищи и слышать не захотели, что я рассчитываю хоть ме­сяц пожить в родной деревне. Мне дали на свидание с род­ными неделю, а потом сразу завалили поручениями. Я и огля­нуться не успел, как был назначен секретарем агитационно- пропагандистского отдела уездного комитета РКП(б).

Чем же мы занимались в те дни? Первая наша задача со­стояла в разъяснении важнейших очередных мероприятий Советской власти. Возьмем, например, сентябрь 1922 года. В этом месяце ЦИК принял решение о праздновании Между­народного юношеского дня, учредил Российское телеграф­ное агентство, передал обычным государственным органам в связи с частичным улучшением продовольственного вопроса все дела Помгола (организации «Помощь голодающим»), за­менял старые денежные знаки советскими рублями; Совнар­ком протестовал против империалистической блокады Чер­ного моря. Начался октябрь — и опять масса событий: Сов­нарком издал постановление о выпуске банковских билетов и учреждении ломбардов на правах ссудных касс, началась решительная кампания по борьбе со взяточничеством, была введена постоянная зарплата для служащих, готовилось от­крытие Всероссийской сельскохозяйственной выставки, при­шло известие об освобождении Владивостока от белогвар­дейцев и интервентов, начали чеканить золотые червонцы, пошла подписка на государственный заем и продажа биле­тов очередной лотереи, РСФСР пригласили на Лозаннскую конференцию.

Вот последовал ноябрь: опубликовали декрет о единовре­менном гражданском налоге и постановление об амнистии к пятой годовщине Октябрьской революции, прошли организа­ция и проведение праздника, состоялись IV конгресс Комин­терна и II конгресс Профинтерна, трудовой и гужевой налог заменили денежным обложением, Дальневосточная Респуб­лика вошла в состав РСФСР. В декабре открылся III конгресс Коммунистического Интернационала молодежи, заседала Мо­сковская международная конференция по сокращению воо­ружений, состоялись X Всероссийский и I Всесоюзный съезды Советов, образовался Союз ССР. Обо всем этом следовало рас­сказать, подчеркнув политический смысл событий.

Что за сумбур! — подумает, пожалуй, иной читатель. Тут и ломбарды, и Коминтерн, и амнистия преступникам... Но на вещи нужно смотреть не только глазами сегодняшнего дня, а и переносясь в былое. Такое «двойное зрение» просто не­обходимо, если кто-нибудь хочет вжиться в эпоху и постичь внутреннюю логику ее событий. Ныне люди думают иначе, чем в 1922 году. Не та жизнь, не та обстановка... Тогда наших граждан волновало многое такое, над чем современное по­коление даже не задумывается.

Когда, например, РСФСР пригласили участвовать в рабо­те Лозаннской конференции, почти в каждой первичной пар­тийной организации развязалась дискуссия, нужно ли при­нимать приглашение империалистов? Когда наши дипломаты поехали за границу, не один человек (кто — с теплой улыб­кой, кто — с издевкой, а кто — и с недоумением) считал обя­зательным поделиться своими мыслями по поводу того, что советские государственные деятели, вчерашние борцы рево­люции, сочли необходимым надеть «буржуйское платье» — давно, казалось, позабытый фрак. Зато я никогда не забуду накаленной атмосферы собраний, принимавших негодую­щие резолюции протеста против того, что некоторые страны отказались последовать советскому призыву о разоружении, провозглашенному на Московской конференции.

Рассказывать обо всем этом населению и вести агитаци­онную работу было очень трудно, прежде всего из-за отсут­ствия необходимой материальной базы. Поэтому главным оружием агитации и пропаганды были выступления, горя­чее большевистское слово. Не раз случалось, что весь состав укома разъезжался по городкам и деревням уезда, чтобы в непосредственном общении с трудящимися донести до них голос партии.

На кого же мы опирались в нашей нелегкой работе? Надо сказать, что диктатура пролетариата была отнюдь не отвлеченной политической фразой, а практической реально­стью. Именно от рабочего класса, его сплоченности и рево­люционной решимости зависел тогда успех нашей агитации, результат воплощения в жизнь политики Коммунистической партии. Клинский уезд, слабо развитый в промышленном от­ношении, представлял в этом плане не очень благоприятную картину. В 1922 году в Клину имелось лишь несколько мел­ких предприятий; партийная прослойка даже среди рабо­чих была сравнительно невысокой. К началу 1923 года в уез­де насчитывалось 446 коммунистов, из которых 282 жили в деревнях. Партячейка на среднем по размерам предприятии состояла обычно из пяти — десяти человек. Конечно, иной была картина, скажем, на Большой Высоковской фабрике, но это — исключение.

Особые трудности испытывали мы при проведении аги­тационно-пропагандистской работы на селе. Там первой на­шей опорой служили сельсоветы. В 1923 году из 665 работни­ков всех 168 сельсоветов только 23 являлись коммунистами и 26 — комсомольцами. Из 65 сотрудников 15 волостных ис­полкомов лишь 23 состояли членами РКП(б) и РКСМ. Осталь­ные сельские большевики и коммунистическая молодежь жили в разных деревнях. Сплошь и рядом встречались селе­ния, где совсем не было коммунистов. Политический актив в таких населенных пунктах мы создавали, ведя работу среди бедняков, а потом уже с его помощью старались вовлечь в любое дело остальную часть жителей.

Поднять общий уровень культурного развития, помочь скорейшей ликвидации неграмотности — это была также не­отложная задача. Сельское население было в массе своей не­грамотным. Большое значение придавал поэтому агитпроп- отдел маленьким очагам культуры, распространявшим свет знания. До революции Клин не мог тут ничем похвастаться. Изредка клинский рабочий покупал билеты в «Электричку» (кинотеатр Беликова). Библиотека общества трезвости, в ко­торой имелось до тысячи томов книг, и купеческо-дворянский клуб были ему, конечно, недоступны. Зато пролетарий мог свободно зайти в любую из пяти городских церквей и в любой из пятнадцати трактиров.

Советская власть постаралась даже в те трудные годы как можно скорее развить сеть подлинных очагов просве­щения. В 1923 году в уезде насчитывалось уже 33 библиоте­ки (в том числе семь в Клину), шестнадцать изб-читален, два народно-крестьянских дома, восемнадцать клубов, пять те­атров, два кинотеатра, два музея. Выпускали разносторонне подготовленных рабочих и техников Владыкинское и Соголевское фабрично-заводские училища. Действовали помимо обычных детских школ до двадцати пунктов ликвидации не­грамотности и одиннадцать школ для малограмотных.

Для того чтобы читатель лучше понял дух времени, при­веду некоторые примеры. Вот выступаю я, скажем, в Клинской городской школе имени Законова. Меня слушают учите­ля, часть которых, пришедшая из дореволюционной школы, настроена по отношению к Советской власти скептически. После выступления сыплются вопросы, некоторые — с под­ковыркой или даже провокационного содержания. В ответ на один из вопросов привожу скромную цифру: в 1920 году в нашем уезде на каждую 1000 человек населения умирало 27, а рождались 22, теперь же, то есть в 1922 году, умирают 24, а рождаются 38. Гремит овация. Принимается правильная ре­золюция, а учителя все без исключения наперебой стараются после собрания пожать членам укома руки. Нас долго не от­пускают — делятся своими планами...

Наступил 1923 год. Я встретил его в дороге, возвраща­ясь в город из села Дулепова, где выступал перед служащими конного завода. Выступление прошло удачно. Со вниманием выслушали начало речи с непременным в то время расска­зом о международном положении, оживленно реагировали на сообщения о последних мероприятиях Советской власти, о жизни нашего уезда. Потом долго беседовали по душам. Под конец выяснилось, что несколько рысаков-производителей конзавод отправляет в Клин, откуда они железной доро­гой будут следовать в Москву. Воспользовавшись оказией, я сел в сани, и меня первый (и последний) раз в жизни «про­катили на вороных», но только в хорошем смысле этого вы­ражения. Скрипели полозья, разлетался в стороны снег, и не хватало только бубенцов. Заводской кучер резко осадил в го­роде перед укомовской дверью. И первым, кого я встретил, вылезши из саней, был председатель укома.

— На рысаках разъезжаешь, товарищ Зверев? Вижу, вижу, в своей работе достиг ты уже вершины. Пора переводить на другую должность!

— Брось, что за шутки? Ехал на попутных.

— Шутки действительно в сторону, а вот насчет новой службы — это я всерьез. От нас требуют человека с опытом по­литической работы на продовольственный фронт. Наметили тебя. Повоюй, Арсений, за хлеб для Советской власти! Завтра по командировке уезжаешь в Москву, зайди за направлением.

ХЛЕБНЫЙ ФРОНТ

Борьба за хлеб была тогда подлинным фронтом. У всех перед глазами еще маячила голодная тень 1921—1922 годов. Решительные мероприятия Советской власти, хороший уро­жай и первые успехи новой экономической политики выве­ли страну из опасности. Но где гарантия, что неурожай не по­вторится? Жизнь требовала твердого обеспечения населения продовольствием. Между тем конкуренция государственно­го сектора хозяйства с частным, нэпманским, предъявляла к тому же дополнительные требования, а задача восстановле­ния национальной экономики до довоенного уровня, кото­рую мы тогда решали, выдвигала требование постоянного и полнокровного снабжения промышленности сельскохозяй­ственным сырьем.

Основную часть продуктов по государственной линии страна получала тогда через продовольственный налог на сельское население. Он составлял 240 миллионов пудов зер­на; декрет ВЦИК от 21 марта 1921 года предусматривал сни­жение налоговой цифры.

Построенный на классовом принципе, продналог был прогрессивным. Это значит, что чем беднее хозяйство, тем меньше оно отдавало. Так Советская власть обеспечивала ин­тересы трудового сельского большинства. Точная цифра нало­га, сообщаемая еще до начала весеннего сева, позволяла кре­стьянину заранее ориентироваться, сколько он должен будет сдать государству и сколько останется в его распоряжении. Различные льготы труженикам, расширявшим посевы, вне­дрявшим технические культуры и повышавшим урожайность, способствовали подъему деловой активности деревни. Поли­тическое значение продналога, как ясно каждому, состояло в дальнейшем укреплении союза рабочих и крестьян.

Сначала продналог взимался только в натуральной фор­ме. XII съезд РКП(б) в резолюции «О налоговой политике в де­ревне» указал на необходимость унифицировать все плате­жи в сельской местности и перейти от натурального обложе­ния к денежному. Крестьянин сумеет, таким образом, лучше приноровиться к рынку, избрать наиболее выгодные культу­ры или направить свою силу в промысловые занятия. Еще в марте 1922 года был введен единый натуральный налог, ис­числявшийся в стандартной весовой мере — пуде ржи либо пшеницы, а с мая 1923 года начал действовать новый еди­ный сельскохозяйственный налог, частично взимавшийся уже деньгами. Имелись отдельные губернии, где его целиком платили в денежной форме. Бедняков, как правило, от платы освобождали. Для предоставления льгот образовывали фонд за счет скидок в размере 5 процентов общей суммы. В целом по стране освободили от этого налога свыше 30 процентов крестьянских дворов, а самых неимущих снабжали хлебом в государственном порядке.

Но инспектора обязаны были не только изучить всю эту общую картину, чтобы уметь донести ее до населения, а и конкретно знать каждый пункт и параграф длинных и слож­ных инструкций. Ведь согласно установленной регламента­ции следовало в каждом отдельном случае определять нор­му поступления продукции с хозяйства. А это касалось уже живых людей: их семей, их быта и самого существования. Я неустанно зубрил официальные документы, за бесстраст­ными цифрами которых стояли реальные крестьянские души, и въедливо требовал от своих подчиненных того же. В нашем Клинском уезде было установлено одиннадцать налоговых разрядов (в зависимости от размеров урожая) и семь групп хозяйств (в зависимости от числа едоков на десятину наде­ла). Если на одну душу приходилось менее 0,5 десятины при урожае ниже 25 пудов (минимальный предел), то налог рав­нялся всего 10 фунтам зерна. Если на каждого едока приходи­лось в среднем более чем четыре десятины и 70 пудов хлеба (максимальный предел), то налог равнялся 11 пудам 20 фун­там. В последнем случае речь шла уже о кулацких хозяйст­вах. Большую часть крестьян нашего уезда, а их было к концу 1923 года 104 тысячи, составляли середняки и бедняки.

К чему же сводились мои непосредственные обязанно­сти? Будучи по совместительству помощником по политиче­ской части в заготовительной конторе, я являлся как бы ко­миссаром. Отвечал в рамках уезда за правильность расклад­ки продналога, а также за своевременность и полноту его поступления. Имел право надзора за рынками. Мог требо­вать содействия административных и партийных органов. Мне подчинялся штат разъездных налоговых инспекторов. Если кто-либо из местных властей мешал их работе, инспек­тора немедленно ставили вопрос об освобождении такого лица от работы. Людей, отказывавшихся платить налог, ин­спектор мог арестовать на трое суток, а уездный комиссар — на семь суток. Если заготовкам оказывали организованное сопротивление, мы вызывали вооруженный отряд, а сами, на всякий случай, никогда не расставались с оружием: не один продработник пал в те дни от кулацкой руки.

Чаще мы сталкивались, впрочем, уже не с вооруженным сопротивлением, а со случаями злонамеренного обмана. На обманщиков налагалась пеня, и об этом обязательно доводи­лось до сведения населения. Обнаружив, что кто-нибудь не­доплатил, а потом сбывает излишки на рынке, я мог запре­тить ему торговать. Наконец, при необходимости я имел пра­во возбудить иск и передать дело на рассмотрение выездной судебной сессии. Все эти права и обязанности были записа­ны в особом мандате.

Больше всего хлопот доставили нам кулаки. Их антисо­ветская агитация, всегда конкретная, с учетом местных ус­ловий и психологии каждой личности, которую они наме­ревались использовать в своих интересах, в основном была рассчитана на то, чтобы показать кулака «всеобщим заступ­ником». Немало середняков и даже бедняков попадалось на их удочку и пело с чужого голоса. Враги Советской власти шли и на террористические акты.

В моем ведении находилось тогда восемь из пятнадцати волостей, или свыше 250 деревень уезда. Особенно трудной была весьма кулацкая по социальному составу Круговская во­лость. В то же время при сравнительно невысоком проценте середняцких хозяйств там было более половины бедняков. Значительная часть местных кулаков являлась «по совмес­тительству» нэпманами, занимаясь стеклодувным промыс­лом. В таких деревнях изготовлялись термометры, аптечная посуда, елочные украшения, стаканы. Владельцы подобных хозяйств обладали, если употреблять марксистский эконо­мический термин, не чем иным, как рассеянной мануфакту­рой, — нанимали надомников из бедного крестьянства. На не­которых кулаков работали до пятисот человек. Оки покупали у предпринимателя сырье, орудия труда, керосин, а получа­ли за свой труд гроши. Эксплуатация носила жестокий харак­тер. Налогом владельцев почти не облагали, так как не всегда можно было доказать, что они используют чужой труд.

Другую категорию сельских нэпманов составляли вла­дельцы теплиц с большим количеством обогревательных пе­чей. Они занимались выращиванием в зимнее время огурцов и тоже эксплуатировали как явных, так и скрытых батраков. В некоторых теплицах работа велась даже круглосуточно.

Находившиеся в теплицах оборванные, исхудавшие жен­щины называли себя то племянницей, то сестрой или свояче­ницей хозяина. А тот, ухмыляясь, добавлял:

— Да что тут спрашивать? Живем одной семьей!

— А почему в разных избах?

— Вы, гражданин инспектор, ко мне не прилипайте. Я пла­чу государству налог, какой по закону положено. Вот квитан­ция. На товар тоже никто из покупателей не обижается. Може­те сами проверить. Пройдемте в горницу. Есть очищенная... Закусите солененькими, поговорим по-человечески.

— За попытку подкупа я вас сейчас на выездную судеб­ную сессию отправлю!

— Что вы, что вы, милый человек, я ведь как гостю пред­лагал. Знаю, что издалека приехали, замерзли. Коли серди­тесь, то и не надо. А на теплицу у меня имеется разрешение. Вот, сельсоветом заверено.

Такие разговоры повторялись сплошь и рядом. Еще труд­нее было в этой волости с уплатой продналога. Поступали сигналы, что кое-где богатеям удалось подкупить предста­вителей сельской власти. В некоторых деревнях бедняки жа­ловались, что в сельсоветы пролезли кулаки. Да и сам вижу: нужно в город посылать возы с зерном, а налицо грубый са­ботаж и срыв поставок. Тогда я договорился с уездным продкомиссаром С. Казаковым, энергичным и добросовестным человеком, что не уеду из волости, пока не добьюсь порядка, и начал систематически объезжать одну за другой деревни.

Прежде всего говорил с коммунистами. Затем созывал население. Всюду меня встречали приветливо, со внимани­ем слушали беседу о затруднениях Советской власти с про­довольствием, о нуждах рабочих и армии. Потом высказыва­лись и обещали в два дня сдать весь продналог.

Бывало, что заверения оставались только заверениями. Приглашали в таких случаях в волисполком председателей сельсовета. Почему обманули? Где хлеб? Те ссылались на ты­сячи причин и торжественно клялись, что через сутки зерно будет на месте. Но проходило еще двое суток... Снова вызы­вали людей в исполком и строго предупреждали: если через сутки продналог не будет уплачен, то председатель ответит по всей строгости закона, вплоть до судебного разбиратель­ства. Он должен прибыть вместе с обозом. А если без него, то пусть возьмет с собой продукты, так как его, как саботажника, тут же передадут в руки милиции.

После этого последовал долгий разговор с председате­лем волисполкома. Осуждающе поглядывая на меня, тот за­метил, что мне нет еще 23 лет, а я так сурово разговариваю с бородатыми мужиками. И почему я вообще тут распоря­жаюсь как главный? Есть же волостное начальство. Времена разверстки прошли. С крестьянами надо разговаривать по­мягче. Сколько привезли, за столько и спасибо.

Отвечаю, что у него беспартийный подход к делу. Не хва­тает принципиальности, требовательности. Что волисполком идет на поводу у собственников, не заботится о нуждах Со­ветской власти, не выполняет разнарядки, принятой в уезде и по волости. Возраст мой тут ни при чем. Речь идет о хле­бе для пролетариев и Красной Армии. Борода — тоже ни при чем, она не делает человека честным. Если раньше волость не сдавала полностью налога, то не гордиться этим нужно, а стыдиться этого. Угрожаю же я потому, что тот, кто не дает хлеб городу, есть враг Советской власти. Действую же я стро­го по закону. Вот мой мандат. В нем записаны мои права. Тут, между прочим, сказано, что представители власти обяза­ны содействовать продинспекторам. Тех же, кто не помога­ет, следует отстранять от работы. Будете срывать поставки — вами займется уездный комиссар. Если налог и в третий раз не привезут, ответите вместе со срывщиками.

Неожиданно для меня председатель волисполкома рас­смеялся и сказал, что хватка у инспектора крутая. В ответ он услышал, что ему, напротив, не хватает в характере больше­вистской твердости. Дальше разговор пошел миролюбивее.

А хлеба как не было, так и нет. На очередное совещание явились все работники сельсоветов. Вероятно, они надеялись, что и на сей раз дело ограничится разговорами. Я позвал волисполкомовского сторожа дядю Матвея, велел отпереть ком­нату предварительного заключения и перевел туда собрав­шихся, а потом запер дверь, поставил возле нее милиционера, сказал в комнату через форточку, что откладываю заседание вплоть до особого распоряжения, и ушел к себе в отдел.

Должен признаться, что я сильно сомневался, верно ли поступаю. Не взять ли у них еще одно обещание? Но голос сомнения заглушался тотчас же встававшими перед глаза­ми картинами всего виденного ранее: голодные дети, сосу­щие жмых; матери с заплаканными глазами; красноармейцы, до последней дырки затянувшие ремень на пустом животе. И колебания исчезали.

Часа через два меня нашел «парламентер» — дядя Мат­вей — и сообщил, что «энти хотят поговорить». Иду в испол­ком. Просят принять делегацию от запертых в комнате. При­нимаю. Входят трое, спрашивают, зачем я так шучу. Отвечаю, что мне не до шуток с врагами Советской власти. Скоро бу­дем их судить. Обескураженная делегация отбыла. Через де­сять минут «изнутри» просят продолжить общее совещание. Сторож отпирает дверь, люди переходят снова в зал. «Деле­гация» заявляет, что если я отпущу всех по домам (дело было вечером), то к утру увижу подводы с хлебом. Тогда я говорю, что если опять обманут, то завтра соберу их и прикажу отвез­ти в сопровождении милиционера в Клин, за тридцать кило­метров, а там с ними поговорят по-другому.

Люди разошлись. Я распорядился подготовить амбары, запасные мешки, весы и пошел домой, но уснуть никак не мог. Думал о происшедшем, вертелся с боку на бок, наконец встал и отправился на склад. Гляжу, а там тоже никто не спит, все работники на местах! Сидят, покуривают, волнуются. Так и просидели вместе до рассвета. Поздней осенью светает не скоро. Уже разгулялся день, когда издали послышался стук колес. Дождей давно не было, земля подмерзла, и звук доно­сился за версту. Выскочили мы из ворот, смотрим — и боим­ся поверить. Едут, едут телеги, некоторые с красными флаж­ками, едут из всех 22 деревень...

Трое суток не уходили мы со склада, пока не закончили полностью прием продналога. Позднее мне сообщили, кто именно, где и когда вел тайную агитацию за срыв поставок. Этих лиц затем привлекли к ответственности, а о решении суда сообщили в каждую деревню. Так я впервые в жизни со­брал для Советской власти налог...

К концу 20-х годов четко обозначились две политические тенденции в СССР. Одна отражала собой генеральную линию партии и заключалась в курсе на постепенное вытеснение ку­лачества из всех сфер общественной жизни, а затем и ликви­дацию его как класса. Ей противостояла линия правых укло­нистов, пытавшихся приспособить кулака к Советской вла­сти, помочь ему «врасти в социализм». Должен заметить, что я, выходец из бедняцкой семьи, члены которой не раз батра­чили в кулацких хозяйствах, прошедший затем школу борьбы с вооруженной кулацкой контрреволюцией, был в этом во­просе непреклонен и по отношению к кулаку не признавал никаких колебаний.

РУБЛЬ НА МОСКОВСКОМ ФОНЕ

На рубеже 1923 и 1924 годов произошло временное слияние продовольственных органов с финансовыми. Поя­вилась возможность подумать о том, чтобы продолжить об­разование. Мое намерение было одобрено. Поклонившись родным местам, я направился в Москву.

Кем же я буду? За размышлениями в поезде незаметно промелькнуло время. Ступая по булыжнику шумной привок­зальной Каланчевской площади, я делал, даже не подозре­вая, конечно, о том, свои первые шаги к карьере финансиста, занявшей последующие 45 лет моей жизни...

Сначала я отправился в Московский Совет народного хо­зяйства. В секретариате мне сразу же захотели дать назначе­ние, связанное с контролем продовольственного дела, но я взмолился направить меня на учебу, и меня послали в сосед­ний дом, в распоряжение Народного комиссариата финансов СССР. Там повторилась та же картина. Меня направили в цен­тральное управление налогами и государственными доходами, а там распорядились использовать меня в системе финансово­го контроля. Так я оказался в другом крыле здания, ставшего столь знакомым мне впоследствии. Сколько раз я, налоговый инспектор, сиживал здесь на заседаниях, слушал исполняю­щего обязанности наркома финансов СССР Н. П. Брюханова и начальника финансово-контрольного управления А. И. Вайнштейна. Сколько раз затем шагал я привычными лестницами...

Учебная скамья опять ускользнула от меня, и я получил назначение на работу в Московский финансовый отдел, раз­мещавшийся тогда на площади Революции. Раньше тут засе­дала Городская дума. Купцы, чинные земцы, благообразные попы подъезжали на рысаках к прекрасному зданию и важ­но шествовали «решать дела мирские». Ныне же вместо бур­жуазии, выброшенной революцией, широкие красивые ко­ридоры заполнили советские служащие. Мелькали черные и синие косоворотки, подпоясанные наборными ремнями са­тиновые рубашки, порой виднелись украинские рубашки с расшитыми рукавами. Всюду царили оживление и деловая суета, характерные для большого учреждения.

Заведующий отделом Ф. А. Басиас долго слушал меня не перебивая, а потом негромко и спокойно сказал:

— Даю вам слово, товарищ Зверев, что по истечении го­да вы будете направлены на учебу. А сейчас зайдите в нало­говое управление к Л. Бобылеву. Вам дадут назначение в Рогожско-Симоновский городской район. Вы приобретете там полезные практические навыки, и это облегчит вам в даль­нейшем повышение своей квалификации.

И вот я — в налоговом управлении. Как же решится моя судьба? Что стану я делать?

— Ваш пост, товарищ Зверев,— налоговая инспекту­ра Рогожско-Симоновского района Москвы,— сказали мне в управлении. — Исчисление и взимание прямых и косвен­ных налогов, а также налогов местных и сборов — вот ваш непосредственный участок работы. Однако заниматься при­дется и многим другим. Идет напряженная борьба. Частник не просто конкурирует с государством, но и пытается перей­ти в наступление. Подняла голову дореволюционная дрянь и нечисть. А в наших органах не все ладно. Кое-кому не хватает большевистской принципиальности, и нэпманы пользуются этим. Хорошо, что партия посылает к нам проверенные кад­ры. Вникайте поскорее в дело. Сначала познакомьтесь с рай­оном, потом примите бумаги и беритесь за работу.

Немало озабоченный, шагал я в общежитие, неся под мышкой справочники и инструкции. Потянулись дни, запол­ненные до отказа чтением специальных изданий, изучением финансовых смет учреждений и предприятий, проверками и ревизиями.

Одно из первых ассигнований, правильность расходова­ния которого я проверял, было на приведение в порядок об­ветшавших мостов через Яузу. Их не чинили десяток лет, и я до сих пор помню, сколько денег было отпущено как раз для этой цели. В том году москвичи отремонтировали 24 моста через Яузу и все восемь — через Москву-реку.

Рогожско-Симоновский район по социальному составу его жителей был довольно пестрым. Я узнал об этом, как толь­ко взял в руки налоговые документы. Подоходный налог на 90 процентов платили трудящиеся. В столь огромном районе на­лог на сверхприбыль поступал в казну всего от 150 человек. Квартирный налог значился лишь за 1600 лицами. Земельная рента поступала от 3,5 тысячи человек, а оценочный сбор (с лиц, имеющих доходы от строений) — также с 3,5 тысячи.

Изучая систему районного налогообложения, я очень бы­стро столкнулся с попытками многих частников утаить под­линные размеры своих доходов и обмануть государственные органы. Прежде всего это касалось перекупщиков, спекулян­тов, маклеров и иных «посредников» торгового мира. В рай­оне имелись рынки: Рогожский, Конный, Коровий, Таганские стоянки. Там оку фининспектора тоже не следовало дремать. И все же уследить за оборотистыми и пронырливыми нэпма­нами было трудно. Их изворотливость просто изумляла. Не­которые, чтобы легализовать свою деятельность, приходили в райфинотдел (он помещался на Коммунистической улице, в доме 29), где я принимал население с 10 до 14 часов, и пыта­лись запастись какими-нибудь справками.

Помню случай почти анекдотический. Секретарь РК РКП(б) В. И. Полонский рассказывал нам, членам бюро райко­ма, как к нему пришел один крупный частник, владелец про­мышленного предприятия, и сообщил, что он хочет быть сре­ди своих рабочих полномочным представителем Советской власти и большевистской партии и строить работу в соответ­ствии с государственно-партийными решениями.

— Что же вам угодно? — спрашивает секретарь.

— У меня на предприятии скоро будут перевыборы в партячейке. Дайте мне указания, кто должен войти в но­вый состав фабричного бюро и кого из беспартийных следу­ет принять в ряды большевиков. Я обеспечу все на должном уровне и гарантирую вам полный успех. Можете быть увере­ны, что у меня, отца моих рабочих, получится лучше, чем у ак­тивистов. Вы убедитесь, насколько я предан Советской вла­сти и как могу быть ей полезен,

Конечно, проныре дали от ворот поворот. Но это не осту­дило нахальства прочих дельцов, занимавшихся различными махинациями и почти официально, и на «черном рынке». Не­которые из них плакались нам в жилетку, жалуясь на обиды и пытаясь руками советских органов расправиться со своими конкурентами. Обычно мы им отвечали словами из извест­ной пьесы А. Н. Островского: «Кто вас, Кит Китыч, обидит? Вы сами всякого обидите!» С подобной публикой приходилось держать ухо востро, а не то запросто обведут вокруг паль­ца. Зайдешь в торговую точку Солесиндиката, берешь доку­ментацию и видишь, что государство получает при продаже соли 2 копейки прибыли на пуд. А добьешься истинных све­дений, допустим, в частном магазине Масленникова, и аха­ешь. Этот ловкач получает с пуда соли 18 копеек. Вот когда не раз приходилось вспоминать известный призыв В. И. Ле­нина к работникам советских хозяйственных органов: «Учи­тесь торговать!».

Ради истины надо признать, что не все следовали этому мудрому указанию. Некоторые, вместо того чтобы как следу­ет организовывать заготовку сырья для социалистических предприятий, ориентировались на рыночную стихию.

Политический подход требовался особенно остро, когда приходилось ревизовать работу учреждений культпросвета. Например, в районных кинотеатрах «Таганский» и имени Са­фонова цены на билеты иногда устанавливались такие, что посещавшие утренние киносеансы, главным образом дети ра­бочих, должны были платить почти столько же, сколько сто­ил билет на вечерний сеанс. Еще хуже получалось, если уч­реждение, ведшее агитационно-пропагандистскую либо про­светительную работу, ценами на входные билеты отпугивало как раз тех, ради кого оно функционировало. О всех сходных случаях я немедленно сообщал в финансово-налоговую сек­цию райсовета и в Мосфинотдел. В свою очередь не раз полу­чал от них поручения, не связанные прямо с моими должно­стными обязанностями, например обследование материаль­ного положения лиц наемного труда.

Такое обследование имело тогда очень важное значе­ние. Советское государство стремилось регулировать и кон­тролировать деятельность частного капитала. Нэпманы же всеми средствами уклонялись от регламентации и со своей стороны тоже пытались оказывать воздействие на горожан и крестьян. Часть пролетариата, трудясь на мелкособствен­нических предприятиях, не только подвергалась эксплуата­ции, но порою подпадала под влияние остатков буржуазии. Коммунистическая партия старалась вырвать их из пут чу­жих, вредных идей, чтобы повысить авангардную роль рабо­чего класса в стране. Кроме того, РКП(б) поставила задачей так организовать этих рабочих, чтобы они помогали Совет­ской власти проводить на частных предприятиях ее полити­ку. Партийные и комсомольские ячейки, профсоюзные и жен­ские организации активно защищали от хищников-нэпманов материальные интересы трудящихся.

Одна из сложностей заключалась в том, что частники владели в основном мелкими кустарными или полукустар­ными заведениями. Механических приспособлений, не гово­ря уже о настоящих машинах, там почти не имелось. Правда, госкапиталистические предприятия были не только среднего размера, но иногда и довольно крупными. Новая буржуазия, порожденная нэпом, всячески приспосабливалась к нало­говому и трудовому законодательству, прячась от советско­го контроля. Большинство частников вовсе не стремилось к созданию крупных, хорошо оборудованных предприятий. Очень широко практиковалось ими «квартирничество» (ис­пользование надомников). Организовывались фиктивные то­варищества, мнимые кооперативы и псевдоартели. А ведь со­ветское законодательство защищало кооперацию. И нэпман, хитря и изворачиваясь, искал лазейку, чтобы, не меняя своей сущности, залезть под государственное крыло.

Особенно злостным явлением были хищения государст­венного имущества в скрытой форме. Так, близорукие рото­зеи или чуждые элементы, попавшие в госаппарат, нередко продавали частникам неликвидные фонды предприятий по явно убыточным ценам. В других случаях аренда оформля­лась на невыгодных казне условиях.

Рабочие, трудившиеся на нэпманов, должны были помо­гать советским контрольным и финансовым органам разо­блачать хозяев. Однако дело осложнялось тем, что на мелких предприятиях порой совсем не было коммунистов. К тому же частники всеми мерами старались уволить или как-нибудь выжить рабочих-активистов. XII Московская губернская парт­конференция специально рассматривала этот вопрос. Еще в 1922 году был опубликован циркуляр ЦК РКП(б) «О партий­ной работе на частных предприятиях». При райкомах партии выделили специальных инструкторов для руководства ра­ботой партячеек на госкапиталистических и частновладель­ческих заводах, фабриках и мастерских, а также в магазинах и тому подобных заведениях. В организационном отделе на­шего райкома РКП(б) была образована постоянная комиссия, ведавшая парторганизаторами таких ячеек. Она-то меня и на­ставляла, давая поручения.

Полезную практику приобрел я также, изучая статьи рас­ходов. Лимит зарплаты служащего не должен был превышать 15 рублей. Однако кое-где наблюдался существенный пере­расход. В трестах за ушедшими с работы людьми числилась авансовая задолженность. Пахло тысячными суммами, вы­брошенными на ветер. Порой встречались грубые растраты. А с другой стороны, не всегда хватало средств на неотложные нужды, например на расширение жилищного фонда. Многие рабочие жили еще в подвальных помещениях. На одну жи­лую комнату приходилось по району в среднем 4,2 человека.

Самой сложной проблемой оставалась безработица. К на­чалу 1925 года около 10 тысяч трудоспособных рогоже-симоновцев с постоянной пропиской не имели работы. Молодые ребята, слонявшиеся по улицам, пополняли ряды хулиганов, а некоторые — и уголовников. Часть районных средств мы и направили на расширение набора молодых рабочих и работ­ниц на такие предприятия, как «Искромет» и «Юная комму­на». Пришлось также разрешить временно частным кустарям брать себе учеников на основе особых трудовых соглашений.

Дальнейшие мероприятия упирались в отсутствие необходи­мых денежных сумм. Следовало драться за каждую лишнюю государственную копейку, сурово пресекая «художества» на­рушителей финансовой дисциплины.

Существовала еще одна проблема. С ней сталкивается, рано или поздно, каждый, кому приходится соприкасаться с достаточно ответственной государственной работой. Ока­зывается, далеко не всегда голые цифры, даже если они без­ошибочно отражают положение вещей, могут подсказать верный путь решения социальной проблемы. Вернусь к ста­рому примеру. С точки зрения финансового плана выгоднее было, как свидетельствовали цифры, оставить прежние цены на билеты в кинотеатр «Таганский». Политически же требова­лось поставить вопрос о поощрении детей трудящихся, даже в ущерб доходности культурного заведения.

Замечу попутно, что соотношение идейно-политического момента с экономическим вообще непростая проблема. Чем дальше продвигался я по служебной лестнице, тем яв­ственнее ощущал это. Станешь требовать желаемого только с политической точки зрения — можешь скатиться в волюн­таризм, оторваться от реальных возможностей, причинить ущерб народному хозяйству. Будешь исходить лишь из «ци­фири» — можешь потерять из виду конечную цель, нанести урон великому делу построения коммунизма. Этот постоян­ный разрыв между тем, что хочется, и тем, что можно, лежит фактически в основе обсуждения любого государственно­го вопроса. Важно не уклониться ни в ту, ни в другую сторо­ну. Финансовый работник должен свято помнить о жизнен­ной реальности. В то же время без верной социально-поли­тической постановки задачи все цифры мертвы. Вот почему я никогда чрезмерно не доверял проповедникам «математиче­ской точности» в социальных науках.

Мне известны экономисты, которые, отлично владея ма­тематическим аппаратом (а это — превосходно!), готовы пред­ложить вам на любой случай жизни математическую «модель поведения». В ней будут учтены любые возможные повороты экономической ситуации, любые перемены в масштабах, тем­пах и формах хозяйственно-технического развития. Недоста­ет там порой лишь одного: политического подхода. Искусст­вом вкладывать в ленту электронно-счетной машины зада­ние, обобщающее на будущее все мыслимые и немыслимые зигзаги внутреннего и международного развития с учетом и техники, и экономики, и политики, и психологии широких на­родных масс, и поведения стоящих у государственного руля личностей, мы пока еще, увы, не овладели. Приходится наме­чать лишь наиболее вероятный аспект развития. А он не тож­дествен математической модели...

Итак, я хотел учиться. Законное, по-видимому, желание. В Мосфинотделе и в горкоме РКП(б) мне сказали: «Дела идут теперь получше, а Советская власть к тому же заинтересова­на в повышении квалификации своих работников. Скажите, где бы вы хотели учиться без отрыва от производства?»

И я стал искать. Сначала подумывал интенсивнее занять­ся самообразованием. Я давно уже систематически читал не только ежедневную «Финансовую газету» (и не стеснялся хо­дить на консультации к ее редактору М. Г. Вронскому), но так­же еженедельник «Бюллетень Мосфинотдела» и ежемесяч­ник «Вестник финансов». Часто брал книги по специальности в находившейся напротив райфинотдела библиотеке имени Ключевского. Однако повседневная текучка засасывала и ме­шала регулярным занятиям.

Начал я приглядываться к имевшимся в районе курсам. Побывал на Рогожско-Симоновском вечернем рабфаке, цен­тральных опытно-педагогических курсах, курсах для взрос­лых, для счетоводов, общеобразовательных курсах имени Во­ровского. Вижу: все не то, что мне нужно. И отправился снова в Мосфинотдел. Его заведующий А. В. Николаев сказал: «Зна­чит, в районе ничего подходящего не нашли? А пойдете на Центральные курсы по подготовке финансовых работников? Тому, кто их окончит, предоставляется возможность посту­пить в институт». Взглянув на мое просиявшее лицо, он улыб­нулся и добавил: «Ну вот и договорились!»

НЭПМАНСКИЕ ЗИГЗАГИ

Центральные финансовые курсы при Народном комис­сариате финансов СССР размещались там же, где и сам нар­комат. Учебный план курсов согласовывался со всеми новей­шими задачами, которые вставали перед руководящим ор­ганом, а сотрудники последнего могли сочетать постоянную работу с ведением занятий на курсах. В числе этих сотрудни­ков были крупные специалисты своего дела, искушенные во всех тонкостях финансовой службы. Кроме того, для чтения теоретических лекций пригласили ряд экономистов-профес­соров. Наконец, занятиями по социально-политическим дис­циплинам руководили слушатели последнего курса Институ­та красной профессуры. Мы учились по программе повышен­ного типа. Большинству учащихся весьма помогала практика работы в финансовой сфере. Под уже знакомые нам практи­ческие вопросы подводилась научная база.

Окончившим курсы предоставлялись немалые права. Мы могли, в частности, беспрепятственно зачисляться на учебу в вузы экономического профиля. Должен признаться, что я заранее наметил для себя не только институт, в который со­бирался пойти по окончании курсов, но и факультет. Это был финансовый факультет МПЭИ (Московского промышленно-экономического института), и я уже представлял себе, как за­сяду за вузовские пособия и начну вплотную наряду с други­ми «грызть гранит науки» по более широкой программе.

В самых радужных чувствах шел я майскими днями 1925 года из МПЭИ в Московский губфинотдел. В одном кар­мане лежала справка, из которой явствовало, что я зачислен в этот институт, в другом — диплом об окончании курсов и характеристика, где говорилось, что я могу занимать долж­ности на уровне заведующего уездным финансовым отде­лом или самостоятельного ответственного работника в гу­бернском отделе. Я собирался отдохнуть на родине, а осенью сесть на студенческую скамью. И не ошибся в своем предпо­ложении: родные места увидел очень скоро, но только не в качестве отдыхающего.

Когда заведующий губфо А. В. Николаев взглянул на мою характеристику, он тотчас воскликнул:

— Отлично! Так вы — из Клина? А нам как раз там нужен завфинотделом. Прежнего сняли с работы и привлекли к су­дебной ответственности.

— Но я с осени должен начать учебу в институте.

— С осени и начнете. Поезжайте пока в Клин, поработай­те, к октябрю мы вас отзовем.

— А не лучше ли послать кого-нибудь другого сразу, что­бы не было служебной чехарды?

— Конечно, лучше, да только некого. Пока будут подби­рать человека, пройдут недели, а налоговое ведомство не может ждать. К тому же вам хорошо известны местные усло­вия, и вы до октября наведете там хотя бы частичный поря­док. Вам помогли поступить на курсы, теперь — в институт, помогите и вы.

О чем еще можно было рассуждать? И вот я опять еду в Клин, обдумывая по пути все, что мне рассказали о поло­жении в местном финотделе. Еще в начале 1925 года в Кли­ну состоялось расследование, обнаружившее, что бывший заведующий, разложившийся тип, начал пьянствовать и гу­лять— сначала на деньги нэпманов, а потом запустил лапу и в государственные. Он втянул в эту грязь председателя ис­полкома и заведующего земельным отделом, разбазарив 40 тысяч рублей. История с растратой казенных средств выплы­ла наружу. Крестьяне стали говорить, что не будут платить на­логов, так как не желают работать на растратчиков. В резуль­тате гласного судебного процесса первый виновник был при­говорен к высшей мере наказания и расстрелян, а остальных осудили на длительные сроки тюремного заключения. Людям показали, что Советская власть не потерпит попрания госу­дарственных и народных интересов. Но теперь следовало на­ладить заново делопроизводство в уфо и укрепить ряды его сотрудников надежными кадрами...

Иду клинскими улицами, приглядываюсь. Пока особых перемен за два года вроде бы незаметно. Те же в основном деревянные дома. Однако вон дымят трубы заводов, которые в 1923 году еще бездействовали. Теперь в них вдохнули но­вую жизнь. Побольше стало тротуаров и фонарей, поменьше грязи. Несколько раз попались по дороге ребятишки с крас­ными пионерскими галстуками.

В укоме партии меня встретили приветливо. Оказалось, что на пост заведующего уфо уже назначили П. А. Девяткина, но у него нет заместителя. Так что появился я очень кстати. Оставался же здесь вместо предполагаемых пяти месяцев це­лых пять лет! Осенью, когда наступил срок отъезда в Москву, ни уком, ни уисполком и слышать о том не захотели. Мне ска­зали, что в мои 25 лет я успею еще поучиться, а пока что дол­жен работать, как прежде; с руководством института же все будет согласовано...

Моим непосредственным начальником и ближайшим то­варищем был Пантелеймон Андреевич Девяткин, 23-летний коммунист, энергичный и настойчивый парень. Его судьба во многом совпадала с моей. Девяткин работал на ответствен­ной должности в Орехово-Зуеве, а потом в московской по­требкооперации. В 1938 году, когда я стал наркомом финан­сов, его назначили первым заместителем наркома торговли. Далее он являлся заместителем председателя Государствен­ной штатной комиссии Совета Министров СССР, заместите­лем председателя правления Торгбанка.

И вот вместе с ним мы стали расхлебывать кашу, остав­шуюся от предыдущего «деятеля» в уфо. Беда заключалась в том, что значительная часть финансового аппарата оказалась связанной с частным капиталом и поощряла его, а потребко­операция и другие не нэпманские организации держались в черном теле и к осени 1925 года «дышали на ладан». Когда же речь заходила о государственном обложении налогами, уфо давал установку производить его по фиктивным торговым книгам частников, а налоговым инспекторам рекомендовал вести себя «по-божески» и не доискиваться реальной суммы нэпманских доходов. Девяткин занялся кадрами, я же решил начать с проверки отчетности фабрик и учреждений.

Берясь за налаживание четкого финансового контроля, я познакомился сначала с состоянием дела в профсоюзных кас­сах. Картина оказалась печальной. За отчетный 1924/25 год было растрачено свыше 5700 рублей. По предъявлении ме­стным комитетам, виновным в упущении, официальных ис­ков те покрыли только около 1150 рублей. Выяснилось, что некоторые профработники не видели разницы между своим и коллективным карманами. Особенно «отличились» пред- месткома профсоюза горнорабочих (разбазарил более 1000 рублей), секретарь уездного отдела профсоюза нарпитовцев (около 1000 рублей), председатель фабкома Первомайской шелкоткацкой фабрики (свыше 500 рублей). Пришлось пере­дать их дела в суд.

Решительная деятельность нового состава уфо нашла энергичную поддержку у секретаря укома партии Ф. И. Любасова и председателя уисполкома П. М. Афанасенко. Федор Ильич Любасов был исключительно инициативным, реши­тельным коммунистом, никогда не ждавшим «особых указа­ний» и рассматривавшим все, что происходило в стране, как неделимую часть своей жизни, без чего она теряла смысл в его глазах. Он был выдвинут затем на должность заведующе­го отделом сельского хозяйства МК ВКП(б), потом стал сек­ретарем окружкома ВКП(б) Великолукского особого округа. Когда я его встретил в 1936 году на VIII Чрезвычайном съез­де Советов, принимавшем новую Конституцию СССР, мы дол­го вспоминали события одиннадцатилетней давности, наши почти непрерывные заседания поздними вечерами, когда обсуждалось состояние уездных финансов, а затем упорную борьбу с «левым уклоном» в ВКП (б).

Член Коммунистической партии с 1909 года Павел Ми­хайлович Афанасенко сохранился в моей памяти как человек большой культуры, тактичный и очень толковый. Вместе с Любасовым они составили отличную пару уездных руководите­лей, немало содействовавших налаживанию успешной работы по восстановлению народного хозяйства, организации социа­листической промышленности и подъему культуры в Клину и уезде. Оба они возглавляли у нас борьбу с «левыми», не раз выступали на партийных собраниях в уезде, разоблачая троц­кистов. Когда после разгрома троцкистов Любасова перевели в Москву, а секретарем укома партии стал близкий к «правым» уклонистам Аполлонов, Афанасенко не смог с ним сработать­ся. Его обращения в МК ВКП(б) не дали результата, ибо тогдаш­нее руководство МК (Угланов, Котов) само грешило «правыми» взглядами и поддерживало бухаринскую платформу. И хотя Аполлонов пробыл в Клину сравнительно недолго, Афанасен­ко еще раньше пришлось перейти на другую работу.

Как-то раз Любасов и Афанасенко после долгого заседа­ния решили пройтись по городу и пригласили с собою меня. Мы шли центральной, потом боковыми улицами. Прогулка за­тянулась. Ни для кого из нас не составляло секрета преобла­дание нэпманов в торговле. Однако когда мы втроем обошли весь город, то воочию убедились, что повсюду висят торго­вые вывески частников, а потребкооперации почти незамет­но. В чем дело? Почему потребкооперация сдает позиции, а частник наступает? Мне поручили срочно разобраться в этом и представить свои соображения.

Поговорил с людьми. Снова проверил документацию. Картина начала проясняться. Только еще становившаяся на ноги социалистическая торговля там, где речь шла о това­рах широкого потребления, пока не выдерживала конкурен­ции с нэпманами. Они давили на кооперативы. Между тем со­ветские законы предоставляли кооперативам такие права и льготы, которых у нэпманов не было. Использовались ли в Клину эти права? Увы, очень слабо.

Так что же предпринять? В то время дважды в год платили налог — промысловый и подоходный. И вот при очередном обложении, вооружившись заранее более точными сведения­ми о доходах частных лиц, уфо пересмотрел размеры взимае­мых сумм и повысил их. В течение года, сдав былые позиции, примерно четверть клинских нэпманских торговых точек пре­кратила свое существование, а их место заняла потребкоопе­рация. Казалось, мы добились желаемого. Но приехавший из губфинотдела старший ревизор предъявил уфо претензии, почему в уезде стало меньше торговых заведений, и потребо­вал в корне изменить нашу финансовую политику.

В уезде работали тогда четыре финансовых инспектора. Двое из них были членами ВКП(б). Коммунистом был и член ревизионной комиссии укома, финагент Михаил Васильевич Засосов, решительно поддержавший своих товарищей. Про­тив них выступили два пожилых инспектора, являвшиеся до революции податными служащими. Податным служащим в прошлом оказался и приехавший ревизор. Беседуя с моло­дыми инспекторами с глазу на глаз, он начал нажимать на них, требовать скидок по отношению к нэпманам и угрожать за то, что те «переобложили» частника. Один из инспекторов не поддался. Другой не выдержал, признал свою «ошибку» и сослался на мои указания.

Тогда ревизор перенес «огонь» на меня. Я был в то время уже заведующим уфо, членом президиума уисполкома и чле­ном бюро укома. Ревизор составил акт, в котором уфо предъ­являлись серьезные обвинения. Акта я не подписал, с резуль­татами ревизии не согласился и остался при своем мнении. А через две недели в налоговом управлении губфинотдела был назначен мой доклад о финансовом положении в Клинском уезде.

Почти весь доклад я посвятил вопросу о соотношении реальных налогов с запланированными в местном бюджете и борьбе в нашем уезде государственной торговли с частной. Засилье нэпманов охарактеризовал как следствие гнилого руководства, которое ранее царило в уфо, и попросил неза­медлительной помощи от вышестоящих органов, а потом по­требовал, чтобы в Клин больше не присылали таких ревизо­ров, которые запугивают советских работников и фактически содействуют классовым врагам. Не важно, говорил я, кто бу­дет дальше заведовать уфо. Если я не гожусь, снимайте с ра­боты. Но классовая линия должна строго выдерживаться, со­циалистический сектор — встречать помощь, а частник — систематически вытесняться.

Губернский отдел признал налоговую политику наше­го уфо правильной. Ободренный этим, я пригласил началь­ника налогового управления К. А. Байбулатова приехать в Клин и посмотреть, как обстоит дело с частной торговлей. Тот приехал. Пошли мы с ним в один большой магазин. Ка­ково же было наше удивление, когда владельцем его оказал­ся... бывший адъютант Байбулатова в годы гражданской вой­ны. «Как! — воскликнул Кафис Алеутинович.— Красный боец стал нэпманом?» Он не стал дальше осматривать торговые заведения и тотчас возвратился из уезда в Клин. Прощаясь, сказал: «Вы во всем правы, действуйте в том же духе, а мы вам поможем». Действительно, поддержку оказали незамед­лительно, причем провели чистку аппарата и в губфо. Места скомпрометировавших себя работников заняли главным об­разом коммунисты.

Не нужно думать, что дело сразу же пошло как по маслу. Частный капитал всячески изворачивался, пытался спастись под фальшивыми вывесками, маскировался и хитрил. Приве­ду один пример. В Клину существовало нэпманское «Торгово-промышленное товарищество». В его правление входило 11 членов. Согласно уставу заведения основной капитал соста­вили 11 тысяч рублей из равных паевых взносов учредителей. Объединение включало ряд торговых точек, а также мелкие промышленные предприятия — колбасные, кондитерские и т. д. Каким же образом такой небольшой суммы хватало для организации столь обширной деятельности? Как явствовало из проверенных лично мною бухгалтерских книг, кредитом со стороны товарищество не пользовалось. Зато при проверке попутно обнаружилось, что из 11 членов правления трое — в прошлом жандарм, монах и биржевой маклер. Пахло круп­ным жульничеством. Доходов должно было быть много, на­логи же товарищество платило грошовые. Мало того, члены правления нагло требовали предоставления им льгот как коо­перативу, хотя речь шла фактически о частной корпорации.

Решил перепроверить свои выводы и поручил инспекто­ру еще раз проверить бухгалтерские книги. Вскоре тот доло­жил, что никаких записей по кредитам или ссудам в книгах не содержится. Ясно: в товариществе действует подпольный ка­питал, не проведенный по отчетам. Но как его выявить? Из­вестно, что перед праздниками торговые обороты резко воз­растают. И вот накануне десятой годовщины Великого Октяб­ря я распорядился проконтролировать наличие товаров на всех предприятиях и складах этого товарищества. Получи­лась кругленькая сумма — до 200 тысяч рублей. А ведь устав­ной капитал — в 18 раз меньше. Чудес в нашем деле не быва­ет. Значит, бухгалтерские книги ведутся нечестно, а имеющие­ся в них сведения фальшивы.

Тогда я договорился с уполномоченным ГПУ, что местные чекисты помогут нам, если понадобится. Сначала я сам вызо­ву на собеседование бухгалтера, а если ничего не добьюсь, то будет проведен официальный допрос. Бухгалтером в объеди­нении был служащий со стороны, работавший по найму член профсоюза. Поэтому я говорил с ним по-товарищески и про­сил объяснить, в чем дело. Однако он сначала все отрицал, не подозревая об имевшихся у нас данных. Когда же я при­пер его к стене, он признался, что помимо паевого капита­ла функционирует еще дополнительный в размере 70 тысяч рублей, принадлежащий члену правления Моисееву. На эту сумму имеются векселя.

Часа через два векселя лежали в уфо. Почему же они не проведены через бухгалтерские книги? Слышу ответ: Мои­сеев запретил. Я укорил служащего: итак, член советского профсоюза, забыв об интересах государства, служит част­нику и занимается махинациями? Тут бухгалтер разрыдался и признался, что Моисеев купил его за подачки, передавав­шиеся непосредственно из рук в руки. Он согласился изло­жить все на бумаге, после чего уфо на законном основании пересмотрел обложение товарищества подоходным налогом за три предыдущих года. Начисленная сумма оказалась круп­ной, причем большая ее часть легла на Моисеева, ибо основ­ной капитал объединения принадлежал фактически ему. Ряд членов правления был привлечен за мошенничество к судеб­ной ответственности.

В товариществе начались раздоры. Каждый хотел выйти сухим из воды. Все перекладывали вину на Моисеева. Налог превысил имевшуюся у него сумму движимого имущества, и пройдоха обанкротился. Теперь его недвижимое имущество подлежало конфискации для возмещения государственных убытков. Через несколько дней Моисеев записался ко мне на прием.

Обильно проливая крокодиловы слезы и утирая их крас­неньким шелковым платочком, этот тип просил о снисхожде­нии, ссылаясь на «честно нажитые деньги». Он не знал, что мне к тому времени уже было известно происхождение его капитала: Моисеев присвоил деньги двух высокопоставлен­ных лиц из рядов черного духовенства. Когда началась рево­люция, монахи, испугавшись, передали ему свои драгоценно­сти на хранение, а назад потом не получили. Тем не менее я, напомнив Моисееву, каким финансовым «пигмеем» был он некогда, прямо спросил, откуда взялись у него столь крупные средства.

— Работал день-деньской, как лошадь, все жилы из себя тянул, постепенно накопил.

— Перед вами сидит не девица из пансиона, а финансист. Давайте посчитаем вместе. Рассказывайте, где и на чем зара­ботали?

— Да разве все упомнишь? А записей я не вел. Кабы знал, что придется отчитываться...

— А почему не вернули монахам переданные вам на хра­нение сокровища?

Этого вопроса Моисеев не ожидал. Он затрясся и не­сколько минут не мог вымолвить ни слова, а потом стал мо­лить меня пощадить его и христа ради не разорять.

Потом я узнал, что Моисеев заходил еще к фининспек­тору и тоже просил о снисхождении. Инспектор пореко­мендовал ему обратиться ко мне. «Зачем напрасно ходить к Звереву? Все равно не уступит. Недаром Господь ему такую фамилию даровал», — отрубил делец. Так закончила свое су­ществование последняя в Клину крупная частная фирма.

Когда я стал председателем уисполкома, то вместе со все­ми товарищами по работе постарался ускорить претворение в жизнь в нашем уезде тех мер, которые наметила Советская власть для укрепления государственно-кооперативного сек­тора. Для этого мы по-прежнему использовали возможности, имевшиеся у уфо. Когда же я приезжал в Москву, обязатель­но заходил с просьбой о расширении кредита кооперативам

в различные финансовые учреждения. Должен заметить, что я всегда находил при этом поддержку в аппарате наркомфина СССР Николая Павловича Брюханова.

Главную роль в успешном развитии советской коопера­ции как во всем СССР, так и у нас в уезде сыграли, однако, не усилия отдельных лиц, а общая политика партии и прави­тельства, нацеленная на осуществление ленинского коопе­ративного плана. 1928 год стал временем резкого подъема клинской потребкооперации, которая была рабочей и сель­ской. В уезде было четыре рабочих потребительских общест­ва: Владыкинское, Зубовское, Клинское и Фофановское. Круп­нейшим из них в 1928 году было Владыкинское, находившее­ся в Высокове. Оно включало 14 предприятий и насчитывало 5350 членов. Председатель общества Важнов умело руково­дил его деятельностью, заботясь об интересах трудящихся. Сельских обществ в уезде имелось первоначально 40, но все они были сравнительно мелкими.

Особое место занимали кооперации — промысловая и жилищная. Последняя (8 обществ) существовала тогда при фабриках, заводах или железнодорожных станциях. Про­мысловые заведения (37 артелей) были разбросаны по все­му уезду. Их члены изготовляли обувь, тесьму, металличе­ские сетки, бахрому, гвозди, стеклянные изделия, работали ткачами (вручную), кирпичниками, портными и шорниками, наконец, были охотниками. Рост социалистической крупной индустрии, а также местной промышленности постепенно вытеснил их, и позднее там сохранились в качестве артель­щиков-профессионалов лишь портные и сапожники, да и то только в городах.

Переломным оказался у нас, как и по всей стране, 1929 год. Мы это почувствовали особенно остро, ибо в Клинском уезде период восстановления народного хозяйства не­сколько затянулся и завершился не в 1926 году, как в боль­шинстве районов СССР, а в 1927-м. Поэтому начало периода реконструкции, во всесоюзном масштабе совпавшее с кон­цом общего восстановления, в Клину фактически пришлось на иное время. Зато потом реконструкция пошла у нас очень энергично. Сказалось это и на средствах, которые можно было вложить в местную экономику. Для сравнения приве­ду два примера. Первый относится к 1925 году, а второй — к 1929 году.

Еще весной 1924 года паводком снесло Клинскую город­скую гидростанцию. Машины удалось спасти, а под станцию временно переоборудовали мельницу. Уезд получил ссуду на восстановление утраченного и отстроил новое помеще­ние. Электроэнергии производилось всего 70 киловатт, по нынешним масштабам — мизерное количество. Тем не менее «лампочки Ильича» светили в главных городских учреждени­ях и в ряде домов. И вдруг через год очередное половодье превращает новостройку в руины. Уездный бюджет был то­гда небольшим. Приближался срок погашения ссуды, а пла­тить было нечем. К тому же и света нет. Уисполком направил меня в Москву просить о списании ссуды или хотя бы об от­срочке платежа.

Прихожу в губисполком. Его председатель К. В. Уханов, в прошлом рабочий, всегда проявлял к трудовым людям ува­жение и внимание, был культурным и очень скромным чело­веком, выдержанным и спокойным в разговоре, большим ор­ганизатором и хорошим хозяйственником. Сейчас он как раз вел прием «челобитчиков». Подходит моя очередь. Я описы­ваю в ярких красках все случившееся и прошу о финансовой помощи, ссылаясь на грозного кредитора — ВЭТ (Всесоюз­ный электрический трест), которому мы задолжали. Сомнева­юсь, что тут подействовал мой трогательный рассказ о бедст­виях провинциалов. Скорее помогло то, что раньше Уханов был председателем как раз этого треста и знал имеющиеся у того возможности. Любивший считать народную копейку и никогда не пускавший ее на ветер, он на сей раз отнесся к событию более чем сочувственно и помог нам списать ссу­ду. Правда, напутствие, которое я услышал от Уханова, вреза­лось мне в память на всю жизнь:

— Учтите, если у вас и дальше будут ежегодно случаться такие аварии, то уездных руководителей тоже может смыть вода или еще какая-нибудь стихия.

А теперь перенесемся мысленно во второй год первой пятилетки. Ее план, утвержденный в апреле 1929 года XVI Все­союзной конференцией ВКП(б), предусматривал сооруже­ние 518 крупных предприятий. Клинский уисполком, предсе­дателем которого я был тогда, настойчиво доказывал необ­ходимость возведения у нас большого завода или фабрики. Мы мотивировали свое предложение довольно убедитель­но: наличием значительных резервов рабочей силы, энер­гетических ресурсов (много торфа), технологического сырья (обширные леса). Правда, и сумма, необходимая для осуще­ствления строительства, выглядела гигантской, в сотни раз превышая ту, которая висела долгом над былой ГЭС. Одна­ко у нашего государства уже были на это средства. Поэтому и наши уездные пожелания одобрили. В 1929 году состоялся митинг, посвященный закладке вискозной фабрики. Мне до­велось открывать его, и я отчетливо помню радостные и воз­бужденные лица тысяч моих земляков, собравшихся на об­щее торжество, и стоявших на трибуне представителей ВСНХ, которые прибыли из Москвы. Уже в начале 30-х годов пред­приятие давало высококачественную продукцию. В годы Ве­ликой Отечественной войны, отступая из этих мест под стре­мительными ударами Красной Армии, фашисты не успели его взорвать, хотя и заложили фугасы. Фабрика быстро вступила вторично в строй, затем расширилась и сейчас является гор­достью Клинского района.

1927—1928 годы были напряженными, боевыми, напол­ненными до отказа разнообразной и безотлагательной ра­ботой. Чтобы дать читателю представление о том, чем мы то­гда занимались, приведу краткий перечень проделанного. За два года было завершено восстановление и начата реконст­рукция всей уездной трестированной промышленности. В ее капитальное переоборудование вложили крупные денежные средства. Число рабочих увеличилось на 28 процентов, их зарплата возросла на 17 процентов, валовой продукции про­извели больше, чем в 1926 году, на 74 процента. Оборот коо­перативной торговли вырос на 19 процентов, число членов потребкооперации — на 30 процентов, уездный бюджет — с 1,85 миллиона рублей до 2,187 миллиона рублей (на 18 про­центов). Артелей на селе было 76, стало 146. Построили семь новых больниц. Начали борьбу за поголовную ликвидацию неграмотности.

Я не уверен, что каждый читатель задумается над этими цифрами. Кое-кто, вероятно, просто пробежит их глазами. Но для моих современников за ними стоят трудные дни, а порой и не менее трудные рабочие ночи, заботы и хлопоты, думы и переживания...

Не хватало товаров ширпотреба. Местная промышлен­ность работала с перебоями. Промторг приносил убытки. Тресту «Пестроткань» недоставало сырья, и на Завидовской фабрике из-за этого случались простои. Сезонных рабочих, особенно на торфоразработках, не полностью обеспечива­ли продуктами. Высоковская фабрика перешла на 7-часовой рабочий день, а смены наезжали одна на другую. На Зубов­ской фабрике взорвался газогенератор, на Нудольской сло­мался электромотор, на Высоковской остановилась паровая машина в прядильной. Износились паросиловые установки. В уезде 2800 безработных. И что бы ни произошло, люди идут в первую очередь в уком ВКП(б) и уисполком, обращаются к своей партии и к Советской власти. Так изволь же думать, то­варищ председатель! Тебе народ доверил пост — оправдай доверие. И не ссылайся на объективные причины. Разве дру­гим не трудно? Выполняй долг коммуниста и шагай в ногу со всей страной. Как поется в песне чекистов: «Не сдать, не сдать, не сдать, а победить!»

Если бы меня спросили, какой из этапов моей жизни в 20-е годы был самым трудным и в то же время самым поучи­тельным, я, не колеблясь, назвал бы те два года, когда рабо­тал председателем исполнительного комитета уездного Со­вета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов.

РЕСУРСЫ ДЛЯ ПОСТРОЕНИЯ СОЦИАЛИЗМА

«Веди аккуратно и добросовестно счет денег, хозяйничай экономно...» — вот чеканные слова из знаменитой работы В. И. Ленина «Очередные задачи Советской власти». Этот труд исключительно насыщен важными мыслями и по праву при­надлежит к тем ленинским работам, которые на долгие годы вперед определили практически деятельность наших пар­тийных и государственных органов и во многом обоснова­ли ее теоретический фундамент. Не раз вчитывался я снова и снова в строчки этой статьи и впоследствии. «Очередные задачи Советской власти» содержат, в частности, ряд сущест­венных положений, которые служат ориентиром и для нас, финансистов.

Жизнь все время выдвигала новые сложные задачи, и в решении их труды Ленина были верным и неизменным ком­пасом. Помогало и критическое осмысливание прошлого, старый опыт.

Два года я работал председателем уфо и два — предсе­дателем уисполкома. Практически же эти годы сливаются во­едино, ибо в течение всего этого времени в центре внима­ния оставались уездный бюджет и налоговая политика. Это и понятно: успех политики индустриализации страны и коллек­тивизации сельского хозяйства определялся в значительной степени материально-денежными ресурсами.

Как известно, Коммунистическая партия отвергла воз­можность получения иностранных займов на грабительских условиях, а на «человеческих» капиталисты не хотели нам да­вать. Таким образом, обычные для буржуазного мира методы создания накоплений, необходимых для реконструкции все­го хозяйства, в СССР не применялись. Единственным источ­ником создания подобных ресурсов стали у нас внутренние накопления — от торгового оборота, от снижения себестои­мости продукции, от режима экономии, от использования трудовых сбережений советских людей и т. д. Советское госу­дарство открывало нам здесь различные возможности, кото­рые присущи только социалистическому строю. А поскольку этот строй еще только утверждался, каждый легко предста­вит себе, почему вопросы о денежных ресурсах даже в на­шем провинциальном углу не сходили с повестки дня ни в уфо, ни в уисполкоме, ни в укоме ВКП(б).

Важным элементом финансовой политики диктатуры пролетариата было в начале 20-х годов налогообложение эксплуататоров, частников промысловым налогом.

Другой налог, подоходно-поимущественный, взимался в начале 20-х годов со всех доходов частных лиц, а с трудив­шихся по найму рабочих и служащих — при превышении их заработком установленной нормы. Уплата производилась раз в полгода по ступенчато-прогрессивной шкале ставок.

Чтобы ограничить доходы нэпманов и расширить бюд­жетные ресурсы, изменили порядок взимания этого налога, превратив его в основной и дополнительный. Плательщики первого делились на лиц, работавших по найму; работавших не по найму; получавших нетрудовые доходы; юридических лиц (частные акционерные общества и паевые товарищест­ва). Рабочие и служащие обладали необлагаемым миниму­мом — 75 рублей месячной зарплаты (в деньгах того време­ни). Получавшие до 100 рублей в месяц платили раз в полгода 3 рубля 60 копеек (нижний предел). Наконец, с совокупного дохода, превышавшего определенный размер, взимался до­полнительный налог от 2 до 25 процентов дохода, причем ос­новной налог засчитывался при уплате.

Далее, вместо отмененного поимущественного налога повысили ставки подоходного, особенно за счет дообложения крупных доходов и введения надбавки в пользу местного бюджета в размере 25—50 процентов суммы налога на всех лиц, кроме трудящихся. Нэпманы платили от 6 до 250 рублей (по разным патентам). По-прежнему освобождались от налога рабочие и служащие с ежемесячной зарплатой до 75 рублей, пенсионеры, военнослужащие и учащиеся. Взимались также налог с наследства, военный налог, гербовый сбор, земель­ная рента и ряд местных налогов. В рамках госбюджета нало­гам принадлежал тогда большой удельный вес, снизившийся от 63 процентов в 1923 году до 51 процента в 1925 году.

Если вкратце обобщить все эти цифры, дав им социаль­но-политическую характеристику, то нужно будет сказать, что налоги служили тогда не только источником государст­венных доходов, но и средством укрепления союза рабочих и крестьян, источником улучшения жизни трудящихся горо­да и деревни, стимулирования деятельности государственно-кооперативного сектора в экономике. Таков был классовый смысл финансовой политики Советской власти.

Полученные доходы шли на восстановление народного хозяйства, потом — на индустриализацию страны и коллек­тивизацию сельского хозяйства. Пока наша промышленная база была слабой, поневоле приходилось время от времени обращаться к зарубежным фирмам и приобретать у них стан­ки, машины и оборудование, тратя на это ограниченные запа­сы валюты. Не раз бывало, что капиталисты, думавшие о на­живе и ненавидевшие СССР, пытались сбыть нам гниль или бракованные изделия. Много шуму наделал случай с амери­канскими авиационными моторами «Либерти». Наши самоле­ты, на которых поставили моторы из партии, закупленной у США в 1924 году, неоднократно терпели аварию. Анализ по­казал, что эти моторы уже были предварительно использова­ны. С каждого из моторов соскоблили надпись «К эксплуата­ции непригоден» и продали нам. Позднее я, когда работал в Наркомате финансов СССР, не раз вспоминал этот случай. Он очень характерен для капиталистов, особенно в вопросах, где речь идет о получении выгоды любыми средствами...

Перелому в общегосударственном масштабе помогли и новые принципы построения кредитной системы. С 1927 года руководить ею от начала и до конца стал Госбанк. Отраслевые банки превратились в органы долгосрочного кредита, а Гос­банк — краткосрочного. Это размежевание функций наряду с усилением контроля за использованием ссуд натыкалось на препятствие в виде наличия коммерческого вексельного кре­дита. Поэтому в течение двух лет были введены иные формы расчетов и кредитования: чековое обращение, внутрисистем­ные расчеты, прямое кредитование без учета векселей.

Бедняцкие и середняцкие массы деревни, после нача­ла коллективизации сельского хозяйства, втягивались через кредитную систему в социалистическое строительство, для чего привлекались как бюджетные ассигнования, так и ресур­сы Сельхозбанка. Если кто-нибудь из финансовых работников пытался взимать проценты по ссудам сверх ставок, мы ква­лифицировали это как уголовно наказуемое ростовщичест­во. На вкладчиков из кредитно-кооперативных товариществ распространили льготы, предоставлявшиеся вкладчикам гострудсберкасс. Началось интенсивное производственное кре­дитование колхозов. Советская власть рублем помогала осу­ществлению ленинского кооперативного плана.

Огромной школой всесоюзного масштаба явилась для всех советских граждан первая пятилетка. Раньше мы рабо­тали по годовым планам. В перспективном планировании за­кладывались основы нашего умения ставить в будущем пе­ред страной еще более грандиозные проблемы. Первая пяти­летка была трамплином последующих взлетов, а на ее уроках, со всеми ее гигантскими достижениями и отдельными, хотя и чувствительными просчетами, учились кадры. Наступление социализма развернулось по всему фронту. Аграрная Россия превращалась в индустриально-аграрную державу. И финан­сы наряду с реконструируемой промышленностью и коллек­тивизируемым сельским хозяйством вносили в общее дело свою лепту. На основе решения февральского Пленума ЦК ВКП(б) 1927 года мы боролись за резкое снижение цен. За­тем на повестку дня встали осуществление строжайшего ре­жима экономии, сокращение излишеств в государственном аппарате, упразднение лишних звеньев в товаропроводящей сети, ненужных филиалов и представительств, максимальное накопление товарных и денежных резервов.

В апреле 1927 года постановлением ЦИК СССР с нового окладного года вводился единый сельскохозяйственный на­лог на лиц, занимающихся сельским хозяйством, а также на коммуны, артели, товарищества и совхозы, получающие до­ход от полеводства, луговодства, скотоводства, огородничест­ва, бахчеводства, виноградарства, садоводства, табаководст­ва, пчеловодства и связанных с деревней неземледельческих заработков. Всякие надбавки к этому налогу были запреще­ны, а по его окладному листу не разрешалось взимать одно­временно иные налоги.

Уисполком потребовал от Клинского уфо провести в тече­ние двух месяцев собрания во всех деревнях, познакомить на них население с постановлением, затем представить данные о доходности и сроках уплаты налога по волостям и проверить списки освобождаемых от уплаты. Все лето ушло на составле­ние перечней налогоплательщиков, рассмотрение различных спорных вопросов и подготовку нового отряда налоговых ра­ботников низшего звена для деятельности на местах.

В самый разгар этих мероприятий нас внезапно застигло непредвиденное событие. Бесконечные империалистические провокации против советских представителей за рубежом и массовые разговоры о возможной войне блока буржуазных стран против СССР вызвали среди части граждан панику. На­чалась повальная закупка муки и сахара. Кулаки и кое-кто из середняков стали придерживать у себя товарный хлеб и не пускать его в продажу. По указанию партийных органов при­шлось проводить специальную разъяснительную кампанию. Слухи улеглись только через несколько месяцев...

Шла вторая половина 1929 года. В то время был уже ре­шен вопрос о новом районировании СССР, о перестройке ад­министративно-территориальных образований и, соответст­венно, реорганизации местных партийных и советских ор­ганов. Новые области были больше прежних губерний. Так, Московская включила в себя бывшие Московскую, Рязан­скую, в значительной мере Тульскую и Тверскую, частично Ка­лужскую губернии. Не менее крупной оказалась и Централь­но-Черноземная область.

Уезд, в котором я работал, был расформирован. Я был вынужден задержаться в Клину на некоторое время как пред­седатель местной комиссии по реорганизации и передаче хо­зяйства в формируемые округа.

Побыл я на августовском областном съезде Советов в Москве, где подводились итоги реорганизации. По оконча­нии съезда я получил направление на учебу в Ленинград­скую финансовую академию. Однако в Москве мне сообщи­ли, что по партийной мобилизации, проведенной ЦК ВКП(б), я должен отправиться в Западную область. И вскоре поезд примчал меня к смоленским холмам.

БОРЬБА ЗА КОЛХОЗЫ

Успешное выполнение пятилетнего плана ставило пе­ред финансами все новые задачи. Росли гиганты социали­стической индустрии. В колхозы двинулись середняки, и в коллективизации произошел великий и желанный перелом. Следовало думать о перестройке кредитного дела в стране. Требовалось позаботиться о лучшей организации социали­стического накопления средств и более полной мобилиза­ции ресурсов, о дальнейшем укреплении советского рубля и повышении его покупательной способности. А это влек­ло за собой неизбежность перестройки звеньев финансово­го аппарата. Предстояло осуществить кредитную и налого­вую реформы, создать специализированную по различным отраслям систему финансирования, наладить контроль за ис­пользованием средств в капитальном строительстве, пере­смотреть статьи бюджетных доходов и расходов.

Объективными предпосылками возможности осуществ­ления этих задач явились вытеснение частного капитала со­циалистическим сектором, ликвидация кулачества как класса на базе сплошной коллективизации, внедрение хозяйствен­ного расчета, повышение общегосударственной роли плани­рования. Важное место в экономике занял кредитный план. Правда, в то время он еще не был развернутым, составлялся лишь на квартал.

Не только Госбанк, но и различные хозорганизации зани­мались краткосрочным кредитованием. А ведь от этого зави­сел характер эмиссии денег, то есть проблема общегосудар­ственного масштаба. С другой стороны, в хозяйственном обо­роте создавалась мнимая картина: бешено функционировали векселя, а за этим бумажным круговращением не прогляды­валось движение товаров. И постепенно Госбанк под напо­ром жизни все шире переходил к прямому целевому креди­тованию. Ссуды такого рода уже осенью 1929 года перевали­ли за 40 процентов общей суммы краткосрочных вложений. Интенсивнее стали применяться безналичные расчеты через банки, особенно в синдицированной союзной промышлен­ности. Оставалось лишь ликвидировать все промежуточные звенья между банком и заемщиком, полностью сосредото­чить в Госбанке краткосрочное кредитование, широко рас­пространить перевод средств путем безналичных расчетов и создать новый финансовый аппарат для обслуживания капи­тальных вложений.

Так по инициативе партии началось проведение кредит­ной реформы параллельно с осуществлением в те же 1929—1930 годы налоговой реформы, перестройкой системы това­рооборота, переводом предприятий на хозрасчет и реоргани­зацией управления промышленностью. Растянулась кредитная реформа на два с лишним года. Первыми ее шагами явились разнообразные практические меры в связи с решением ЦК ВКП(б) от 5 декабря 1929тода «О реорганизации управления промышленностью», постановлением ЦИК и СНК СССР от 30 ян­варя 1930 года «О кредитной реформе», унификацией в февра­ле 1930 года всех старых займов и обменом их облигаций на облигации нового займа «Пятилетка в четыре года» и, наконец, постановлением ЦИК и СНК СССР от 23 мая 1930 года о перехо­де от долгосрочного кредитования большинства предприятий к безвозвратному финансированию капитальных вложений за счет ассигнований из бюджета.

Финансовый аппарат в центре и на местах энергично взялся за новую работу. Наладить ее сразу же, как нужно, полностью не удалось. Обнаружились недостатки, вина за которые лежала, как указал ЦК партии, преимущественно на Госбанке.

Избавиться от этих недостатков удалось в 1931 году, ко­гда партия и правительство, справедливо вмешавшись в дея­тельность банков, устранили помехи. А пока что перестройка финансовой системы со всеми ее гигантскими плюсами и по­путными минусами не оставляла нам ни одного дня для «рас­качки», требовала максимальной отдачи сил и времени.

Расскажу, в частности, как наше Смоленское налоговое управление стремилось помочь государству проведением четкой линии в налоговой политике. К 1930 году уровень об­ложения лиц, имевших нетрудовые доходы, был почти в 6 раз выше уровня обложения рабочих и служащих. Зарабатывав­ший ежемесячно до 200 рублей платил по налогу в среднем только 1,44 процента дохода, до 1000 рублей — 11,07, до 3000 рублей — 27,2 процента. Для владельцев торговых предпри­ятий и лиц с нетрудовыми доходами — резкий скачок: соот­ветственно 14,1, 61,2; и все 100 процентов!

Постановление ЦИК и СНК СССР от 23 февраля 1930 года «О введении в действие Положения о едином сельскохозяйст­венном налоге» предоставляло колхозам значительные льго­ты по обложению, устанавливало для них пропорциональные ставки, а облагаемый доход требовало определять не по нор­мам, а по годовому отчету. Колхозников облагали по доходам только от подсобного хозяйства, а не от обобществленного. С кулаков же налог взимался в индивидуальном порядке по особой шкале ставок (до 70 процентов). В 1930 году колхозник в среднем платил налоговых 3 рубля 10 копеек, трудящийся единоличник — 13 рублей 50 копеек, кулак — 361 рубль.

Колхозы крепли. Увеличивалось также кредитование сельхозартелей. До 1929 года в губерниях будущей Западной области лишь 5 процентов кредитных сумм ссужались кол­лективным хозяйствам, а 95 процентов — индивидуальным. Хлеба в этих районах своего не хватало, Его ввозили ежегод­но до 20 миллионов пудов. Урожайность была там очень низ­кой: 44 пуда (немногим более 7 центнеров) ржи с гектара. Многополье только еще внедрялось. Потребовались круп­ные денежные затраты. В деревню были посланы сотни спе­циалистов. В полный голос заявили о себе государственные машинно-тракторные станции, давшие сельским артелям не­обходимую технику.

Полностью реорганизовали дело в Ржевском округе, крупнейшем в СССР по льноводству. Затраты на льноводст­во увеличили в 4 раза. В 1928 году в районах будущей За­падной области имелось всего 500 кооперированных льно­водов, а к концу 1929 года — 19 тысяч. Начали выращивать сортовые льносемена («псковский долгунец»). Поскольку в области работали тогда 799 агрономов и 730 землеустрои­телей, а требовалось 972 и 1792, резко расширили фонд зар­платы. Решительно претворялось в жизнь постановление о темпе коллективизации и мерах помощи государства кол­хозному строительству. И не случайно в результате всех осу­ществленных мер к весне 1930 года число кооперирован­ных крестьян выросло в Западной области по сравнению с осенью 1929 года в 4 раза. Важную роль сыграла организа­ция Смоленской машинно-тракторной станции. Вскоре здесь появились и другие МТС.

Как и всюду, при проведении коллективизации не обош­лось без трудностей. Для проверки ее хода обком и окружкомы ВКП(б) выделили уполномоченных. Я и еще один комму­нист были направлены в марте 1930 года в Сафоновский рай­он. Прибыли в райком партии, знакомимся с его секретарем, потом — с председателем райисполкома. Интересуемся, как идут дела. Пожилой председатель исполкома, улыбаясь, по­малкивает. Молодой секретарь райкома, с медью в голосе и уверенно жестикулируя, бодро сообщает:

— Уже заканчиваем!

— Что заканчиваете?

— Сплошную коллективизацию. В колхозы вступило 98,5 процента трудовых крестьян.

— Почему столь высокие темпы? Хотите закончить дос­рочно? А у вас не дутые проценты?

— Какие же дутые? Вот сводки из сельсоветов. Мы бы еще вчера закончили, если бы не статья.

— Какая статья?

— Статья товарища Сталина «Головокружение от успе­хов». Крестьяне читают ее и кричат, что коллективизации да­ется отбой. Ну ничего, дошибем!

— Что дошибете?

— Стопроцентную коллективизацию.

— А вы побывали где-нибудь в деревнях или на хуторах, где проводится коллективизация?

— Кое-где были, да не всюду, не успеваем руководить, не то что регулярно выезжать на места.

Мы смотрим на председателя. Тот слегка пожимает пле­чами и отворачивается. По-видимому, далеко не все так бла­гополучно, как выглядит по сводке. А секретарь райкома тут же сообщает, что через час состоится торжественный митинг по случаю окончания сплошной коллективизации. Не высту­пят ли товарищи из области? Нет, отвечаем, пока мы в ваши дела еще не вникли, выступать не можем, но охотно погля­дим и послушаем, что скажут другие. Начинается митинг.

Площадь забита людьми. Откуда столько набралось? Председатель объясняет: одних только уполномоченных из области и своих, районных, свыше 400 человек. Кроме того, временно прервали занятия в Щемилинском сельскохозяйст­венном техникуме, а учащихся привезли на митинг.

— Позвольте, а где же они тут живут?

— А мы, — отвечает, — тоже временно, прервали занятия в общеобразовательной школе и поселили там приезжих.

— Здорово, — говорю, — вышли из положения! Действи­тельно, хозяева района, да и только!

Председатель исполкома покрылся румянцем. А секре­тарь райкома уже держит речь. Покровительственно улыба­ясь, на все лады хвалит тех уполномоченных по проведению коллективизации, кто дал наивысшие проценты, и именует их «героями нашей эпохи» и «большевистскими двигателями внутреннего сгорания». Толпа всякий раз разражается гро­мом аплодисментов. После митинга мы решили отправиться на хутор (Сафоновский район почти сплошь был хуторным).

Недалеко от первого хутора показалась группа людей. Казалось, что все остальные бежали за кем-то одним. Так оно и было на самом деле. Убегавший от толпы человек, без паль­то и без шапки, с папкою в руках, с разбегу прыгнул в наши сани, а остальные люди остановились, выжидательно глядя на нас. Выяснилось, что это председатель местного колхоза, а в папке у него заявления крестьян о приеме в колхоз. Те­перь они требуют их назад. Все это было бы очень смешно, если бы не было грустно. Услышав, что мы из области, кресть­яне успокоились и просили нас выяснить, могут ли они вый­ти из колхоза.

Рассказ председателя был короток. Оказалось, что в ме­стном колхозе довольно давно уже работали 25 семейств. Настроены они были твердо, сроднились с артелью и остав­лять ее не хотели. А за последние два месяца, в ходе кампа­нии, в колхоз были вовлечены остальные 90 крестьянских се­мейств, проживавших на территории этого сельсовета. Когда крестьяне узнали о статье Сталина, вновь вступившие в кол­хоз заколебались, потянули за собой остальных. Не обошлось и без подстрекательства со стороны кулаков. Дело дошло до прямого конфликта.

Обсудив втроем создавшееся положение, мы договори­лись, что соберем общее собрание членов колхоза и начнем с разъяснения статьи и постановления ЦК ВКП(б) «О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении». Сельсо­вет находился в другом селении, и мы попросили одного из хуторян предоставить под собрание свой дом. Пришли все 115 колхозников и члены их семейств. Большая изба была битком набита людьми, но все равно всем места не хватило. Несмотря на мартовский холод, раскрыли окна, чтобы остав­шиеся во дворе могли слышать, о чем пойдет речь. Вслед за разъяснением последних решений партии о ходе коллекти­визации слушателям объявили, что желающие могут взять свои заявления обратно и покинуть собрание, так как в ре­шении остальных колхозных вопросов они участвовать не могут. К столу потянулась вереница. Но, забрав заявление, никто не уходил.

Собрание растянулось на целые сутки. Дважды расходи­лись на полуторачасовые перерывы, а потом собирались сно­ва. Любопытно, что все время присутствовали и те, кто вышел из колхоза. Видимо, всем было очень интересно выяснить, как же разрешатся злободневные вопросы пахоты и сева. Мы не торопились. Общими усилиями подсчитали, сколько ос­талось в колхозе лошадей и плугов, сколько имеется семян. Создали семенной фонд, распределили обязанности между колхозниками, избрали бригадиров, наметили, когда присту­пать к пахоте. После собрания к председателю подошли че­ловек двадцать и попросили снова принять их в колхоз. Это была уже победа. Как мы узнали, позднее к ним присоедини­лись и другие.

Перегибы не в меру торопливых местных властей дава­ли себя знать и на других хуторах. Однако постановление ЦК ВКП(б) помогло исправить положение.

Хочется попутно заметить, что не могу спокойно отно­ситься к тому, как иногда, ссылаясь на подобные рассказан­ным мною факты, кое-кто, кивая на местные просчеты, пыта­ется охаять идею коллективизации сельского хозяйства и ее значение для нашей страны. Глубоко убежден, в частности, что, не проведи партия коллективизацию, Советский Союз не смог бы своевременно построить социалистическое общест­во. Наличие в СССР колхозного строя — несомненно, один из самых важных факторов нашей победы в Великой Отечест­венной войне. Были, конечно, как и во всяком большом деле, ошибки. Но нам не с кого было брать пример и не у кого учиться, ибо мы в этом деле, как и во многих иных, были пер­выми и прокладывали дорогу другим.

ПАРТЧИСТКА

Одно из крупных общепартийных мероприятий, в кото­ром мне пришлось участвовать тогда несколько раз, хотя и с перерывами — с осени 1929 года по весну 1930 года, — пар­тийная чистка. Во время ее проведения обнаружилось нема­ло огрехов в нашей работе. Классовая борьба была не пус­тым звуком, а повседневным явлением. Она наполняла всю жизнь людей в то время, и о ней невозможно было забыть ни на минуту. Перед началом чистки состоялись кустовые пар­тийные собрания, а затем в агитационно-пропагандистских целях в Смоленске созвали несколько общегородских и ок­ружных митингов партийных и общественных активистов. В помещении Зимнего театра, в залах кинотеатров «Палас» и «Пролеткино» выступили с речами руководящие партработ­ники области и города. Были опубликованы статьи секрета­рей окружкомов ВКП(б). Затем представители обкома и окружкомов разъехались по местам.

Как всякая крупная кампания (а в парторганизации За­падной области было тогда 32 тысячи членов партии и 11 ты­сяч кандидатов в члены партии), партчистка всколыхнула лю­дей. Попутно проявилось многое другое. Чистку попытались использовать в своих целях кулаки. Из селения Детово по­ступило заявление, что такие-то три человека связаны с лес­ными бандитами. Проверка показала, что речь идет о чест­ных членах партии, оклеветанных врагами. То же произош­ло в селе Уручье. Кулаки деревни Борисово, выдавая себя за бедняков, жаловались, что партийцы не пускают их в колхоз. В ряде мест было обнаружено много враждебных элемен­тов, занимавшихся антисоветской агитацией. В одном из рай­исполкомов Великолукского округа ее систематически вели два бывших царских чиновника, полицейский, две купчихи, две помещицы и белый офицер. В Ржевском округе среди работников советского аппарата оказались в прошлом офи­церы, купцы, служители церкви. Ряд комсомольских ячеек в Смоленском округе пришлось распустить как кулацкие по со­ставу. Антисоветские гнезда были разворошены в учрежде­ниях Сухигичского округа, какого-то исключительного в этом отношении; по нему числилось 14 тысяч лишенцев (лиц, ли­шенных избирательных прав), в том числе 300 бывших поме­щиков. При обкоме ВКП(б) была создана даже специальная комиссия по выселению бывших помещиков из пределов За­падной области.

Параллельно осуществлялась массовая проверка дея­тельности бывших нэпманов, не рассчитавшихся с государ­ством по налогам и другим материально-финансовым обяза­тельствам. Должен заметить, что советский финансовый ап­парат показал себя в тот период с наилучшей стороны.

Мне запомнился особенно ярко один эпизод моей ра­боты в проверочной комиссии. Заведующий окружным фин­отделом из Рославля жаловался, что никак не может совла­дать с одним помещичьим хозяйством. Что за ерунда? Откуда вдруг в 1930 году помещик? Еду в Рославль. Из документа­ции следует, что в Починковском районе, в центре колхоза, находится крупное владение некоего Барсукова. Колхозники высмеивают финансистов и называют Барсукова «наш поме­щик». Творится явное безобразие. Даю рекомендацию немед­ленно обложить это хозяйство по существующим налоговым ставкам и обещаю проследить за ходом дела.

Недели две спустя в Смоленск поступает жалоба уже от Барсукова. Еще через несколько дней он сам прибывает в областной центр, ведет со мной разговор в повышенном тоне, требует снятия налогов и показывает какие-то бума­ги от «Главнауки». Я оставил обложение в силе, а сам послал докладную записку в наркомат. Прошло полторы недели, и я получил оттуда распоряжение лично осмотреть хозяйство сего деятеля. И вот я на месте, в 25 километрах от районного центра. Чтобы не вызывать подозрений, один. Гляжу и удив­ляюсь. Вокруг стоят огромные скотные дворы, далее лежит большая усадьба с великолепным доходным садом. Интере­суюсь у возницы из района, что это такое? Слышу от лукаво посматривающего бородача квалифицированный ответ: барсуковское заведение, как исторический памятник, подлежит государственной охране. Вот, оказывается, в чем дело. Лов­кий владелец оформил постройки как произведение архи­тектурного искусства.

Хозяйство было предусмотрительно разделено на четы­ре части между самим Барсуковым и тремя его зятьями. Один из них заведовал в Ленинграде складом. Другой работал сель­ским учителем. Третий, сын кулака, «заправлял» всем хозяйст­вом и являлся фактически главным владельцем. Тут же жила первая жена Барсукова, официальная хозяйка поместья. Вто­рая жена, молодая, находилась вместе с ним в Москве. Заво­жу беседу с обитателями поместья. Осторожно задаю вопро­сы. У собеседников явно складывается мнение, что я прибыл из НК РКИ для защиты их от «произвола финансистов». Они охотно отвечают на вопросы и ничего не скрывают. Пригла­шают пить чай. На стол накрывает старая женщина Евдокия, хозяйка зовет её Авдошкой. Пожилой садовник Иван Василь­евич приносит на веранду скамейку, молодой владелец зовет его Ванькой. Я просто не верю своим ушам! Интересуюсь, со­хранилась ли купчая на поместье? Мне приносят дореволю­ционный документ: куплено через Земельный банк у поме­щика такого-то. С тех пор принадлежит данной семье. Прошу показать договор о разделе хозяйства на части. Этот текст, написанный от руки, нигде не был зарегистрирован и юриди­ческой силы не имел.

На этом мое терпение истощилось, и я напрямик спросил у хозяйки, почему ее не выселили как типичную помещицу? Только тут владельцы усадьбы сообразили, кто перед ними, подняли шум. Говорить больше было не о чем, и я уехал.

Через день мой отчет об «экспедиции» был отослан в НК РКИ. Никакие жалобы Барсукова больше не помогли. Ему во всех ходатайствах отказали, поместье передали в колхоз, а часть ненужных хозяйственных построек разобрали. Из их кирпича в районном центре построили баню. Пытаясь что-то предпринять, Барсуков не поленился еще раз прибыть в Смо­ленск и встретиться со мной.

— Послушайте, — говорю, — зачем вам все это нужно? Вы в деревне никогда не бываете, живете в столице, у вас там новая семья, хороший оклад, вы ни в чем не нуждаетесь. У ва­шей первой супруги — купеческие повадки, такая же ухватка у зятя, кулацкого сынка. Вы же лишь дискредитируете себя.

— Верно, глупость я делаю, — отвечает. — Не решился отказать первой жене и дочери, чтобы не обижать их, и ввя­зался в эту историю...

Но довольно вспоминать малоприятные страницы про­шлого. Не только тем была заполнена жизнь заведующего на­логовым управлением. Куда приятнее было вести дела, свя­занные с ростом нашей экономики, с победной поступью со­циализма. В 1929 году в Западной области функционировало уже свыше 400 цензовых предприятий. Всю промышленность, работавшую на местном сырье (60 процентов), администра­тивно слили в рамках областных трестов; на привозном сы­рье (все остальные предприятия) — в рамках центральных объединений. 120 тысяч рабочих и железнодорожников вели за собой остальные четыре миллиона взрослого населения. Росли новостройки. Была заложена железная дорога Волоко­ламск—Витебск, построена железная дорога из Брянска в Вязьму, расширена прочая дорожная сеть.

Резко увеличили финансовые вложения в городскую про­мышленность Смоленска. Областной центр стал постепенно превращаться в индустриальный город. В Вяземском округе приступили к строительству льночесальной фабрики. Вслед за ней начали возводить и другие предприятия. Успешно прошла подписка на «Третий заем индустриализации». Поч­ти все коммунисты, показывая пример, подписались на полу­торамесячный оклад. Трудовые рубли шли на общенародное дело, преобразуясь в тракторы, фабричные трубы и школы.

Весной 1930 года в моей судьбе наметились перемены. Заведующего облфо направили учиться. Его первого замести­теля, который, на мой взгляд, нес главную вину за различные упущения в нашем ведомстве, перевели на менее ответствен­ную работу по другой линии. Новым заведующим стал быв­ший начальник планового управления НКФ СССР т. Федяев. Мне же предложили пост председателя Ржевского окружно­го исполкома. Я не хотел расставаться со сферой финансов, навсегда прикипев сердцем к своей профессии. Мне помог секретарь обкома партии И. П. Румянцев, которому я вообще многим обязан как старшему товарищу по партии, превос­ходному работнику и отличному коммунисту. Меня назначи­ли заведующим Брянским окружным финансовым отделом.

Итак, я оказался на Брянщине. Новые люди, новые про­блемы. Работа была интересной. Но пробыл я здесь недолго. После территориально-административной реформы гигант­ские области, возникшие в 1929 году, разукрупнились. Окру­га в своем большинстве ликвидировались, и моя новая долж­ность исчезла сама по себе. Появилась долгожданная воз­можность продолжить образование. В это время из Москвы попросили прислать в счет «партийной тысячи» выдвижен­цев на учебу в вузы. Сдав дела, я добился в обкоме ВКП(б) благоприятного для себя решения и поехал по партийной пу­тевке в столичный финансово-экономический институт. Наконец-то осуществилась моя давняя мечта!

«КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЁ»

Шла середина 1930 года. Первый пятилетний план разви­тия народного хозяйства успешно выполнялся.

Преодолевая невиданные преграды, решая пробле­мы, которые еще нигде, никогда и ни перед кем не встава­ли, СССР уверенной поступью двигался по пути к социализ­му. Вступали в строй заводы — первенцы пятилетки и но­вые железные дороги. В мае открылось сквозное движение по Турксибу. В июне Ростовский завод сельскохозяйственных машин выдал первую партию многорядных дисковых сеялок. Сталинградский тракторный завод обрадовал страну первым трактором. Эта поистине историческая машина проработала затем четверть века на Нижней Волге, а ныне украшает со­бой один из выставочных залов Музея революции в Москве. В июле 1930 года запорожский завод «Коммунар» рапортовал о выпуске первого комбайна.

Миллионы рабочих участвовали в социалистическом соревновании и создавали ударные бригады. Впервые за все годы Советской власти колхозы и совхозы произвели ос­новную часть товарной зерновой продукции. И открывшийся 26 июня XVI съезд ВКП(б) закономерно был охарактеризован как съезд развернутого наступления социализма по всему фронту. Советская держава находилась накануне превраще­ния из аграрной страны в индустриальную.

Еще более грандиозные задачи вставали в следующем, 1931 году. В строй должны были вступить 518 предприятий, в том числе Харьковский тракторный и Нижегородский авто­мобильный заводы. Расширялся Урало-Кузнецкий комбинат, и создавалась вторая угольно-металлургическая база. Возво­дились дополнительно 1040 машинно-тракторных станций. Цифры «518» и «1040» в дни государственных праздников сияли лампочками иллюминированных зданий, бросались в глаза с плакатных лозунгов. Нужно ли объяснять, почему при решении этих крупномасштабных задач мы испытывали раз­личные трудности? То были трудности роста уже побеждав­шего социализма, И чем больше их встречалось, тем упор­нее работали коммунисты над их преодолением. Напомню хотя бы о случае на Сталинградском заводе, о котором позд­нее столь красочно рассказал Серго Орджоникидзе: «Мы взя­ли лучшие станки и машины для тракторостроения; но как же теперь получить трактор? Мы долгое время ходили во­круг этих станков, вероятно, многие из вас читали в газетах и помнят, сколько мы мучились, чтобы освоить эту новую тех­нику. Помню, когда открыли этот завод, — летом выпустили трактор, затем прошло 4—5 месяцев — ни одного трактора никак не могли выдать... Весь следующий год мы также вози­лись, кое-как довели количество тракторов в день до 10, за­тем до 25 и очень обрадовались...»

Наша высшая школа тоже переживала в то время трудно­сти, Если, как говорили тогда, «техника в период реконструк­ции решает всё», то постепенно на повестку дня вставал но­вый лозунг: «кадры решают всё». Откуда же взять эти кадры? Люди учились. Учились все, начиная с руководящих деяте­лей страны и кончая рабочими. Что касается высшей школы, то она должна была дать стране тысячи теоретически подго­товленных высокообразованных специалистов, знатоков сво­его дела. Интеллигенции в Советском Союзе пока не хватало. Возникло ощутимое противоречие между большим разма­хом строительства и нехваткой знающих специалистов. К то­му же значительная их часть являлась специалистами старо­го, буржуазного типа.

Многие из них честно работали и вносили важную леп­ту в общее дело борьбы за социализм. Другие же не рвали со стариной и действовали, как в дореволюционные време­на, не поспевая в ногу с эпохой. А некоторые даже станови­лись на путь вредительства, саботажа и антисоветской дея­тельности. В 1928—1930 годах были раскрыты контрреволю­ционные, состоявшие преимущественно из представителей прежней интеллигенции, организации в Донбассе («шахтинское дело»), золото-платиновой промышленности, на транс­порте, в сфере снабжения, петлюровская организация. За­тем состоялись судебные процессы над членами антисовет­ских «промышленной партии» (инженеры, хозяйственники, профессора), «трудовой крестьянской партии» (эсеровское подполье, кулацкие выходцы, агрономы, сельские учителя), меньшевистского «союзного бюро». Ряд «спецов», как их то­гда называли, держась в стороне от активного противоборст­ва с Советской властью, занимали выжидательную позицию или проповедовали буржуазные взгляды.

Не составляла исключения и финансово-экономическая наука. Некоторые ученые-экономисты являлись в прошлом акционерами или прямыми совладельцами различных фирм и предприятий. Им была поэтому присуща своя система взглядов на народное хозяйство. Например, вопросы капи­таловложений они решали с типично капиталистической по­зиции максимальной прибыли, даже путем хищнического ис­пользования природных богатств и рабочей силы. Социали­стическая же экономика требует расширения общественного производства и повышения его эффективности на плановой основе, с учетом целесообразного и разумного использова­ния всех трудовых, материальных и финансовых ресурсов.

Это столкновение разных точек зрения приводило к рез­кой критике сохранявшихся еще в нашей экономической нау­ке пережитков прежних взглядов. В дискуссионной литерату­ре бытовали особые термины: юровщина, соколовщина, озеровщина. Эндрю Юр, британский экономист начала XIX века, впервые сумел показать, что при создании крупной капи­талистической промышленности продолжается массовое разделение труда. Он учил предпринимателей, как луч­ше использовать этот фактор, и в своей книге «Философия фабрики» выступил апологетом буржуазного предпринима­тельства. Л. Н. Юровский был автором многочисленных со­чинений о денежном обращении и советской денежной по­литике в 20-е годы. Странная комбинация фамилий Юра и Юровского как раз и именовалась юровщиной. П. А. Соко­ловский, русский экономист народнического толка, написал в конце XIX века ряд работ, посвященных сельскому креди­ту, в котором автор видел панацею от всех бед в деревне. И. X. Озеров, известный профессор финансов начала XX столе­тия, в своих книгах «Русский бюджет» и «Основы финансовой науки» декларировал капиталистический взгляд на пробле­мы товарно-денежного обращения.

Взгляды сторонников этих теоретиков в конце 20-х годов проникали в вузовские учебники, пособия и лекции. Стояла, однако, задача не только всесторонне разработать в противо­вес им теорию социалистических финансов, но и правильно обучить практиков финансового дела, тех, кому предстояло регулировать плановое хозяйство и заботиться об укреплении советского рубля. С этой целью была организована сеть фи­нансово-экономических институтов и курсов. 1930 год явил­ся в данном отношении годом коренной перестройки сис­темы высшего образования как в целом, так и в финансовой сфере. Вводились новые программы и учебные планы, обога­щенные марксистско-ленинскими теоретическими дисципли­нами. При институтах шире и чаще, нежели раньше, образо­вывались рабочие факультеты. Имелся такой рабфак и при на­шем Московском финансово-экономическом институте.

Партия направила на обучение в вузы многих коммуни­стов и комсомольцев. «Партийная тысяча» фактически раз­рослась до десятков тысяч коммунистов, ставших студента­ми по большевистским путевкам. В результате вузовской ре­формы из институтов стало выходить все больше отличных работников — кредитников и финансистов, далеких от узкой специализации и вооруженных марксистско-ленинской ме­тодологией. Они обладали познаниями и в бюджетном деле, и в кредитном, и в сберегательном, и в налоговом. Я не раз встречал в последующие годы выпускников МФЭИ и дру­гих таких же вузов на разных участках народного хозяйства. Многие из них занимали высокие посты в министерствах, ву­зах, на предприятиях.

Когда я учился в МФЭИ, в СССР существовала шестиднев­ная рабочая неделя (пять дней трудились, шестой отдыхали).

Никто не вел счет от воскресенья к воскресенью. Пять учеб­ных дней удваивались. Получалась декада. Она лежала в осно­ве вузовского учебного плана, охватывавшего в МФЭИ 104 де­кады. 56 из них отводилось на институтские занятия, 37 — на производственные. Общий срок обучения равнялся трем с по­ловиной годам. Однако не у всех. Дело в том, что МФЭИ при­надлежал к так называемым военизированным институтам. Его выпускники получали начальное воинское звание в груп­пе среднего командного состава Красной Армии. Поэтому 11 декад отводилось под военное обучение. Но я, как командир РККА, от полного прохождения курса воинских дисциплин был освобожден и в результате закончил вуз за три года.

Производственные занятия шли легко. Немало помог­ла мне практика почти восьмилетней работы в финансовых органах. Со многими вопросами я уже сталкивался ранее в рамках уездных, районных, окружных и областных финансо­вых учреждений, в которых работал, и мог поэтому помогать менее опытным товарищам. Такие учебные дисциплины, как счетоведение, планово-балансовый анализ, государственный бюджет, кредит, финансовое планирование, государственные доходы, местные финансы, отняли у меня в процессе подго­товки сравнительно немного времени. Наибольшие трудно­сти я испытал при изучении иностранных языков.

С интересом занимался математикой, статистикой — об­щей и частной, капиталистическими финансами, денежным обращением. Эти науки принесли мне большую пользу впо­следствии, когда пришлось иметь дело с проблемами в мас­штабе всего СССР, а еще позднее — в рамках всей социали­стической системы и по линии межгосударственных валют­ных контактов. Однако главную ценность представляли для меня диалектический и исторический материализм, полит­экономия, теория социалистического хозяйства, а также ис­тория типов хозяйства и экономических учений, хозяйствен­ное право, экономическая география. Вот когда я стал по­нимать то, до чего раньше доходил на практике. Вот когда я заглянул в корень вещей и нашел ответы на вопросы, кото­рые мучили меня годами, с того самого времени, как я впер­вые начал постигать на практике премудрости финансового дела, А чтобы не отрываться от задач дня, я поставил себе за правило изучать всю основную выходившую в свет специаль­ную литературу и регулярно следить за периодикой — жур­налами «Вопросы страхования», «Финансы и народное хозяй­ство» и газетой «Экономическая жизнь».

Первые полгода я занимался только учебой и не нес по­стоянной общественной нагрузки. Но зимой 1931 года меня избрали секретарем институтской партийной организации, а затем членом бюро Бауманского райкома ВКП(б). Положение резко изменилось. Пора сказать читателю, что к тому време­ни я был главой семьи, отцом троих ребятишек. Хотя мне, как парттысячнику, платили повышенную стипендию, денег не хватало. Да и жить в Москве было негде. Мне отвели место в общежитии, а жена с детьми находилась в Клину. По выход­ным дням, когда мог, я ездил к ним. И ни одна минута, прове­денная мною в поезде, не пропала даром: заняв место у окна, я читал. Помимо напряженной учебы, дел в институтском парткоме и Бауманском райкоме оставалась еще и агитационно-пропагандистская работа на заводах и фабриках, кото­рую вели все студенты. Если удавалось поспать 6 часов, то та­кие сутки считались хорошими и легкими. Нередко в течение многих недель мы спали по 5 и по 4 часа. Даже порой не ве­рится, что в этих условиях мы шли почти не спотыкаясь. Тем не менее это факт! Наши дети и внуки иногда жалуются на за­груженность. Честное слово, если бы кто-нибудь из нас рас­полагал тогда возможностями нынешнего поколения, мы со­чли бы себя счастливцами!

Итак, с 1931 года учение и партийная работа, то сочета­ясь, то перемежаясь, были главным в моей жизни. В МФЭИ обучалось в то время 860 студентов, включая рабфаковцев. Из них более 700 являлись членами ВКП(б), в том числе 500 — парттысячниками. Среди профессорско-преподавательско­го состава коммунистов было свыше половины. В институт­скую парторганизацию входило 16 первичных организаций, состоявших из 60 партгрупп. И одна из основных задач, ко­торую все они ставили перед собой, заключалась в том, что­бы на третьем, решающем году пятилетки дать последний бой вылазкам внутрипартийной оппозиции. Разгромленная, она еще шевелилась и порою пыталась то там, то тут взять реванш. Особую ставку «левые» и «правые» делали на вузов­скую молодежь. Как раз в МФЭИ уклонисты собирались орга­низовать одно из своих выступлений: к нам явились с докла­дами К. Б. Радек и Е. А. Преображенский. Однако институтская парторганизация дала им отпор и не пожелала их слушать. Преображенский, до 1922 года являвшийся заместителем наркома финансов, надеялся, вероятно, опереться на под­держку со стороны некоторых своих прежних сотрудников, но его постигла неудача.

«Левые», несколько оживившись в связи с борьбой про­тив кулачества и болтая, что это «их лозунг», собирались сде­лать ставку не только на студентов-горожан, но и на какую-то часть старых членов партии среди институтских преподава­телей. А «правые» ориентировались в вузах на студентов из крестьян. Среди студентов МФЭИ тоже имелись выходцы из зажиточного и даже богатого крестьянства. Это обстоятель­ство предъявляло к нашей партийно-массовой и идеологиче­ской работе повышенные требования. Немало времени уде­ляли мы в связи с этим заслушиванию на партийных засе­даниях докладов руководителей кафедр. Обычно докладам предшествовала тщательная проверка. Мы слушали лекции, внимательно читали учебные пособия, стараясь дать поли­тическую оценку их содержанию. Случалось, партком пред­лагал освободить заведующих кафедрами. А однажды мы до­пустили явный перегиб, приняв сгоряча постановление о роспуске целой кафедры, которую возглавлял беспартийный ученый. К счастью, на дальнейшей его работе это не отрази­лось, и он впоследствии обогатил советскую экономическую науку многими полезными трудами.

В подобном отношении к профессуре проявлялись от­части пережитки махаевщины. В. К. Махайский, польский анархо-синдикалист, «прославился» своими нападками на ин­теллигенцию. Он выдвинул теорию о том, что интеллигенция наряду с капиталистами и помещиками — это особый класс, который паразитирует на теле трудящихся. Капиталисты и помещики эксплуатируют рабочих и крестьян, опираясь на свою частную собственность, а интеллигенты — опираясь на свои знания. Социализм, дескать, типичная интеллигентская выдумка, одна из форм обмана трудящихся: «интеллектуалы» хотят построить такое общество, где они будут обладать мо­нополией на науку, а трудящиеся — работать на них.

Партия резко критиковала «махаевщину» и боролась с ней. Постепенно неверные взгляды изживались, тем более что после разгрома внутрипартийной оппозиции, перестрой­ки на новый лад старых специалистов и появления новой ин­теллигенции исчезла необходимость осуществлять прежний контроль над кафедрами...

В то время еще существовали продовольственные кар­точки, свободной продажи основных продуктов в государст­венных магазинах не было. Одной из забот партийной орга­низации было организовать питание студентов. Своей столо­вой мы не располагали. Заместитель директора по хозчасти рассыпал тысячи обещаний, но и не думал предпринять что- либо реальное. Партийная организация поставила этот во­прос на одном из своих собраний и заявила, что привлечет нерадивого администратора к ответственности. Только по­сле этого он зашевелился, и вскоре столовая заработала. При институте организовали подсобное хозяйство. Учащиеся ста­ли регулярно получать дешевые и притом сравнительно сыт­ные обеды. В шутку студенты вели «летосчисление» институт­ских событий от основания столовой. Можно было услышать в разговоре: «Это случилось за три месяца до основания сто­ловой...» Припоминается такой забавный эпизод. Именно в «достоловское» время мы слушали лекции И. В. Ребельского, автора популярной брошюры «Азбука умственного труда», о системе организации повседневной работы. В одной из лек­ций он уделил много внимания тому, чем питается человече­ский мозг, а затем рекомендовал слушателям есть... черную икру, сметану, сливочное масло и белорыбицу. Конечно, мы относились к подобной рекомендации с юмором. В связи с этим вспоминается такой эпизод.

Наша студенческая бригада в составе четырех человек (тогда существовал так называемый бригадный метод обу­чения и в школах, и в институтах) готовилась к сдаче теоре­тического задания по методологии политической экономии, в которое входил разбор философских предпосылок полит- экономических учений. Мы еще не изучали диалектического материализма и не владели марксистско-ленинской методо­логией. Конечно, такое построение учебного плана было не­правильным. Но что поделаешь? И вот сидим мы и ломаем го­ловы над начальными главами «Капитала», где, как известно, Маркс широко пользуется, при описании менового процесса, диалектическими метаморфозами. Читаем о соответствую­щих «превращениях» пшеницы в сапожную ваксу, сюртуков в железо и о тайнах товарного фетишизма. Предварительно заглядываем в учебное пособие, составленное одним из эко­номистов. Но оно еще больше запутывает вопрос и лишь ме­шает усваивать железную логику марксовых рассуждений. Особенно мучается член нашей бригады Буряк. Мы по оче­реди объясняем ему суть задания. Вроде бы товарищ все по­нимает. Однако, как только возьмется он после этого за посо­бие, нить последовательно излагаемых тезисов рвется, Буряк опять становится в тупик. Наконец он махнул рукой, швыр­нул учебное пособие, свалился в отчаянии на кровать и про­басил: «Наверное, все теоретики ели одну икру!»

Наличие столовой значительно улучшило студенческий быт. Но с ней были связаны и некоторые неприятности. При­ходит однажды в партком инспектор по хозяйственной части и сообщает, что нашу столовую, находившуюся на Басманной улице, неподалеку от МФЭИ (институт располагался в Бабуш­кином переулке), опечатала милиция Бауманского района. Я и председатель месткома тотчас отправились к начальни­ку районного отделения милиции. Тот беседует с нами очень вежливо, сочувствует студентам, однако говорит, что в этом помещении будет открыта столовая другого учреждения, и показывает нам официальное распоряжение. Понятно, что распоряжение должно выполняться. Значит, милиция ничем помочь нам не сумеет. Мы направляемся к Д. С. Коротченко, работавшему тогда председателем исполкома Бауманского райсовета, впоследствии видному партийному и государст­венному деятелю.

Двумя годами позже, когда он являлся секретарем Бау­манского, а затем Первомайского РК ВКП(б) в Москве, мы крепко подружились, тем более что работали по соседст­ву (я был секретарем Молотовского райкома партии). Коротченко сразу нас принял, сочувственно отнесся к жалобе и сказал, что мы можем не беспокоиться, распоряжение бу­дет отменено. (Позднее он признался, что опечатали столо­вую по его инициативе. У районных Советов — всегда масса нужд. Помещений в столице не хватало. Понадобилось сроч­но предоставить несколько комнат какому-то важному учре­ждению. Исполкому дали указание выйти из затруднитель­ного положения силами самого района. Под руку попались студенты...) Демьян Сергеевич попрощался с председателем месткома института, а мне предложил пойти вместе с ним в РК ВКП(б). Я удивился — что за срочность? Оказывается, Коротченко знал о намерении райкома предложить мне долж­ность заведующего Бауманским райфинотделом. В райкоме это подтвердилось. На мой довод, что я еще учусь, собира­юсь в аспирантуру, секретарь райкома Н. В. Марголин отве­тил, что советует мне еще раз все продумать. Договорились, что ответ дам через неделю.

Подумать мне было о чем. Если я не приму предложения, это значило снова жить в общежитии, вдали от семьи. Райком же обещал мне предоставить квартиру и помочь решить во­прос с учебой. Я принял предложение.

До окончания института оставалось полгода. И все это время я уже работал в райфинотделе. И без того «укорочен­ные» сутки стали еще короче. Но вот наступает и момент вы­пуска. В торжественной обстановке нам вручают дипломы. Итак, за плечами 33 года жизни, прежде чем я стал «финан­систом-экономистом по бюджету и финансовому плану», как было записано в моем дипломе.

Теперь наконец и семья была со мной. Все мы очень ра­довались этому. Годы летели так быстро, будто прошло не де­сять лет, а месяцы с того дня, как мы познакомились с моей Екатериной Васильевной на комсомольско-молодежной ве­черинке. Задорной, веселой Катюше было тогда пятнадцать лет. Она отплясывала и подшучивала над некоторыми неук­люжими парнями. Но жизнь у нее, как оказалось, была не та­кая уж безоблачная. Отец Кати, коренной москвички, умер рано, оставив на руках матери шестерых детей. Спасаясь от голода, семья уехала к родственникам в нашу деревню. По­том Катя жила у старшей сестры в Клину. Там-то мы и позна­комились. С 1925 года Катя работала ученицей в ватерном цехе Трехгорной мануфактуры, а еще через год мы пожени­лись. Нашего первенца мы назвали в память о В. И. Ленине Владимиром. Потом у нас родились Олег и Раечка. И вот те­перь мы все вместе. Квартиру мне дали в Леонтьевском пе­реулке. К моему ужасу, Екатерина, перебираясь в Москву, за­хватила с собой и кур, которых ей было жалко бросать, да и ребятишки не хотели с ними расставаться. Куры были совсем тихие. Днем их дергали за хвосты все дворовые мальчишки, а вечером их загоняли в переднюю. Долго мы потом в семье вспоминали это.

ФИНАНСОВАЯ ДИСЦИПЛИНА

До меня финансовым отделом Бауманского района за­ведовал т. Баух, бывший работник сберегательной кассы. Это был культурный и образованный человек, но с чересчур мягким и нерешительным характером. Не умея противосто­ять нажиму со стороны и легко поддаваясь чужому влиянию, Баух часто плыл по течению, влекомый административными бурями и финансовым ветром и положившись при этом лишь «на бога». Его слабостями пользовались. Одни — в корыст­ных целях, другие — чтобы выгоднее показать себя на фоне безвольного начальства.

В результате финансами района занимались все кому не лень, причем каждый по-своему.

Почти любой начальник не стеснялся посылать в райфо записочки с распоряжениями отпустить такой-то шко­ле, больнице, домоуправлению, дорожной конторе и т. д. та­кую-то сумму сверх бюджетной. Вместо того чтобы пресечь это безобразие, райфо и банк покорно выполняли распоря­жения, приводя финансовое хозяйство в беспорядок. Неко­торые работники, минуя своего начальника, выступали «по поручению» райфо и от его имени на различных ответствен­ных совещаниях. Там принимались соответствующие реше­ния. Потом последние попадали в руки Бауха, а он удивлялся, не понимая, откуда что взялось.

Финансист обязан быть непреклонным, когда речь идет об общественных средствах. Партийная линия и государст­венные законы не должны нарушаться, хоть гром греми! Фи­нансовая дисциплина — святое дело. Уступчивость в данном вопросе граничит с преступлением.

Это не значит, что следует «придерживать» деньги там, где их по закону положено израсходовать. Так тоже можно на­нести ущерб, да еще отбить у людей охоту к любой инициати­ве. Поучительна в этом смысле достопамятная история, слу­чившаяся в конце XIX века. Она в свое время передавалась из уст в уста, но нынешнему поколению, вероятно, уже не из­вестна. Современный читатель, взяв в руки энциклопедиче­ский словарь Брокгауза и Ефрона (изд. 1891 года), может най­ти в соответствующем томе термин «Беспамятная собака» и с удивлением прочитать пояснение: «Собака жадная до азарт­ности». Конечно, он ничего не поймет и пожмет плечами.

История эта столь же забавна, сколь и небесполезна. Ре­дактор первых томов энциклопедии, ректор Петербургского университета и профессор полицейского права (существовал такой предмет) И. Е. Андреевский был по натуре очень жад­ным человеком. Без стеснения эксплуатируя сотрудников эн­циклопедического издания, он всякий раз «забывал» упла­тить им за работу, а сумму переводил на свое имя. Когда же ему напоминали, делал жалостливое лицо и, хлопая себя по лбу, восклицал: «Ах я, собака беспамятная». В конце концов его сотрудникам это надоело, и они увековечили своего ру­ководителя, втайне от него напечатав в энциклопедии люби­мое его изречение, ставшее обиходным прозвищем. Хотя со­ветский работник, естественно, не кладет чужой заработок в собственный карман, ему все равно не следует уподоблять­ся упомянутому редактору и всегда надлежит помнить о жи­вых людях. А для этого требуется только одно: строго соблю­дать законы, со вниманием относиться ко всякому творческо­му предложению и в то же время пресекать любую попытку нарушить финансовый порядок.

Как раз с наведения порядка мне и пришлось начать свою новую работу. Должен признаться, что в излишней мяг­кости меня, пожалуй, обвинить трудно. «Записочные» тра­диции были резко оборваны, а их сторонникам пришлось либо примириться с законами, либо поискать себе иное ме­сто службы. Когда финансовая дисциплина наладилась, надо было посерьезнее вникнуть в круг хозяйственных проблем, стоявших перед районом. А для этого пришлось вниматель­но изучить весь Бауманский район. Я листал документацию, ходил на предприятия, осматривал дома, заглядывал в мага­зины, беседовал с людьми.

Бауманский район столицы в те годы охватывал обе сто­роны центральной магистрали Маросейка — Покровка — Спартаковская — Бакунинская, На западе район упирался в площадь Дзержинского, на востоке тянулся до Курской желез­ной дороги. В этих пределах лежало обширное промышлен­ное, административное и коммунальное хозяйство: около че­тырех тысяч различных предприятий, государственных, обще­ственных, кооперативных, культурно-массовых организаций, учреждений и заведений, научно-исследовательских институ­тов и вузов. До декабря 1930 года район был еще крупнее, а потом в столице вместо шести районов стало десять. Но и по­сле этого в нашем районе осталось 1753 земельных участка, около 11 тысяч строений. Население района насчитывало 360 тысяч (11 процентов всех жителей Москвы, поровну рабочих и служащих), да еще примерно столько же ежедневно приез­жало на работу из Подмосковья. Площадь района составляла лишь около 5 процентов столичной, но плотность населения была вдвое выше средней по городу в целом.

Районные предприятия находились в ведении пяти нар­коматов и ведомств: Наркомтяжпрома, Наркомлегпрома, Наркомснаба, Наркомлеса, Комитета заготовок. Часть предпри­ятий возникла еще до революции. Все они были переобору­дованы, расширены, усовершенствованы. Так, михайловское заведение превратилось в отличную артель «Экспорт-обувь», разместившуюся в новом фабричном здании на Покровке. Многие другие заведения, ранее полукустарные мастерские, стали заводами, оснащенными по последнему слову техни­ки. Таким был рентгеновский завод, выпускавший в 30-е го­ды рентгеновские аппараты, завод «Технолог», 4-й механиче­ский завод, специализировавшийся прежде на кипятильни­ках, а потом переключившийся на санитарное оборудование; завод счетно-аналитических машин.

В те годы считалось огромным достижением, если ка­кое-то крупное предприятие обеспечивало страну дефицит­ной промышленной продукцией. Об этом немедленно сооб­щалось на партийно-производственных собраниях, а потом оповещали все газеты. Помню, например, как шумно радо­вались в районе, когда мы стали абсолютно самостоятельно выпускать высоковольтные трансформаторы. Бауманцы во­все не были здесь исключением. Вся страна шла вперед де­сятимильными шагами. Москва из текстильной стала Моск­вой металлической.

Подвиги, которые при этом совершались на трудовом фронте, могут показаться чудом. В январе 1931 года на пе­чально прославленном гнилом месте, Сукином болоте, при­ступили к строительству огромного завода «Шарикоподшип­ник». Пока зарубежные злопыхатели каркали о провале за­мысла, партия налаживала дело, и уже в марте 1932 года первая очередь предприятия вступила в строй. Успехи мо­сквичей были столь велики, что в том же 1932 году столицу провозгласили общесоюзной лабораторией опыта борьбы за проведение в жизнь генеральной линии Коммунистической партии на новом этапе нашего развития — в период второй пятилетки.

Каждый день газеты публиковали новые сводки: о вы­плавке чугуна и стали, о выпуске автомобилей и тракторов. Резким скачком был отмечен 1934 год. К семнадцатой годов­щине Великого Октября довели ежесуточную выплавку чугу­на по сравнению с 1930 годом с 13 тысяч до 30 тысяч тонн, ежегодное производство автомобилей — с 2 тысяч до 72 ты­сяч, а тракторов — с 9 тысяч до 90 тысяч; количество машин­но-тракторных станций возросло со 158 до 3500.

Бауманский район тоже вносил в общенародное дело свой вклад, и мы этим очень гордились. В первую пятилет­ку в районе вступили в строй типография «Рабочая Москва», завод счетно-аналитических машин, маргариновый и хлебо­завод № 13, фабрика № 17 и пищекомбинат. К началу второй пятилетки в районе имелось 28 металлообрабатывающих предприятий (из них половина — союзного значения), че­тыре деревообделочных, семь химических, шесть текстиль­ных, три пищевых, 14— по производству одежды и обуви, затем 8 предприятий — в системе местной промышленно­сти и еще ряд других — в системе промкооперации, причем последние давали 17 процентов всей столичной продукции. Уже в мою бытность заведующим райфо здесь были заложе­ны заводы аппаратуры связи, автокузовной, химического ма­шиностроения и еще один пищекомбинат. К нам сыпались со всей страны заказы на продукцию таких заводов, как «Мано­метр», буровой техники, машиностроительный, алкалоидный, термометрический заводы, «Стеол», таких фабрик, как «Фото­пластинка», «Картополиграфия», имени Баумана, технической ткани «Победа Октября», имени Маркова, имени Балакирева, имени Клары Цеткин, имени Звонкова.

Общенародной гордостью стала деятельность ЦАГИ, про­ектировавшего и испытывавшего отечественные самолеты и моторы. К 1 мая 1934 года целиком из советских материалов был построен самолет-гигант «Максим Горький». Сотрудник ЦАГИ летчик Михаил Громов в сентябре 1934 года был удо­стоен звания Героя Советского Союза за установление миро­вого рекорда продолжительности и дальности полета.

Бауманская партийная организация насчитывала 30 ты­сяч коммунистов. С первых же дней моей работы райком ВКП(б) нацелил меня на такие стороны дела, о которых я ду­мал ранее не очень часто. Тут и своевременный ремонт жи­лищ, и стипендии за студенческую успеваемость, и выполне­ние научно-исследовательских планов, и деятельность точек общественного питания, и заготовка овощей, и руководство тиражами беспроцентно-выигрышных вкладов в районные сберкассы...

«А какое отношение ко многому из упомянутого имеет заведующий райфо?» — спросит, пожалуй, кто-либо. Оказа­лось, что самое непосредственное: контроль рублем! Практи­ку работы в столичном районе по ее масштабности и разно­сторонности нельзя сравнить в данном отношении ни с чем иным. Уверен, что для финансового работника крупного мас­штаба наилучшей практической школой является райфинотдел в большом городе.

За свою жизнь я многое повидал и немало накопил раз­личных полезных сведений из числа тех, что даются лишь длительным житейским опытом и ответственной работой. Познания слагаются из крупиц. Трудно порою бывает вспом­нить, какая из крупиц, где и при каких обстоятельствах ус­воена. Однако общее впечатление от месяцев и лет, прове­денных мною в Бауманском районе, достаточно ярко отложи­лось в сознании и сохранилось навсегда. Оно связано с еще одним принципиальным, качественно новым скачком в моей общей и специальной подготовке: я начал отчетливо пости­гать проблему единства различных элементов, составляющих экономику; их взаимовлияние; их иногда необычную взаимо­связь и взаимозависимость. Конечно, сталкивался я с этим и раньше, особенно в должности председателя Клинского рай­исполкома. Но тогда я подходил ко многому еще сугубо ути­литарно.

Практические навыки закреплялись. «Ощупывать» каж­дое дело, узнавая его поближе, я так и не разучился. И все же более глубокое теоретическое осмысливание деятельности начинало постепенно преобладать. Сказались прожитые го­ды, довольно богатая практика и, наконец, теоретический фундамент, заложенный в стенах института.

Из чего слагались будни заврайфо? Стандарта не было. День на день никогда не приходился. Об отдельных штрихах ежедневной текучки, может быть, даст некоторое представ­ление уцелевшая с 1934 года записка, которую я составил как памятку, сидя однажды в кабинете председателя райис­полкома Д. С. Коротченко. Он принимал трудящихся, выслу­шивал их требования, жалобы, просьбы и пожелания и вся­кий раз обращал на них мое внимание, когда дело касалось предстоящих расходов. За несколько часов приема я запи­сал столько вопросов, что до сих пор удивляюсь, как мы су­мели тогда все это осуществить в короткие сроки. Перечис­лю лишь некоторые из них. Увеличить количество трамвай­ных вагонов, подъезжающих к заводским воротам; построить в Сыромятниках еще одну школу; открыть курсы для поступ­ления на рабфак; заасфальтировать Хлудов проезд; постро­ить фабрику-кухню; организовать прачечную при одном из заводов; очистить Яузу от грязи; озеленить Ольховскую ули­цу; пустить дополнительный электропоезд на Нижегород­ской железной дороге; открыть продовольственный магазин на Чистых прудах; ввести в кинотеатре на Спартаковской дет­ские сеансы; на Покровском сквере открыть детскую площад­ку; снабдить общежитие пуговичной фабрики кинопередвиж­кой... Таких дней был не один, а десятки.

Характерной чертой советского и партийного коллекти­ва руководящих работников Бауманского района являлась его спаянность, товарищеская сплоченность, взаимопонима­ние. Мы не прощали друг другу промахов, резко и в глаза го­ворили о них один на один и на собраниях. Воспринималось это как должное, как естественная партийная прямота во имя общего дела. Зато не наблюдалось никакого подсиживания, разговоров за спиной и тем более стремления увильнуть от выполнения сложного или ответственного поручения, порою сопряженного с трудностями либо даже с неприятностями. «Кумовство» было абсолютно исключено. Подхалимство пре­зиралось. Взаимная помощь от всей души, полная поддержка наблюдались на каждом шагу. В создании столь деловой ра­бочей атмосферы основную роль сыграли секретарь райко­ма ВКП(б) Н. В. Марголин и председатель райисполкома Д. С. Коротченко, показывавшие пример партийного отношения ко всякому делу. Не случайно позднее оба они были направ­лены на еще более ответственные руководящие посты.

Их поддержку мы ощущали повседневно, когда занима­лись не только финансовым хозяйством, но и делами, связан­ными с выполнением бауманцами районного бюджета. Пред­приятия и крупные сбытовые базы нашего района приноси­ли стране огромные доходы. Только в 1934 году по налогу с оборота из района поступило в доходную часть бюджета свы­ше 1 миллиарда рублей. Значительные поступления наблю­дались и по другим платежам. Отмечу попутно, что с нэпма­нами в то время было покончено.

Так, поступления по промышленному налогу от частного сектора составили лишь 45 тысяч рублей, да и то в основном как недоимки за былые годы. Что касается местного бюджета, то он равнялся тогда в районе 20,2 миллиона рублей. Из них три четверти было израсходовано на культурно-социальные мероприятия. Назову некоторые из этих расходов, особенно мне памятные.

Наука. С расходной статьей на науку я впоследствии имел дело не раз, а тогда столкнулся впервые. Чрезвычай­но поучительным для меня как финансиста явилось откры­тие того факта, что нельзя отпускать средства лишь на то, что дает немедленную отдачу. Так называемый научный задел, базирующийся порой на достижениях не прикладной, а «чис­той науки», может показаться недалекому человеку ерун­дой, которая уносит массу государственных средств, ниче­го не выдавая взамен. А спустя пять, десять или более лет та­кие руководители будут горестно всплескивать руками, когда обнаружится, что в данной отрасли страна отстала. Открыли глаза мне на эту сторону дела встречи и неоднократные бе­седы с руководителем Физико-химического института имени Карпова академиком А. Н. Бахом. Крупнейший ученый-химик, в прошлом видный революционер, серьезный и вдумчивый человек, он хорошо разбирался и в хозяйственных пробле­мах. Еще в бытность мою налоговым инспектором я прочи­тал его «Экономические очерки», широко известные дорево­люционным читателям под названием «Царь-голод». Алексей Николаевич помог мне взглянуть на расходы на нужды раз­вития науки глубже, нежели раньше, и мыслить в этом отно­шении перспективнее.

Постепенно я начал все интенсивнее помогать научным учреждениям, и не только, конечно, возглавлявшемуся Ба­хом: бывал в институтах имени Обуха, биологии, функцио­нальной диагностики, имени Мечникова, гражданских соору­жений, а особенно часто в Институте резиновой промышлен­ности и в ЦАГИ. С резинщиками я подружился после того, как осенью 1933 года состоялась встреча районного партактива с членом их коллектива стратонавтом Годуновым, который вме­сте с Бирнбаумом и Прокофьевым совершил тогда один из первых полетов на стратостате «СССР». Оболочка стратостата была изготовлена как раз в этом институте. Затем понадоби­лись средства на новые исследования резиновых покрытий, и райфо здесь кое в чем помог институту. В ЦАГИ сильное впе­чатление произвела на меня встреча с руководителем обще­теоретической группы академиком С. А. Чаплыгиным.

Повседневное внимание приходилось уделять расходам на строительные, эксплуатационные, ремонтные, транспорт­ные и тому подобные нужды. К концу 1934 года мы сдали в эксплуатацию 55 новых домов, 65 надстроили. 65 тысяч трудя­щихся района въехали в новые квартиры. Рабочие казармы на нескольких фабриках, оставшиеся в наследство от прошлых времен, перестроили в добротные жилые дома. Мы убеди­лись, что дешевле один раз в несколько лет произвести капи­тальный ремонт, чем ежегодно так называемый поддерживаю­щий, при котором только распыляются средства. И мы броси­ли все силы на первый, обратив преимущественное внимание на здания по улицам Мясницкой, Покровке, Маросейке, Со­лянке, Лубянскому проезду, Спартаковской, Новобасманной, Яузской и Садовому кольцу. За ударное проведение ремонта бауманцы первыми получили тогда переходящее знамя Мос­совета. Опыт участия в этих работах пригодился мне позднее, когда я сам стал председателем райисполкома.

Уйму хлопот вызывали дороги. Легче было усовершен­ствовать мостовые на магистралях. Труднее шло дело на ок­раинах, особенно в глухих переулках. Серьезные претензии предъявлял к нам Моссовет, если мы не думали о внешнем оформлении района: покраска зданий, починка ворот, уста­новка заборов, замена палаток павильонами... Отказавшись от кустарного решения вопроса, мы обратились в архитек­турно-планировочные мастерские. Это обошлось району в копеечку. В горфинотделе я подписал дополнительный рас­ходный лист. Заодно мы реконструировали сад имени Баума­на. Потом занялись праздничным оформлением улиц к Ок­тябрьской годовщине. Пять площадей украсили тематически: Ильинские ворота — макетами и панно о Красной Армии, Красные ворота — о городском транспорте, площадь Кур­ского вокзала — о реконструкции железных дорог, площадь Земляного вала — о движении ударников, Елоховскую пло­щадь — о достижениях культурной революции в СССР. В свя­зи с этим у меня произошел примечательный разговор с од­ним из сотрудников горфо.

Он посоветовал подвести все предыдущие дополнитель­ные расходы на оформление под праздничные, ибо так их «легче спишут». Я отказался в самой резкой форме:

— Ведь это обман государства! На обман я никогда не пойду. Если разумность сделанного не признают, лучше отве­чу по партийной линии, но составлять фиктивный отчет ни за что не буду.

— Чудак, я же советую, как лучше. Вы еще молодой рай­онный работник, многого не знаете. И к району претензий не будет, и нам меньше хлопот.

— Об этом не может быть и речи. За оформление сто­лицы с нас спрашивает непосредственно Моссовет. Если воз­никнут претензии, пойду прямо туда, а переписывать расход­ные статьи не стану.

Сотрудник горфо с сожалением посмотрел на меня и по­жал плечами. Я встретился с ним еще раз в годы Великой Оте­чественной войны, когда по поручению Государственного Ко­митета Обороны выехал временно в одну из республик как уполномоченный по хлебозаготовкам. Он был уличен в попыт­ке завысить цифру республиканских расходов на уборочную кампанию. Видимо, прошедшие годы ничему его не научили. Он, взывая к моей «человечности», напомнил о его стремле­нии помочь мне десятью годами раньше, но вторично ошиб­ся. К подобным лицам я никогда не проявлял снисхождения.

Что касается вопроса о передвижке кредитов с одной статьи расходов на другую, то к нему нужно подходить не­шаблонно. Бывают случаи, когда это допустимо. Приведу при­меры из собственной практики тех же лет. В июне 1933 года было запрещено передвигать кредиты, отпускаемые на зар­плату и административно-хозяйственные нужды. Разумно? Вполне. Однако в 1934 году каждая школа получила само­стоятельную годовую финансовую смету, что позволяло лю­бому директору проявить полезную инициативу в местных рамках. Разумно? Вполне. Все зависит от того, в чьих интере­сах это делается — государственных или частных.

Как известно, В. И. Ленин учил, что главное для построе­ния коммунизма — повышение производительности труда. Бауманцы много думали об этом и немало делали. Не всегда могли мы похвастаться успехами. В 1933 году девять район­ных предприятий, в 1934 году— семь, а также одиннадцать артелей не выполнили своих планов, хотя себестоимость из­делий удалось в среднем снизить на 2,8 процента (по плану — 1,7 процента), а в целом промфинплан был перевыполнен на 5 процентов. Чтобы ликвидировать отставание, партийная организация призвала авангард рабочего класса усилить со­циалистическое соревнование. Райфо выделил средства на материальное поощрение. Развернулось цеховое, бригадное и индивидуальное соревнование. Прошли районные конфе­ренции ударников. Лучших заносили на Красную доску по­чета имени XVII партийного съезда. 10 тысяч рабочих сдали специальные технические экзамены. На всю страну прогре­мела победительница всесоюзного конкурса ткачей Муханова, работница фабрики имени Маркова. Термометрический завод выступил осенью 1933 года инициатором массово-про­изводственного похода за перевыполнение плана перво­го года второй пятилетки. В 1934 году был проведен второй такой поход.

Осенью 1935 года среди бауманцев широко разверну­лось стахановское движение. Лозунгом дня стало: «Кадры ре­шают всё!» Партия поставила перед трудящимися задачу мак­симально использовать технику. Бауманцы следовали при­меру тех, кто повторял подвиг Алексея Стаханова в других отраслях промышленности: машиниста Кривоноса, кузнеца Бусыгина, ткачих Виноградовых. В районе появились рабочие-многостаночники. Их почин подхватили другие. Вскоре портреты бауманцев — героев труда украсили улицы района. Сверкая белозубой улыбкой, на прохожих глядели с фотовит­рин молодые рабочие Николай Матросов, Алексей Пискарев, Антонина Ламанова, Николай Стрелков, Павел Вуцыкин, Мар­фа Зуева, Зинаида Николаева.

Не забывали в районе и о шефской работе. Бауманцы шефствовали над Красной Армией и над деревней. Наши подшефные колхозы находились в юго-восточной части Мо­сковской области. Предприятия посылали туда рабочих, спе­циалистов и даже целые ремонтные бригады. На весеннем севе в 1934 году в колхозе работал 281 коммунист из нашего района. 280 человек выехали на уборочную кампанию. Кро­ме того, 407 счетоводов и 100 бухгалтеров были посланы для налаживания колхозной отчетности, а свыше трех тысяч че­ловек проводили массово-политическую работу.

Вскоре поехал в деревню и я. За последние четыре года в области произошли большие перемены. Распахали 400 тысяч гектаров целины. Еще в 1930 году до 4 тысяч хозяйств Мос­ковской области имели дело с сохой. Я не оговорился: не с плугом, а с сохой. Теперь же повсюду тарахтели тракторы...

«ВОСТОЧНЕЕ КРЕМЛЯ»

В апреле 1936 года районы Москвы опять были разук­рупнены. Одним из новых являлся Молотовский. В его пар­тийные и советские организации и учреждения направили на работу часть бывших бауманцев, в том числе и меня — сна­чала председателем райисполкома Советов, а затем Первым секретарем райкома партии. Поскольку и Рогожско-Симоновский, и Бауманский, и Молотовский районы, в которых дове­лось трудиться в разное время, все лежали в восточной по­ловине Москвы, я снова оказался «восточнее Кремля», и, ко­нечно, не случайно: людей посылали на определенные посты с учетом их прежней деятельности. Молотовский район нахо­дился как раз на стыке Бауманского и бывшего Рогожско-Симоновского, так что многое здесь было мне знакомо. Я радо­вался тому, что бок о бок со мной станут трудиться и другие бауманцы. Надежда сохранить хорошие традиции и пере­нести их в новый район позволяла смело смотреть в глаза вставшим предо мною задачам.

Молотовский район оказался раза в три меньше Бауман­ского по площади и раз в семь — по численности населения. Объяснялось это тем, что в районе было много государствен­ных учреждений. В частности, здесь находились наркоматы тяжелой промышленности (во главе с Г. К. Орджоникидзе, а потом В. И. Межлауком), пищевой промышленности (во главе с А. И. Микояном), местной промышленности (во главе с К. В. Ухановым); ВЦСПС (во главе с Н. М. Шверником) и Высшая школа профдвижения, Профинтерн (во главе с С. А. Лозовским), а также все центральные комитеты отраслевых профсоюзов, Промбанк СССР, Главсевморпуть, Общество старых больше­виков и другие крупные учреждения и организации, а также вузы и научно-исследовательские институты.

Новый район протянулся от Зарядья, где ныне красует­ся гостиница «Россия», к устью Яузы, а затем вдоль Яузы до Сыромятников; четырежды пересекали его важные магистра­ли — Китайский проезд, Бульварное кольцо, Садовое кольцо и Курская железная дорога. В районе находились крупные предприятия — машиностроительные, швейные, мебель­ные, полиграфические, обувные, пищевые. Бюджет его еще в 1936 году превышал 7,2 миллиона рублей. Я хорошо знал по прежней работе завод «Манометр» и фабрику имени Клары Цеткин. А теперь знакомился с другими, прежде всего с заво­дами «Точизмеритель», электроизоляционным, электромеди­цинской аппаратуры, красильно-аппретурной фабрикой и с очень значительным по тем временам прачечно-красильным комбинатом.

Всю работу строил по четко разработанному распорядку. Составил перечень главных проблем, выделил их на первый план. Скажу честно, что соблюдать этот график удавалось да­леко не всегда. Постоянно всплывали новые вопросы, многие из них перекрещивались, к тому же заедала текучка. И все же график помогал рассматривать дела в определенной очеред­ности. Этого правила я с тех пор придерживался всегда. Про­блемная планомерность нужна в работе любого учреждения.

Если бы меня спросили, с чего должен начинать свою деятельность председатель райисполкома, то, умудренный прожитыми годами, я ответил бы: с изучения того, как жи­вут во вверенном вам районе люди. Практически эта сторо­на дела отнимала основную часть служебных забот. В систе­ме райжилуправления у нас числилось 913 строений. Из них центральное отопление имелось только в 80, а газ — лишь в 10; в 102 не было водопровода и в 120— канализации. Че­тыре районные парикмахерские всегда были переполнены, а для новых мы никак не могли найти помещения. Заасфальти­ровано было менее половины проездов.

В нашем районе не имелось ни одного овощного база­ра, ни одной молочной. Начисто отсутствовали домовые лав­ки и продажа с лотков и тележек. Существовал всего один овощной магазин и две булочные. Даже продовольственных палаток насчитывалось всего 13. Люди ходили за продукта­ми на соседние улицы, в другие районы. Им-то было совер­шенно безразлично, в каком районе покупать, лишь бы по­ближе. Зато вовсе не безразлично — для районных работни­ков и особенно для райбюджета. Чтобы изменить ситуацию, следовало выкроить часть домовой площади под магазины и столовые. Это значит — переселить куда-то столичные ве­домства и учреждения, что было очень трудным делом...

Однако рано или поздно все остается позади. И вот в на­шем распоряжении — несколько первых этажей. На что их употребить? Следуют новые яростные «схватки» и дискуссии... Наконец вопрос решен, и к 1937 году в районе имелось 11 продовольственных и гастрономических магазинов, 12 сто­ловых, шесть кафе и десять буфетов. План жилищного строи­тельства за 1936 год мы выполнили на 100 процентов и дос­рочно. Были облицованы гранитом районные набережные вдоль Яузы и Москвы-реки, реконструирована часть Садово­го кольца, и усилилось строительство Устьинского моста.

Еще раз замечу, что читателям, живущим в иную истори­ческую эпоху, наши повседневные радости 30-х годов могут, пожалуй, показаться наивными и маленькими. Что ж, я готов сделать скидку на быстротекущее время. Но чувства давних лет еще не забыты. Как мы гордились, когда добились того, что трое районных детских яслей располагали 160 местами, а женской консультацией № 46 пользовались 2200 матерей с детьми, живущие в четырех соседних районах! Как ликова­ли, когда жители Зарядья, раньше ходившие в «чужую» поли­клинику, начали посещать «свои» медицинские учреждения! Как радовались, когда сумели развернуть пять летних дет­ских площадок на 250 мест и создали районный детский дом на станции Нахабино! Как восторгались, добившись выделе­ния в бюджет детской библиотеки (у Нижних Сыромятников) 46 тысяч рублей и заняв по ликвидации неграмотности пер­вое место в Москве! Как потирали довольно руки, когда на III сессии ЦИК СССР в январе 1937 года похвалили работу фин­инспектора нашего района т. Шелухина!

Беглый перечень некоторых других событий местного масштаба покажет, чем мы жили тогда и что занимало повсе­дневные мысли. Шел предпоследний, четвертый год второй пятилетки, развернулась подписка на очередной заем, и на­селение района дало государству 16,4 миллиона рублей... На объединенном заседании МГК ВКП(б) и президиума Моссове­та всем собравшимся крепко досталось за опоздание с под­бором кадров для переписи населения. В частности, на меня лично возложили ответственность за срочную подготовку трех участковых уполномоченных, трех их помощников, 45 инспек- торов-контролеров и 300 счетчиков...

Все это только часть дел, которыми мы тогда занимались.

Следующая работа — на посту секретаря районного ко­митета партии — не являлась для меня совершенно новой по своему характеру. Многое было уже знакомо, привычно и по­нятно. Тем не менее повседневная практика секретаря рай­кома такова, что редко какой другой пост равного должно­стного уровня может дать человеку столько полезного. Не­сомненно, это объясняется ролью, которую играет в нашем обществе Коммунистическая партия — руководящая, направ­ляющая, организующая сила. Не случайно почти все лица, вы­двигаемые у нас на видные государственные посты, раньше или позже прошли через ответственную партийную деятель­ность. На посту первого секретаря районного комитета пар­тии в Москве я накопил ценный опыт, многому научился у от­ветственных сотрудников ЦК и горкома партии, у руководи­телей наркоматов и других учреждений.

Незаменимыми оказались для меня практика семинаров секретарей партячеек, в которых я принимал участие, обще­ние с агитаторами, пропагандистами, рабочими корреспон­дентами. В связи с важными событиями во внутренней и ме­ждународной жизни райком проводил политические кампа­нии, например по первым выборам в Верховный Совет СССР, в связи с началом фашистского мятежа в республиканской Испании. Организовывались специальные политдни. Созы­вались митинги избирателей в Советы депутатов трудящихся, призывников в ряды Красной Армии, районных стахановцев.

Велась агитация среди разных слоев трудящихся. Мас­совки на предприятиях и в учреждениях с участием работ­ников райкома сопровождались выездами за город или в го­родские зоны коллективного отдыха. Часто проводились кон­ференции и собрания с докладами на злободневные темы. По месту жительства или работы граждан систематически организовывались политические беседы, устраивались политвикторины, действовали разнообразные кружки, широко выпускались стенные газеты, вывешивались плакаты. Функ­ционировали краткосрочные политкурсы, распространялись книжные новинки. Да всего и не перескажешь.

Так прошло около года. Вдруг неожиданно меня пригла­сили в Центральный Комитет партии и предложили занять пост народного комиссара финансов РСФСР. Я ответил, что не чувствую себя готовым занять столь высокий и ответст­венный пост. Попутно заметил, что вообще не совсем пони­маю, почему существует это учреждение: Российская Федера­ция составляет большую часть СССР, деятельность союзного и республиканского наркоматов переплетается, они дубли­руют друг друга. Мне ответили, что вот и хорошо: я смогу за­няться перестройкой дела в нужном направлении, и предло­жили еще подумать.

Пошел в горком ВКП(б). Очень просил оставить меня на партийной работе, которую успел полюбить. Вскоре меня из­брали членом бюро Московского горкома ВКП(б), и я вроде бы уверился в том, что просьба учтена и новое назначение не состоится. Но я ошибался. Через несколько недель в моей жизни произошли перемены.

---

Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 176; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!