Притяжение и отталкивание 7 страница
Разумеется, в самодержавной монархии многое зависело от высочайшей монаршей воли. Занятый значительную часть своей жизни разбирательством схизмы никонианства, царь Алексей Михайлович Тишайший только к концу своего правления отходит от изоляционистской традиции Филарета и становится сторонником знакомства с достижениями Запада. Этот интерес быстро становится интенсивным. По свидетельству некоторых деятелей эпохи царь Алексей Михайлович под конец жизни уже не интересовался ничем, кроме Запада. Он призвал музыкантов и театральные труппы из Курляндии, приказал перевести множество книг с иностранных языков на русский, открыл посольство в Вене, принял у себя при дворе множество иностранцев, включая доминиканцев и иезуитов.
В той своеобразной, особой, удивительной России семнадцатого века впервые из недр одного народа вызревают две общественные парадигмы. «Исконное благочестие» и ранний, первоначальный вестернизм вступили в первую фазу своей отныне нескончаемой внутренней войны. В феврале 1656 г. патриарх Никон начал кампанию гонений на игры и увеселения, на «веселые» иконы, созданные под воздействием западного влияния. Но царь уже не был готов до крайности стоять за древние нравы московитов. Он поддержал выступившие против Никона силы и тем самым создал предпосылки поворота к Западу. С падением Никона потерпела крах идея создания на Руси собственного религиозного вождя, аналогичного по положению и функциям римскому папе. Россия объективно отказалась от создания религиозного заслона на своих западных границах. Тем самым, вольно или невольно, был облегчен приход западника Петра.
|
|
|
Происшедший во второй половине XVII века раскол русской церкви, освобождение ее от старой византийской традиции объективно подготовили Россию к более тесной встрече с Западом. Впервые на Руси люди западной ориентации обрели значительный вес. Ведущий западник Симеон Полоцкий стал воспитателем детей царя Алексея Михайловича – Федора, Софьи и Петра. Полоцкий сочинял поэмы, ставил пьесы, прославлял и олицетворял собой тот пафос красоты свершения, который неудержимо овладел его самым энергичным воспитанником – Петром.
Царь Петр, видимо, не смог бы осуществить столь крупный поворот к Западу, если бы тенденция восхищаться обозначившимся в русском сознании западным центром мира не была уже (хотя бы частично) подготовлена.
С.М. Соловьев с горечью пишет о том, что «тяжелое чувство собственных недостатков, сознание, что отстали, что у других лучше и надобно перенимать это лучшее, учиться, не покидало лучших русских людей... Сравнение и тяжелый опыт произвели свое действие, раздались страшные слова: «У других лучше», и не перестанут повторяться слова страшные, потому что они необходимо указывали на приближающееся время заимствований, учения, время духовного ига... Но цивилизация уже закинула свои сети на русских людей, приманивая их... Сильно чувствовалось, что отстали, сильно чувствовалось и громко говорилось, что надобно учиться» [40].[58] Лидером этого движения стал Посольский приказ (первое Министерство иностранных дел) под руководством двух первых российских западников – Ордина-Нащекина и Матвеева. Оба были известными собирателями библиотек, к ним первым стекались западные книги.
|
|
|
Разумеется, это касалось только чрезвычайно узкой полосы правящего класса. Тем важнее отметить, что в полтора десятилетия, предшествовавшие восшествию Петра на престол, вокруг царевны Софьи и ее фаворита Василия Голицына шла борьба уже не между «истинной верой и западной ересью», а между двумя типами восприятия западного опыта. Первый («южный») устремлен был на восприятие австро-польско-украинского опыта (как бы следующий за краткой вестернизацией Лжедмитрия). Второй тип наследовал еще более ранние «прототенденции», линию Бориса Годунова на утилизацию северноевропейского опыта и тяготел к Швеции, Северной Германии и даже Англии (куда, как говорилось выше, Годунов послал первых русских студентов). Первому типу восприятия Запада, в его воздействии на Москву, препятствовала одиозная католизация, антирусская политика Польши. В то же время второй тип знакомства с Западом с годами увеличивал свое влияние, ибо протестантизм как бы способствовал «деидеологизации» межгосударственных отношений. Его проникновение в Россию было более осторожным и не вызывало агонии православного сознания.
|
|
|
Петр Первый последовал скорее за Годуновым, чем за Лжедмитрием. Это было тем более логично, что Амстердам, Лондон, Стокгольм, Копенгаген и Кенигсберг стали к концу XVII века более впечатляющими столицами, чем Вена, Варшава, не говоря уже о Львове.
* * *
Нет сомнения в том, что мировые цивилизации развивались и до подъема Запада. Но возвышение Запада оказало воздействие на скорость развития, по существу вынудило остальные страны к ускоренному развитию. Россия 1480-1690 гг. была в силу исторических обстоятельств изолирована от Запада и отставала от него. Но она выработала свой психологический и культурный код. Зафиксированный, возможно, полнее всего в «Домострое», этот код очевидным образом служил прогрессу, способствовал, в частности, смягчению нравов, дошедших до пределов жесткости во времена монгольской неволи. Очевидным стал материальный прогресс. На Руси появились каменные строения, началось масштабное освоение рек как главных артерий внутреннего сообщения, монастыри стали хранителями духовного опыта, стали распространяться книги. Россия сумела на своих огромных пространствах создать оригинальную, яркую, устойчивую цивилизацию. Отрицать наличие внутренних сил здесь невозможно – иначе не понять, как за сто лет можно освоить земли от Урала до Америки. Но опыт, даже общенациональный, был при этом усеченным, односторонним, оторванным от мирового уровня, а значит и уязвимым. Уязвимость такого рода продемонстрировали Индия и Китай. От факта западного лидерства уже невозможно было никуда уйти. Изоляционизм не был адекватным ответом. Конечно, в Архангельске в 1547 г. английских послов ждали не индейцы, готовые менять свои земли на бусы, а северные поморы, наследники Новгорода, потомки ратников, остановившие на Чудском озере орден меченосцев. Эти поморы уже ходили на Шпицберген, а их потомки позже дошли до Тихого океана. Но нельзя не учесть и того, что в это время на Западе уже были Оксфорд и Сорбонна, а допетровская Русь значительно отставала от Запада по своим цивилизационным критериям: развитию науки, искусства, промышленности, общественных отношений и пр. Можно искать «особый лад» русского народа, но невозможно возразить против очевидного отставания допетровской Руси от Европы наступающего века Просвещения.
|
|
|
Лучшие умы российской историографии соглашаются, что к концу семнадцатого века представление о том, что Россия отстает от Запада, распространилось весьма широко. Оно становилось частью национального самосознания. Гордый С.М. Соловьев признает это, возможно, убедительнее других русских историков: «Сознание экономической несостоятельности, ведшее необходимо к повороту в истории, было тесно соединено с сознанием нравственной несостоятельности. Русский народ не мог оставаться в китайском созерцании собственных совершенств, в китайской уверенности, что он выше всех народов на свете. Уже по самому географическому положению своей страны: океаны не отделяли его от западных европейских народов. Побуждаемый силою обстоятельств, он должен был сначала уходить с запада на восток: но как скоро успел усилиться, заложить государство, так должен был необходимо столкнуться с западными соседями, и столкновение это было очень поучительно. А в то самое время, в то самое царствование, когда Восток, восточные соседи русского народа оказались совершенно бессильными пред Москвою, когда покорены были три татарских царства и пошли русские люди беспрепятственно по Северной Азии вплоть до Восточного океана, – в то самое царствование на западе страшные неудачи, на западе борьба оканчивается тем, что Россия должна уступить и свои земли врагу. Стало очевидно, что во сколько восточные соседи слабее России, во столько западные сильнее. Это убеждение, подрывая китайский взгляд на собственное превосходство, естественно и необходимо порождало в живом народе стремление сблизиться с теми народами, которые показали свое превосходство, позаимствовать от них то, в чем они являлись сильнее; сильнее западные народы оказывались своим знанием, искусством и потому надобно было у них выучиться».[59]
Возможно, первые предупреждения о возможности скоординированного наступления Запада на Россию поступили от российского посла в Польше Тяпкина. Посол писал царю о «дивных замыслах французской фракции: французский король хлопочет о мире поляков с турками, чтоб можно было французские и польские войска обратить против цесаря и Пруссии; победивши цесарцев и пруссаков, обратиться вместе со шведами на Московское государство. Победивши Москву, все католические государи пойдут на Турцию, не соединяясь с православными государями, чтоб народы греческого православия обратились к римской церкви».[60] Тяпкин неоднократно предупреждал об опасности союза поляков со шведами, поддерживаемого из Западной Европы Францией.
Возглавивший в 1683 году внешнюю политику России (как «царственные большие печати и государственных великих посольских дел оберегатель») князь В.В. Голицын решал ту же задачу – избежать формирования западной коалиции, в авангарде которой были бы Польша и Швеция. Лишь давление турок на Вену ослабило антирусский аспект западной политики. Занятая борьбой с турками на Балканах, Польша в 1686 году уступила России «навсегда» Киев взамен на обещание помощи в войне с оттоманами.
Вхождение Киева в состав России имело для России немалое цивилизационное значение. Начиная уже с 1650 года вызванные в Москву из Киева два ученых монаха – Епифаний Славинецкий и Арсений Сатановский осуществили перевод нескольких книг с греческого и латинского на славянскую речь. Они собрали вокруг себя грамотных людей московских, предоставив им книги, существенно важные для западной цивилизации – части истории Фукидида, географию Европы и Азии, описание казни английского короля Карла Первого, труды по воспитанию детей и учебники анатомии, сборники работ целого ряда греческих и латинских авторов. Основными заказчиками этих переводов были царский дворец и посольский указ. В Московии появились люди, которые жаловались на то, что «в молодости не получили образования. Этих людей становилось все больше и больше и они необходимо должны были прийти к мысли дать образование своим детям, чтобы те не жаловались».[61]
Дело сразу же приобрело характер греческой трагедии. Недобранные знания следовало приобрести у иностранцев, а признание чужого превосходства всегда вызывало самые разнообразные страсти неприятия. Ученый серб и славянский патриот Юрий Крижанич призвал сделать просвещение народа «средством сбрасывания с шеи немецкого ярма». Обращаясь к московскому царю, он писал: «Чехи, а недавно и ляхи (поляки) впали в одинаковое с задунайцами окаянство. Ибо, хотя ляхи и хвастают обманчивою тению государства и своим своевольством, однако дело известное, что сами они не могут избавиться от своих бед и позора». В обширном сочинении «Политические думы» Крижанич требует важных преобразований, требует введения наук и, вместе с тем, старается возбудить самую сильную недоверчивость, «ненависть к людям, от которых можно было бы заимствовать науку, почерпнуть средства к выводу России из ее печального состояния, то есть ненависти к иностранцам».[62]
Важно знать, что русский царь читал трактат Крижанича, в котором, пожалуй, впервые с такой силой излагались мысли, вариациям которых в русской истории в дальнейшем не будет конца. Почему страны Запада столь могущественны? Англия и Нидерланды потому богаты, что там «разумы у народа хитры, морские пристанища и торги отличные, цветет всякое ремесло, земледелие и обширная морская торговля; еще славнее и счастливее бывает государство, когда в нем при этом и законы хороши, как, например, во Франции». Россия же заперта для торговли, население косно, ремесло не поощряется. Громадные расстояния и отсутствие просвещения, особенно исторических знаний, отбрасывают ее назад, в царство лени, пьянства и расточительства. В отношении подчиненных проявляется жестокость, в народе нет бодрости, народ не может защитить свое достоинство. Самое великое национальное несчастье – неумеренность, неумение «средним путем ходить – но все по окраинам и пропастям». Кабаки, откупщики и доносчики мешают развитию. «Люди, привыкшие все делать тайком, как воры, со страхом, с обманом, забывают честь, становятся трусливы на войне, делаются склонны ко всякой нелюдскости, нескромности и нечистоте; не умеют они ценить чести, не умеют делать различия между людьми». С.М. Соловьев подчеркивает, что этого серба нельзя заподозрить в злорадстве относительно язв древней России. Крижанич убеждал русских людей умело заимствовать плоды цивилизации у иностранцев. Он требовал, чтобы русские люди «перескочили несколько веков, от низшей степени образованности к самой высшей, из детства к полной возмужалости; но народы скачут таким образом только под перьями теоретиков, не хотящих знать истории, действительности».[63] Печальна была судьба обличителя, он был сослан в Сибирь.
Глава третья
ДЕЛО ПЕТРА
В 1670 году наиболее, возможно, светлый ум современной ему Европы Г. Лейбниц предсказал, что будущее России заключается в превращении ее в колонию Швеции.[64] Многие в Западной Европе разделяли этот прогноз.
Удачей России в конечном счете оказалось то, что ее непосредственные западные соседи – переоцениваемые шведы и поляки – вступили в полосу государственного упадка, а немцы еще не поднялись. Но эти благоприятные обстоятельства были временными, и Россию неизбежно ждали, если она желала сохранить себя, суровые испытания. Именно в это время страну возглавил жестокий и гениальный вождь, имевший мудрость понять, что сохранение России зависит от способности восприятия западной технологии – военной и социальной. Запад к моменту восшествия на престол Петра еще не начал оказывать на Россию прямого воздействия. Франция, доминирующая на континенте, опиралась на трех слабеющих соседей России – Турцию, Польшу и Швецию. Западная энергия гасилась деревенеющими структурами этих стран.
Наблюдая за Москвой из Немецкой слободы, Петр уже видел превосходство Запада, и, видимо, здесь вызрело его непоколебимое желание «войти в Европу». Знакомство Петра с Голландией, Англией и Францией несомненно показало царю глубину отставания России. У России не было флота, а Голландия строила сотни кораблей в год, в России никто не мог помыслить о справочнике по сельскому хозяйству, а в Англии вышло более сорока агрономических трактатов только за первую половину восемнадцатого века. Парижанин уже тогда не мыслил себе жизни без газеты, а в Москве не знали, что это такое. Возможно, смотря на рейд любезного его сердцу Амстердама, Петр видел то, чего он желал для своей страны – открытости, мощи всепобеждающего отважного народа.
Каким же сложился русский характер к периоду, когда дорога на Запад приоткрылась, «окно в Европу» отворилось и два мира встретили друг друга? «Глубокое спокойствие, скорее молчаливость, на поверхности – даже флегма. Органическое отвращение ко всему приподнятому, экзальтированному, к «нервам». Простота, даже утрированная, доходящая до неприятия жеста. «Молчание – золото». Спокойная, уверенная в себе сила. За молчанием чувствуется глубокий, отстоявшийся в крови опыт Востока. Отсюда налет фатализма. Отсюда и юмор, как усмешка над передним планом бытия, над вечно суетящимся, вечно озабоченным разумом. Юмор и сдержанность сближают этот тип русскости всего более с англосаксонским. Кстати говоря, юмор свойственен в настоящем смысле только англичанам и нам... Но конечно, за внешней близостью скрывается очень разный опыт. Активизм Запада – и фатализм Востока, но там и здесь буйство стихийных сил, укрощенных вековой дисциплиной».[65]
Один из деятелей петровской эпохи Салтыков, сформулировал то, что можно назвать квинтэссенцией западничества: «Русские во всем сходны с западными народами, но они от них отстали. Сейчас нужно вывести их на правильную дорогу». Если бы дело обстояло таким образом, если бы задача заключалась лишь в перемене кафтана на камзол, проблема модернизации не являла бы собой главнейшей и наиболее сложной общественной проблемы русской истории. Если бы Россия не принадлежала к иной, в данном случае, восточноевропейской цивилизации, то вождю-реформатору вполне хватило бы внешних форм. Но вся сложность задачи заключалась в обстоятельстве, что менталитет, идейно-психологическая парадигма русского мышления цивилизационно коренным образом отличалась от западной, и всякое представление о том, что западный менталитет может попросту быть заимствован (кредо западников от упомянутого Салтыкова до Чаадаева и вплоть до демократов конца ХХ века), по меньшей мере, наивно.
Петр Первый имел мужество признать превосходство Запада, и он имел достаточно здравого смысла, чтобы придать вестернизации дух национального сопротивления отсталости, принятия западного опыта не как национальной капитуляции, а как национального подъема. У него сложилась собственная геополитическая картина мира. Мир развивался, устремившись к мировой торговле за океаны, а большая Россия лежала в лесах и степях, не имея выхода к морям, фактически запертая в огромном евразийском пространстве. Не развиваясь далее, Россия могла стать либо жертвой новых тамерланов восточных степей, либо (что становилась гораздо актуальнее) конкистадоров Запада, повернувших в глубь континента. Можно ли было рассчитывать, что Западная Европа, проявляющая интерес и воинственную хватку в отношении всех регионов мира, имеющая традиции грандиозных колонизаций, упустит случай, пренебрежет обширным пространством, не тронутым западным влиянием? Смогла бы Россия, вооруженная еще чуть ли не арбалетами, противостоять профессионалам европейского военного искусства, доказавшим свое мастерство во всех частях Земли? Оценив позиции России, восприняв Запад и как угрозу, и как надежду, первый великий реформатор России определил свою стратегию.
Положиться же он мог лишь на несколько железоделательных заводов Тулы, Каширы, Москвы, Воронежа. Единицы российских мануфактур не шли в сравнение с мощью поднимающейся индустрии Запада, где творили Гоббс и Спиноза, Декарт и Мильтон. Одна аптека на всю страну. Университетов нет. Да, Россия встретилась с Западом, находясь в качественно иной плоскости исторического развития. И Петр «осознал грозящую России опасность попасть в экономическую зависимость от передовых стран, превратиться в колонию или даже быть завоеванной соседями».[66] Двести созданных в короткий срок мануфактур, одиннадцать металлургических заводов были частью реакции Петра на угрозу западного поглощения.
Петр приблизился к западу географически. Двинувшись за Петром в Приазовье и к Финскому заливу, Россия вышла из своей географической изоляции и вошла в прямой контакт с Западом. Опираясь на свою людскую массу, на талант своего еще не востребованного историей населения, император Петр предпринял тяжелую, временами отчаянную, жесткую попытку приобщения страны к мировому, т.е. западному потоку цивилизованного развития.
Петр, после рассмотрения широкого европейского опыта, посчитал наиболее приемлемыми для России образцами шведские государственные учреждения: четыре сословия, отделение военной службы от гражданской, сенат и коллегии, деление на губернии. Но не будем предаваться иллюзиям, прямому западному воздействию подверглись не более 0,5 процента населения. Важнейшим же явилось то, что была на столетия обеспечена независимость России, превращение ее в страну, способную противостоять любому внешнему влиянию. Здесь встает вопрос о соотношении внутренних потребностей развития и внешних толчков. Оба эти влияния существуют, как правило, одновременно. Иногда внешние факторы превалируют. В России внутреннее осознание необходимости развития произошло под влиянием западного примера и исходя из страха перед будущим в условиях отсталости.
Ощущая свое отставание от Запада, власть в России стала (в той мере, в какой она ощущала свою ответственность) оппозицией по отношению к собственному народу. Даже в одежде, во вкусах, в гастрономии, в способах разрешения основных жизненных проблем русская элита, начиная с 1700 года, идет поперек вкусам и привычкам своего народа, «подгоняя» этот народ принять инородные идеалы, вкусы, обычаи, нравы. Поразительно, но с тех пор правители на Руси делятся не на доморощенных (автохтонов) и западников, а на западников и ультразападников (таких как большевики, спешившие принести идеи Запада в каждый русский дом без исключения).
В те далекие и решающие времена у Петра возникла подлинно драматическая дилемма – возможно, самая большая драма всемирной истории, осуществляемая в условиях неравного развития. Во всех важнейших случаях концентрации России для решения задачи сближения дистанции с Западом, и когда строились демидовские заводы (и когда вставал среди тайги Магнитогорск), державная власть, действуя ради броска, перекрывала кислород культурному сближению русского народа с Западом. Это последнее, в конечном счете, оказывалось важнее, чем просто пуды чугуна или тонны стали. Серьезные реформаторы, глядя прямо в лицо реальности, если им не изменяло мужество, должны были признать, что наиболее нужным элементом перемен являлось культурная реориентация. То есть воспитание своего народа самодостаточными гражданами, а не согласными на любую долю спартанцами. Спартанского стоицизма вполне хватало у русского народа, никогда не знавшего легкой доли. Но не хватало и организованной раскрепощенности, веры в свою персональную судьбу, исторического видения «откуда и куда» течет поток мировой истории, отвращения к способу жизни за спиной любого самозванного самодура, желания созидать свою судьбу, не теряя достоинства.
Самая сложная проблема русской истории заключается именно в этом. Своим талантом и трудом русские доказали, что они могут быть равными любой другой культуре в литературе и науке, в освоении континента и космоса. Но в русском народе так и не произошло расщепления массы на атомы, населения на граждан, коллективного подход на персональное самоуважение, мира на единомышленников, колхоза на хуторян, народа с общим сознанием на сообщество параллельно ищущих личностей. Такая потеря национального лица, такое изменение исконных начал – страшная вещь. О ней рыдали и казненные на Красной площади стрельцы, и печальные славянофилы, и еще более загнанные историей евразийцы. Но трагедия оставалась, она с нами – и с теми, кто «не видит проблем»: пройти сквозь пустыню потери прежней культуры, неизбежными последствиями чего является дезориентация, криминализация, стихийно-культурный бунт. Никто не может знать, согласится ли народ, во всей его глубине, заплатить такую цену.
Если цена будет непомерной, то модернизация должна будет в России снять с себя одежды вестернизации, и массовое производство должно быть налажено на основе восточноевропейского, а не западного стереотипа.
Именно этот вопрос является самым главным для России, в начале восемнадцатого века, равно как и во втором тысячелетии ее исторического существования.
Глубина этого вопроса поистине бездонна. «Неестественное» должно было стать естественным, привычное – отвратительным, нелюбимое – любимым. Разумеется, дело не так просто, как в случае с ленивым Обломовым и энергичным Штольцем. Есть ленивые Штольцы и энергичные Обломовы. Но система мировидения Штольца содержит так много отталкивающих русскую душу особенностей, что трансформация кажется почти невозможной, сколько гулагов ни создавай. Иначе доля русских эмигрантов не была бы на Западе такой горькой. А ведь едва ли нужно напоминать, что эти эмигранты покинули страну зная Запад, бывая на нем ранее, говоря на его языках, изначально любя его. Тем не менее даже эти явные адепты Запада – от моды до философии – ощутили невиданную горечь жизни вне родных стен.
Не может быть никакого сомнения, что процесс перехода к иным культурным ценностям сложен, драматичен, таит опасности массовой деморализации, что успех его совершенно не гарантирован. Стоит ли браться? Лучшие из имитаторов Запада – японцы – сумели взять все полезное, сохранив свой в высшей степени своеобразный стереотип. Большинство объясняет это тем, что в японской культуре есть некие параллельные западным черты, главная среди которых – естественность восприятия новаций, натуральный выбор лучшего как наиболее приемлемого, отсутствие тормозящей силы косности, приверженности привычному. Можно ли повторить японский пример? Многие брались, немногим удалось.
Петровская Россия пыталась посеять семена западного индустриализма на не во всем благоприятную почву православно-христианского общества. По оценке А. Тойнби, «петровская политика ставила своей целью превращение русского универсального государства в одно из государств современного западного мира, с тем, чтобы русский народ мог знать определенное место среди других западных наций. Стратегия Петра Великого была направлена на то, чтобы при включении России в западное сообщество в качестве равноправного члена сохранить ее политическую независимость и культурную автономию в мире, где западный образ жизни уже получил широкое признание. Это был первый пример добровольной самовестернизации незападной страны».[67] Центральное петербургское правительство подавило сопротивление противников реформ Петра, в частности, староверов, которое не могло иметь шансов на успех ввиду разбросанности сторонников старого обряда и консолидированной силы правительства. Но, уйдя на национальные глубины, старообрядчество дало основание явлению, которое позже будет названо славянофильством.
Вождю, чтобы породить у подданных пафос переустройства, приходилось маскировать внутреннюю отсталость. Потемкинская деревня – это постоянное явление русской жизни, а обращение к реализму с неизбежностью вызывало тягу к революционному броску. Поход на Запад, начатый Петром и продолженный в самых разнообразных формах всеми владетелями Кремля, несомненно дал определенные результаты вплоть до покорения космоса. Но в плане личностных ориентаций способ модернизации неизбежно сказывался на результате, деспотизм перекрывал путь дисциплинированной творческой энергии.
В этом суть. На Западе яростное личностное самоутверждение не требовало обрыва коренных уз, смены наиболее близких индивидууму традиций, отхода от базовых родовых ценностей. В России именно этого требовало просвещенное верхушечное западничество, кто бы ни был его носителем – боярин Волынский или генсек Горбачев. Внешние формы плюс открытие границ, плюс массовое образование на западных идеях, плюс становление гражданского общества с капиталистическим укладом экономики – вот был минимум, необходимый для частного изменения цивилизационного кода. Стратегия Петра Великого была направлена на то, чтобы при включении России в западное сообщество в качестве равноправного члена сохранить ее политическую независимость и культурную автономию в мире, где западный образ жизни уже получил широкое признание. Это был первый пример добровольной самовестернизации незападной страны. Успех этой политики увенчался разгромом шведской армии при Полтаве в 1709 г. а позже, век спустя, изгнанием из России армий Наполеона.
Как показал Г.П. Федотов, петровская реформа вывела Россию на мировые просторы. Россия была поставлена Петром на перекресток всех великих культур Запада. Появилась порода русских европейцев, которых отличала свобода и широта духа, причем отличает не только от москвичей, но и от настоящих западных европейцев... Простой русский человек, включая интеллигентов, был удивительно бездарен к иностранным языкам, как и вообще был не способен входить в чужую среду, акклиматизироваться на чужбине. Русский европеец, по словам Г.П. Федотова, был дома везде. Россия после Петра Великого перестает быть понятной для значительной части русского народа, который отныне «не представлял себе ни ее границ, ни ее задач, ни ее внешних врагов, которые были ясны и конкретны для него в Московском царстве. Выветривание государственного сознания продолжалось беспрерывно в народных массах два века Империи».[68]
* * *
Значительная часть интерпретаторов повторяет вслед за лично знавшей Петра Софьей Бранденбургской: «Он – правитель и очень хороший, и очень плохой одновременно. Его характер в точности отражает характер его страны». По нашему мнению, такая точка зрения далека от исторической истины. Личность Петра была уникальной в русской жизни, как и его рост, вес, обстоятельства детства, воспитание в Немецкой слободе, соперничество с Софьей, исключившее обращение к русской старине.
Представляется, что Петр довольно слабо отражал свою страну. Он обладал чертами неповторимой индивидуальности, на удивление далеко отстоял от сложившегося на протяжении тысячелетия славянского архетипа, подвергшегося сильному монгольскому влиянию. Почти все обстоятельства жизни Петра хорошо известны: всю свою жизнь он проявлял не очень свойственные славянской натуре черты легкости, постоянной игры, ненасытного интереса к окружающему миру. Славянской натуре несомненно свойственна стойкость духа, но не петровская – веселая, не приемлющая поражений, лучше всего проявляющая себя в минуту утрат. Посреди всеобщего уныния (после поражения от турок при Азове, после поражения от шведов при Нарве, после фактического пленения за Прутом) царь Петр не падал, а рос духом. Современники отмечают в нем фантастическую смесь природной доброты и непреодолимой злобы, неистребимую любовь к шумному веселью и невероятную задумчивость. Петр обладал отличной памятью, безграничным трудолюбием и ненавистью к рутине. Если это – русский характер, то почему история не дала России второго Петра? Почему Петр становился только сильнее там, где Николай II и Михаил Горбачев увядали? Почему только он среди русских правителей ненавидел церемонии, показной блеск, искусственное славословие?
Дата добавления: 2015-12-21; просмотров: 17; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!