От триумфа к трагедии 19 февраля 1861 года – 1 марта 1881 года 9 страница
Константин Петрович остается для императора важнейшим источником информации. Он более обстоятельно и широко знакомился с печатью разных направлений – столичной и провинциальной, с цензурными делами. Близость к царю сделала обер‑прокурора Синода своеобразным центром притяжения самых разных общественных сил. Он, как никто, много знал о стремлениях и планах группировок в высших сферах.
Именно к нему обращаются их представители с записками, письмами, планами и прожектами, стремясь довести их до царя. Константин Петрович, как ни один министр, мог ответить на все вопросы царя, но еще чаще обращался к нему по собственной инициативе, как бы упреждая их. Поистине он был незаменим для Александра III в первые трудные годы царствования, а влияние Победоносцева на царя, как и его могущество, казалось, не имело пределов. К нему обращались министры и чины высшей администрации за рекомендациями и инструкциями, зная о его осведомленности о позиции царя в том или ином вопросе. Через Победоносцева делались важные государственные дела, его связи, его поддержка или, напротив, противодействие в Комитете министров или в Государственном совете значили очень много.
А.А. Блок, увлекавшийся александровской эпохой, которая помогала ему постигать современность, увековечил Победоносцева как некий ее символ в поэме «Возмездие». Победоносцев уподоблен здесь сове – птице, живущей во тьме не выносящей солнечного света и, по приметам, приносящей несчастье. В набросках к поэме значится: «1 марта. Победоносцев бесшумно садится на трон, как сова». Думается, картина, созданная воображением поэта, иллюзорна: на троне сидел только его тезка – Александр Александрович Романов, не оставлявший места ни для кого другого. Сама мысль о том, что он с кем‑то делит власть, не то что уступает ее, была для самодержца невозможна. Это и определило в дальнейшем непростое развитие его отношений с Победоносцевым.
|
|
|
И волеизъявление Александра III 29 апреля 1881 г., и увольнение им либеральных министров, казалось бы, ясно давали понять о его намерениях. Однако в обществе еще сохранялись иллюзии относительно его политического курса. Царистские иллюзии и сопровождавшее их ожидание честного, разумного и справедливого монарха были свойственны отнюдь не только крестьянству – ими была заражена и интеллигенция. Мучительно трудно оказалось расставаться с надеждами на изменение существующего порядка «сверху»– волею царя, без потрясений.
Потребность в следующем шаге к преобразованиям, к гражданскому обществу была настолько сильна, что и наиболее просвещенные слои общества готовы были принять желаемое за действительное. Слухи о новом повороте в политике Александра III, о случайности его первых шагов циркулировали и летом 1881 г. Так, начальник Медико‑хирургической академии профессор Н.И. Козлов рассказывал М.Е. Салтыкову‑Щедрину как нечто вполне достоверное, как царь жалеет, что расстался с Лорисом и Милютиным, и «это якобы только вопрос времени, что Лорис вновь будет у дела». И Щедрин с его проницательностью и скептицизмом не только верит этому, но и спешит поделиться полученными сведениями с другими… Однако императору для его «новой политики» нужны были совсем иные люди, чем Лорис‑Меликов и его соратники.
|
|
|
Думая о выходе из кризиса, Александр III не предполагал никаких реформ – источник кризиса он искал не в социально‑экономическом положении страны и не в отсталости ее политического строя, а в ложных, занесенных с Запада идеях, помутивших общественное сознание. Но предстоявшая борьба за укрепление власти мыслилась совсем не в идейной области.
В сентябре 1881 г. вступило в действие «Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия». На территориях, объявленных на исключительном положении, вводились чрезвычайные меры: генерал‑губернаторы и градоначальники получали особые полномочия. Административные высылки без суда, военные суды, закрытые судебные процессы – все эти меры, к которым имели право прибегать местные власти, становились, по сути, нормой авторитарного государства, все более сближавшегося с тоталитарным в области карательной политики. «Положение об охране» подтверждало неспособность самодержавия управлять на основе собственных же законов. Объявленное как временная мера, оно просуществовало вплоть до 1917 г.
|
|
|
После издания «Положения об охране» Александр III распускает Священную дружину – добровольную тайную организацию, созданную для защиты царя в марте 1881 г. Во главе ее стоял великий князь Владимир Александрович, в числе руководителей – граф И.И. Воронцов‑Дашков, князь А.А. Щербатов, князь П.П. Демидов‑Сан‑Донато. Возомнившая себя неким карательным орденом, Священная дружина имела список лиц, подлежащих уничтожению, куда заносились русские и европейские революционеры, а также лица, им сочувствующие и помогающие. Если ставкой в борьбе народовольцев была их собственная жизнь, то члены дружины собой не рисковали. Они создали целую сеть шпионов и провокаторов. Одним из способов действия предполагался наем бретеров, вызывавших на дуэль намеченную жертву. С кодексом дворянской чести это плохо согласовывалось, зато вполне совпадало с принципом «цель оправдывает средства», который имел своих сторонников и в революционной среде.
|
|
|
Не без помощи Каткова и Победоносцева Александр III понял опасность этой организации, возникновение которой встретил благосклонно. Взяв на себя карательные функции, но действуя вне закона, Священная дружина по‑своему подрывала авторитет власти, подтверждая ее неспособность расправиться самой со своими врагами.
Манифест 29 апреля, несомненно, ударил по конституционным стремлениям, они, по выражению Н.П. Игнатьева в одном из докладов царю, «стали замирать». И все же их отзвуки то и дело доходили до верховной власти, свидетельствуя о живучести враждебных ей тенденций. Мысль о необходимости общественного представительства содержалась порой в самых верноподданнических записках, где обличались всякие притязания на ограничение абсолютной монархии. Либерал Б.Н. Чичерин доказывал, что только с помощью представительного законосовещательного органа власть обретет нужную ей силу в борьбе с революционным движением и престиж в обществе. Да и некоторые консерваторы видели в привлечении общественных представителей способ стабилизации положения в стране. Они не собирались наделять депутатов какими‑либо правами, отводя им чисто ритуальную роль, но доказывали, что без таких перемен самодержавие не сможет ни сохранить, ни укрепить себя. Это едва ли не главная мысль книги графа И.И. Воронцова‑Дашкова и генерала Р.А. Фадеева «Письма о современном состоянии России», составленной из писем авторов к Александру II, в течение 1881 ‑1882 гг. выдержавшей ряд изданий в России и за границей.
И после апрельского манифеста 1881 г. продолжали поступать адреса от земств, призывавшие царя «войти в непосредственное общение с землей» – через земских депутатов. Такие просьбы исходили от Новгородского, Тверского и Черниговского земств, но царь догадывался, что они не исключение, а скорее лишь более смелые выразители общих земских настроений.
В январе 1882 г. к Н.П. Игнатьеву обратился И.С. Аксаков. Идеолог славянофильства предложил министру план, «способный посрамить все конституции в мире, нечто шире и либеральнее их и в то же время удерживающее Россию на ее исторической, политической и национальной основе». Речь шла о Земском соборе с прямыми выборами от сословий на основе имущественного ценза, обеспечивающего первенство крупных землевладельцев. Из 4 тысяч выборных 1 тысяча предполагалась от крестьян.
«Всенародное» подтверждение собором необходимости самодержавия заставило бы «замолкнуть всякие конституционные вожделения». Честолюбивый, ищущий популярности Игнатьев внял этим предложениям, вознамерившись получить одобрение царя. Его расчеты основывались на приверженности императора к казовой, ритуальной стороне монархического правления, к ее давним традициям. Он, в частности, вспоминал о симпатии к Земскому собору как атрибуту русской старины, которую высказывал Александр Александрович при их встрече в 1876 г. в Крыму. Поводом к созыву собора должна была послужить предстоящая коронация Александра III, которая все откладывалась из‑за нестабильной обстановки.
В начале марта 1882 г. Игнатьев и заговорил с императором о Земском соборе, созыв которого сделал бы коронацию особо праздничной и исполненной глубокого смысла. «Я напомнил Его Величеству мои беседы с ним о Земских соборах и сказал, что самое благоприятное время для возобновления исторического предания – день коронации», – рассказывает министр в своих «Воспоминаниях».
В записке, явно предназначенной для царя, Игнатьев доказывает, что, разрешая Земский собор, самодержец ничего не уступает из своей власти, а лишь находит «верное средство узнать истинные нужды страны».
Доводы в пользу созыва Земского собора Игнатьев, судя по его воспоминаниям, приводил и в еженедельных докладах царю. Министр внутренних дел, не получая прямого одобрения, не встретил и отпора. Уверенный в благоприятном исходе, он продолжал все решительнее претворять свой план в жизнь. 30 марта 1882 г. министр внутренних дел составил проект манифеста о созыве Земского собора, а 12 апреля представил его Александру III на утверждение.
Подготовка манифеста велась в тайне. Консультантами Игнатьева были И.С. Аксаков и рекомендованный им как специалист по Земским соборам славянофил П.Д. Голохвастов. Однако в то время, как сообщники переписывались с помощью условного шифра, в Министерстве внутренних дел благодаря несдержанности Игнатьева о его планах прознали многие. Катков, у которого здесь были свои осведомители, первым забил тревогу. В дело, разумеется, активно вмешался и Победоносцев. Несмотря на запрет обсуждать вопросы государственного устройства в печати, Катков разразился рядом передовиц, где и обличал и высмеивал либеральные иллюзии, связанные с созывом депутатов от народа. Перебирая славянофильские доводы в пользу собора, который «положит конец нашему нравственному неустройству», «пересоздаст русскую землю», «изведет самодержавную власть из плена бюрократии», издатель «Московских ведомостей» предлагал задуматься о главном. «Если речь идет о Земских соборах в смысле старого времени, то и учреждать нечего, потому что их никто не отменял», – резонно заявлял он, доказывая, что «русский царь имеет, несомненно, право призывать и созывать, когда окажется надобность, людей разных сословий по тому или иному вопросу». Если же подразумевается другое учреждение, грозно предостерегал он, то это будет уже нечто новое и с самодержавием несогласуемое. «Вообразите, что кто‑то предложил бы созвать Земский собор, – приглашал Катков читателей, называя такое предложение открытой крамолой. – Разве не того хотели Желябов и Нечаев?» Подобная мера свидетельствовала бы о неспособности правительства держаться самому. «Если наше правительство кому‑то кажется слабым, нуждающимся в сборе людей, которые сами не знали бы, зачем они призваны, не следует ли искать причин этой слабости в неспособности ее случайных органов?» А в «Русском вестнике» Каткова в очерках Н. А Любимова под характерным названием «Против течения» (начатых еще до первомартовской катастрофы) продолжался анализ уроков французской революции. «Когда в стране от тех или других причин распространено недовольство существующим порядком, а власть в то же время слаба, то для правительства нет ничего опаснее представительных собраний и нет ничего выгоднее для революции».
Отзвуком этих выводов, возможно, явились тревожные мысли императрицы: Игнатьеву пришлось успокаивать Марию Федоровну, что судьба Марии‑Антуанетты ей не угрожает.
Не надеясь только на публицистику своих изданий, Катков в мае 1882 г. обращается к Александру III с письмом, убеждая в рискованности затеи с Земским собором. «При государственном маразме всякая интрига, всякое враждебное дело могут иметь успех», – запугивал он царя, прибегая к выражениям отнюдь не деликатным. Впрочем, он знал, что слова о маразме власти будут отнесены к итогам предшествующего царствования, хотя сам толковал их шире.
Не без помощи Каткова и Победоносцева Александр III спохватился, что дело зашло слишком далеко. «Я все более и более убеждаюсь, что гр. Игнатьев совершенно сбился с пути и не знает, как идти и куда идти, так продолжаться далее не может. Оставаться ему министром трудно и нежелательно», – подводил царь в письме к Победоносцеву итоги их общим наблюдениям 15 мая 1882 г. При этом ни он, ни его адресат не вспоминали более о патриотизме Игнатьева и его русском характере. А ведь министр попытался извлечь элемент государственной жизни из недр российской истории. И текст манифеста в изобилии украсил ссылками на национальные традиции, на «великих предков наших». Возмечтав о представительном правлении, Николай Павлович потерял в глазах императора свою «русскость».
27 мая в Петергофе на созванном Александром III совещании Игнатьеву было предложено зачитать заготовленные им манифест и рескрипт на имя министра внутренних дел с объявлением о созыве Земского собора. (Император вынул их из своего стола.) Документы эти подверглись сокрушительной критике присутствовавших: К.П. Победоносцева, председателя Комитета министров М. X. Рейтерна, министра просвещения И.Д. Делянова, министра государственных имуществ М.Н. Островского. Напрасно Игнатьев пытался оправдаться, доказывая, что подготовляемая им акция чисто успокоительного характера и не претендовала на изменения в системе управления. «Государь перебил меня с неудовольствием, – рассказывает он, – и в раздраженном тоне сказал, что доверие его ко мне было полное и неограниченное до моего возбуждения вопроса о соборе, который я преследую непонятной настойчивостью». Здесь же император во всеуслышание заявил, что «согласия своего на созыв собора он не дает». Но ведь эта акция, как уже говорилось, готовилась вовсе не за спиной царя, не без его ведома. Склонный ко лжи, Николай Павлович мог и в своих воспоминаниях многое присочинить, мог преувеличить степень сочувствия государя своему замыслу, мог для красного словца от себя добавить, что тот был до слез растроган текстом манифеста о созыве собора. Но он никогда бы не пошел против воли императора. Угодливый и несмелый, Николай Павлович был достаточно чуток к настроениям самодержца – своеобразному политическому барометру, которым он руководствовался: Игнатьев думал прежде всего о своей карьере, он вовсе не готовился в борцы или герои и никогда бы не осмелился противоречить царю.
Но Александр III до времени своего отношения к созыву Земского собора не высказывал. Он даже несколько подыгрывал своему министру в той неспокойной и не во всем ясной для него обстановке. Но акция Игнатьева вышла из‑под контроля императора. Испугавшись последствий, он отказался от всякой причастности к замыслам министра внутренних дел, по сути предав его. А министр (он вовсе не был Лорис‑Меликовым), в свою очередь, предал свой проект, полностью отрекшись от него.
Отворачиваясь от преобразований, Александр III все менее боялся общественного противодействия. Его высказывания о неколебимости самодержавия становятся все более категоричными. Он уже не называет вопрос о представительстве «непредрешенным», то есть дискуссионным. Александр Александрович решил его жестко, определенно и, по его мнению, окончательно. «Я слишком глубоко убежден в безобразии выборного представительного начала, чтобы когда‑либо допустить его в России в том виде, как оно существует по всей Европе», – заявил он, давая понять, что переходный период правления кончился вместе с отставкой Н.П. Игнатьева.
Началось царствование Александра III.
Назначение нового министра внутренних дел графа А.А. Толстого было, пожалуй, более определенным и весомым заявлением о разрыве с политикой преобразований, чем манифест 29 апреля 1881 г. «Имя гр. Толстого само по себе уже есть манифест, программа», – метко выразился Катков, приветствуя указ о новом назначении в «Правительственном вестнике». Толстой «представляет собой целую программу», «имя его служит знаменем целого направления», – вторил Победоносцев.
Дмитрий Андреевич Толстой принадлежал к ортодоксальным «охранителям», непримиримым противникам реформ 1860‑х гг. Если либералы воспринимали его как обскуранта то и в среде разумных консерваторов он не снискал популярности по причине своих взглядов – крайних и односторонних – и по личным качествам. «Человек неглупый, с твердым характером, но бюрократ до мозга костей, узкий и упорный, не видевший ничего, кроме петербургских сфер, ненавидевший всякое независимое движение, всякое явление свободы, при этом лишенный всех нравственных побуждений, лживый, алчный, злой, мстительный, коварный, готовый на все для достижения личных целей, а вместе доводящий раболепство и угодничество до тех крайних пределов, которые обыкновенно нравятся царям, но во всех порядочных людях возбуждают омерзение» – такую характеристику дал Толстому Б.Н. Чичерин, не склонный сгущать краски в отношении современников.
В свое время отставка Д.А. Толстого с поста министра просвещения и обер‑прокурора Синода, которой М.Т. Лорис‑Меликову удалось добиться с огромным трудом, расценивалась в обществе как огромная победа. Тогда, в апреле 1880 г., всем, да и самому графу Толстому, казалось, что его карьера государственного деятеля завершилась. И вот на новом повороте истории самодержавия он вновь признан и призван.
Александр III, неплохо разбиравшийся в людях, постоянно сетовал на недостаток личностей честных, правдивых и светлых, считая их для своей эпохи «огромной редкостью». «А пожалуй, и есть, – иронизировал он, – да из ложного стыда скрываются». Александр Александрович вряд ли мог узреть в Толстом светлую личность. Соглашаясь с Победоносцевым, что у Толстого «громадные недостатки», он остановил на нем выбор, имея в виду прежде всего пригодность для проведения курса на «обновление России», предусматривавшего натиск на реформы 60‑х годов, колебавшие устои самодержавия. И надо сказать, что император не разочаровался в своем избраннике. При всем карьеризме и своекорыстии, Толстой руководствовался в первую очередь интересами власти. Личность это была по‑своему цельная, по убеждениям монолитная и на фоне ближайшего окружения Александра III казалась крупной и значительной. Смерть в 1889 г. министра внутренних дел император воспринял тяжело. «Потеря гр. Толстого для меня страшный удар, и я глубоко скорблю и расстроен», – делился он переживаниями с Победоносцевым. И то же записал в дневнике: «Скончался бедный гр Толстой. Страшная потеря. Грустно»
Грустить было о чем. Таких, кто, подобно Толстому, был «тверд в мнении и решителен в мерах», все меньше оказывалось в поле зрения царя. Назначенный на место Толстого И.Н. Дурново уступал ему не только в твердости и решительности, но и в уме и образовании. Однако, занимая должность товарища министра внутренних дел, он прошел выучку Толстого, это и определило выбор Александра III.
Уволив либеральных министров и призвав к управлению надежного соратника, царь наконец решается на коронацию. Откладывать ее далее было невозможно: в истории династии правление некоронованного самодержца более двух лет по восшествии на престол – случай беспрецедентный, своего рода свидетельство глубокого кризиса власти.
Манифест, назначавший коронацию на май 1883 г., был объявлен 1 января. В конце 1882 г. правительство через посредников предпринимает переговоры с «Народной волей», дабы обеспечить безопасное и спокойное течение предстоящих торжеств. Однако в результате массовых арестов и «откровенных показаний» ряда революционеров становится ясно, что продолжать борьбу народовольцы не в состоянии, и переговоры с ними прерываются. В феврале 1883 г. была схвачена полицией В.Н. Фигнер – последний член ИК «Народной воли» первого состава, остававшийся на свободе. «Слава Богу! Эта ужасная женщина арестована!» – воскликнул царь при этом известии, как рассказывали позднее Вере Николаевне. Она вспоминает, как А.Ф. Добржинский (товарищ прокурора Петербургской судебной палаты), перебирая ее снимки, о особым ударением сказал прокурору Н.В. Муравьеву: «Надо выбрать хороший: вы знаете для кого». Рассматривая фотографию народоволки, гордое и горькое выражение ее красивого лица, Александр III уже знал, что в революционной организации не осталось ни деятелей подобного масштаба, ни прежнего энтузиазма и решимости в борьбе.
Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 208; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!