Глава IV. Язык как выражение понятийного мышления. 33 страница
Однако эмпирические свидетельства, на которые Нуаре опирался в развертывании этого своего спекулятивного тезиса, можно считать окончательно опровергнутыми; его рассуждения о первоначальной форме языковых корней и первых слов человека, также гипотетичны и сомнительны, как и все предположения о существовании первоначального «корневого периода» в развитии языка. Но даже если и не надеяться получить таким образом возможность увидеть последнюю
225
метафизическую тайну происхождения языка, один только анализ эмпирической формы языков показывает, как глубоко уходят их корни в сферу деятельности — их подлинную питательную почву. Эта связь проявляется постоянно и особенно отчетливо в языках первобытных народов8, а культивированные языки тем яснее демонстрируют ее, чем больше аналитический взгляд выходит за пределы общих понятийных обозначений и рассматривает развитие, которое они претерпевают в различных областях человеческой деятельности в качестве «профессиональных» языков. Узенер указал на то, что в своеобразной структуре профессиональных языков обнаруживается один общий момент, характерный как для вектора языкового, так и для вектора мифологически-религиозного образования понятий. Круг мифических «специальных богов», как и круг индивидуальных и частных «специальных имен», преодолевается лишь постепенно, по мере того как человек продвигается от частных видов деятельности к более общим, и одновременно с этим расширяющимся общим характером его деятельности все более общий характер приобретает и его сознание: только с расширением поля деятельности возникает основа восхождения к подлинно универсальным языковым и религиозным понятиям9.
|
|
|
Содержание этих понятий и принцип, определяющий их структуру, становится в связи с этим совершенно прозрачными лишь тогда, когда удается наряду с их абстрактным логическим смыслом (и за ним) уловить их телеологический смысл. Слова языка не столько передают установленные характеристики природы и мира представлений, сколько обозначают направления и пути установления этих характеристик. То есть сознание не пассивно противостоит совокупности чувственных впечатлений, а пронизывает их и наполняет своей собственной внутренней жизнью. Лишь то, к чему каким-либо образом прикасается внутренняя активность, что представляется ей «значимым», получает и в языке печать значения. Поэтому если относительно понятий вообще утверждается, что принципом их образования вместо принципа «абстракции» следует скорее считать принцип селекции, то это в первую очередь относится к форме языкового образования понятий. В нем не просто фиксируются и снабжаются языковым значком, словно меткой, данные в ощущении или представлении различия сознания, а, напротив, при этом только впервые и проводятся разделительные линии в пределах самого сознания. В силу детерминации, которую деятельность познает в себе самой, возникают детерминанты и доминанты языкового выражения. Свет не просто проникает из сферы предметов в сферу духа, а последовательно распространяется из центра самой деятельности10 и делает тем самым мир непосредственно чувственных впечатлений миром, освещенным изнутри, наглядно и в языковом отношении организованным миром. В этом процессе формирование языка оказывается родственным мифологическому мышлению и мифологическим представлениям, но все же, несмотря ни на что, оно
|
|
|
226
сохраняет свое собственное, в сопоставлении с ними самостоятельное направление, присущую ему духовную тенденцию. Как и миф, язык исходит из фундаментального опыта и фундаментальной формы личного действия, однако в отличие от мифа он не сматывает мир в его бесконечном многообразии обратно в этот единственный центр, а придает ему новую форму, в которой мир противостоит чистой субъективности и чувства, и ощущения. Так что в языке процессы одухотворения и определения постоянно переходят друг в друга и срастаются в духовное единство11. Только в этой обоюдной направленности — от внутреннего к внешнему и обратно, в этом приливе и отливе духа — для языка обретает очертания граница внутренней и внешней действительности.
|
|
|
Правда, все это дает лишь абстрактную схему образования языковых понятий, так сказать, очерчивает внешнюю раму картины, чьи отдельные черты еще не проступили. Чтобы достичь точного понимания этих черт, необходимо проследить, как язык продвигается от просто «квалифицирующего» подхода к «генерализирующему», от чувственно-конкретного к общеродовому. Если сравнить языковое образование понятий в наших языках развитых культур с ситуацией в языках первобытных народов, сразу же выявится контраст основного подхода. Языки первобытных народов отличаются тем, что каждую вещь, каждый процесс, каждое действие, ими обозначаемые, они представляют с предельной наглядной определенностью и стремятся с максимальной ясностью выразить все дифференцирующие свойства вещи, все конкретные особенности процесса, все модификации и нюансы действия. В этом смысле они обладают такой выразительностью, к какой наши культивированные языки не могут даже приблизиться. Особенно тщательно выработаны в этих языках средства выражения пространственных характеристик и отношений12. Однако наряду с пространственной дифференциацией глагольных выражений существует дифференциация по самым различным другим аспектам. Всякое модифицирующее обстоятельство действия, касается ли оно субъекта или объекта, цели или инструмента, которым оно осуществляется, оказывает непосредственное воздействие на выбор выражения. В некоторых североамериканских языках мытье обозначается тринадцатью различными глаголами в зависимости от того, идет ли речь о мытье рук или лица, посуды, одежды, мяса и т.п.13. Для нашего общего обозначения принятия пищи («есть»), согласно данным Трамбулла, нет эквивалента ни в одном языке американских аборигенов; зато есть множество различных глаголов, один из которых обозначает поедание животной, другой — растительной пищи, один из них обозначает еду в одиночку, другой — совместную еду и т.д. В случае использования глаголов со значением «бить» существенно, идет ли речь об ударе кулаком или ладонью, палкой или кнутом; при глаголах со значением «дробить» используются разные обозначения в зависимости от того, каким образом происходит раздробление и какой инструмент для этого используется14. Такая же, почти безграничная диф-
|
|
|
227
ференциация имеет место не только среди понятий действий, но и среди понятий предметов. И в этом случае устремление языка, прежде чем он придет к созданию обозначений классов и «родовых понятий», направлено прежде всего на выражение «разновидностей». У аборигенов Тасмании не было слова для выражения понятия дерева, зато было особое слово для каждой разновидности акации, каучукового дерева и т.п.15. К. фон дер Штайнен сообщает о бакаири, что они самым точным образом различают и обозначают каждую разновидность попугаев и пальм, в то время как у понятий попугаев и пальм как таковых нет языкового эквивалента16. То же явление встречается между прочим и в высокоразвитых языках. Например, арабский язык выработал такое удивительное богатство наименований для отдельных разновидностей животных и растений, что этот факт мог бы быть использован в качестве аргумента, подтверждающего, что филология и лексикология могут непосредственно способствовать развитию естественной истории и физиологии. Хаммер собрал в своем сочинении не менее 5744 названий верблюда в арабском языке — их использование зависит от пола, возраста и каких-либо индивидуальных признаков животного. Особые обозначения наличествуют не только для самца и самки, для подрастающего и взрослого животного, но и внутри этих классов существуют тончайшие градации. Жеребенок, у которого еще нет боковых зубов, жеребенок, начинающий ходить, молодой верблюд до десятилетнего возраста — у каждого из них свое собственное наименование. Другие различия обусловлены спариванием, беременностью, родами или же телесными особенностями: свое имя есть у верблюда с большими или маленькими ушами, с подрезанным ухом или со свисающими ушами, с большой челюстью или со свисающим подбородком и т.п.17.
Речь в данном случае идет не о случайной гипертрофии отдельной тенденции языка, в этом факте проявляется изначальная форма и основная тенденция языкового образования понятий, которая, и после того как язык в целом преодолел ее, нередко еще узнается в частных характерных проявлениях. В качестве подобного проявления истолковывался, в частности, тот феномен истории языка, что вслед за Германом Остгофом обычно именуется супплетивизмом. Это явление известно в особенности в системе словоизменения и словообразования индоевропейских языков, когда определенные слова и словоформы, объединяемые во флективную систему (например, отдельные падежи существительного, различные времена глагола и степени сравнения прилагательного), образуются не от одной и той же основы, а от двух или нескольких основ. Наряду с «регулярным» образованием глагольной флексии и степеней сравнения прилагательных существуют случаи, известные нам по словам fera, tuli, latum, φέρω, οϊσω, ήνεγκον61*, на первый взгляд кажущиеся просто «исключениями», произвольным нарушением принципа, согласно которому следует обозначать формально и по значению связанное производными от одного корня. Закон, лежащий в основе этих исключений, Остгоф выявил благодаря
228
тому, что отнес их в целом к более раннему слою языка, развивавшемуся в то время, когда «индивидуализирующий» подход еще превалировал в языке над «группирующим». Это соотношение должно было, согласно Отсгофу, тем дольше сохраняться, чем ближе соответствующие зафиксированные в языке понятийные области находились к естественным представлениям человека и его непосредственной сфере деятельности и интересов. «Подобно тому как человек своим телесным глазом всегда более ясно видит то, что расположено ближе, так и духовный взор, чьим зеркалом является язык, тем четче и более индивидуально постигает представления, чем ближе они расположены к восприятию и мышлению говорящего и чем поэтому интенсивнее и живее они обычно воздействуют на душу, на психические интересы отдельного индивидуума, т.е. на представителя конкретного человеческого сообщества и конкретной этнической группы». С этой точки зрения и в самом деле становится особенно значимым, что именно те понятийные области, для которых в языках первобытных народов засвидетельствовано самое поразительное разнообразие и разносторонность наименований, оказываются также среди тех, в которых в индоевропейских языках наиболее широко развит и отличается самой высокой стабильностью супплетивизм. Среди глаголов это прежде всего глаголы движения: «уходить» и «приходить», «бежать» и «мчаться», далее глаголы принятия пищи, нанесения ударов, зрения, речи и т.д. — именно среди них встречается наибольшая дифференциация. То, что в индоевропейском праязыке отдельные разновидности «ходьбы» различались, прежде чем было найдено соответствующее общее языковое понятие, обстоятельно доказал Г. Курциус, и, кроме того, он продемонстрировал, что в индоевропейском языке представления о продолжительном взгляде и взгляде сторожащего, быстром взгляде, настороженном взгляде и взгляде слежения различались, прежде чем образовались обозначения для различных видов чувственного восприятия как таковых, т.е. для зрения, слуха и осязания. И лишь более поздней стадии развития принадлежат глаголы, которые, как послегомеровское αίσθάνεσθοα, sentire, empfinden, обозначают чувственное восприятие вообще18. Если учесть, что явлениям супплетивизма в индоевропейских языках соответствуют совершенно аналогичные образования в других языковых семьях, например в семитских языках, то выясняется, что в этом случае словообразовательная форма действительно отражает общее направление развития образования понятий в языке. Правда, об изначальной «индивидуализирующей» тенденции языка в строгом смысле говорить едва ли приходится: ведь каждое, пусть очень конкретное наименование частного представления уже выходит за пределы его чисто индивидуальной трактовки и в определенном смысле противодействует ей. Однако в языковых понятиях может выражаться общее, охватывающее различные измерения. Если представить себе совокупность мира представлений как однородную плоскость, на которой актом именования создаются одна за другой отдельные фигуры, выделяющиеся на
229
общем фоне, то будет ясно, что этот процесс создания характеристик первоначально будет затрагивать лишь отдельный, узкий участок этой плоскости. Тем не менее таким путем, по мере смыкания всех этих отдельных участков постепенно можно охватить всю плоскость в целом, словно оплетая ее все более частой сетью наименований. Но как бы малы ни были петли этой сети, сама по себе она еще довольно редка. Ведь еще каждое слово обладает лишь своим собственным, относительно ограниченным радиусом действия, а за пределами этого круга его сила иссякает. Еще нет возможности объединить множество и разнообразие самих областей значения в новое, охваченное единой формой целое. Сила формирования и выделения, заключенная в каждом отдельном слове, действует, но быстро иссякает, и тогда приходится выявлять новую область представлений, начинать деятельность заново, словно отдельно от всех прежних попыток. Суммирование всех этих различных одиночных импульсов, каждый из которых действует самостоятельно и изолированно, создает пусть и коллективные, но не подлинно родовые единства. Совокупность языковых выражений сама образует в этом случае лишь агрегат, а не внутренне организованную систему; сила упорядочивания исчерпала себя в отдельном наименовании и недостаточна для образования единиц более высокого порядка.
Следующий шаг на пути к родовым обобщениям совершается тогда, когда язык, вместо того чтобы ограничиться созданием отдельных наименований для определенных областей представления, переходит к объединению этих областей таким образом, чтобы предметная связь элементов содержания ясно выражалась и в форме языка. Это стремление объединить звук и значение более строгим образом, так, чтобы определенным понятийным рядам соответствовали определенные звуковые ряды, характеризует переход от чисто квалифицирующего к классифицирующему образованию языковых понятий. Его наиболее простая форма обнаруживается там, где группы различных слов отмечаются в качестве некоего единства тем, что получают единую языковую маркировку с помощью суффикса или префикса. Частное значение, присущее каждому слову как таковому, получает теперь дополнение в виде общего детерминирующего элемента, указывающего на его отношение к другим языковым образованиям. Примером подобной группы, объединенной определенным классификационным суффиксом, могут служить, например, индоевропейские имена родства, обозначающие отца и мать, брата, сестру и дочь. Общий суффикс -tar (-ter), встречающийся в них (pitâr, matâr, bhrâtar, svâsar, duhitâr; πατήρ, μήτηρ, φράτωρ, θυγάτηρ и т.д.), объединяет эти существительные в замкнутый ряд и отмечает их как проявления одного и того же понятия, которое, однако, не существует как самостоятельная и отдельная единица вне этого ряда, поскольку его значение выявляется как раз в этой функции обобщения отдельных членов ряда. Было бы, однако, ошибкой не признавать работу, выполненную при этом языком, работой мыслительной, логической
230
в строгом смысле. Ибо логическая теория понятия строго указывает на то, что «понятие ряда» не уступает по мощи и значимости «понятию рода», более того, оно является существенным моментом и интегрирующей составляющей самого понятия рода19. Если не упускать это из вида, то принцип, действующий в этих языковых образованиях, сразу же предстанет во всем его значении и продуктивности. С указанным принципом поступают несправедливо, когда эти образования пытаются объяснить сведением к психологическому закону простой ассоциации по сходству. Случайный характер ассоциаций, разнящихся от случая к случаю, от индивидуума к индивидууму, столь же мало пригоден для объяснения происхождения языковых понятий, как и для объяснения происхождения чисто логических понятий. «Единственное возможное с точки зрения психологии объяснение процесса образования индоевропейских имен родства, — замечает Вундт, — заключается в том, что с образования одного имени родства ассоциация обоих представлений и сопровождающих их чувств переходит на другое имя, вызывая уподобление тех звуковых элементов слова, которые не служат выражением частного содержания представления. Таким образом, только путем последовательных ассоциативных уподоблений может появиться подобный детерминирующий языковой знак, общий некоторому классу представлений, и поэтому понятие единства объектов не предшествует образованию этих детерминативных элементов, а развилось совершенно одновременно с ними. Это выражение единства очевидным образом возникает непосредственно при переходе от одного предмета к другому, причем это единство основано скорее на сопровождающих его чувствах единой тональности, нежели на подлинном сравнении»20. На это, однако, можно было бы возразить, что, каким бы ни был первоначальный психологический мотив объединения определенной группы имен, само объединение представляет собой самостоятельный логический акт с присущей ему логической формой. Детерминация, остающаяся исключительно в сфере чувств, сама по себе не в состоянии породить новую объективную характеристику. Ведь некие эмоциональные ассоциации возможны в конце концов между всеми, даже самыми разнородными элементами сознания, так что это не открывает пути к того рода «гомогенности», которая порождается в логическом и языковом понятии или по крайней мере заявляется как требование. Чувство может объединять все что угодно, поэтому оно не содержит достаточного объяснения того, почему определенные содержательные элементы объединяются в определенные общности. Для этого требуется скорее интеллектуальная позиция сравнения, ясно проявляющаяся в образовании рядов в языке, даже там, где она выражается всего лишь в форме классификационного суффикса, а не в форме самостоятельного понятийного и субстанциального слова21. Если язык выражает связь определенных предметно-содержательных элементов в силу их принадлежности к одному роду, то он уже служит при этом средством интеллектуального прогресса — независимо от
231
того, удается ли ему уловить и обозначить, в чем заключена данная связь. И в этом отношении язык подтверждает свое значение предтечи в постановке задачи, чье подлинное решение возможно лишь в научной познавательной деятельности: он становится как бы презумпцией логического понятия. Понятие же не удовлетворяется тем, чтобы просто утверждать соотнесенность и единство содержательных элементов, оно ставит вопрос о том, почему возникла эта соотнесенность: оно хочет уловить ее закон и «основание». Анализ смысловых связей ведет в конечном итоге к их «генетической дефиниции»: к указанию некоторого принципа, их порождающего, из которого они как его проявления могут быть выведены. До такого анализа язык не может подняться ни в своих квалифицирующих и «классифицирующих», ни в своих в более узком смысле «родовых» понятиях. Однако он повсюду готовит почву для этого анализа, создавая первую схему соотнесения вообще. Как бы мало ни было в этой схеме объективной связи самих элементов содержания, в ней фиксируется субъективная сторона понятия, выясняется, какой вопрос она несет. В самом деле, ведь и исторически открытие проблемы понятия состояло в том, что люди научились не принимать языковые выражения понятий как нечто окончательное, а относиться к ним как к логическим вопросам. Именно здесь находятся истоки Сократова понятия — τί εστί; индукция, через которую Сократ «подводит» к понятию, заключается в том, что предварительное единство формы слова используется для того, чтобы получить из нее определенную и окончательную структуру логических понятий22. В этом смысле языковые соответствия и классификации также заключают именно в субъективности, им неизбежно присущей, все же определенную идеальность, вектор к объективному единству «идеи».
Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 185; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!