Деньги как неадекватная замена
Самую интересную теорию о происхождении денег недавно выдвинул Филипп Роспабе, французский экономист, ставший антропологом. Его работы, почти неизвестные в англоязычном мире, довольно оригинальны и непосредственно относятся к нашей проблеме. Роспабе полагает, что «первобытные деньги» изначально не использовались для выплаты каких-либо долгов. Они служили признанием того факта, что есть долги, которые выплатить нельзя. Его точку зрения стоит рассмотреть подробнее. В большинстве человеческих экономик деньги используются прежде всего для устройства свадеб. Проще всего это было сделать, выплатив так называемый калым ("brideprice"): семья жениха давала определенное количество собачьих зубов, раковин, латунных колец или чего-то еще, выполнявшего функции местных социальных денег, семье девушки, которая в свою очередь отдавала им невесту. Легко понять, почему это может рассматриваться как покупка женщины, – многие колониальные чиновники, служившие в Африке и Океании в начале XX века, именно так это и понимали. Такая практика вызывала возмущение, и в 1926 году в Лиге Наций даже обсуждался вопрос о ее запрете как одной из форм рабства. Антро- пологи возражали. На самом деле, объясняли они, это не имело ничего общего с покупкой, скажем, вола и уж тем более пары сандалий. В конце концов, если вы покупаете вола, то не несете по отношению к нему никакой ответственности. Вы, по сути дела, покупаете право распоряжаться волом по собственному усмотрению. Свадьба совсем другое дело, поскольку муж, как правило, несет такую же ответственность перед женой, как и жена перед ним. Это был способ наладить отношения между людьми. Далее, если бы вы действительно покупали жену, вы могли бы ее продать. А подлинное значение платежа касается статуса детей жен- щины: если муж что-то и покупает, так это право называть ее отпрысков своими. Антропологи в конце концов выиграли этот спор, и «калым» был переименован в «сва- дебный выкуп» ("bridewealth"). Но они так и не ответили на вопрос о том, что именно проис- ходит в таком случае. Когда семья жениха с острова Фиджи преподносит китовый зуб и про- сит руки девушки, является ли это авансом за услуги, которые женщина окажет, возделывая огород своего будущего мужа? Или он покупает будущую плодовитость ее чрева? Или же это чистая формальность, эквивалент доллара, который должен перейти из рук в руки, для того чтобы скрепить контракт? По мнению Роспабе, ни то, ни другое, ни третье. Китовый зуб – ценный предмет, но средством платежа он не является. На самом деле это признание того, что один просит что-то настолько уникальное, что оплатить это просто невозможно. Единственная подходящая оплата за преподнесение в дар женщины – это преподнесение в дар другой женщины; пока этого не произойдет, все, что можно сделать, – это признать наличие долга.
|
|
|
|
|
|
Иногда женихи высказывают это довольно определено. Возьмем пример народа тив из Центральной Нигерии. Большая часть имеющейся о нем информации относится к середине XX века, когда он все еще находился под британским владычеством. Каждый в те времена считал, что правильный брак должен принимать форму обмена сестрами. Один мужчина отдает свою сестру замуж другому, который в свою очередь отдает свою сестру в жены новоявленному зятю. Это идеальный брак, потому что в обмен на одну женщину мужчина может дать только другую женщину. Разумеется, даже если бы в каждой семье было равное количество братьев и сестер, система не могла бы функционировать так четко. Допустим, я женюсь на вашей сестре, но вы на моей жениться не хотите (потому что она вам не нравится или ей всего пять лет от роду). В этом случае вы становитесь ее «опекуном», т. е. вы можете претендовать на то, чтобы выдать ее замуж за кого-то другого, например за того, чью сестру вы хотите взять в жены. Все это быстро превратилось в сложную систему, в которой влиятельные мужчины стали опекунами многочисленных «подопечных», зачастую рассеянных по обширной территории; они обменивали их и в ходе этого процесса накапливали много жен для себя, в то время как менее удачливые мужчины женились позже или могли вообще остаться холостяками. Был и другой способ. В те времена самым престижным видом денег у тив были связки латунных трубок. Ими владели только мужчины, которые никогда не использовали их для покупки вещей на рынке (на рынках царили женщины) и обменивали их лишь на те вещи, которые считали очень важными: скот, лошадей, слоновую кость, медицинский уход, колдовские чары. Как объяснял Акига Сай, исследователь тив, жену можно было приобрести за латунные трубки, но требовалось их очень много. Нужно было дать две-три связки ее родителям, чтобы стать женихом; затем, после ее похищения (с которого всегда начинались такие свадьбы), еще несколько связок нужно было для того, чтобы успокоить мать, которая с показным гневом требовала объяснить, что вообще происходит. Пять связок отдавались опекуну невесты, чтобы он хотя бы временно смирился со случившимся, и еще больше ее родителям, когда она рожала, если, конечно, вам удавалось уговорить их признать, что отец ребенка – вы. Так можно было избавиться от родителей, но не от опекуна, которому надо было платить всегда, потому что за деньги права на женщину купить было нельзя. Все знали, что в обмен на одну женщину можно было дать только другую. В этом случае каждый должен разделять убеждение, что однажды такая женщина появится. А пока этого не случилось, как емко выразился один этнограф, «долг никогда не может быть выплачен полностью» . По мнению Роспабе, тив просто открыто выражают логику, которая повсеместно лежит в основе свадебного выкупа. Жених, предлагающий его, никогда не платит за женщину или за право называть ее детей своими. Это означало бы, что латунные трубки, китовые зубы, раковины каури или даже скот являются эквивалентом человека, что совершенно абсурдно с точки зрения человеческой экономики. Эквивалентом человека мог считаться только другой человек. Тем более что в случае брака речь идет о чем-то даже более ценном, чем человеческая жизнь, а именно о человеческой жизни, которая способна сама порождать новые жизни. Конечно, многие из тех, кто выкупает невесту, действуют, как и тив, довольно откро- венно. Выкупные деньги не даются для того, чтобы выплатить долг, а служат своего рода признанием, что есть долг, который не может быть выплачен деньгами. Часто обе стороны будут по крайней мере придерживаться той фикции, что однажды он будет возвращен, т. е. что клан жениха отдаст одну из своих женщин – возможно, даже дочь или внучку этой самой женщины – за мужчину из родного клана жены. Вероятно, будет достигнуто какое-то соглашение относительно ее детей или же ее клан оставит себе одного ребенка. Вариантов может быть бесконечно много. Таким образом, как пишет Роспабе, деньги возникают «как замена жизни». Это можно назвать признанием долга за жизнь, что, в свою очередь, объясняет, почему тот же самый вид денег, при помощи которого устраивались браки, использовался и для уплаты вергельда (или «выкупа за кровь», как его иногда называют): эти деньги выплачивались семье убитого для того, чтобы предотвратить кровную вражду или положить ей конец. Здесь источники еще более определенны. С одной стороны, человек дает китовые зубы или латунные трубки, так как родня убийцы признает, что должна жизнь семье жертвы. С другой – китовые зубы или латунные трубки ни в коей мере не являются и не могут являться компенсацией за убитого родственника. Разумеется, никто из тех, кто давал такую компенсацию, не был настолько глуп, чтобы утверждать, что какая-то сумма денег могла служить «эквивалентом» стоимости чьего-то отца, сестры или ребенка. И в этом случае деньги тоже в первую очередь служат признанием того, что вы должны нечто намного более ценное, чем деньги. В случае кровной вражды обе стороны знают, что даже убийство, совершенное ради мести, хотя и соответствует принципу «жизнь за жизнь», на самом деле не возместит страданий жертвы. Это знание дает возможность решить дело без применения насилия. Но даже в этом случае часто возникает чувство, что, как и в случае с браком, настоящее решение проблемы просто отложено на какое-то время. Пожалуй, стоит привести пример. Среди нуэров есть особый класс сакральных особ, которые специализируются на улаживании кровной вражды; в литературе они фигурируют как «вожди в леопардовых шкурах». Если один человек убивает другого, то он сразу же отправляется на поиски одного из участков, которые им принадлежат и считаются священными, а значит, неприкосновенными: даже семья покойного, для которой отомстить убийце – дело чести, знает, что туда нельзя проникать под страхом ужасных последствий. Согласно классическому рассказу Эванса-Причарда, вождь немедленно попытается привести семьи убийцы и жертвы к мировому соглашению – это задача не из простых, потому что семья жертвы всегда сначала отказывается: Прежде всего вождь узнает, сколько скота у родичей убийцы и сколько они готовы отдать в порядке компенсации. Затем вождь посещает родичей убитого и просит их принять скот в уплату за жизнь убитого. Обычно они отказываются, ибо это дело чести и им положено поупрямиться. Но отказ не означает, что они не хотят принять компенсацию. Вождь знает это и настаивает на согласии, даже угрожает проклятием, если они не уступают… В дело вмешиваются дальние родственники, напоминающие каждому об ответственности перед общиной в целом и о вреде, который причинит невинным близким продолжающаяся вражда. Близкие убитого долго демонстративно отказываются мириться, настаивая на том, что сама мысль, будто какое-то количество скота может служить заменой жизни сына или брата, оскорбительна, но затем обычно неохотно соглашаются. Но даже когда проблема в принципе решена, на самом деле не все еще улажено: обычно нужны годы, чтобы собрать необходимое количество скота; и, даже когда его отдают, обе стороны избегают друг друга, «особенно на танцах, которые возбуждают людей, когда даже нечаянный толчок может вызвать драку. Обида никогда не забывается, и расплатиться в конце концов надо человеческой жизнью» . То есть это очень похоже на свадебный выкуп. Деньги не стирают долг. Одна жизнь может быть оплачена только другой. В лучшем случае те, кто платит выкуп за кровь, могут заморозить существующую ситуацию, признав наличие долга и утверждая, что они хотели бы его выплатить, хотя и знают, что это невозможно. На другом конце света ирокезы Лиги шести племен разработали сложные механизмы для того, чтобы избегать таких ситуаций. По словам Льюиса Генри Моргана, в случае если один человек убивал другого, сразу же по совершении убийства за примирение брались племена, к которым принадлежали обе стороны, и предпринимали энергичные усилия к тому, чтобы его добиться, пока частная месть не привела к гибельным последствиям. Первый совет выяснял, был ли обидчик склонен сознаться в своем преступлении и согласен ли он на возмещение. Если да, то совет немедленно посылал от его имени другому совету пояс из белого вампума, содержавший соответствующее сообщение. Тогда этот совет старался умиротворить семью убитого, успокоить ее возбуждение и убедить их принять вампум в знак прощения. Как и у нуэров, у ирокезов существовали сложные схемы, предписывавшие, сколько саженей вампума нужно было выплачивать в зависимости от статуса жертвы и характера преступления. Как и у нуэров, здесь тоже все утверждали, что речь не идет об оплате. Стоимость вампума ни в коей мере не соответствовала стоимости жизни погибшего человека: Дар из белого вампума не носил характера компенсации за жизнь убитого, а являлся выражением признания вины и раскаяния в совершенном преступлении, а также просьбой о прощении. Он был предложением мира, принятия которого добивались общие друзья… Действительно, во многих случаях можно было манипулировать системой таким образом, чтобы платежи, призванные умерить чьи-то гнев и горе, становились способами создания новой жизни, которая в определенном смысле заменяла ту, что была потеряна. Среди нуэров стандартной платой за выкуп крови были сорок голов скота. Но ровно столько же обычно составлял свадебный выкуп. Логика была такова: если мужчина был убит до того, как женился и у него появилось потомство, его дух, лишенный вечности, естественно, разгневан. Лучшим решением было пустить скот, выплаченный в обмен на улаживание конфликта, на приобретение так называемой невесты для умершего, т. е. женщины, которая формально выйдет замуж за погибшего человека. На практике ее обычно выдавали за одного из братьев умершего, но это не имело особого значения: неважно, от кого она беременела, – этот человек все равно не становился отцом ее детей. Считалось, что они дети духа убитого и что каждый сын, которого она рожала, рос с обязательством однажды отомстить за его смерть. Последний вариант необычен. Но нуэры вообще проявляли неожиданное упорство в вопросах кровной вражды. Примеры из других частей света, которые приводит Роспабе, еще более показательны. Например, среди бедуинов Северной Африки для семьи убийцы иногда единственной возможностью уладить распрю было отдать дочь замуж за одного из ближайших родственников убитого, например за брата. Если она рожала мальчика, ему давали имя погибшего дяди и он считался, по крайней мере в широком смысле, заменой последнего. Ирокезы, у которых наследование шло по женской линии, так с женщинами не поступали. Однако у них был другой, более прямолинейный, подход. Если умирал мужчина, пусть даже и естественной смертью, родственники его жены могли «начертать его имя на циновке», т. е. дать пояса из вампума для снаряжения военного отряда, который нападал на вражеское селение, чтобы захватить пленника. Пленника могли либо убить, либо, если матроны клана были в добром расположении духа (этого никто не мог предугадать; траурная печаль – дело тонкое), принять к себе: в таком случае на плечи ему набрасывали пояс из вампума, он получал имя умершего, женился на его вдове и наследовал его личную собственность – иными словами, он становился совершенно таким же человеком, каким был погибший. Все это лишь подтверждает основной тезис Роспабе о том, что в человеческих экономиках деньги можно рассматривать в первую очередь как признание долга, который не может быть выплачен. Все это довольно сильно напоминает теорию изначального долга: деньги возникают из признания абсолютного долга перед тем, что дало вам жизнь. Разница в том, что в данном случае считается, что такие долги не складываются между человеком и обществом или, возможно, космосом, а образуют своего рода сеть бинарных отношений: в подобных обществах почти каждый человек находился в абсолютном долгу по отношению к кому-то другому. Мы ничего не должны «обществу». Если здесь и есть понятие общества – что совсем не очевидно – то общество и состоит из наших долгов.
|
|
|
|
|
|
Брайан Каплан. Миф о рациональном избирателе
Пессимистичное предубеждение
Мир увидит еще два поколения людского населения, которые опустошат угольные (?) шахты. Когда этот момент наступит, должен будет наступить экономический спад, или закат экономической цивилизации. Henry Adams, 1898
Я впервые столкнулся с пропагандой против наркотиков во втором классе. Она называлась «антинаркотическим образованием», но в основном состояла из страшилок. Мне сказали, что дети вокруг меня принимают наркотиками и что дилер скоро и мне их предложит. Учителя предупреждали, что все больше детей будут становиться зависимыми и что к моменту, когда я буду учиться в средней школе наркоманы будут окружать меня со всех сторон. Авторитетные люди временами говорили с нами о нашей взрослой жизни и поражались тому, как страна сможет жить с такой негодной рабочей силой. Как они думали, это был еще один признак того, что все катится в тартарары.
Описанная мне в средней школе дистопия никогда не материализовалась. Мне все еще не предложили наркотиков. Когда я стал взрослым, стало очевидным, что большинство людей не ходит на работу под воздействием PCP. Поколение Х тоже употребляло нелегальные наркотики, но его включение в состав рабочей силы сопровождалось не вызванным одурью снижением производительности и сокращением инноваций, чудесами наступающего века Интернета.
Предсказания моих учителей по поводу будущего американской экономики оказались смехотворными. Но они четко соответствуют более общему паттерну. Как правило, население считает, что сегодняшние экономические условия хуже, чем они есть в действительности. С точки зрения населения ситуация в мире все больше ухудшается; экономике предстоит столкнуться со множеством серьезных вызовов, что дает мало оснований для надежды. Я называю такие воззрения населения пессимистичным предубеждением, то есть склонностью переоценивать серьезность экономических проблем и недооценивать (недавние) прошлые, текущие и будущие экономические результаты.
Адам Смит высмеял такие настроения в следующем лаконичном высказывании: «Зерна гибели лежат по большей части внутри самой нации». Смысл его позиции, которую часто воспроизводят современные экономисты, состоит в том, что население необъективно воспринимает реальность. Крупная экономика может прогрессировать и обычно прогрессирует, несмотря на промежуточные сбои. В то время как экономисты обсуждают, каких темпов роста следует ожидать, публичный дискурс озабочен тем, находится ли экономика в состоянии стагнации или упадка.
Представим себе, что врач с врожденным пессимизмом осматривает пациента. Есть две категории ошибок, которых ему нужно избегать. К примеру, он может преувеличить тяжесть симптомов пациента. Определив, температуру тела пациента в 100 градусов по Фаренгейту, доктор может вскричать, что пациент болен «опасной лихорадкой». Но он может допустить ошибку и в общем прогнозе, сказав пациенту, что ему осталось жить две недели.
Пессимизм в отношении экономики имеет те же черты. Люди могут пессимистично воспринимать отдельные симптомы, преувеличивая степень проблем в диапазоне от позитивной дискриминации до бюджетного дефицита. Но люди также могут быть пессимистичными по поводу всей картины, находя тревожные тренды в изменениях в уровне жизни, поведении ставок заработной платы и изменениях уровня неравенства. Общественное мнение страдает пессимизмом в обеих формах. Экономисты постоянно советуют населению не беспокоиться по поводу очередной экономической угрозы, описанной в новостях. И у экономистов также вошло в привычку объяснять, как далеко продвинулось человечество за последние сто лет, графически представляя тот прогресс, который нам кажется самим собой разумеющимся.
Одним из приемов пессимистской риторики является идеализация условий в далеком прошлом с целью бросить негативный свет на существующие с недавнего времени условия. В книге The Ideas of Decline in Western History Артур Херман утверждает, что почти в каждой цивилизации, что в прошлом, что сейчас люди верили и верят, что сегодняшние мужчины и женщины не достойны своих предков», и задается вопросом: «Почему ощущение упадка характерно для всех культур?» В книге Primitivism and Related Ideas in Antiquity Артур Лавджой и Джордж Боас соглашаются с идеей, что пессимистичные иллюзии универсальны для всех культур:
Не кажется невероятным предположение, что ощущение того, что человечество становится слишком цивилизованным, что жизнь становится слишком сложной и слишком утонченной, существовало с тех самых времен, когда пещерные люди стали жить в пещерах. Сложно предположить, что (если только пещерные люди не были вообще не похожи на своих потомков) никто из них не говорил с неодобрением о трусливой изнеженности жизни в укрытии и о раздражающей необходимости возвращаться ради еды и сна в одно и то же место, вместо того чтобы свободно кочевать по большим открытым пространствам.
Пессимистичному предубеждению придавалось меньшее значение в устной экономической традиции, чем антирыночному предубеждению, предубеждению против иностранного и предубеждению в пользу труда как такового. Известные экономисты прошлого часто игнорировали его; преподаватели экономики уделяют мало времени его искоренению. Но хотя экономисты меньше критиковали это предубеждение, чем другие, они, тем не менее критиковали его. Хотя Смит не дожил до Промышленной революции, он считал, что прогресс является нормой.
Однако поскольку прогресс происходит постепенно, нескольких ложек дегтя достаточно, чтобы публика не заметила прогресса. Экономист, философ и лучший друг Адама Смита Давид Юм связывает распространенность пессимизма с нашей психологией, а не с медленным и неочевидным характером прогресса: «Склонность критиковать настоящее и восхищаться прошлым глубоко заложена в человеческой природе и имеет влияние даже на наиболее проницательных и образованных людей». В другом месте Юм рассматривает пессимистичное предубеждение как аналог суеверия.
Несмотря на многообещающее начало, экономисты XIX века мало развили тему пессимистичного предубеждения. Социалисты XIX века, которые прогнозировали обнищание рабочего класса, все-таки столкнулись с интеллектуальным противодействием со стороны экономистов. Но социалистические прогнозы коренились не в пессимизме как таковом, а во враждебности к рынку. Экономисты часто высмеивали социалистов за их оптимизм в отношении неизбежной социалистической утопии.
Оппонентов страшилок в XIX веке легче отыскать в области социологии. Алексис де Токвилль порицал пессимизм как «тяжелую болезнь нашего времени». Герберт Спенсер расстраивался из-за тенденции, по которой «чем больше улучшаются условия жизни, тем громче звучат голоса их критиков». Когда такие проблемы, как плохое обращение с женщинами, неграмотность или бедность, являются серьезными, население воспринимает их как должное. Когда происходит улучшение условий жизни, население начинает все больше считать, что никогда еще все не было так плохо.
Однако хотя улучшение физического и ментального состояния масс происходит намного быстрее, чем раньше, хотя снижение уровня смертности доказывает, что жизнь перестала быть столь тяжелой, становятся все слышнее стенания о том, что пороки существующего строя настолько ужасны, что исправить их может только социальная революция. Несмотря на наличие очевидных улучшений ... провозглашается с все возрастающим неистовством, что дела идут так плохо, что существующее общество нужно разрушить и перестроить в соответствии с другим планом.
Даже ведущие оптимисты признают, что пессимистичное предубеждение усилилось в современную эпоху. Херман утверждает, что оно достигло апогея вскоре после Первой Мировой войны, когда «разговоры о закате западной цивилизации, стали столь же естественны, как дыхание. Единственным дискуссионным вопросом оставалось не то, был ли Запад обречен, а то, почему он был обречен». При этом, как ни странно, уровень пессимизма продолжает оставаться очень высоким: «Хотя интеллектуалы предсказывали неизбежный крах западной цивилизации в течение более чем ста пятидесяти лет, влияние пессимизма росло в этот период быстрее, чем когда бы то ни было в истории».
Как может высокий уровень пессимизма сосуществовать с постоянно растущим уровнем жизни? Хотя уровень пессимизма снизился со времени Первой Мировой войны, разница между объективными условиями и их субъективным восприятием сейчас возможно больше, чем когда бы то ни было. Грег Истербрук высмеивает неспособность жителей развитых стран осознать свою удачу:
Наши предки, которые без устали трудились и несли жертвы в надежде, что их потомки когда-то будут наслаждаться свободой, комфортом, будут здоровыми и образованными, были бы расстроены, увидев, как мы сейчас упорно отрицаем, что у нас все это есть.
Как и Давид Юм, экономисты Кокс и Алм объясняют наш пессимизм фундаментальными свойствами человеческой психологии: «Настоящее почти всегда бледнеет перед старыми добрыми днями». Мягкие формы этого предубеждения поддерживают на стабильном уровне недовольство состоянием экономики: «Любители поностальгировать часто игнорируют улучшения в качестве товаров и услуг, но любят вспоминать цены, которые они когда-то давно платили за самые дешевые типы продуктов». Тяжелые формы делают нас «восприимчивыми» к параноидальным фантазиям. Какая-то часть человеческой природы склонна к апокалиптическим суевериям. Пессимисты среди нас постоянно предполагали, что все мы идем прямо в ад. Не важно, что этого так и не произошло: Многие готовились к худшему. Откуда бы ни шли зловещие предсказания – из Библии, от Нострадамуса, Томаса Мальтуса или Римского клуба, катастрофические предсказания нелегко игнорировать, сколько бы раз мы ни вставали утром после того, как мир уже должен был исчезнуть.
Сейчас проходят дискуссии по поводу замедления темпов экономического роста. Именно его имеют в виду такие пессимистичные экономисты, как Пол Кругман, когда говорят, что «американская экономика находится в плохом состоянии». Другие экономисты парируют, что стандартные показатели не учитывают надлежащим образом растущее качество и разнообразие потребительских благ и меняющийся состав рабочей силы. Быстрый рост в 1990-е годы породил новые сомнения. В любом случае даже самое худшее заключение, которое можно сделать из статистики роста ВВП – замедление темпов экономического роста – не является катастрофой. В ответ на популярность экономического пессимизма Кругман также восклицает: «Я видел настоящее, и оно существует!»
Любимой козырной картой умного пессимиста является утверждение, что такие стандартные статистические показатели, как ВВП, не учитывают многих важных компонентов нашего уровня жизни. Основным таким потенциальным элементом является качество окружающей среды, по поводу которого негативистское мышление, мягко говоря, устойчиво засело в головах людей. Пессимисты часто добавляют, что наша неспособность справиться с разрушением окружающей среды скоро также приведет к экономической катастрофе. В 1960-х годах король пессимистов Пол Эрлих сделал печально известный прогноз, что игнорирование окружающей среды вскоре приведет к массовому голоду. Поскольку ресурсы быстро сокращаются, в то время как нас становится все больше, люди будут бедными и голодными, а не просто неблагодарными пот отношению к Матери-Земле.
Некоторые экономисты приняли вызов. Больше всех преуспел Джулиан Саймон, который утверждает, что популярные фаталистские представления о сокращении ресурсов, перенаселении и качестве окружающей среды являются преувеличенными, а зачастую противоположными тому, что есть на самом деле. Прогресс в прошлом не гарантирует прогресса в будущем, но дает основания для того, чтобы исходить из такого допущения.
Саймон сыграл роль красной тряпки для быка, но его основные тезисы, что природные ресурсы дешевеют, что высокая плотность населения не влияет негативно на развитие, что качество воздуха улучшается, сейчас являются практически мэйнстримными в современной экологической экономики. После публикации знаменательной работы Майкла Кремера “Population Growth and Technological Change: One Million B.C. to 1990,” даже «радикальная» идея Саймона, что рост численности населения ведет к повышению уровня жизни, получила широкое признание. Вывод: корректировка показателей экономического благосостояния не является основанием для возрождения пессимизма. Более того, включающие в себя больше компонентов показатели усиливают аргументы оптимистов, поскольку условия жизни улучшались в не учитываемых текущими показателями сферах. Таким образом вопрос: «Не беспокоитесь ли вы по поводу того, что ухудшающееся качество окружающей среды уничтожит ваше материальное благосостояние?» – подобен вопросу: «Бьете ли вы все еще вашу мать?»
Дата добавления: 2018-04-15; просмотров: 335; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!