От триумфа к трагедии 19 февраля 1861 года – 1 марта 1881 года 10 страница
Но уверенности в безопасности в собственной стране у самодержца по‑прежнему не было: в Москву на коронацию он ехал, тщательно скрывая от подданных время выезда и «ощетинив свой путь часовыми». В первопрестольной столице полицейские меры предосторожности были приняты «и самые мелкие, и самые крайние, но достаточно маскированные». Так, «массы» народа, заполнившие Кремль, большей частью были набраны полицией.
Разумеется, допуск на церемонию коронации в Успенский собор в Кремле был ограничен – его удостоились лишь представители высшего чиновничества и аристократии.
В частности, Министерство двора отказало в приглашении на торжество М.Н. Каткову: ни по происхождению, ни по социальному положению этот ярый защитник сословных привилегий не мог присутствовать среди родовой знати царской свиты и иностранных послов. В письме к царю он униженно добивался этой милости, доказывая, что «достоинство знамени», которому он служит, делает его присутствие на «священной коронации» необходимым.
Зато Победоносцев мог быть доволен – на коронации он оказался в ближайшем окружении царя. В письме к А.Г. Достоевской, вдове писателя, он назвал эти майские дни 1883 г. в Москве «поэмой коронования». Выражение показалось ему удачным: он повторил его в ряде писем, в том числе и к царю. С упоением описывает он проявления «всенародной любви» к императору на московских улицах. Константин Петрович искренен в своем пафосе, но нельзя не отметить, сколь произвольные манипуляции с понятием «народ» он себе позволяет. Грандиозное шествие, в которое превратились похороны Ф.М. Достоевского, в восприятии Победоносцева было толпой, оскорблявшей его в самых святых чувствах. А вот толпу, заполнившую московские улицы в дни коронации, он именовал народом, выражавшим «истинно национальные свои черты».
|
|
|
Между тем энтузиазм москвичей, принадлежавших к разным социальным слоям, был столь же неподделен, сколь мало свидетельствовал о серьезном выборе в пользу неограниченной монархии. И все же в те майские дни людей влекло на улицу не только ожидание праздника, жажда зрелищ и даровые угощения. Каждый народ в основе своей консервативен – он тяготеет к прочности, устойчивости бытия и потому уже чтит традиции. Такой традицией на Руси была и царская власть. В массе народа царь воспринимался как изначальная принадлежность русской действительности – почти как природное явление. Пословицы и лрисловья многих поколений по‑своему свидетельствуют об этом.
Решись тогда Александр III на созыв Земского собора – депутаты скорее всего санкционировали бы монархию в ее специфически царистской форме. Не случайно к такому прогнозу склонялись самые разные по убеждениям подданные империи. Достоевский, много и мучительно размышлявший над проблемой «царь и народ», не сомневался, что «серые зипуны», «мозольные руки» подтвердили бы свою приверженность «царю‑отцу». Но ведь и ярые противники самодержавия – народовольцы предусматривали возможность подобного волеизъявления Учредительного собрания. Обещая ему подчиниться, революционеры оставляли за собой право агитации за свою программу. Да и Александр III, не сомневавшийся, что народ своего царя любит и почитает, предвидел благоприятный для династии исход Земского собора. Самодержец боялся не народного мнения и народной воли, он страшился непредвиденных итогов и последствий подобного обращения к подданным. Да и с точки зрения основ официальной идеологии оно было неуместным. Власть, по природе своей призванная быть всемогущей и недосягаемой, не должна была обращаться к обществу за подтверждением своей законности и целесообразности. Для самодержавия это было бы проявлением несостоятельности.
|
|
|
Именно коронация должна была продемонстрировать в. глазах всего мира единство царя и народа, всенародное признание самодержавной монархии. Капризная майская погода ничуть не помешала торжеству. Напротив, непредвиденные перемены в ней были удачно обыграны в передовой Каткова. «Когда появлялся царь перед народом, являлось и солнце во всем облике своих лучей, скрывался царь из глаз народа, небо покрывалось облаками и шел дождь. Когда выстрелы орудий известили о свершении таинства, облака мгновенно разошлись», – рассказывал московский публицист, явно намекая на участие в процедуре высших небесных сил.
|
|
|
Подобные же погодные метаморфозы зафиксировали в дневниках П.А. Валуев и А.А. Половцев, отметившие, что дождь прекратился и солнце заблистало, когда процессия во главе с царем направилась в Успенский собор. Окруженный представителями древних дворянских родов – Апраксиных, Голицыных, Гагариных, Мещерских, Уваровых, Юсуповых, – Александр III принял царский венец и миропомазание. Читая уставную молитву, он был заметно взволнован. О чем думал коленопреклоненный император, ощутив на голове бриллиантовый клобук в форме короны? О многотрудном пути к этой торжественной минуте? О предстоящей борьбе за подлинное, не обрядное утверждение своей власти? Присутствовавшие заметили слезы на его лице…
|
|
|
Торжество, по выражению П.А. Валуева, явилось «поистине торжественным». Александр III был как бы создан для подобного рода ритуалов. «Что‑то грандиозное в нем было, – выразил свое впечатление от царя В.И. Суриков, присутствовавший в Успенском соборе, где, по словам художника, Александр III оказался „выше всех головой“. Есть нечто символическое в том, что казавшийся могучим исполином самодержец в действительности был человеком нездоровым. Смолоду часто болел – в том числе и совсем не царскими болезнями (перенес, в частности, брюшной тиф). Рано обнаружились нелады с почками. Болезни оставляли свой след в виде явных и скрытых недугов. Они подтачивали царский организм, заведомо сокращая срок пребывания Александра Александровича на троне. Но в момент своего торжества он, не достигший еще и сорока лет, выглядел полным сил и здоровья.
Русоголовый, русобородый, с голубыми глазами, взгляд которых казался светлым, Александр III в восприятии В.И. Сурикова явился «истинным представителем народа». Действительно, в облике царя было нечто мужицкое, нарочито подчеркнутое костюмом. Когда для официальных приемов не надо было облачаться в мундир, Александр Александрович предпочитал зипун, поддевку, солдатские сапоги с простецки заправленными в них штанами. Его трудно вообразить в лосинах и ботфортах – привычном одеянии Николая I и Александра II: он был лишен присущего им аристократизма. На коронации Александр III был в парчовой мантии, эффектно развевавшейся от его широкого шага.
Церемония, освященная многовековой традицией, тщательно подготовленная, оказалась действительно грандиозным и впечатляющим зрелищем. Обрядовая сторона монархии с ее ритуалом коронации сохранилась и сейчас в ряде стран, где монархи царствуют, но не правят. Сохранилась как некий символ разумного консерватизма, связующее звено между прошлым и настоящим, знак преемственности между историей и современностью. В России свержение самодержавия сопровождалось искоренением связанной с ним символики и обрядов. Это определилось не только ходом революционных событий, но в немалой степени самими представителями династии Романовых, оставившими по себе недобрую память.
18 мая вослед коронации состоялось освящение храма Христа Спасителя, строительство которого, растянувшееся на десятилетия, наконец завершилось. Александр III, присутствовавший на церемонии, издал по этому случаю манифест. Задуманный как памятник воинам‑победителям в войне 1812 года, храм должен был остаться «памятником мира после жестокой брани, предпринятой не для завоевания, но для защиты Отечества от угрожавшего завоевателя». Предполагалось, что он будет стоять «многие века в знак благодарности до позднейших родов вместе с любовью и подражаниям идеалам предкам». Храм Христа Спасителя простоял не намного более, чем самодержавие, – полстолетия с лишним.
А тогда, в мае 1883 г., далеко над первопрестольной столицей разносился звук его колоколов. Храм в эти весенние дни был переполнен народом, и стоявшие вокруг толпы внимали льющимся из него песням Рождества Христова и радостным гимнам вознесения.
Коронация, как водится, сопровождалась раздачей царских милостей – титулов, награждений, орденов, ценных подарков. Были сложены недоимки, прощены штрафы. Однако политической амнистии, хотя бы частичной, которой так ждали в связи с коронацией, не последовало.
Не оправдались и слухи об отмене «Положения об охране».
Милости изливались главным образом на приближенных царя – одних бриллиантов было роздано на 120 тысяч рублей. Раздавались эти награды, разумеется, не из личных средств царя, а из казны. Между тем, унаследовав громаднейшее состояние отца, Александр Александрович оставался самым богатым человеком в Российской империи. Драгоценности царской семьи оценивались примерно в 160 млн. рублей. Важным источником дохода были земли и владения удельного ведомства, оценивающиеся в 100 млн. золотом. Около 200 млн. рублей Александр оставил в заграничных банках. Рачительный хозяин, Александр приумножил богатства Романовых и попытался упорядочить их распределение между членами царской семьи. На основе указа Павла I об императорской фамилии, он в 1886 г. издал свой, вносивший уточнения в регламентацию доходов членов Дома Романовых. В частности, каждому новорожденному в царской семье выделялся из казны капитал в 1 млн. рублей. Каждый из великих князей по достижении совершеннолетия получал ежегодную ренту в 200 тыс. рублей. Установленные правила должны были обеспечить царской фамилии «и в существование и деятельность, направленные к пользе дорогой сердцу нашему родине». Но судьбу династии определили не царские указы.
Одним из видов приращения богатств стало для царя собирание предметов искусства и живописи. Коллекционером Александра III вряд ли можно назвать: его увлечение не подчинялось личным вкусам, интересам и пристрастиям. Он относился к собирательству скорее как к выгодному вложению капитала. Стягивал в свои дворцы все ценное, что попадалось в его поле зрения. Скульптуры, ковры, фарфор, картины уже не помещались в галереях Зимнего и Аничкова дворцов. Гатчинский замок превратился буквально в склад несметных сокровищ.
Основание собрания живописи Александра III положили картины, подаренные ему отцом, а также оставшиеся от брата Николая Александровича. Еще в 1870‑е гг., будучи наследником, он приобрел (за 40 тыс. руб.) богатейшую коллекцию Русской живописи золотопромышленника В.А. Кокорева. Пополнявшееся и покупками, и приносимыми в дар картинами, царское собрание живописи включало в себя всех выдающихся художников XVII–XIX вв. Здесь, судя по каталогу, находились Д. Левицкий, В. Боровиковский, В. Тропинин, А. Венецианов, С. Щедрин, К. Брюллов, И. Айвазовский, К. Верещагин, Ф. Бруни, К. Маковский, Н. Крамской, К. Савицкий и много других прославленных имен. Здесь же были и не любимые им передвижники, и третируемый за антихудожественность И. Репин, и не раз запрещавшийся к выставкам по идейным соображениям Н. Ге.
Западная живопись в собрании Александра III менее интересна и значительна. Он приобретал порой полотна модных художников, не оставивших серьезного следа в истории искусства.
Многие из картин покупались через подставных лиц‑царю пришлось бы платить дороже. Но Александр III не останавливался и перед значительными тратами, пополняя свою коллекцию. Покупая «по случаю» картины современных художников за ничтожную даже для той поры цену (40–50 руб.), он выкладывал тысячные суммы за произведения самых дорогих тогда живописцев – И. Айвазовского, К. Брюллова, П. Федотова.
Император не любил жанровой живописи, предпочитая портретную и пейзажную, и с особым пристрастием относился к батальной. Но предметом его подлинного увлечения была иконопись. Понимавший в ней толк и обладавший тонким вкусом, К.П. Победоносцев доставлял императору «в дар» подлинные шедевры безвестных мастеров. Александр III охотно принимал в качестве подарков художественные ценности. За подношением обычно следовала аудиенция, где даритель мог изложить свою просьбу. Некоторые дарители просто стремились заручиться расположением царя на будущее: он не забывал оказываемых ему услуг такого рода. Никто, и в том числе Победоносцев – обличитель взяточничества и коррупции в «верхах», не считал такого рода подношения подкупом. Царь был не только главой государства, он провозглашался отцом своих подданных, а с точки зрения этих патриархальных отношений дары ему как главе огромного семейства от его «детей» считались вполне допустимыми.
Но те же идейные соображения заставляли порой и отвергать подарки. Так, в 1891 г. во время поездки наследника Николая Александровича в Японию через Дальний Восток буряты‑ламаиты вознамерились подарить царской семье одного золотого и восемь серебряных (позолоченных) идолов в две четверти аршина ростом. Этого подношения в голодном 1891 году хватило бы на нужды голодающих. Но Победоносцев успел предупредить об опасности: благосклонность императора к иноверцам могла быть истолкована в том смысле, что «их вера так же уважаема верховной властью, как православная».
Дары бурятов не были приняты.
Александр III был одним из самых набожных российских самодержцев. Его вера – искренняя, неформальная – была выражением естественной тяги к опоре, которая казалась единственно твердой. Усиливать самодержавие без помощи религии в последней четверти XIX века было попросту невозможно. Теоретические доводы с их ссылками на историческую традицию, самобытность «русского пути», отрицательный опыт европейских конституционных государств оказывались явно недостаточными для подтверждения целесообразности существования власти, в глазах общества себя изжившей. Здесь требовалось нечто иррациональное. Провиденциализм в идеологии самодержавия при Александре III получает ощутимое преобладание: идея царя‑помазанника Божьего на земле первенствует в провозглашении самодержавной монархии неизменной принадлежностью российской истории и вершиной ее государственности. Самодержец – не только наследник династии, но и преемник кесарей. Божественное происхождение его власти, Божественный Промысел как основа его политики противопоставляются всем покушениям на неограниченную монархию как кощунственным и еретическим.
Ссылки на Божью волю, как и упования на милость Божью, постоянно мелькают в дневнике и письмах императора. Ими пестрят его манифесты, рескрипты, указы. Исполнение церковных обрядов император почитал неуклонной обязанностью. Наиболее важные богослужения, (великопостные на Страстной неделе или пасхальные) он посещал в Исаакиевском, Петропавловском соборах или Александро‑Невской лавре, отстаивая их до конца, истово молясь и наслаждаясь церковными песнопениями. Духовную музыку любил более, чем светскую. Прекрасные службы были и в дворцовых церквах, где были собраны певчие высокого класса и излюбленные царем грандиозные сочинения Бортнянского «Ныне силы», «Чертог твой», «Вкусите и видите», «Да исправится» исполняли не хуже, чем в главных храмах столицы. Но Александр Александрович любил и простые обедни, справляемые единственным священником в Ливадии, Царском Селе, Петергофе. Он охотно жертвует на постройку новых церквей и восстановление древних, на монастыри, но требователен к исполнению ритуалов и обрядов – согласно установленной регламентации. Вторгаясь в сферу деятельности Синода, император проявлял к некоторым частностям внимание, достойное государственных проблем. Он мог, например, горячо обсуждать вопрос, где священник должен носить орден – на рясе или на ризе, настаивая на первом варианте. Он искренне негодует, не застав дежурного монаха у святых мощей при своем внезапном посещении Александро‑Невской лавры «Требую, чтобы этого больше не было – непростительно. Пора, кажется, привести эту орду в лавру». В этом гневном окрике столь же мало уважения к священнослужителям, сколько велико сознание их вторичной, подчиненной по отношению к самодержавию роли.
Обвинения Александра III в клерикализме, встречающиеся в литературе, ошибочны. Император вовсе не думал усиливать политические позиции духовенства: руками церковников он хотел укрепить свою власть. Собственно, он и воспринимал Церковь как часть государственной системы, подвластную общим законам управления. Когда киевский митрополит Филофей, уподобляясь Иоанну Златоусту, обличавшему царей, упрекнул Александра III за отдаление от народа, император предложил освидетельствовать его умственные способности. При всей своей набожности самодержец не потерпел бы критики и отцов Церкви.
Надо ли говорить, что идея церковноприходских школ (начальных школ, отданных в ведение Церкви) нашла полное одобрение у царя. Более, чем знания, Александр III ценил веру, вполне разделяя мысль своего первого публициста Каткова, что «только через горнило церкви должны прийти к народу знания». Закон 1884 г., разрешавший наряду с земскими школами создание церковноприходских, был, по объяснению Каткова, «первым проблеском того серьезного попечения, которое правительство намерено уделить столь важному государственному делу, как народное образование». Лишь отсутствие средств, которых у правительства всегда не хватало на образование, – в отличие от земств, открывавших новые школы, – помешало предоставить преимущества церковным училищам перед светскими, на чем настаивал обер‑прокурор Синода.
Религиозные убеждения Александра III не отягчались сомнениями: он изначально, как аксиому, принял догматы религии, усвоив их вместе с детской молитвой. Вопросы, которые бесконечно тревожили и мучили русские умы, – поиски доказательства бытия Божия, бессмертия души – не занимали царя. Веру его можно было бы назвать детски простодушной, наивной, если бы не утилитарный подход императора к религии, стремление использовать ее в целях политических. Считавший себя истинным христианином, Александр III в государственной деятельности не только не руководствовался заповедями Христа, но как раз склонен был подчинять их политическим задачам. Не случайно обращавшиеся к нему как к христианину за милосердием нашли в нем только самодержца, непримиримого и беспощадного к врагам. Личностное отношение к противникам самодержавия у Александра III было значительно сильнее, чем у его отца. В тех кто покушался на существующий порядок, он видел прежде всего своих собственных врагов. Он никогда не пытался понять идеи тех, кого относил к «государственным преступникам». Следственные дела революционеров просматривал только с целью узнать об их планах и намерениях. Скупые пометки на полях, сделанные собственной рукой его императорского величества: «мерзавец», «подлец», «негодяй», говорят, что он отнюдь не смотрел на взбунтовавшихся «русских мальчиков» как на сбившихся с пути и вовсе не думал о том, как их вернуть на правильную дорогу. Карая их, самодержец удовлетворял прежде всего жажду отмщения. «Месть, узаконенная правосудием» – так точно определил репрессии против революционеров князь‑бунтовщик П.А. Кропоткин.
Не случайно Александра III глубоко возмутила картина Н. Ге «Что есть истина?». Христос изображен здесь объясняющим Пилату свое осознание истины: он видит в Пилате пусть заблудшего, но человека, и хочет быть им понятым. Ревнители православия – царь и обер‑прокурор Синода – узрели в этой картине, которой восхищался Л.Н. Толстой, разрушение образа Христа и запретили ее выставлять. По‑видимому, у Александра III был свой Христос – нетерпимый к инакомыслящим, взывающий не к прощению и покаянию, а к отмщению, к беспощадной расправе с врагами. И надо признать, что только такой образ Спасителя и мог вдохновлять в борьбе за власть.
Вера императора сочеталась с самыми темными суевериями, которые при нем получают широкое распространение. Александр Александрович склонен был в окружающем мире усматривать различные знамения, зловещие или благие приметы. Порой они оказывали прямое влияние на его поведение, заставляя принять то или иное решение или отказаться от очередного начинания.
Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 219; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!