Притяжение и отталкивание 11 страница
Трудно переоценить значение нового феномена русской жизни – железных дорог. Они сделали контакты России с Западом впервые практически несложными. Разумеется, Россия проявила осторожность, она ввела у себя расширенную колею, чтобы любому захватчику с Запада пришлось приложить усилия, прежде чем двинуть свои составы в глубь России. Но фактом стало то, что для путешествия в Берлин и Париж требовалось уже не несколько недель мытарств по русскому бездорожью, а два-три дня пути.
Железные дороги породили новые надежды. К. Кибальчич, ученый и революционер, грезил о будущем: «Если мы покроем Россию сетью дорог такой густоты, как в Англии, мы вступим в век процветания, в век неслыханного прогресса бесчисленных фабрик. Цивилизация сделает быстрые успехи и мы – правда не сразу – возобладаем над богатыми и передовыми нациями Западной Европы». Родилась еще одна утопия, в которую поверили тысячи русских. (А мечтавший о чудесной железной дороге молодой человек, горя от социального нетерпения, вступил в террористическую организацию, увидевшую будущее России в убийстве монарха).
Российское правительство, занятое расширением железнодорожной сети, вращалось все в том же порочном круге. Расширение контактов с Западом посредством революционного нетерпения, недовольство косностью власти, не желающей, по мнению революционеров, жертвовать своими привилегиями ради процветания отечества. Но революционеры отказывались видеть источник российской косности и в толще народной массы, жившей в ином цивилизационном поле. Рост революционности требовал от властей либо сдачи позиций, разрушения государственности, либо политического зажима. Выбор последнего был неизменен, но это только обостряло спор постепеновцев (романовской династии) и революционеров.
|
|
|
В этот век реформ Россия впервые создает антизападное движение, получившее высшее благословение трона. Речь идет о панславизме, поднявшемся во второй половине 60-х годов. Главным его идеологом в России выступил Н. Данилевский, опубликовавший в 1868 году серию статей (сведенных позже в книгу «Россия и Европа»). Речь шла о противостоянии славян романо-германцам, Западу. В Москве с благословения правительства состоялся панславянский съезд, на котором говорилось об объединении всех славян под скипетром русского царя. Это было одно из немногих явлений в русской истории, когда откровенно жесткие идеи (далекие от раннего славянофильства) получили достаточно широкую общественную поддержку. Это самоутверждение принесло России определенную славу в 1877 г. с освобождением Балкан от турецкого ига, но сыграло прямо против России в столкновении 1914 года.
|
|
|
В конечном счете панславизм сыграл России дурную службу. У соседних Германии и Австро-Венгрии сложилось впечатление, что Петербург использует этническую близость и солидарность славянских народов для своего выхода в Центральную Европу, для подрыва позиций возникшего после 1871 года гегемона этого региона – Германии. Это вызвало ненужное отчуждение обоих германских государств, основанное на боязни фрагментаризации Австро-Венгрии, боязни выхода России через Балканы в тыл германскому миру. Те самые германские знания, навыки и капиталы, которые помогали России почти два века, которые шли благословляемым Петербургом потоком, наткнулись на боязнь пангерманистов «оказаться в славянском плену».
Акцентировка панславизма во внешней политике России была тем более не нужна, вредна и даже самоубийственна, что связи между восточными, западными и южными славянами за тысячу лет раздельного существования стали почти чисто номинальными. Особенно это касается связей России с западными славянами. Русская часть Польши была периодически замиренной, но это никому не закрывало глаза на прискорбную вражду двух народов, разделенных религией, историческими обидами и различной ориентацией. (Польская эмиграция смотрела на Запад, а не на Россию, планируя будущее своей страны). Симпатии чехов еще доживут до Бенеша и весны 1968 года, но и тогда, накануне мировой войны (которая создаст Чехословакию) было ясно различие в опыте, менталитете, культуре, цивилизационных основах.
|
|
|
Православные славяне Балкан, возможно, ощущали большую близость к стране-освободительнице, но и здесь различный исторический опыт не предполагал гармонии (каковой, скажем, не было между сербами и болгарами). В целом панславянская экзальтация вела к трагическому тупику. Для осуществления роли объединителя всех славян Россия должна была развить притягательные основы своей цивилизации (материальной и духовной). Но Россия еще сама не решила проблему «выстоять перед Западом», и у нее не было сил направить на себя центр цивилизационного магнитного поля Европы.
И все же в этом направлении, в направлении цивилизационного самоутверждения Россия после поражения в Крымской войне 1855 года сделала очень многое. Мы имеем в виду расцвет русской литературы, живописи, музыкального искусства. Вершины русской культуры, достигнутые во второй половине XIX века несут в себе одну и всеобщую особенность: русские гении литературы, музыки и живописи стремились найти путь к счастью для всего человечества и в то же время едва ли не с презрением отворачивались от банальных практических проблем века. Нужно сказать, что проблема отношения к Западу как бы несколько померкла на фоне эпохальных достижений русского духа, заведомо устремившегося к всеобщности (и теперь получившего признание национальной талантливости).
|
|
|
Российская интеллигенция стала активным участником общественной жизни России после реформ 60-х годов XIX века. Эта интеллигенция оказалась в русском обществе наиболее последовательным выразителем западных идеалов. Подавляющая часть интеллигенции стремилась быть подлинными европейцами, подлинными западниками, закрепляя (речь идет о ценностной ориентации и ментальном коде) ситуацию сосуществования двух народов в одном: русского автохтонного большинства и русского радикально-прозападного меньшинства.
С этого времени в сознании не только высшего слоя, но и достаточно широких масс русских кристаллизируются вопросы геополитического значения: чем является Россия, русские по отношению к Западу – подчиненной (или просто более молодой) порослью индоевропейского древа народов, представителями единой христианской, общеевропейской культуры или носителями особой, восточноевропейской цивилизации, а возможно, и провозвестниками некой новой культурной волны. От ответа на эти вопросы зависел выбор пути: стремиться к максимальному заимствованию, сближению, вступлению (на любых условиях) в Запад или, поняв органичность национальных особенностей, историко-культурных различий, несходство духовно-интеллектуального стереотипа, обратиться к собственным историческим канонам развития, не претендуя на место одного из хозяев в холодном западном доме.
Настороженное, подозрительное, подчас негативное отношение к Западу стали олицетворять собой деятели, далекие от экзальтации видеть в Западе воплощение вселенских идеалов, такие как Достоевский, Победоносцев и Леонтьев. На фоне увлечения русской молодежи западным социализмом К. Победоносцев, ставший прокурором Священного Синода, поставил задачу «скорее заморозить Россию, чем дать ей сгнить». Антизападные тенденции Победоносцева были поддержаны талантом К. Леонтьева, который обличал «Европу железных дорог и банков, погрязшую в материальных проблемах и прозаических мечтах».[88]
Буржуазное «заземление» великих идей порождало презрение у устремленной к идеалу части русских интеллигентов конца века (скажем, у Леонтьева): «Не ужасно ли и унизительно думать, что Моисей пересек Синай, греки построили свои восхитительные храмы, римляне вели свои пунические войны, Александр, этот прекрасный гений в шлеме с перьями, выиграл свои битвы, апостолы молились, мученики страдали, поэты пели, художники творили, рыцари блистали на турнирах – только для того, чтобы французские, германские или русские буржуа, одетые в заурядные и абсурдные одежды, могли наслаждаться жизнью «индивидуально» или «коллективно» на руинах всего этого исчезнувшего великолепия?» Где же выход? Поздние славянофилы призывали не искать его в Европе. Идеологи позднего славянофильства утверждали, что (пишет Ф.М. Достоевский) «наше будущее лежит в Азии. Пришло время покинуть неблагодарную Европу. Русские столь же азиаты, сколь и европейцы. Ошибка нашей политики в последнее время состояла в том, что она пыталась убедить народы Европы, что мы являемся подлинными европейцами. Прочь от Петербурга, назад в Москву! Будем азиатами, будем сарматами» [16].[89]
В идейной жизни России последних десятилетий XIX века сложилась довольно странная ситуация, когда поздние почвенники, в лице Победоносцева, Леонтьева, Данилевского, Игнатьева, оказались сторонниками общественного и политического статус кво, признавая лишь ограниченное реформирование. По крайней мере, бездумное копирование Запада представлялось им ошибочной политикой.
Народничество, в своих идеалах выступающее как ультразападничество, было на самом деле, как определяет Г.П. Федотов, «русской религиозной сектой. Да, это уже не борьба за дело Петрово... Аввакум против Петра, воскреснув, расшатывает его Империю. Каким тонким оказался покров европейской культуры на русском теле». Особое положение в этом общественном всплеске заняли Толстой и Достоевский. «По-разному, но с одинаковой силой они отрицали западнический идеал интеллигенции на древней, допетровской почве»[90]. На русской арене им противостояли прогрессисты-западники, призывавшие отречься от обскурантизма и полностью ориентироваться на западный образец. Спектр поздних западников был достаточно широк – от либералов до революционеров. Среди западников особое значение начало приобретать учение двух германских эмигрантов, создавших в Лондоне мощную по убедительности схему исторического мирообъяснения. Их последователи – русские легальные марксисты (среди них прежде всего нужно назвать П.Б. Струве) не испытывали ни малейших сомнений в том, что Россия пойдет по пути западного капиталистического развития. Признавая огромное экономическое и цивилизационное значение капитализма, они призывали признать российскую некультурность и пойти на выучку к капиталистическому Западу.[91]
Своей жесткой позицией легальные марксисты обострили спор, на Запад ли, к западному ли капитализму идет Россия или сохраняет исконную приверженность общине и коллективизму (как утверждали народники и социал-революционеры). В журналах «Новое слово» (1894-1897 гг.), «Начало» (1899 г.), «Жизнь» (1897-1901 гг.), «Заря» (1900-1901гг.), «Современное обозрение» (1901г.), «Освобождение» (1902 г.) российский читатель вовлекался в спор по главному вопросу истории своей страны – об отношении к Западу.
* * *
Самонадеянность можно отнести к прискорбным чертам российского менталитета, чрезвычайно трудно изживаемым. Ощущение принадлежности к Западу, который уже полтысячи лет непобедим на мировой арене, в начале двадцатого века не вызывало реалистических сомнений ни у царя, ни у министров, ни у генерального штаба русской армии. Вскормленные славой побед над турками, министры и генералы с большой легкостью забыли о крымской катастрофе и уж никак не видели ровню себе в удивительном островном государстве, бросившем вызов России на Тихом океане. Верящие в свою миссию хозяев Дальнего Востока, творцы русской политики не удосужились проанализировать опыт активного освоения западной науки и технологии – путь Японии после революции Мэйдзи, не оценили должным образом эффективность японцев в ходе их побед над Китаем (1895). (Ради исторической корректности признаем, что недооценку Японии допустил и весь западный мир, гораздо более рациональный и ответственный – но ведь Запад еще не собирался тогда на битву с Японией, как с будущим лидером незападного мира). Легкость завоевания феодальной Средней Азии, немощь Китая сыграли с русским государственным аппаратом злую шутку, потрафили пресловутому национальному «авось».
Фактом является, что к трагическому и жесткому делу войны Россия пришла с той легкостью, которую проявлял Запад в своих отношениях с азиатским, африканским и латиноамериканским миром на протяжении многих столетий в ходе беспроигрышных кампаний. Ее правящий класс в начале ХХ века практически перестал спорить о принадлежности страны к Западу. Указание на социокультурные особенности России в сопоставлении с Западом, стало восприниматься элитой страны едва ли не как проявление расизма: это, мол, равно утверждению этнической неспособности славян к прогрессу. Возможно, делу искажения реального соотношения сил послужило восприятие России не-Западом интегральной частью западного мира. Если для немца и даже поляка Россия была очевидным не-Западом, то для перса, монгола и китайца она была очевидным Западом. И русские генералы (как же, победители Наполеона) сами поверили в свою западную элитарность, способность к скоростной рекогносцировке, реалистическому планированию, быстрой мобилизации сил. Поражение России в войне с Японией, по словам П.Б. Струве, «пробило самые тупые головы и окаменелые сердца» – отставание России от Запада стало очевидным. В конечном счете, только дипломатия России, в лице неподражаемого Витте, оказалась на высоте западных стандартов. Он с западной эффективностью провел мирные переговоры в Портсмуте и это в значительной мере спасло Россию от судьбы тихоокеанского отверженного.
Попытка насильственной переделки российского своеобразного менталитета, обычаев и традиций затормозилась жестко сопротивляющимся «материалом», не склонным к изменениям обычаев, которые (словами А.С. Пушкина) есть закон народов. Даже после двухсотлетних усилий Петра и его идейных наследников реформы не проросли в толщу огромного крестьянского народа и не изменили его нравов. Изменить эти нравы указами не удалось. Изменить же их силой на всем пространстве гигантской страны было непосильной задачей для любого репрессивного аппарата.
* * *
Перед своей гибелью романовская Россия сделала мощный бросок вдогонку Западу. Третий период романовского сближения с Западом приходится на время, начавшееся визитом французской эскадры в Кронштадт в 1892 г., на годы формирования Антанты – первого полномасштабного военного союза России с Западом.
Место России в Европе подкреплялось демографическими показателями. В середине семнадцатого века четырнадцатимиллионное население России составляло лишь половину совокупного населения Франции и Англии (27 миллионов человек). К 1800 году соотношение выровнялось в пользу России (36 миллионов российских подданных против 39 миллионов жителей Англии и Франции). Демографическое соотношение еще более изменилось в пользу России к началу нашего века (129 миллионов подданных царя против 79 миллионов жителей Англии и Франции). Уступая в индустриальном развитии, Россия по совокупности своего населения стала равной общей цифре населения трех крупнейших стран Запада – Англии, Франции и США.
Разумеется, Россия очень отличалась от Запада по композиции своего населения. Прежде всего, она была более обширной страной. Если во Франции на одну квадратную милю территорий приходилось 200 человек, в Англии – 600 человек, то в России – 60 человек. Во Франции городское население составляло половину всей нации, в Англии – 70 процентов. В России из 150 миллионов населения (ценз 1912 года) в городах жили 16 миллионов человек. Два с половиной миллиона промышленных рабочих были безусловным меньшинством в своей преимущественно сельскохозяйственной стране. Несколько сот больших заводов и несколько тысяч промышленных предприятий были островом среди моря двенадцати миллионов крестьянских домов.
Особо нужно сказать о гордости России – ее интеллигенции. Ее жизнь и деятельность несла в себе отчетливые черты трагизма. Ее таланты в конечном счете признал весь мир, но этот внешний мир едва ли ощутил бесконечный внутренний конфликт, который всегда составлял суть ее бытия. Чего в ней никогда не было, так это самодовольства. И иначе не могло быть, поскольку ей постоянно сопутствовали конфликты с правительством (как с жесткой, почти внешней по отношению к своему народу силой), с западным влиянием (как безжалостно корежащим русскую душу), с невообразимыми тяготами жизни (воспринимаемыми почти фаталистически), с тем, что интеллигенция называла мещанством. Отстаивая многие западные идеи, русская интеллигенция осуществляла своего рода жертвенный подвиг. Географические размеры России, численность ее населения, постоянно увеличиваемый экономический потенциал и военная мощь гарантировали ей место великой мировой державы. Уже на Берлинском конгрессе (в 1878 г.) понадобилось объединиться практически всему миру, чтобы ограничить растущее влияние рвущегося вперед гиганта. Но фундамент могущества России не приобрел необходимой прочности. Россия проходила зону бурь, пояс опасной социальной смены ценностей, преобразование патриархального общества сразу в индустриальное. То был чреватый потрясениями переход от традиционного общества к индустриальному. Абсорбция новых идей и институтов часто означала перелом судеб, связей между людьми, потерю многих традиционных ценностей и не могла не быть болезненной.
Восточные славяне всегда вызывали интерес Запада, интерес, смешанный часто со страхом, а иногда с презрением. Огромность этого мира захватывала воображение. Даже наиболее симпатизирующие России мыслители Запада в первую очередь обращали внимание на противоречивость характера народа, населявшего огромный мир между Бугом и Карпатами с одной стороны, и Тихим океаном с другой. У России на Западе были и недоброжелатели и поклонники. Но все они сходились в констатации особенности и противоречивости этого мира. Вот как определяет нацию и страну Т. фон Лауэ: «Восточные славяне, обычно называемые русскими, являлись широко разбросанным крестьянским народом, с особыми чертами, не имеющими аналогов на Западе. Большинство из них были крепостными до 60-х годов; беспокойные, всегда стремящиеся избежать налагаемого на них бремени; покорные: способные выдержать долгие страдания, пассивные, и все же во все времена восстающие в безжалостной ярости; всегда побеждаемые и все же никогда не оставляющие надежду на освобождение; неопытные в современных действиях, неспособные конструктивно воздействовать на что-либо за пределами хижин или деревень, наученные малой ценой жизни не идти на риск; неграмотные, преисполненные предрассудков, пребывающие в покорности, как учит православная церковь и вожди сект; враждебные по отношению к пришельцам, хитрые и исполненные внутренних сил, требуемых их тяжелой жизнью, способные на огромное героическое терпение; нечувствительные, обращающиеся к насилию и все же великодушные и жертвенные; обычно не имеющие выхода для своих талантов – «темные люди», непредсказуемые, третируемые с презрением меньшинством более привилегированных русских».[92] Русской судьбой, пишет Лауэ, стало «производить замечательно властные, излишне темпераментные личности – плохо подходящие, к сожалению, к равноправию голосов доброго гражданства». В один голос указывают западные обозреватели на то, что в России, в отличие от Запада, никогда не было мощного, влиятельного, независимого среднего класса.
С началом строительства в 1891 году Транссибирской магистрали начинается четвертьвековой подъем русской промышленности. Витте строит могучую сеть железных дорог, вокруг Баку создается самый крупный в мире нефтяной комплекс, в Восточной Украине встает угледобывающий гигант Донбасс. Темпы экономического роста России в этот период действительно впечатляют. После своего рода паузы между Павлом Первым и Александром Вторым технический гений восточных славян, обогащенный немецким, французским, бельгийским опытом, начинает проявлять себя. Это приближение по экономическим показателям порождает последнюю в царской России волну убежденных и софистичных западников в традиции Грановского и Герцена. Эту волну представляют такие убежденные сторонники восприятия западного опыта, как профессор истории П. Милюков, развивший идеи либерального западничества в сфере политической эволюции России.
К началу ХХ века поколение Витте и Столыпина, поколение железных дорог и быстрого развития городов решительно отходит от интеллектуальной настороженности Победоносцева и Достоевского в отношении западного региона-соседа, принимая в качестве аксиомы то положение, что у России нет соответствующей ее росту и потребностям альтернативы союзу с наиболее развитыми европейскими государствами. Реальность отставания, неистребимое чувство, что доморощенная гордость может оказать дурную услугу России, привели к тому, что на рубеже веков Россия делает несколько шагов в направлении Запада. Тем, кто еще питал иллюзии в отношении «своего пути», осветил подлинную картину состояния России позор войны с Японией.
В конце ХIХ века возобладавшее на Руси западничество разделилось на два вида – либеральные западники (от марксиста П.Б. Струве до царского окружения), считавшие, что нужно приглушить в России косное германское влияние за счет вольнолюбивого франко-британского духа, и радикальные западники (социал-революционеры и марксисты всех мастей), мечтавшие сделать исторический бросок так или иначе минуя капитализм. Западники, в отличие от славянофилов, верили в возможность перенесения на русскую почву западного опыта без общенационального раздора. Они (при всей пестроте их взглядов) объясняли особенности ее пограничного развития отсутствием в ее историческом развитии настоящего средневековья, создавшего эмбрионы всех позднейших политических установлений. Иван Третий и Романовы пришли на почти политически девственную почву. Следовательно, Россия должна нести с Запада плоды его тысячелетнего развития, прививая их на своей почве. Если в истории России, богатой и славной, не было все же цветения различных форм общественного общежития – так заимствуем их с более благодатной почвы.
Знаменуя победу западничества, такие выдающиеся люди России, как Витте, сознательно поставили задачу сделать Россию западным государством – экономически, идейно, политически. Шанс реализации этого курса стал еще большим в 1906 году, когда Столыпин легитимизировал частную собственность на землю, начал процесс раздела общины, выделение хуторян – русских «фермеров». Выходу народа на орбиту буржуазного индивидуализма (основы западного образа жизни) служила передача крестьянам земли в частную собственность. Возможно, будущее России зависело от создания массового слоя землевладельцев как стабильной основы государства, сдерживающей экстремальные политические тенденции. Самоуправление и суверенность личности стали целями, к которым с большими трудностями, преодолевая традиции, объективные обстоятельства и косность, двинулась Россия.
До 1914 года у западнически настроенных сил существовала надежда, что либеральные, прозападные тенденции постепенно трансформируют социальную структуру России, изменят внутренний ценностный климат и преобразуют политические установления. Россия 1917 года была далека от России 1861 года, она уже сумела пройти, может быть, большую дорогу, чем большинство догоняющих Запад наций. У нее наладилось довольно эффективное финансовое хозяйство, никто не мог отрицать ее промышленного прогресса. Всеобщее образование планировалось ввести в 1922 году. Эволюция правительства в демократическом направлении шла медленно, но трудно было оспаривать и ощутимость этого движения: земля, дума, пресса, суд присяжных.
Ставший лидером прозападной политической фракции Милюков немало ездил по Англии, Франции и Америке с лекционными турне, вырабатывая в ходе знакомства с Западом свои взгляды, формируя свое видение России как ученика, а в дальнейшем партнера западного мира. Возможно, впервые мы видим теоретика и политика, ставящего в качестве модели Соединенные Штаты Америки. Частично благодаря ему теоретические взгляды будущего президента США Вудро Вильсона стали известными в России несколько даже раньше, чем широкому кругу в США. Коллеги Милюкова, такие как М. Ковалевский, П. Виноградов, В. Марков, являлись экспертами по западному праву и парламентаризму, признанными в лучших американских и британских университетах. В частности, Марков настаивал на избрании в качестве эталона английской политической жизни, которая учит, «как жить, бороться и достигать цели».
Е. Марков, возможно, красноречивее прочих выразил призыв иметь мужество для признания собственного несовершенства: «Давайте признаем честно и ясно существующий мир... Давайте будем мужчинами, просвещенными гражданами России, а не приверженцами партии или газеты. Давайте станем взрослыми, исполненными опыта и силы, а не детьми, впадающими в возбуждение по поводу какой-нибудь маленькой книжки».
Прозападной ориентации, помимо милюковских конституционных демократов, придерживалась и вторая крупнейшая буржуазная партия – «октябристы» (от октябрьского манифеста 1905 г. о создании Думы), возглавляемая Гучковым. Если среди монархистов было немало приверженцев Германии, то кадеты и октябристы составили основу достаточно популярной в русском обществе прозападной коалиции, которая не оставляла сомнений, на чьей стороне будет Россия в надвигающейся битве Германии с Западом.
Человеком, который отбросил все сомнения относительно единого пути России и Запада, стал родоначальник русского марксизма Г. Плеханов. Уже в 1884 году он пришел к убеждению, что России никак не избежать капиталистического развития, а следовательно, она в одной лодке с Западом. Думать иначе – просто наивно. С огромным талантом Плеханов доказывал восприимчивой русской публике, что рассуждения об особом пути России – романтические бредни. Эти идеи упали на благоприятную почву. Действительно, окружающее говорило об огромных переменах. Материальный рост России в 90-х годах был несомненен, время убежденности в «особом» – народническом пути уплывало, уступая дорогу железной поступи капитализма. Против реальности, умно и проницательно объясняемой, было трудно возразить. Возникло особое течение русских западников – тех, кто считал, что хватит сравнивать Россию с Западом: всемирно-исторический процесс пошел так, что в единстве колеи развития уже нет сомнений. Россия становится частью мирового рынка, она стремительно входит в мир индустрии и торговли, требующих от русского населения несомненных западных качеств. Все решается само собой. И вопрос только в сроках, когда Россия вольется в западный капитализм. Не войти в него она уже не может, даже если бы того захотела – таков объективный закон истории.
Наиболее талантливым учеником Плеханова стал Ленин.
Атмосфера начала ХХ века, с одной стороны, говорила об идейной победе прозападного курса в России. Искусство «серебряного века» отличалось своей мировой обращенностью. Меценаты покупали французских импрессионистов не как диковинные фантазии декадентского Запада, а как родственное движение мысли и чувства европейских соседей. У русских (возможно, впервые) возникает психология органического роста с Западом. И как было не предаться иллюзии, если весь Париж рукоплескал русским балетным сезонам, Фаберже творил для всей Европы, русские футуристы были уверены, что они возглавляют не национальный, а мировой процесс. В журнале «Мир искусства» не было ничего провинциального, это был журнал мировой эстетики.
С другой стороны, в начале двадцатого века стало очевидно, что своеобразие России, ее цивилизации сказалось более всего в ее культуре. Нетрудно прийти к обобщению, что «серебряный век» русской культуры был высшей точкой раскрытия своеобразия восточнославянской цивилизации. Интенсивность культурной жизни была чрезвычайной. Как писал А. Блок в 1910 году, «в промежутке от смерти Вл. Соловьева до сего дня мы пережили то, что другим удается пережить в сто лет». Вл. Соловьев писал в 1907 году: «Никогда, быть может, мы не прислушивались с такой жадностью к отголоскам эллинского миропостижения и мировосприятия». В статье «О веселом умении и умном веселии» Вл. Соловьев характеризует происходящее в русской культуре канунного периода как русский ренессанс. Поляк Ф.Ф. Зелинский в предисловии к изданию своих лекций «Древний мир и мы» (1905 г.) прямо пишет о занимающейся заре славянского Возрождения, следующего, по его мнению, за итальянским Ренессансом и германским Возрождением XVIII века. Энтузиасты этого славяно-русского Возрождения создали «Союз Третьего Возрождения».[93] (Несмотря на начинающийся потоп, философ А. Топорков успел издать в 1915 году трактат под названием «Идея Славянского Возрождения»). На фоне великой литературы, растущего образования, мирового признания русской науки и таких явлений, как дягилевские сезоны в Париже, в русский Ренессанс можно было поверить.
Среди талантов «серебряного века» немного было тех, кем владели прозрения относительно роковых особенностей России. Но они были. Так Андрей Белый видел смысл современной истории в конфронтации Европы и Азии, в которой Россия занимает промежуточное место. Вместе с поэтом Брюсовым он пессимистически склонялся к мысли, что Азия все же одержит победу.
В то время, когда российская индустрия делает феноменальный бросок вперед (1892-1914 гг.), славянофильство уходит из поместий бар и купеческих особняков в скромные городские квартиры и унылые деревянные дома народников. Славянофильство, верное собственным традициям, менталитету, цивилизационным основам преобладающе крестьянской страны, делает последнее мощное усилие с созданием в начале ХХ века партии социал-революционеров. Одной из главных целей этой крупнейшей по массовости русской партии (трагически впоследствии сведенной на нет) было сохранение русских особенностей и стойкий критицизм в отношении чужеродного, иностранного: французское – жестокое, искусственное, абстрактное, отчужденное; испанское – фанатичная гордыня, предрассудки, холодный аристократизм; германское – излишнее рационалистическое, плоское, лишенное возвышенного; американское – шокирующий материализм, примитивный рационализм, подчиненность легальной системе. То был катехизис самого позднего славянофильства.
Дата добавления: 2015-12-21; просмотров: 18; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!