Ухватиться За Нечто
Итак, я сильно замерз. Чай слегка помогает, но глупо здесь оставаться. В какой-то момент, это глупо, в хорошем смысле, превратится в глупо, в котором мы-будем-найденными-на-следующее-утро-замерзшими-до-посинения-с-застывшими-улыбками-на-лицах. Чай может быть нашими песочными часами. Когда мы сбежим отсюда или окоченеем, что бы ни произошло раньше, он будет нашим отсчетом времени. Но на данный момент, чай все еще горячий, и пока это глупость в хорошем смысле. Так будет звучать наша история.
Этим вечером мы наконец-то встретились.
А ведь до сих пор, это была, в самом деле, очень хорошая история. Я гадаю, как же она будет развиваться дальше. Как подойдет к концу. Я имею в виду этот вечер, а не саму историю. Я знаю, как бы мне хотелось, чтобы закончился этот вечер. Так. У меня, вообще-то, есть два варианта, но моя лучшая половина сконцентрировала все мое мужское существо только на одном. Моя лучшая половина надеется проводить Сусанну в конце вечера до дома и поцеловать ее у дверей, пожелав спокойной ночи.
Мне очень хотелось протянуть руку и прикоснуться к ее лицу.
Черт. Глядя на то, как она дрожит, мне хочется обнять ее и завернуть с головы до пят в свое пальто. Мне хочется согреть свое лицо возле ее шеи, и согревать ее паром своего дыхания как зеркало, и написать свое имя на ней кончиками пальцев. Мне хочется согреть свои руки. Я думаю о ее коже, похороненной под пальто и слоями одежды, что она, словно сердцевина леденца. Кое-что о зимних слоях одежды: они требуют воображать спрятанные под ними силуэт. Хотя здесь требуется не все мое воображение. Я видел Сусанну и с меньшим количеством слоев, в театре, но мне известно только, как она одевается зимой: свитера, шарфы, джинсы, ботинки. Никакой возможности взглянуть на лодыжки или ключицы — чудеса девичьей геометрии. Это очень по-викториански, но в моем глубоком бездевушье зимы, скорее всего, даже мелькнувшая на секунду лодыжка вызовет во мне живой интерес.
|
|
|
Говоря абстрактно, гуляя по городу с записками и картой Сусанны в своем кармане и ее марионетками подмышкой, было легко и просто не быть таким парнем. Во всем этом было нечто столь невинное, похожее на сказку. Но когда сидишь вот так перед ней, глядя на ее прекрасное лицо, будто получаешь некие... сигналы. Если эта ночь сказка, тогда, может, это и есть долго и счастливо, ну, вернее, по крайней мере, его начало? И кстати, о долго и счастливо... У тех принцесс и сыновей лесорубов тоже были тела под одеждой. Ну, я к тому, что на самом деле означает долго и счастливо.
(Не могу же только один я так думать.)
И не то чтобы я никогда себе не представлял этого «долго и счастливо» вместе с Сусанной. Я же парень. Но даже до этого вечера в ней было нечто такое, что заставило мое воображение перейти на более высокий уровень — Уровень моей девушки, похожий на монтаж в кино: держание за руки, приготовление ужинов и чтение книг в парке.
|
|
|
А потом «и жили они долго и счастливо». Во веки веков. Однажды. Наверное.
Надеюсь.
Развязывание пояса на пальто Сусанны будет сродни открыванию подарка.
Уймись!
Так, ладно. Лучшее в моей натуре взяло вверх. Я хороший. Мы болтаем. Непринужденно. Сусанна забавная и сообразительная (остроумная), и она свободно жонглирует комментариями, вставленными не в тему, такими, как павлиньи отпечатки лап так, что каждая нить разговора превращается в затейливое кружево, каждая тема становится обширнее и смешнее. Лучший вид беседы. Мы много смеемся. Я рассказываю ей, как был похищен в ад, когда мне было четыре. Она в ответ рассказывает мне о кусающейся марионетке. Мне очень хочется познакомиться с ее чокнутым дедушкой, и еще мне теперь тоже очень хочется владеть пальцем голема.
А потом я протягиваю руку к чайнику, чтобы наполнить наши чашки в последний раз, песочные часы перевернуты, чай остыл — и вот тогда я замечаю: таинственный ледяной шар, который Сусанна повесила во дворе Лицея, растаял, превратившись в лужу. Точнее сказать, наполовину растаял. Сторона, оказавшаяся ближе всего к чайнику, стала плоской, обнажив капсулу, торчащую изнутри.
|
|
|
— О. — Когда я поднимаю ее и вижу, как замирает Сусанна, то гадаю: «Что в ней?».
Когда же я вопросительно смотрю на нее, она прикусывает губу. Нервничая.
— Мне надо ее открыть? — спрашиваю я, но она не стремится тут же ответить мне.
А вот теперь, я не на шутку заинтригован. Она молчит. Глаза ее сосредоточены на мне (молчит, и молчит) и мне становится неуютно от ощущения, что она видит меня насквозь и каким-то образом догадалась, какие мысли сейчас будоражили мое сознание, словно сразу же проникла в сердцевину леденца, а потом (еще молчание, и молчание), наконец, осторожно она говорит...
— Итааак...
— Итак? — Я поднимаю то, что осталось от ледяного шара, с маленькой трубочкой, торчащей из него.
— Итак, — повторяет она, и ее глаза при этом очень спокойны и ясны, и темны и наблюдательны. Это что-то важное.
Я уже не чувствую пальцев, но освобождаю трубочку от остатков льда. Мои пальцы одеревенели настолько, что у меня возникает такое чувство, будто это протезы, и если вы когда-нибудь пробовали открыть пластиковую трубочку и развернуть маленькую, скрученную в рулончик записку, используя деревянные протезы (господи, да кто так делал-то?), то понимаете, насколько это не просто. И все это время, пока я вожусь, тишина между нами становится все толще и глубже, как и снежный покров вокруг.
|
|
|
Наконец-то, мне удалось со всем справиться. Я развернул сообщение и прочел:
Carpe puella.
Ухватись. Ухватись за нечто. Черт. Не знаю, что означает puella. Знаю, на какое значение уповаю, но я не говорю на латыни. С noctem и diabolus было просто, но сейчас я сам прикусываю губу.
— Гмм, — говорю я.
А Сусанна по-прежнему смотрит на меня с проницательностью телепата. Ее челюсть сжата. А я лажаю.
— Я не... не знаю... латынь... — слышу, как произношу эту фразу, словно вопрос, и как только эти слова срываются с моих губ, как по волшебству, напряжение оставляет лицо Сусанны.
— О, и я тоже. Я это гуглила. Боялась, что это может быть слишком непонятно. Вот. — Она протягивает руку к записке, и я отдаю ей ее, а потом она достает ручку из своей сумки и горбится над запиской, закрываясь от моего взгляда, когда пытается написать что-то еще. Потом она скатывает ее обратно в трубочку и торжественно протягивает мне.
И вот что там написано:
Carpe puella Сусанна*.
Я сглатываю, и это звучит так по-мультяшному.
— Именно на это значение я и надеялся, — с облегчением вздыхаю я. — Но, если бы puella означало бы, например, бутерброд или велосипед, наверное, вышло бы довольно неловко.
Сусанна в ответ погружается в долгое и тяжелое молчание, достаточно продолжительное, чтобы дать понять, насколько неверен был ответ на девичью просьбу — или, скорее приказ, поймать ее, а потом она спрашивает очень спокойным голосом:
— А слова «бутерброд» или «велосипед» вообще есть в латинском языке? То есть, я хочу сказать, у римлян были бутерброды и велосипеды?
— Бутерброды. Думаю, бутерброды всегда есть и будут. Пришельцы, заселившие Землю динозаврами, привезли с собой и бутерброды. — Боже, что я несу?! Наверное, прямо сейчас я должен был податься вперед и прикоснуться к ней?! — А вот про велосипеды ничего не знаю.
— Не думаю, что у них имелись велосипеды, — говорит Сусанна. — Только унициклы.
— Унициклы. — Мне хочется прикоснуться к ней, но кажется, что это будет выглядеть очень резко, я не знаю, как действует лунная логика в подобных вещах, в лунных притяжениях, да и время не совсем подходящее. — Не знал. А их тоги попадали между спицами?
— Постоянно. Это даже было запечатлено на мозаике в Помпеях.
— Такая неприятность случилась с моей сестрой, — говорю я. — Хотя и не на уницикле. Она ехала в Милане с каким-то парнем на мопеде, и ее юбку затянуло между спицами. А у нее была очень легкая цыганская юбка, и ту просто-напросто сорвало с нее, и сестра осталась в одном нижнем белье и поясе от юбки, вот в таком шикарном виде она и ждала на оживленной улице Милана, пока дюжина прохожих пыталась высвободить ее юбку из плена мопедного колеса.
— Как... унизительно.
— Она еще и от голубя пострадала. В тот же день.
— Голубь.... нагадил ей на голову?
— Нет. Нет, он врезался ей в голову. Вообще-то он сбил ее с ног, и у нее пошла кровь. Ей пришлось сделать уколы, из-за риска заражения какой-нибудь инфекцией.
— Похоже, Италия пыталась избавиться от нее.
— Ну, у нее получилось. Сестра уехала из страны на следующий же день и поклялась больше никогда туда не возвращаться.
Вот, мы уже и болтаем о римских унициклах, и бутербродах пришельцев, и итальянских злоключениях моей сестры, а между нами повис:
МОЙ ЭПИЧЕСКИЙ ПРОВАЛ С CARPE.
Да что со мной не так? Может, я слишком сильно глубоко запрятал в себе мужскую природу. Нет, дело не в этом. Здесь требуется не мужская природа. Сусанна заслуживает большего, нежели мужская природа.
— Можно одолжить твою ручку? — спрашиваю я ее.
Она протягивает мне ручку, и я склоняюсь над маленьким клочком бумаги и пишу: «Я очень хочу, как это говорится, carpe тебя. Я могу попробовать удивить тебя, если ты не против. И еще, я не чувствую ни рук, ни лица».
В связи с неспособностью чувствовать свои руки, написал я как попало. Я отдаю записку Сусанне, и когда она читает ее — смеется.
— Может, тогда пора идти.
Определенно, пора. Поэтому мы выбираемся из лодки, пререкаясь, кто понесет поднос с чаем. Я помогаю Сусанне первой подняться по лестнице, а следом иду сам, и вот, когда я останавливаюсь, чтобы забрать свой скрипичный футляр, я замечаю... нечто абсолютно сумасшедшее.
Весь этот вечер, начиная с Carpe diabolus, положил всю мою рациональность на лопатки, заставляя ее делать ленивого снежного ангела, в то время, как мое «я», преисполненное надежды, уселось у нее на груди, и я позволил себе играть в эту игру магии. Но, тем не менее, это все еще была игра. Ну, то есть, я имею в виду, что действительно-то я не верил в волшебство, наверное, а потом неожиданно... я уверовал в него. Нет больше никакого подозрительного недоверия. Теперь есть твердая убежденность, как в случае превращения воды в вино.
Передо мной, один за другим на гладком снежном покрытии, быстро убегая вдаль, стали появляться следы. Никакие мои поэтические цитирования, на самом деле не смогли бы описать, на что похожи павлиньи следы, но, скорее всего, они бы выглядели именно так: большие птичьи следы. Как иероглифы.
Как волшебство.
Я теряю дар речи. Я поворачиваюсь к Сусанне, но она ничего не замечает. Она смотрит в небо. Снег кружит вокруг нее, будто перышки, как в каком-нибудь фильме после боя подушками. Я оглядываюсь на причал, а следы уже исчезают под снегопадом (пряча видение, в которое никто никогда не поверит, возможно, даже я завтра буду сомневаться в том, что видел), а потом поворачиваюсь к Сусанне. Она смотрит на меня. Черные и блестящие, будто лаковые, глаза, волосы, подчиняющиеся капризам погоды и порывам ветра. Черное пальто, черные ботинки, руки засунуты в карманы. И эта прелестная кукольность, словно музейная, ее личика — все плавные линии настолько гармоничны, словно вышли из-под руки талантливого художника: эта припухлость смягчает ту строгость, этот уголок совершенствует изгиб, — в форме сердца, и широко расставленные глаза, и изящные темные брови с их необыкновенной подвижностью и гладкостью.
И губы.
Губы. Кто расскажет, как случаются такие вещи? Мне кажется, что луна отвечает не только за приливы и отливы. То ли я стал двигаться первым, то ли Сусанна — не знаю наверняка. Я только знаю, что неожиданно она оказалась гораздо ближе, и все, что бы там прежде ни мешало мне схватить ее, улетучилось. Пространство между нами исчезло и я перевожу взгляд с ее губ на ее глаза и обратно, и она делает то же самое. И в то мгновение, когда я склоняюсь к ней, когда мы оба одновременно переводим взгляд с губ на глаза и замираем… и он настолько далек от жара и трепета, этот зрительный контакт. Это похоже на ощущение потери гравитации и падение в пространстве — мгновенное ныряние, очертя голову, когда бесконечность пространства становится неоспоримой, и больше нет понятий верха и низа — только вечность, и ты осознаешь, что можешь падать всю жизнь, а звезды вокруг не исчезнут.
Ее лицо, мои руки. Лицо Сусанны в моих руках. Онемевшие кончики моих пальцев проводят по ее подбородку и уходят за линию роста волос на шее, достаточно далеко, чтобы обогнуть ее стройную шею и... слегка, нежно...
...ловлю ее.
И я целую ее.
...
...
...
И получается, нет лучшего способа разморозить лицо — чем согреть его другим лицом.
Прим. переводчика: * Поймать девушку Сусанну.
Она
Глава 12
Как Шоколад
Два ночи, я пишу Кару: *зевая во весь рот* Длинный денек. Думаю, пойду спать прямо сейчас.
Спустя четыре секунды: ЭТО ДАЖЕ НЕ СМЕШНО
— Даже чуточку?
— А НУ, НЕМЕДЛЕННО РАССКАЖИ МНЕ ЧТО-НИБУДЬ ХОРОШЕЕ
— Дай-ка подумать. Что-нибудь хорошее. *прижимает к губам карандаш*. Ладушки: призрак павлина.
—???
— Использовала две оставшиеся скаппы, чтобы колдануть павлиньи следы на снегу.
—...ну, конечно же. Гмм. Только идиот бы не догадался...
— А когда Мик их увидел, у него в мозгу взорвался фейерверк. А потом он поцеловал меня.
—!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!поцелуи!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Я начинаю печатать ответ, но не успеваю ввести и пару слов, как звонит телефон (как и должно было случиться, потому что это сообщение совершенно точно заслуживало телефонного звонка). Я отвечаю еще до умолкания первого звонка.
— Итак, я совершенно точно собираюсь превратить собирание камней в форме сердец в крутизну, — говорю я. — Не сомневаюсь, что мне это по плечу.
Пауза, а потом раздается голос, который совершенно точно не принадлежит Кару:
— Не вижу в этом ничего пугающего, потому что сам как раз раздумывал над созданием блога, в котором будут мои фото с руками, изображающими сердца вокруг всего, чего только можно. Например, вокруг собачьих носов и забавных граффити. — И этот голос не-Кару принадлежит Мику, и на секунду меня парализует, потому что мозг судорожно соображает, пытаясь оценить ущерб, нанесенный моими словами. Но довольно быстро до меня доходит, что мне повезло. Очень. Я могла сморозить нечто куда более щекотливое, но, как бы там ни было, мне позвонил Мик. — И воздушных шариков, застрявших в деревьях, — говорит он. — И утят в ванной.
— И облаков в виде пистолета, — вношу я свой вклад.
— О да. И похотливых корнеплодов.
— И детей на цепи. И ужасного клоунского грима.
Мы проболтали до середины ночи. Все было так легко и просто, и к концу нашего разговора, мы полусерьезно договорились насчет блога «руки в форме сердца» и, несмотря на мои усилия сдвинуть эту прелестнейшую идею, в сторону человеконенавистнического направления, Мик бесстрашно настаивает на «ножках младенцев» и «удивленных страусах», и я так этому рада.
— Я должен отпустить тебя поспать, — говорит он. — Я просто хотел пожелать тебе спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — отвечаю я, сонная и довольная этой кремово-тортовой прослойкой счастья, которое идет из самых глубин моей удовлетворенности (роскошно и почти лениво, как горячая ванна), и шипящим бенгальским огоньком (в дыре вместо сердца) счастья, которое пробуждает новые части моего разума и обучает их танцевальным па.
Мик говорит:
— И мне хотелось убедиться, что ты не думаешь, гм... что я... прежде колебался из-за того, что не хотел целовать тебя.
— Ну что ты, — отвечаю я, хотя я действительно так подумала (или боялась этого) на несколько минут в лодке. Однако, теперь-то я понимаю, и ни единая клеточка во мне не сомневается в том, был ли тот поцелуй вынужденным или нежеланным, или не достаточно жарким. Этот поцелуй. Поцелуй говорил сам за себя. Он отбросил все сомнения. — Все нормально. Он не мог быть срежиссирован. Он просто должен был случиться.
— Я рад, что поцеловал тебя, — говорит он.
— Я тоже.
— Как думаешь... возможно, это может повториться завтра? За ужином? Нет, я не могу так долго ждать. Обед? Нет. Завтрак?
Ооо, я тоже так думаю. Я так и излучаю радость в своей спальне.
— Да, с удовольствием.
И мы строим на завтра планы и прощаемся, и я вешаю трубку. Пока мы болтали, было несколько пропущенных звонков, я тогда даже не стала проверять от кого они, но сейчас увидела, что они были от Кару: голосовая почта и текстовые сообщения, последнее из которых вопрошает:
— Зачем ты муууууучаааешь меняааа?
— Прости! Прости! Мик звонил.
И тут до меня доходит. В очередной раз. То, что сейчас происходит. И про поцелуи. Теперь поцелуи станут неотъемлемой частью моей повседневной жизни. Я просто вижу это предельно ясно. Перед нами открытый горизонт, насколько хватает глаз: никакого страха, никаких игр, только взаимное наслаждение. Так просто, но так насыщенно. Как шоколад. Не какой-нибудь там трюфель с золотой пудрой или башня из заварных пирожных на хрустальном блюде, а незатейливая настоящая плитка самого лучшего шоколада на свете.
И я еще немного печатаю Кару, и ее радость за меня так и излучает мой сотовый, но уже так поздно, и мне ооочень хочется лечь в кровать и прокрутить еще раз мысленно весь вечер, так что заверяю ее эсэмэской, что обязательно позвоню утром, а потом я укладываюсь и предаюсь воспоминаниям.
Ощущение падения, когда Мик чуть склонился. Его глаза были так близко, и его губы, а я не знала, на что смотреть — на его губы или глаза, а потом... я просто... Глаза. Крупный план. Никогда такого не видела. Его глаза синие, и эти синие глаза так близко — астрономическое явление: туманность, на которую глядишь через телескоп, свет безымянных звезд, проникающий сквозь песчинки и стихии, и бесконечность. Толщи света. Синие глаза — звездный свет. Никогда бы не подумала. Его ресницы сомкнулись прежде моих; я знаю это наверняка, потому что у меня в памяти осталось воспоминание снежного кружева на них, а потом темнота, когда и я закрыла глаза, и все мое сознание хлынуло в другие ощущения.
Прикосновение. Шелк губ.
Ну ладно, поначалу никакого шелка не было. Наши лица онемели от мороза, но на самом деле, это заставляет осознать больше про наши дыхания, потому что они теплые, и с каждой секундой наши губы становятся все ближе и ближе друг к другу, так легко и просто, и я уже могу чувствовать больше. Это сродни тому, как что-то становится в фокусе. Не могу сказать наверняка, в какой момент я почувствовала в полной мере, что там происходит между нами. А происходило все медленно и изящно, наши дыхания соприкасались больше, чем наши губы, так что каждое легкое касание было пронизано тоской по следующему, и я открыла для себя, что зрительное восприятие бледно по сравнению с чувствительностью губ, и я не знала, что такое бархатистость, пока не ощутила ее своими губами.
О, поцелуи. О, скрипичных дел мальчик.
Не знаю, сколько это длилось. Даже не берусь предположить. Где-то между двумя минутами и двадцатью, и одновременно с тем, что поцелуй не прекращал быть прекрасным, к концу его, стали появляться намеки на таинственную возможность переплетения нервных окончаний, маленькие огненные реки, циркулирующие по телу, пробуждающие спящие клетки чувств, каждая из которых добавляла новое измерение к этому таинственному внутреннему пейзажу, который оказался настолько больше, чем кажется возможным, бесконечно, непостижимо больше. И рефлексология больше не кажется мне жульничеством, потому что, если легкое прикосновение к моей шее может заставить подогнуться колени, тогда, если будет задействовано тело целиком... возможно все.
Мои колени оказались, что называется «перерывом для поцелуя», потому что они начали дрожать, и Мик подумал, что я замерзла, но это было совершенно не так, а мы уставились друг на друга после поцелуя, тяжело дышащие и слегка удивленные (типа: о привет!), и беззастенчиво счастливые, и пораженные, и совершенно бесповоротно околдованные друг другом.
Ну, знаете, это было здорово.
Я только-только начинаю засыпать, как снова дребезжит мой телефон. Сообщение. Это Кару: Я должна знать. Если на призрака павлина ты потратила второй из оставшихся скаппов, то что стало с ПОСЛЕДНИМ?
И моя рука потянулась за ней — я больше не прятала ее в кармане пальто, а повесила на шею, на серебряную цепочку: одинокая красная бусинка. Она была не нужна мне. Да в общем-то, мне все они были не нужны, но я рада, что они у меня были, потому что они вдохновили меня на создания этой ночи — вплоть до того момента, когда ночь вступила в свои права, и, не без помощи Мика, сама себя создала. Эта ночь была такой, о которой в душе мечтает каждый: чтобы в жизни случилось нечто более грандиозное, чем можно вообразить.
Жизни не нужна магия, чтобы быть волшебной.
(Но немного волшебства все же не повредит.)
Приятно осознавать, что у меня осталась эта последняя скаппа, на случай, если мне когда-нибудь понадобится быстренько сварганить павлиньи следы (в буквальном или переносном смысле), а может, я просто оставлю ее при себе в качестве сувенира. Кто знает? «Оставила на черный день», — пишу я Кару, и, катая бусинку между пальцев, медленно погружаюсь в сон, думая, что если мой черный день будет похож на сегодняшний. Столь же хороший, сколь и снежный, думаю я.
Мне понадобится зонтик побольше.
Дата добавления: 2015-12-21; просмотров: 20; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!