Смерть — отделенность от Бога 89 страница
В книге Откровения есть место, где говорится от имени Христа: Я стою у двери твоей и стучу (Откр 3:20). Слышим ли мы этот стук? А если слышим, то не отзываемся ли мы на этот стук так, как отзываемся на стук в дверь чужого человека, когда заняты чем-то, что для нас важно? Не отвечаем ли мы Ему: мне сейчас некогда, подожди, приди в другой раз, сейчас я занят, сейчас моя душа полна до края, и мне нет места ни для какой капли чего бы то ни было — ни радости, ни горя, ни суда, ни встречи. Со мной случилось горе, я весь в этом горе потонул, ко мне пришла радость несказанная, и эта радость так меня заполнила, что мне не до Тебя. О, мы так не выражаемся, конечно, но фактически мы так поступаем. Ему места нет в этот момент. Мы слишком заняты чем-то, что всю нашу жизнь заполняет. И конечно, тогда встреча делается невозможной. Господь стоит у двери и стучит. Он не обязательно стучит каким-то мистическим образом. Разумеется, если бы мы вдруг услышали стук в дверь, который ни на что не похож, и знали бы, что так стучит только Бог, мы оторвались бы от своих занятий и пошли бы к двери. Но часто Бог стучит в нашу дверь через другого человека. Он хочет, чтобы мы всем своим нутром отозвались состраданием, заботливостью, любовью, радостью, чем-то, что нужно этому человеку, потому что в этот момент этот человек — посланник Божий. Это человек, которого Бог послал для того, чтобы мы от Его, Божиего, имени позаботились о нем. Но мы думаем о другом, мы думаем только о том, что заняты, мы даже не боимся этого человека, он просто нам лишний. И тогда встреча делается невозможной.
|
|
|
Но есть еще другая сторона вопроса. Порой мы ищем встречи с Богом, но на своих началах. Мы хотим Его встретить сейчас, потому что Он нам нужен, мы хотим Его встретить сейчас как помощь, как радость, а Он почему-то (нам чуется) представляется нам как суд, как требование, и мы не открываемся Ему. Мы стучим, да, мы хотим, чтобы Он отворил, но на наших началах. И вот мне вспоминаются два отрывка из книги о старце Силуане, которые я хочу вам прочесть, потому что они для меня в свое время были очень значительны.
Откровение о Боге говорит: «Бог есть любовь», «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин 4:8; 1:5).
Как трудно нам, людям, согласиться с этим. Трудно потому, что и наша личная жизнь, и окружающая нас жизнь всего мира свидетельствует скорее об обратном.
На самом деле, где же этот свет любви Отчей, если все мы, подходя к концу своей жизни, вместе с Иовом в горечи сердца сознаем: «Лучшие думы мои, достояние сердца моего разбиты. Дни мои прошли; преисподняя станет домом моим… Где же после этого надежда моя?», и то, что от юности тайно, но сильно искало сердце мое, «кто увидит?» (Иов 17:11—15).
Сам Христос свидетельствует, что Бог внимательно промышляет о всей твари, что ни одна малая птица не забыта Им, что Он заботится даже об убранстве травы и что о людях Его забота еще и несравненно большая, настолько, что «У нас и волосы на голове все сочтены» (Мф 10:30).
Но где же этот внимательный до последней мелочи промысел? Все мы подавлены зрелищем неудержимого разгула зла в мире. Миллионы жизней, часто едва начавшихся, прежде даже чем достигнуто самое осознание жизни, с невероятной жестокостью вырываются.
Итак, зачем же дана эта нелепая жизнь?
И вот жадно ищет душа встречи с Богом, чтобы сказать Ему: зачем Ты дал мне жизнь?.. Я пресыщен страданиями; тьма вокруг меня; зачем Ты скрываешься от меня?.. Я знаю, что Ты благ, но почему Ты так безразличен к моему страданию?
Почему Ты так… жесток и беспощаден ко мне?
Я не могу Тебя понять.
|
|
|
Часто у нас чувство, что мы окружены искушениями, опасностями, мы исполнены страха и смятения и кричим к Господу: Господи, приди! Где же Ты?! И Господь молчит. Есть ли какой-нибудь на это ответ? На следующей странице книги отца Софрония мы находим нечто вроде ответа из жизни старца Силуана.
Жил на земле человек, муж гигантской силы духа, имя его Симеон. Он долго молился с неудержимым плачем: «Помилуй меня», но не слушал его Бог. Прошло много месяцев такой молитвы, и силы души его истощились; он дошел до отчаяния и воскликнул: «Ты неумолим!» И когда с этими словами в его изнемогшей от отчаяния душе еще что-то надорвалось, он вдруг на мгновение увидел живого Христа; огонь исполнил сердце его и все тело с такой силой, что, если бы видение продлилось еще мгновение, он умер бы. После он уже никогда не мог забыть невыразимо кроткий, беспредельно любящий, радостный, непостижимого мира исполненный взгляд Христа и последующие долгие годы своей жизни неустанно свидетельствовал, что Бог есть любовь, любовь безмерная, непостижимая.
|
|
|
Вот опыт святых, и этот опыт мы можем воспринять, и без этого опыта, в какой-то мере пережитого, у нас не может быть встречи с Богом, потому что мы ищем встречи, как ребенок, который боится окружающей его опасности и нужды и хочет, чтобы в одно мгновение все его проблемы были разрешены матерью, отцом, другом. И тут вопрос нашей встречи с Богом. Настолько ли мы хотим Его встретить, что готовы Его искать даже тогда, когда, как нам кажется, Его нет; хуже: когда, как нам кажется, Он от нас отвернулся и ушел, Ему нет дела до нас? Если мы действительно чувствуем, потому что в какое-то мгновение пережили Его любовь к нам, что мы Богом любимы, если мы чувствуем свою любовь к Нему и знаем, что без Него не можем прожить, то мы будем Его искать и не отчаемся. Вначале мы думаем, что в любой момент можем встретиться с Богом, Его узнать, Его воспринять в глубины нашей души, стать Его учениками в полном смысле слова. Но это не так, и это мы постепенно узнаём. Мы для этого незрелы. На мгновение мы отзовемся, да, а потом, как Евангелие говорит, заботы мира сего (Лк 8:14) заглушат наше желание быть с Ним, нашу устремленность к Нему, нашу тоску по Нему, и если Он не останется с нами, то мы пожимаем плечами и говорим: ну хорошо, до следующей встречи. Разве не так? Это — увы! — так. И нам надо созреть тоской по Богу, надо созреть голодом по Богу, созреть так, чтобы, когда Он нам явится, мы могли бы отозваться всем нашим существом на Его присутствие.
|
|
|
Есть место в писаниях святителя Феофана Затворника, где он пишет, как иногда бывает невыносимо тяжело для священника, духовника находиться рядом с человеком, который в крайней духовной нужде и для кого он не находит ни слов, ни помощи. Святитель Феофан говорит, что после долгой духовной жизни он понял, что порой человек незрел, не готов получить помощь. Можно дать ему помощь, он на мгновение ее воспримет, а потом она уйдет от него, потому что человек не сумеет ее сохранить в своем сердце, в своей памяти, в своей воле, в своей жизни. И вот очень важно помнить, что, когда мы говорим о желании встретить Бога, мы подразумеваем: в том состоянии, в котором я нахожусь, у меня есть посильный голод, посильная тоска, посильное желание. Но Бог может видеть, что эти тоска, желание, голод еще не глубоки, они утолятся от первого мгновения нашей встречи, а потом мы поступим, как дети, которых мать обняла, расцеловала, и они отрываются от нее, потому что хотят бежать снова играть в сад. Я думаю, что нам это надо помнить всегда. И когда мы говорим о встрече с Богом, мы должны понимать, почему мы желаем Его встретить. Потому ли, что Он удовлетворит все наши нужды, потому ли, что Он заполнит какую-то пустоту в нашем сердце, или потому, что Он так нам дорог, что мы готовы опустошить нашу жизнь, опустошить наши ум и сердце для того, чтобы все принадлежало Ему, чтобы Он мог вселиться в эти таинственные глубины, и тогда совершится такая встреча, о которой мы и мечтать не умеем? Ведь мы всегда думаем о мгновенной встрече, о короткой встрече, о встрече, которая оставит за собой сладкое, радостное воспоминание, но не о том состоянии приобщенности раз и навсегда, навеки, причем приобщенности, которая не всегда является постоянным счастьем и радостью, но верностью, верностью до конца, непоколебимой верностью, когда, встретив Бога, мы готовы без Него быть, только бы Его дело совершать.
Вы наверно помните евангельский рассказ о том, как Спаситель Христос после Своего Воскресения послал Своих учеников в мир, спасать мир (Мф 28:19—20). Нам кажется, что это так просто. Христос умер за всех, Он воскрес, Он дал ученикам Духа Святого, и теперь Он их послал. Но Он с ними расстался, Его больше с ними не было, душа их тосковала по той радости, которая у каждого из них была, когда они были рядом со Христом, могли Его видеть, могли Его слышать, прикасаться Ему. Вспомните место из Послания апостола Павла, где он говорит: для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение, потому что, пока я живу во плоти, я отделен от Христа (Флп 1:21; 2 Кор 5:6): только смерть может разорвать узы, которые ограничивают меня всем земным, и дать мне стать лицом к лицу со Христом живым уже навсегда, неразлучно. Мы должны быть готовы именно к этому. Мы встретили Христа, мы уверовали в Него, пусть несовершенно, пусть только посильно, мы живем этой верой, мы должны эту веру превратить в непоколебимую верность и в готовность быть посланными Христом, отделиться как будто от Него, так, чтобы Он был с нами только невидимо, но не ощутимо, не постоянно держал нас за руку, как мать держит ребенка. И когда мы говорим о встрече в молитве, о встрече в духовной жизни, мы должны помнить именно это: встреча эта совершается раз и должна заполнить наше сердце желанием, чтобы никогда ничто не стало между нами и Христом, Которого мы так встретили. А дальше мы должны быть готовы Его то встречать, то не встречать, и искать Его, но искать с надеждой, искать с уверенностью, что Он верен и явится нам тогда, когда мы будем на это готовы, вот как в рассказе о старце Силуане.
И еще следует нам помнить, когда мы молимся и ищем встречи, что должны искать — да, встречи, но должны создать в себе все условия, которые эту встречу могут сделать или мгновенной, или окончательной. Христос стоит у двери каждого из нас и стучит, но мы не отзываемся большей частью. Часто приходит время, например, на сон грядущий помолиться, но такой наплыв различных мыслей, воспоминаний о прошедшем дне, мыслей о том, что впереди, думы разные — и мы откладываем молитву, потому что хотим до конца пережить то, что нами уже встречено. А мы должны быть готовы ради встречи с Богом сказать: это от нас не уйдет, то, что я пережил, во мне улеглось, никто у меня этого отнять не может, я могу на время даже забыть, а оно во мне лежит и может всплыть в любое мгновение, но теперь я все оставлю в стороне, все без остатка, и побуду со Христом. Может быть, я не ощущу Его присутствия; может быть, даже не осознаю с достаточной глубиной, но я Ему скажу от сердца, искренне, правдиво то, что мне нужно Ему сказать, своими ли словами или словами святых.
Но если мы употребляем слова святых, мы должны постепенно сделать их своими. Если они остаются только словами, которые мы повторяем, это еще не наша молитва. Мы должны постепенно научиться тому, что вложили святые в эти слова: тем мыслям, той вере, тем чувствам, той решимости, которую эти слова содержат. И для этого нам надо задумываться над тем, что значат эти молитвенные слова. Когда я говорю: Господи — что я этим хочу сказать? Является ли это просто «кличкой», которая принадлежит Богу, значит ли это только, что, хочу я того или нет, Он все равно Хозяин моей жизни? Или значит: из всех господ на земле и на небе я Тебя выбрал своим Господом, Хозяином всей моей жизни, Тебя зову своим Господом, потому что я Тебя избрал, так же как Ты в свое время меня избрал? Так надо продумывать каждую молитву, которую мы произносим, чтобы каждая молитва была правдой для нас, не только повторением опыта святых, а приобщением к этому опыту. И это дело целой жизни. Но это дело надо начинать теперь, сразу, не откладывая. И для этого надо продумывать слова просто в их объективном значении, продумывать, что эти слова для нас значат, ставя вопрос: а что я о них знаю на опыте по отношению к Богу? Тогда каждое слово молитвы постепенно приобретает жизненность, какую-то взрывчатую силу, и когда мы эти слова произносим, они нашу душу взрывают, озаряют ее, дают ей импульс, толчок и нас приобщают к опыту этого святого и к тому, что стоит за этим опытом: к Богу.
Я не могу сейчас задержаться на множестве слов, о которых хотел бы как-нибудь при случае поговорить, но хочу остановиться коротко на словах Иисусовой молитвы: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. Эти слова родились в монашеской традиции и перешли очень широко в православный мир. И мне кажется, что нам надо знать, как их употреблять.
Центр этих слов — имя Иисуса Христа. И к этому относится то, что я только что сказал: слово должно иметь взрывчатую силу. Если я говорю «Иисус» только как «название», это фактически правда, но до меня не доходит. Вы, наверное, знаете, как бывает, когда мы думаем о людях. Мы думаем о чужом человеке, вспоминая его имя, отчество, фамилию, и это остается холодной мыслью. Мы можем вспомнить человека, который нас обидел, и наше сердце волнуется гневом, раздражением. Мы можем вспомнить об этом человеке и осознать: нет, мне надо переменить мое отношение к нему, — и рождаются примирение и покаяние. Мы можем думать о человеке, который нам друг, с радостью; мы можем думать о самом родном, любимом, близком человеке, и когда его имя всплывет в нашей памяти, в нашей душе, вся наша жизнь как бы собирается вокруг этого имени, вся наша жизнь сосредоточивается на этом имени. Каждый из нас знает какое-нибудь имя, вокруг которого собирается вся любовь, вся радость, вся нежность, вся надежда, все живые чувства души. И только тогда, когда имя «Иисус» приобретает такое значение, Иисусова молитва делается силой, которая преображает жизнь человека.
Но для этого недостаточно эту молитву повторять, по четкам или без четок — безразлично, потому что от количества может ничего не прибавиться. Когда я был юношей, я сделал попытку молиться Иисусовой молитвой и пробовал молиться так, как прочел в той или другой книге: много подряд, много, много, много… И пришел момент, когда вдруг я почувствовал, что больше не молюсь, что слова в моей голове вертятся без всякого чувства и я не могу от них оторваться, что это дурман, а не молитва. И тогда я себя заставил перестать молиться, потому что это была уже не молитва, а, как я сказал, дурман. После этого, поговорив со своим духовником, почитав Иоанна Златоуста и других (у Феофана Затворника это ясно сказано), я обнаружил, что самое простое — это стать перед Богом в сознании, что Он невидимо, неощутимо здесь есть, что Он может явиться мне ощутимо (я говорю не о видениях, а о внутреннем ощущении) и что Он слышит то, что я говорю. И сосредоточивая внимание на словах, переживая Его Имя как самое дорогое, как святыню, я могу сказать: Господи Иисусе Христе (то есть: Посланник Божий), Сыне Божий (Бог, Сын Небесного нашего Отца, Который стал Сыном Человеческим), помилуй меня, грешного. Причем вкладывая в слова реальный смысл. Мы часто думаем о слове «помилуй» в каком-то законническом смысле: не гневайся, прости, на деле же слово «помилуй» значит приласкай, будь мне мил, прояви ко мне нежность и любовь и спаси меня, грешного. Если мы думаем о помиловании только в плане, как бы Он нас не осудил и не наказал, это законническое отношение. И совсем другое дело, если мы думаем о помиловании: Господи, я к Твоей любви обращаюсь, к верности Твоей ласки обращаюсь, прояви Твою ласковую любовь, согрей меня, я грешный…
А «грешный» мы часто определяем опять-таки законническим образом: дескать, мы нарушили ту или другую заповедь и за это достойны наказания. Это не так. Да, мы нарушили не только ту или другую, но множество заповедей, но не в наказании дело. Ребенок провинился, его наказали, и он чувствует по отношению к родителям: я был непослушен, меня наказали и теперь мы квиты. Такие отношения с Богом неприемлемы, невозможны. В одном раннехристианском произведении образно говорится, что грех — это состояние человека, который из Божией области перешел в чужую область, в область без Бога. Это значит, что мы перешли грань и больше не на Его территории, не с Ним, мы ушли в страну далече, о которой говорит Евангелие (Лк 15:13). И задача не в том, чтобы Он простил нам, что мы живем в чужой стране, что мы больше не с Ним, а задача в том, чтобы мы вернулись, перешли этот рубеж и вернулись в Божию область. И когда мы говорим: я грешен, мы говорим: Господи, я мог бы (могла бы) быть с Тобой вместе, все время, в одной области, а я выбираю столько других вещей, которые Тебе чужды, которые были причиной Твоего распятия, которые являются причиной моей растерянности, но они мне любы, они приятны, они мне дороги. Так что, когда мы молимся Христу о том, чтобы Он нас помиловал, мы не молимся просто о том, чтобы Он нас «простил»: ну, Бог с тобой, что от тебя ожидать другого. Нет, мы говорим: Господи, не теряй ко мне той любви, которая Тебя побудила стать человеком, которая Тебя побудила прожить мученическую жизнь на земле и мученическую смерть принять ради меня. Вот Твоя любовь. Дай мне ее, Господи, и дай мне ее увидеть так, чтобы моя душа была сотрясена и я уже не мог уйти во страну далече!
***
В течение остающихся бесед я хочу сосредоточить наше внимание на некоторых темах, связанных с сотворением мира и с тем, как Бог и мир соотносятся друг с другом, не только человек, но весь тварный мир. И раньше всего мне хотелось бы задуматься с вами над тем, что представляет Собой Бог как Творец: не Сам по Себе непостижимый в Своей таинственности, но по отношению к творческому действию, которое вызвало из небытия все: все, что было и чего не стало, все, что есть, и все, что будет.
Когда мы думаем о Боге, мы в Нем (я не делаю сейчас попытку дать полное Троическое богословие) видим Три Лица. Когда говорим об Отце, мы с трепетом предстоим перед Богом во всей Его глубине и непостижимости. Это Бог. Другого слова у нас для Него нет. Это Тот, Который есть, без прилагательных, без обстоятельств, которые Его привели бы к бытию: Он есть. Он — самое бытие, и бытие не пассивное, не неподвижное, а бытие, которое является одновременно Жизнью, полнотой движения. Он для нас непостижим в Своей глубинной сущности, так же как для нас непостижим огонь в сущности своей. Мы его видим, его ощущаем, но быть огнем мы не можем, и даже если мученики сгорали в тварном огне, они приобщались только к тварному пламенению. Но Бог как огонь непостижимый непостижим для нас до конца.
О Сыне мы говорим, по Священному Писанию, сначала как о Слове Божием, и некоторые отцы говорили, что если подумать о Боге как о непостижимой глубинной мысли, то слово Божие является выражением этой мысли, не во всем для нас постижимым. Он является таким выражением в том смысле, что эта мысль делается реальностью в тварном мире, как слово является выражением мысли человека. Но когда мы говорим о Боге, мы говорим о чем-то более полном и непостижимом. Божественная мысль, даже когда она находит себе выражение, этим выражением не исчерпывается. Нельзя сказать, что «все сказано». И когда мы говорим о том, что Сын Божий есть Слово Божие, Он, поскольку это постижимо для нас, делает доступными для нас глубины Божественной премудрости, глубины мысли Божественной, но вместе с тем как Слово Божие Он укоренен в этой мысли так, как мы не можем ее постичь. И когда мысль Божия открывается во Христе в Его учении и в Его личности, остается тáинственная и таинственная глубина, которую мы не можем воспринимать умом. И дивно, что в начале Евангелия от Иоанна нам говорится: В начале было Слово (Ин 1:1). Слово, Которое выражает по отношению ко всему тварному миру все, что непостижимый Бог хочет сотворить и передать нам. Это Слово — творческое Слово, и это Слово — руководственное Слово. В начале было Слово, и Слово было у Бога. То есть в Нем, в Боге выражение мысли всецело покоится в Его глубинах и превосходит всякую возможность с нашей стороны полностью, неограниченно воспринимать Премудрость Божию как она есть, а только раскрывается нам, постольку поскольку мы можем ее воспринять, но воспринимается она через Слово.
Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 201; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!