Обучения, приучения или еще какого-то упражнения, дается ли оно как некая
божественная доля или оно случайно? Конечно, если вообще существует
Какой-нибудь дар богов людям, весьма разумно допустить, что и счастье
дарится богами, тем более что это наилучшее из человеческих благ. Но данный
вопрос, вероятно, скорее принадлежит другому исследованию; тем не менее
ясно, что, даже если счастье не посылается богами, а является плодом
добродетели и своего рода усвоения знаний или упражнения, оно все-таки
относится к самым божественным вещам, ибо наградою и целью добродетели
представляется наивысшее благо и нечто божественное и блаженное.
В то же время [счастье] - это нечто общее для многих, ведь благодаря
Своего рода обучению и усердию (epimeleia) оно может принадлежать всем, кто
не увечен для добродетели. А если быть счастливым так лучше, чем случайно,
то разумно признать, что так и бывают [счастливыми], коль скоро сообразному
с природой свойственно иметь состояние наипрекраснейшее из возможных, так же
как и сообразному с искусством и со всякой причиной, а особенно
{сообразному} с наилучшей. Предоставлять же случаю самое великое и
прекрасное было бы слишком опрометчиво.
Исследуемый вопрос проясняется также из нашего определения счастья, ибо
сказано, что счастье - это определенного качества деятельность души
сообразно добродетели. Что же касается прочих [благ], то одни из них даны
как необходимое [условие счастья], а другие по своей природе являются
|
|
|
подсобными и полезными орудиями.
Это, видимо, согласуется со сказанным вначале: мы полагали целью науки
о государстве наивысшее благо, потому что именно эта наука больше всего
уделяет внимания (epimeleianpoieitai) тому, чтобы создать граждан
определенного качества, т. е. добродетельных и совершающих прекрасные
поступки (praktikoitonkalon).
Мы, стало быть, разумно не называем счастливым ни быка, ни коня и
никакое другое животное, ведь ни одно из них не может оказаться причастным
такой деятельности. По той же причине и ребенок не является счастливым, ибо
по возрасту он еще не способен к таким поступкам (оуроpraktikos), а кого из
детей так называют, тех считают блаженными, уповая на будущее. Ведь для
счастья, как мы уже сказали, нужна и полнота добродетели, и полнота жизни. А
между тем в течение жизни случается много перемен и всевозможные
превратности судьбы, и может статься, что самого процветающего человека под
старость постигнут великие несчастья, как повествуется в троянских сказаниях
о Приаме; того же, кто познал подобные превратности судьбы и кончил [столь]
злосчастно, счастливым не считает никто.
11 (X). Может быть, тогда вообще никого не следует считать счастливым,
|
|
|
покуда он жив, а нужно, по Солону, "взирать на конец"? Если в самом деле
признать такое, то не будет ли человек счастлив лишь тогда, когда умер? Или
это все-таки нелепо во всех отношениях, а особенно для нас, коль скоро мы
определяем счастье как некую деятельность? Если же мы не называем умершего
счастливым и Солон имел в виду не это, а то, что без ошибки признать
человека блаженным можно, лишь когда он уже вне зол и несчастий, то и в этом
случае [рассуждение будет] несколько спорным.
Ведь принято считать, что для умершего существует некое зло и благо,
коль скоро это так для живого, когда он ничего не чувствует; это, например,
честь и бесчестье, а также благополучие и несчастья детей и вообще потомков.
Но и это ставит трудный вопрос. Действительно, можно допустить, что у
человека, прожившего в блаженстве до старости и соответственно
скончавшегося, происходят многочисленные перемены, связанные с его
потомками, причем одни из потомков добродетельные и добились достойной
жизни, а у других все наоборот. Ясно также, что потомки могут быть в самых
разных степенях родстве с предками. Однако было бы, разумеется, нелепо, если
|
|
|
бы умерший переживал перемены вместе с потомками и становился то счастливым,
то снова злосчастным, но нелепо также допустить, что [удел] потомков ни в
чем и ни на каком отрезке времени не оказывает влияния на предков.
Надо, однако, вернуться к поставленному ранее вопросу: может быть, с
его помощью будет уяснен (theoretheie) и вопрос, исследуемый теперь. В самом
деле, если нужно "взирать на конец" и тогда только причислять того или иного
человека к блаженным, причем не как блаженного ныне, но потому, что он был
блаженным прежде, то как избежать нелепости: о человеке, когда он счаспвц,
утверждать это в соответствии с его состоянием не будет истиной только
потому, что живых не хотят признать счастливыми из-за (возможных] перемен и
потому, что под счастьем понимают нечто постоянное и ни в коем случае не
подверженное переменам, между тем как судьбы одних и тех же [людей]
принимают разный оборот? Ясно ведь, что, если следовать за превратностями
судьбы, тогда одного и того же человека мы будем называть то счастливым, то
снова злосчастным, представляя счастливого своего рода хамелеоном и как бы
шаткой постройкой. Может быть, следовать за превратностями судьбы отнюдь не
|
|
|
правильно? Ведь хорошее или плохое (toey e kakos) зависит не от них (хотя
без них, как мы то уже сказали, человеческая жизнь не обходится); для
счастья же главное - деятельности сообразно добродетели, а противоположные
деятельности - для противоположного счастью.
В пользу нашего определения говорит и решение только что рассмотренного
вопроса. Действительно, ни в одном из человеческих дел не заложена такая
основательность, как в деятельностях сообразно добродетелям, ведь эти
деятельности явно более постоянны, чем [даже занятия] науками, причем самые
ценные из них те, что более постоянны, затем что именно в них и притом
непрерывно проходит жизнь блаженных людей. В этом, пожалуй, причина того,
что они не уходят в забвение. Таким образом, счастливый будет обладать
искомым [свойством] и в течение всей жизни останется счастливым, ибо всегда
или насколько вообще возможно как в поступках, так и в умозрении (theoresei)
он будет сообразовываться с добродетелью, а превратности судьбы будет
переносить превосходно и пристойно во всех отношениях, во всяком случае как
человек истинно добродетельный и "безупречно квадратный".
Поскольку случайностей бывает много, и они различны по значению, ясно,
что незначительные счастливые случаи, точно так же как и соответствующие
[несчастливые], не оказывают на жизнь решающего влияния. Но если важные и
многочисленные [обстоятельства] оказываются благоприятными, они сделают
жизнь более блаженной (ибо и сами они по своей природе способствуют
украшению [жизни] и воспользоваться ими можно прекрасно и добропорядочно), а
случаи, напротив, неблагоприятные стесняют и омрачают блаженство (ибо и
приносят страдание, и препятствуют многим деятельностям). Однако и при таких
[обстоятельствах] нравственная красота (tokalon) продолжает сиять, коль
скоро человек легко переносит многочисленные и великие несчастья - и не от
тупости, а по присущему ему благородству и величавости.
Если же действительно, как мы уже сказали, деятельности - главное в
жизни, то никто из блаженных не может стать злосчастным, потому что он
никогда не совершит омерзительных И дурных [поступков]. Мы ведь уверены, что
истинно добродетельный и здравомыслящий человек умело переносит все
превратности судьбы и всегда совершает самые прекрасные из возможных в
данном случае поступков, подобно тому как доблестный (agathos) военачальник
использует имеющееся у него войско наилучшим для ведения войны способом, а
хороший (agathos) башмачник из полученных кож [всегда] делает самые лучшие
башмаки, и точно так же все другие мастера. Коль скоро это так, счастливый
никогда не станет злосчастным, хотя, конечно, он не будет блаженным, если
ему выпадет жребий Приама. Но, во всяком случае, его жизнь не пестра и не
легко поддастся переменам, потому что трудно будет лишить его счастья и [он
лишается его] не от случайных неудач, но от великих и многочисленных
[несчастий], а после таких [несчастий) он не станет за короткий срок вновь
счастливым, если же все-таки станет, то за долгий и полновесный срок
(teleioskhronos), достигнув за этот срок великого и прекрасного.
Что же мешает назвать счастливым того, кто действу-ет в полноте
добродетели и кто достаточно обеспечен внешними благами, причем не на
случайном отрезке времени, но в течение полной жизни? Может быть, нужно
прибавить: "так прожившего и соответственно скончавшегося", поскольку
будущее нам неясно, а счастье мы полагаем целью во всех отношениях
совершенной [и конечной]? А раз это так, то мы назовем блаженными в течение
жизни тех, кто обладает и будет обладать описанными выше [качествами],
причем блаженными именно как люди. Будем считать, что с этим мы несколько
разобрались.
(XI). Чтобы превратности судьбы потомков и всех вообще близких ничуть
не влияли бы на счастье - такое представляется чересчур жестоким (aphilos) и
противоречащим [общепринятым] мнениям. При обилии различных случайностей,
одни из которых имеют большее влияние, а другие - меньшее, выделять каждый
отдельный случай, по-видимому, очень долгое [дело], предела не имеющее;
между тем общего определения и в общих чертах, пожалуй, будет достаточно.
Итак, среди неудач одного и того же человека одни имеют в его жизни
известный вес и влияние, а другие кажутся довольно легкими; если это верно,
то точно так обстоит дело и с неудачами, касающимися всех близких; и,
конечно же, для каждого переживания (pathos): кого оно затрагивает - живых
или умерших - значит даже больше, чем для преступлений и ужасов,
предшествуют ли они трагедии или совершаются [перед зрителями]. Так что
необходимо учесть и эту разницу и в еще большей мере сомнение: причастны ли
умершие к какому бы то ни было благу или противоположным ему [вещам]? Если
даже что-то достигает их, будь то благо или его противоположность, из этих
[наших рассуждений следует], что, взятое безотносительно или по отношению к
умершим, это "что-то" бледно и незначительно, и если нет - все равно
величина и свойство этого таковы, что не могут ни превратить в счастливых не
счастливых, ни [счастливых] лишить блаженства.
Итак, благополучие близких, так же как и неблагополучие, по-видимому,
как-то влияет на умерших, но это [влияние] такого свойства и такой степени,
что не может ни сделать счастливых несчастливыми, ни оказать иное подобное
[воздействие].
12 (XII). Покончив с этим разбором, обратимся к [следующему] вопросу о
счастье: относится ли оно к вещам, заслуживающим похвалы, или, скорее, к
тому, что ценится? Ясно ведь, что к возможностям оно, во всяком случае, не
относится. Между тем все заслуживающее похвалы, очевидно, заслуживает ее за
известное качество и определенное отношение к чему-либо; мы ведь хвалим
правосудного и мужественного и вообще добродетельного и добродетель за дела
и поступки, а сильного и быстроногого и всякого такого - за известное
природное качество и известное отношение к чему-то благому и
доброкачественному. Это ясно и на примере похвал богам; боги ведь кажутся
смешными, если их соотносят с нами, а это происходит потому, что, как мы уже
сказали, похвала предполагает соотнесение.
Но если похвала связана с такими вещами, тогда ясно, что наилучшим
вещам пристала не похвала, но нечто большее и лучшее, как мы то и видим,
ведь богов, а из мужей самых божественных мы считаем блаженными и
счастливыми, [но не достойными похвал]. Точно так же и с благами. Никто ведь
не хвалит счастье так, как правосудие, но, видя в нем нечто более
божественное и лучшее, почитают его блаженством.
Видимо, и Евдокс удачно защищал притязания удовольствия на высшую
награду. Дело в том, что в отсутствии похвал удовольствию, хотя оно
относится к благам, он усматривал указание на то, что оно выше похвал, а
таковы божество и высшее благо: с ними ведь соотносится все остальное.
Таким образом, хвала подобает добродетели, ибо благодаря последней люди
совершают прекрасные [поступки], а прославления подобают плодам трудов, как
телесных, так и духовных. Но знать тонкости в этих вопросах свойственнее,
вероятно, тем, кто потрудился над прославлениями. Нам же из сказанного ясно,
что счастье относится к вещам [высоко] ценимым и совершенным. Это так,
должно быть, еще потому, что [счастье] - это начало в том смысле, что все
[мы] ради него делаем все остальное, а [такое] начало и причину благ мы
полагаем чем-то ценимым и божественным.
13 (XIII). Поскольку счастье - это некая деятельность души в полноте
добродетели, нужно, пожалуй, подробно рассмотреть добродетели; так мы,
вероятно, лучше сможем уразуметь (theoresaimen) все связанное со счастьем.
Настоящий государственный муж (politikos) тоже, кажется, больше всего
старается о добродетели, ибо он хочет делать граждан добродетельными и
законопослушными. Образец таких [государственных людей] мы имеем в
законодателях критян и лакедемонян и других, им подобных, если таковые были.
Коль скоро рассмотрение этого вопроса относится к науке о государстве, [т.
е. к политике], то, очевидно, наши поиски идут [путем], избранным в самом
начале. Ясно, что добродетель, которую мы должны рассматривать,
человеческая, ведь и благо мы исследовали человеческое, и счастье -
человеческое.
Между тем человеческой добродетелью мы называем добродетель не тела, но
души, и счастьем мы называем [тоже] деятельность души. Если это так, ясно,
что государственному человеку нужно в известном смысле знать то, что
относится к душе, точно так, как, вознамерившись лечить глаза, [нужно знать)
все тело, причем в первом случае это настолько же важнее, насколько
политика, [или наука о государстве], ценнее и выше врачевания. А выдающиеся
врачи много занимаются познанием тела. Так что и государственному мужу
следует изучать связанное с душой, причем изучать ради своих собственных
[целей] и в той мере, в какой это потребно для исследуемых вопросов, ибо с
точки зрения [задач], стоящих перед ним, далеко идущие уточнения, вероятно,
слишком трудоемки.
Кое-что о душе удовлетворительно излагается также и в сочинениях вне
нашего круга, так что ими следует воспользоваться, скажем, [содержащейся там
мыслью, что] одна часть души не обладает суждением (alogon), a другая им
обладает (logonekhon). Разграничены ли они, подобно частям тела и всему,
что имеет части, или же их две только понятийно (toilogoi), а по природе
они нераздельны, как выпуклость и вогнутость окружности, - для настоящего
исследования это не имеет никакого значения. Одна часть того, что лишено
суждения, видимо, общая [для всего живого], т. е. растительная (to
phytikon), - под этим я имею в виду причину усвоения пищи и роста - такую
способность (dynamis) души можно полагать во всем, что усваивает пищу, в том
числе в зародышах, причем это та же самая способность, что и во взрослых
(существах); это ведь более разумно, чем полагать в последнем случае
какую-то иную [способность к тому же самому].
Итак, "добродетель" этой способности кажется общей, а не только
человеческой; в самом деле, принято считать, что эта часть души и эта
способность действуют главным образом во время сна, между тем именно во сне
менее всего можно выявить добродетельного и порочного человека (потому и
говорят, мол, полжизни счастливые не отличимы от злосчастных, и это вполне
понятно, ибо сон - бездеятельность души в том смысле, в каком ее можно
называть "добропорядочной" и "дурной"), если только не принимать в расчет
каких-то движений, которые могут слегка затрагивать душу, отчего сновидения
у добрых людей бывают лучше, чем у обычных. Однако и об этом довольно, и
часть души, усваивающую пищу (tothreptikon), следует оставить в стороне,
поскольку по своей природе она не имеет доли в человеческой добродетели.
Но, должно быть, существует и какое-то иное естество (pliysis) души,
которое, будучи лишено суждения, все же как-то ему причастно (rnetekhoysa
logoy). Мы хвалим суждение (logos), т. е. часть души, обладающую суждением
(tologonekhon), применительно к воздержному и невоздержному за правильные
побуждения, [обращенные] к наилучшим [целям]. Но в этих, [т. е. в воздержных
и невоздержных, людях] обнаруживается и какая-то другая часть души,
существующая по своей природе вопреки суждению (paralogon), которая борется
с суждением и тянет в другую сторону. Так же как при намерении сдвинуть
парализованные члены вправо, они повертываются, наоборот, влево, точно так и
с душой, ибо устремления невоздержных противоположны [суждению], но, когда
рука или нога промахиваются, мы это видим, а что происходит с душой - не
видим. Вероятно, точно так же нужно признать, что и в душе есть нечто
противное суждению, противоположное ему и идущее ему наперекор. В каком
смысле это другая часть - здесь нам не важно. Но, как мы уже сказали, и эта
часть души, очевидно, тоже причастна суждению; во всяком случае, у
воздержного человека она повинуется суждению, а у благоразумного и у
мужественного она, вероятно, еще более послушна, потому что у них все
согласуется с суждением.
Таким образом, часть души, лишенная суждения, тоже представляется
двусложной. Одна часть - растительная - ни в каком отношении не участвует в
суждении, другая - подвластная влечению и вообще стремящаяся (epithymetikon
kaiholosorektikon) - в каком-то смысле ему причастна постольку, поскольку
она послушна суждению, и повинуется ему. Так, когда мы говорим: "имеется
суждение отца и друзей", мы подразумеваем отношение, но не то, какое бывает
в математике. Что лишенная суждения часть души в каком-то смысле подчиняется
суждению, нам дают понять вразумление и всякого рода обвинения и поощрения.
А если нужно признать, что эта часть души обладает суждением, тогда
двусложной будет часть, обладающая суждением, т. е., с одной стороны, она
[обладает им] в собственном смысле и сама по себе, и с другой - это нечто,
слушающееся [суждения, как ребенок] отца.
Учитывая это различие, подразделяют и добродетели, ибо одни добродетели
мы называем мыслительными (dianoaikai); мудрость, сообразительность и
рассудительность - это мыслительные добродетели, а щедрость и благоразумие -
нравственные, ибо, рассуждая о нраве, мы не говорим, что человек мудр или
сообразителен, но говорим, что он ровен или благоразумен. В то же время и
мудрого мы хвалим за [его душевный] склад, а те склады [души], которые
заслуживают похвалы, мы называем добродетелями.
Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 159; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!