Мотивационные ошибки 15 страница
Не случайно на бытовом уровне сегодня возникают затруднения с определением национальной и гражданской принадлежности. В условиях многонационального государства с традициями фиксации национальной принадлежности трудно однозначно ответить на вопрос так, чтобы в ответе совпали этническая и гражданская позиции. Раньше это достигалось употреблением слова «советский». А теперь? «Русский», поскольку принадлежишь к России, или «якут», «татарин», «чуваш», поскольку именно это твоя национальная группа? Не случайно в средствах массовой информации, в официальных документах все чаще мелькает термин «россияне» для обозначения всех, населяющих Россию. Введение этого понятия приходит в противоречие с традицией, отличающей русских от всех других национальных групп на территории России. В других многонациональных государствах такой проблемы нет, поскольку, например, в США все — «американцы» без дальнейшего деления по этнической принадлежности [см. 90].
Затруднения, связанные с определением этнической принадлежности, — лишь один пример кризиса идентичности в современном российском обществе. Другой пример связан с такой гранью идентичности, как нравственная оценка категории принадлежности. Достаточно значимой в нашем обществе в прошлом была принадлежность к коммунистической партии: являлся человек членом коммунистической партии или нет. При этом предполагалась безусловно позитивная оценка такой категории, как «коммунистическая партия». В первые годы перестройки в период острой критики коммунистического режима среди многих групп населения возникла крайне негативная оценка такой группы, как «коммунисты». В противовес этому обозначилась позитивная оценка группы «демократы». В средствах массовой информации поляризация была обозначена так четко, что проблема приобрела характер нравственного императива. Это оказалось достаточно сложным для тех коммунистов, которые с первых дней преобразований заняли демократическую позицию. Кстати, в сегодняшних условиях — в период критики результатов демократических реформ — напротив, в среде определенных слоев общества категория «демократ» приобретает крайне негативную оценку. Все это не может не сказаться на своеобразной дезориентации в определении социальной идентичности.
|
|
|
Хотя утрата идентичности или просто затруднения с ее определением (как на сознательном, так и на бессознательномуровне) затрагивает все население, особенно драматично этот кризис переживают определенные социальные слои. К ним относятся прежде всего пожилые люди, а также некоторые группы молодежи. Для пожилых людей характерна именно утрата идентичности, что связано с болезненным переживанием бессмысленности прожитой жизни, с крахом идеалов, с утратой привычных жизненных ориентиров. Для многих процесс этот весьма противоречив: он включает часто отрицательную оценку негативных сторон прошлого режима (репрессии, привилегии и пр.) и вместе с тем сопровождается ностальгией по утраченной «налаженности» и привлекательности стабильной жизни (что, впрочем, часто есть и просто ностальгия по собственной молодости). Отсюда именно со стороны данной группы распространенное неприятие всяких инноваций. В терминах социального познания это приводит к типичным ошибкам, возникающим при использовании ценностно-нагруженных категорий: сверхвключению в негативные категории («всякий бизнесмен — жулик») и сверхисключению из позитивных категорий («демократ» не может быть справедливым, как коммунист).
|
|
|
Другая группа со специфическими психологическими проблемами идентичности — это молодежь. Здесь фокус проблемы — выбор социальной группы, с которой выражается готовность идентифицировать себя. Особенно показательна картина формирования социальной идентичности у подростков. Хотя в общетеоретическом плане проблема подробно рассмотрена Э. Эриксоном, важно выявить специфику процесса формирования идентичности в период радикальных социальных преобразований и на фоне общей социальной нестабильности. Подростки более открыты социальным изменениям, но вместе с тем легче поддаются стрессам, вызванным неопределенностью социальных ориентиров. К этому нужно добавить традиционный для подростков радикализм суждений и поступков, их общего отношения к миру. Как уже отмечалось при характеристике роли семьи в формировании образа мира, конфликт или просто противоречия с родителями и в целом с миром взрослых резко обостряются в условиях нестабильности: ценности старшего поколения обесценены, стереотипы на глазах разрушаются так же, как и образцы поведения, перспектива повторения опыта предшествующих поколений не привлекает. Все это не способствует сохранению авторитета взрослых и осложняет процесс формирования социальной идентичности [З].
|
|
|
Конфликт с миром взрослых развивается и в школе, которая сама оказывается в достаточно трудном положении. Будучи относительно консервативным социальным институтом, школа, однако, не может не переживать вместе с обществом радикальных изменений. Это необходимо потому, что на школе в особой степени сказалось влияние норм и стандартов тоталитарного режима. В литературе неоднократно отмечалось, что полное огосударствление школы привело к ее трансформации в закрытое, фактически режимное учреждение, к ее полной унификации, к ее функционированию в режиме «трех Е»: единообразия, единомыслия и единоначалия [39, с. 53]. Эта закрытость школы сохранялась и в то время, когда в обществе уже начались радикальные преобразования, что обусловило ее оторванность от событий, происходящих вне ее. Естественно, что такая ситуация не могла сохраняться долго. Сегодня школа ищет новые, нетрадиционные формы организации (гимназии, колледжи, лицеи), а также пытается во многом изменить стиль взаимоотношения с детьми. Но освоение этих новых форм также требует времени, и процесс идет неравномерно.
|
|
|
Кроме этого возникают трудности и в самом процессе преподавания, особенно гуманитарных дисциплин. Несколько лет назад, например, в средних школах России был отменен экзамен по истории. Старые учебники, написанные под влиянием жестких идеологических установок, во многом фальсифицировали или как минимум упрощали исторический процесс. Новые учебники еще не были и не могли быть созданы, ибо переосмысление исторического опыта — непростая задача, особенно при крайне противоречивой трактовке сущности происходящих преобразований. Роль школы как агента социального познания в этом случае оказывается весьма проблематичной.
Если к этому добавить еще и проблемы, возникающие во взаимоотношениях школы со средствами массовой информации, с набирающими силу религиозными организациями, в том числе в сфере образования, то становится ясным, что вся структура общественных институтов в условиях социальной нестабильности призвана решать многочисленные вопросы координации своих действий. Ее целью является не построение единой системы взглядов на мир и его унифицированного образа, но такая подготовка подрастающего поколения, которая позволяет адекватно воспринимать предлагаемый плюрализм взглядов, не потеряться в обрушившемся на сознание многообразии представлений.
Так же как и для взрослых, важным проявлением социальной идентичности молодежи является такой показатель, как этническая идентичность. Ее характеристиками могут служить формирующиеся авто- и гетеростереотипы. Совместно с коллегами из Университета Хельсинки нами проведено исследование особенностей конструирования социального мира молодежью в условиях социальной стабильности и нестабильности. Фрагмент исследования касается вопроса о том, как русские и финские школьники (старшеклассники) оценивают свою и чужую национальные группы и какое значение это имеет для формирования их этнической идентичности [13а].
Предварительно в русской и финской группах было выделено по две подгруппы: «стабильные» (условное обозначение тех, кто понимает стабильность общества как ценность) и «нестабильные» (условное обозначение безразличных к проблеме стабильности — нестабильности в обществе). Каждая из четырех подгрупп давала оценку качествам представителей своей и чужой национальной группы. В целом для русских школьников была характерна весьма высокая (иногда явно завышенная) оценка финнов, что совпадает с результатами аналогичных исследований представлений о немцах и американцах [88]. В нашем исследовании эта оценка более высока у «стабильных» русских, поскольку для них стабильность — ценность, а финское общество воспринимается как стабильное. Поэтому же «стабильные» русские более критичны по отношению к соотечественникам. Напротив, «нестабильные» русские менее высоко ценят финнов и более снисходительны к своим. Такая картина кажется логичной: те, кто более сенситивен к отсутствию стабильности в нашем обществе, труднее находят позитивную идентичность со своей национальной группой; более безразличные к этой проблеме испытывают меньше трудностей с позитивной национальной идентификацией. Что касается финнов, их оценка русских достаточно критична в обеих подгруппах, чего нельзя не связать с общими проблемами Финляндии в связи с распадом Советского Союза (ориентация в прошлом на нашу экономику и значительная потеря рынков в современной России, относительно невысокая конкурентоспособность финских товаров на западных рынках в связи с предшествующей ориентацией на наш рынок и пр.).
Приведенные примеры показывают, что кризис идентичности — один из показателей противоречивости исторического процесса в период радикальных преобразований. Это период также и острой ломки устоявшегося образа мира. Естественно, что такой важнейший элемент картины социального мира, как образ-Я, подвергается в этот период сложным трансформациям. Причем эти процессы имеют отношение не только к отдельному познающему индивиду, но свойственны и массовому сознанию, а потому способствуют выработке достаточно распространенных и устойчивых характеристик окружающего мира. Эти устойчивые характеристики, в свою очередь, детерминируют столь же массовые образцы и стандарты поведения как отдельных личностей, так и разнообразных социальных групп, в частности специфику конструирования ими образа мира.
2.4. Образ мира
В эпоху нестабильности происходят значительные модификации и в построении образа мира в целом. Этот образ складывается из совокупности воспринимаемых образов отдельных элементов, но не только из них. Существенную роль играет и формирование некоторой общей общественной атмосферы. Выявленная в исследованиях по социальному познанию роль эмоций и, в частности, настроения при восприятии социальных объектов не может быть сброшена со счета, когда формируется целостное мироощущение.
Некоторые из линий его формирования связаны в переходном российском обществе с фактами исторического прошлого. В частности, это относится к построению образа другого человека, что, естественно, не означает принципиального изменения механизмов атрибутивных процессов или изобретения новых типов атрибуции. Но репертуар каузальных схем приобретает некоторые своеобразные черты, что связано с конкретным видом нестабильности, который возник именно в условиях нашей страны. Имеется в виду относительная легкость приписывания другому человеку образа врага. Конечной причиной такого сдвига является, очевидно, исторический опыт страны: практически на всех этапах ее развития в обществе нагнеталась опасность «врага». Сразу после Октябрьской революции это была свергнутая буржуазия, в период гражданской войны — войска Антанты, в период коллективизации — «кулаки-мироеды», во время массовых репрессий — сначала «оппозиционеры»: троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы, позднее вообще абстрактные «враги народа» и т.д. С психологической точки зрения этот исторический опыт еще не исследован, но можно утверждать, что он не прошел без последствий для построения образа социального мира, в условиях которого жили поколения, и, в частности, для построения такого элемента этого мира, каковым является любой другой человек.
Сущность психологического механизма «поиска врага», по-видимому, заключается в том, что «враг» превращается в некоторую константу общественного организма, на которую легко сместить все причины социальных неудач. Атрибуция ответственности при этом модифицируется особенно заметно: общий механизм социального познания — приписывание успеха себе, а неуспеха другому — приобретает здесь особый характер. Перенос вины на кого-то становится механизмом не только индивидуального процесса социального познания, но своеобразным акцентом, который делает массовое сознание при причинном объяснении социальных явлений на макроуровне. Драматизм такого устоявшегося способа атрибуции социальной ответственности заключается в том, что непосредственно в переломный момент, переживаемый обществом сегодня, осуществляется перенос ответственности за неуспех с врага «внешнего» на врага «внутреннего».
Можно возразить, что такой механизм действовал и при обвинениях «буржуазных спецов», «ревизионистов», «кулаков» и т.п., но тогда каждая из названных социальных групп как бы автоматически переходила в разряд внешних врагов — тех, кто против данного типа развития общества, против социализма, коммунистической идеологии и пр. Сейчас же ситуация иная: после деклараций о полной победе социализма, даже окончательной его победе, после провозглашения создания новой исторической общности — «советский народ» — предполагалось как бы ярко выраженное единство этой общности, в которой все были — не «другие». И вот в разгар радикальных преобразований, с первыми шагами нарождающейся демократии старая потребность искать кого-то виновного в нерешенных и нерешаемых проблемах «на стороне» неожиданно оборачивается против групп, которые, безусловно, «внутри» этого общества, т.е. они не «другие» по отношению к нему.
Не просто протест, но именно обвинение в недостатках зачастую поворачивается против других национальных групп. Это свойственно не только русской националистической идее («во всем виноваты евреи, кавказцы, прибалты» и т.д.), но и возродившемуся национализму других народов, как населяющих территорию России, так и оказавшихся в пределах СНГ. Для прибалтов русские — «оккупанты», для националистов-украинцев — «презренные москали»; этот ряд можно долго продолжать. И дело здесь не только в политических или социальных проблемах, но и в сложившемся психологическом механизме, «социальной привычке» видеть мир через призму виноватости кого-то другого.
Печальным следствием этого социального и социально-психологического механизма, которым оперирует массовое сознание, является рост агрессивности, в частности агрессивных образцов индивидуального поведения. Здесь проявляется доминирование определенного настроения, а именно настороженности, разлитой враждебности и т.п. Общий рост криминального поведения обусловлен большим количеством разнообразных причин, но представляется, что психологический механизм обозначения другого как врага играет здесь не последнюю роль. Стандарт насильственного поведения опирается и на тот сдвиг в структуре ценностей, о котором речь шла выше: сама человеческая жизнь обесценена, не говоря уж о таких правах личности, как право на собственный взгляд на мир, на особое мнение, на защищенность и т.п. Вряд ли можно сомневаться в том, что картина мира, с точки зрения криминальной личности, преступника, тем более террориста, выглядит таким образом, что «другой» — вообще не аргумент для усмирения собственных пристрастий.
Прямым продолжением поиска врага как отдельного индивида, представителя какой-то социальной группы является поиск врага и как определенной группы. Депортация целых народов в годы сталинизма и здесь создала прецеденты. Рост межгрупповой напряженности — не только между разными национальными группами, но и группами различных политических ориентации — также своеобразная черта периода радикальных преобразований. Полемика в высших законодательных органах, ставшая благодаря средствам массовой информации достоянием многих людей, поражает своей необоснованностью, агрессивностью и нетерпимостью. Не приходится и говорить об агрессивных действиях в массовых мероприятиях — на манифестациях, демонстрациях, митингах. Социально-психологические механизмы поведения в ходе массовых мероприятий достаточно хорошо известны и описаны — как законы толпы, массы, публики. Но когда эти механизмы становятся столь широко распространенными, то, кроме их общественной опасности, кроме угрозы, которую они таят не только для общественного порядка, но и для общего характера взаимоотношений в обществе, они еще и тревожный сигнал для понимания того, каким вообще люди видят окружающий их мир.
Следовательно, ситуация социальной нестабильности приводит не только к тому, что изменяются некоторые психологические механизмы социального познания («ломаются» категории, размываются их границы, умножается число перцептивных и когнитивных ошибок), но и к изменению роли социальных институтов, форм социального контроля в этом процессе. Кроме того, создается и новый образ отдельных элементов социального мира, и образ самого общества. Специфика существования социальной нестабильности в условиях российского менталитета делает последнее обстоятельство особенно значимым.
Изменение образа общества в таких условиях часто воспринимается как утрата социального идеала. Это связано с тем, что для русского менталитета вообще всегда было очень значимо представление о направлении развития общества, о «конечной цели». Если в дискуссиях русской интеллигенции конца XIX — начала XX в. тема эта звучала как тема «судеб России», то в советский период развития общества она приобрела иной поворот. Все годы советской власти господствовала идея «строительства» определенного типа общества: социализма, развитого социализма, коммунизма... Эта идея всегда соседствовала с критикой любого другого типа общества: капитализма, империализма и т.п. Важно, что определение типа общества, в котором мы живем и которое мы «строим», оказывалось весьма значимым не только на уровне официальной идеологии и официальных документов, но и в массовом сознании. В этом смысле в дискуссиях с представителями другого мира всегда ощущалось существенное различие: рядовой англичанин, американец, француз редко задумывается над вопросом, какое общество он «строит». Для нашего менталитета это важно. Поэтому неясность, которая существует в переходный период по вопросу о том, к чему осуществляется переход, воспринимается крайне болезненно.
Во-первых, оказывается обманутой потребность в критике: какой же тип общества «хорош» и какой «плох»? Во-вторых, утрата позитивного представления о прошлом типе общества воспринимается как одновременная утрата вообще всякого идеала относительно общественного устройства. Отсюда — болезненное восприятие и таких параметров временного существования, как прошлое, настоящее, будущее. Образ времени, как и образ общества в целом, представляется сбивчивым и неопределенным. «Расчет» с прошлым принимает крайние формы — или оно было «светлым прошлым», или «темным прошлым»; или с ним современное общество полностью порывает, или оно не отказывается от преемственности (тогда — в чем?). Не менее проблематичным рисуется будущее: каково оно будет, должно быть? Отсутствие ответа на этот вопрос зачастую рассматривается чуть ли не как помеха вообще какой бы то ни было личной активности человека.
Налицо специфическое разрушение веры в справедливый мир и сопутствующий ему синдром «выученной беспомощности». Дискуссии, которые по этому поводу практически постоянно идут как во властных структурах, так и в средствах массовой информации, мало задевают уровень массового, обыденного сознания. Часто критика реформ связывается обыденным человеком именно с отсутствием ясности в вопросе «куда идем?», а также в вопросе о том, возможны ли вообще какие-либо формы социального контроля в обществе, переживающем перелом.
Эта особенность построения образа социального мира в условиях нестабильности, естественно, оказывает воздействие на практическое поведение людей. Разброс его образцов в современном российском обществе огромен: от безудержной, часто агрессивной активности до полной апатии и безразличия ко всему происходящему вокруг. Конкретная позиция отдельного человека определяется многими непсихологическими факторами: его социально-экономическим статусом, степенью адаптированности к новым условиям рынка, материальным благосостоянием и т.п. Психологически же при самых различных социальных характеристиках и политических пристрастиях восприятие образа мира в эпоху крайней нестабильности представляет собой сложный процесс [см. подробно 38].
Вместе с тем это не дает оснований делать абсолютно пессимистические выводы относительно успешности—неуспешности этого процесса. Как свидетельствует изложенный в этой книге материал, процесс социального познания никогда не является простым: человека на пути освоения и осмысления им внешнего мира всегда ожидает множество ловушек, в которые можно легко попасть. И тем не менее люди живут, существуют, совершают рациональные и не очень поступки, реализуют свои эмоции и потребности. Нет и не может быть такой нормативной науки, которая очень строго и точно предписала бы всему человечеству, как надо познавать мир и действовать в нем. Естественно, рефлексия по поводу того, как это происходит, всегда полезна. Но еще более полезным является напоминание той истины, с которой начинала психология социального познания: люди действуют в мире в соответствии с тем, как они познают его, но они познают его в соответствии с тем, как они действуют в нем.
Активное освоение той социальной реальности, в которой каждому человеку приходится обитать, и есть важнейшее условие для формирования наиболее адекватного образа социального мира.
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ:
ПСИХОЛОГИЯ СОЦИАЛЬНОГО ПОЗНАНИЯ НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ
История социальной психологии в ее современном варианте практически совпадает с историей XX в. Весь этот период характеризуется достаточно мучительным поиском своего предмета дисциплиной, по определению обладающей маргинальным статусом, поскольку она возникла на стыке двух наук. Это поиск привел в конце столетия к тому, что одна из составных частей социальной психологии заявила претензию на свой безусловный приоритет. Психология социального познания обрела к концу двадцатого столетия исключительный статус: она переживает настоящий бум. Внимание, которое обращено на нее в научном сообществе, впрочем, весьма специфично. С одной стороны, множится количество публикаций по проблематике этой области, обогащаются различные подходы и предложения, а с другой — с новой силой разгораются споры и дискуссии о самих принципах построения дисциплины. В этих дискуссиях порой нагромождается такое количество обвинений, что иногда возникает сомнение вообще в праве на существование как самой области исследований, так и предложенных в ней разработок.
В таком противоречивом внимании есть свой резон: амбиции, заявленные психологией социального познания, несут определенную «угрозу» целому ряду смежных областей психологии, а иногда претендуют вообще на исключительное место во всей системе психологического знания. Самое интересное, что апелляция к проблемам познания человеком социального мира характерна сегодня не только для значительного отряда профессиональных психологов, но свойственна и тем поискам, которые предприняты со стороны «соседей» (или — если угодно — со стороны другого «родителя») социальной психологии, т.е. со стороны социологов. В известном смысле увлечение данной проблематикой — вообще веха в развитии всей системы обществознания в конце текущего столетия.
Два рода обстоятельств, по-видимому, могут быть приняты в расчет при объяснении этого факта. Одно из них связано, несомненно, с особенностями трансформаций, которые характеризуют современную эпоху, заполненную бурными социальными изменениями, усложнением механизмов общественного устройства, новыми структурами поляризации мира. Один из самых видных представителей современного конструкционизма в социальной психологии К. Герген связывает необходимость нового подхода к социальному познанию непосредственно с глобальными изменениями в современном мире.Он, в частности, полагает,чтопредшествующие нормативы социально-психологического знания сложились в целом в «американском» варианте: социальная психология вообще и психология социального познания в том числе построены на принципах традиционного американского индивидуализма. Это предполагает,что существует единственный общепринятый вариант стратегии познания окружающего мира и индивид как субъект этой стратегии должен быть в центре внимания. Между тем двадцатое столетие выдвинуло на арену глобальных планетарных действий другие страны, народы, культуры, и сам этот факт требует признания разнообразных стратегий как социального действия, так и социального познания. Такова аргументация необходимости большего внимания к процессам именно особенностей конструирования образа мира как специфической стратегии его понимания.
Другое обстоятельство в большей степени связано с собственно психологическими потребностями современных обществ. Их усложнение, ускорение темпов общественного развития требуют от человека все большего и большего напряжения для осмысления происходящего, включая осмысление своих отношений с другими людьми. Проблема человеческого взаимопонимания становится одной из важнейших проблем современного существования человека. В определенном смысле эта проблема смыкается и с только что обрисованной картиной многополюсности мира: взаимопонимание необходимо устанавливать и с носителями совершенно отличных от собственных стратегий познания окружающей реальности. Кроме того, такое взаимопонимание само по себе является ценностью для человеческого общества, оно — абсолютно необходимое условие построения такой картины мира, которая обладала бы для всех его субъектов более или менее одинаковым значением. Представления о социальной реальности должны быть так или иначе разделяемы представителями различных социальных групп, культур, сообществ — без этого невозможно сколько-нибудь продуктивное взаимодействие ни в отдельной конкретной ситуации, ни в условиях глобальных процессов.
Достижение такого взаимопонимания возможно лишь посредством коммуникации. Ее субъекты — отнюдь не только политики и другие лица, принимающие решения. Ее субъекты — простые люди, выполняющие свои обыденные роли, решающие свои повседневные задачи, реализующие собственные способы конструирования социальной реальности. Следовательно, и с этой точки зрения прямой долг науки — исследование процессов освоения социального мира «обыденным» человеком. Вряд ли наука может снабдить каждого члена общества конкретными «рекомендациями», как надо познавать мир, но и простое описание того, как это на деле происходит, не такое уж малозначимое приобретение.
Знаменательным поэтому представляется оживление в системе наук об обществе таких концепций, как символический интеракционизм Г. Мида (в его современном варианте, предложенном Г. Блумером), этнометодология Г. Гарфинкеля, социальная драматургия И. Гофмана. Почти все из названных концепций находятся на стыке социологии и социальной психологии. Не случайно, кстати, в современных дискуссиях о «количестве» социальных психологии, вместо ранее называемых двух («психологической» и «социологической»), теперь говорят и о третьей, понимая под ней прежде всего символический интеракционизм в его самых широких проявлениях. Особенно отчетливо маргинальность проблематики социального познания проявляет себя в концепции П. Бергера и Т. Лукмана, специально посвященной конструированию социальной реальности.
Общим для всех этих концепций является попытка дать систематическое, в основном чисто теоретическое, изложение проблем, возникающих в области познания обычным человеком социального мира. В собственно психологической литературе эти же проблемы предлагаются на гораздо более операциональном уровне, как мы могли убедиться на основе материалов, приводимых в данной книге. Это соответствует общей традиции, существующей в системе психологического знания. Вместе с тем и в рамках данной традиции все чаще и чаще возникает потребность в более глубоком, именно теоретическом осмыслении накопленного эмпирического материала. Как можно видеть, в литературе по психологии социального познания достаточно часто цитируются социологические работы; во всяком случае именно на них делаются ссылки как на источник многих принципиальных идей. Это тоже лишняя иллюстрация как абсолютной популярности проблем социального познания, так и настойчивой необходимости их междисциплинарной разработки в современную эпоху.
Акцент, сделанный на теоретическую актуальность проблематики психологии социального познания, не должен затмить возможности практических приложений этой области знания. Коль скоро речь идет о стратегиях познания социального мира обыденным человеком, очевидно, что в любой сфере его практической деятельности «плоды» такой стратегии весьма значимы. Голосую ли я на выборах, читаю ли лекцию в университете, получаю ли какую-то справку в очередном «офисе», обращаюсь ли к продавцу в магазине, оказываю ли в качестве психолога-практика консультативную помощь клиенту — всюду я стою перед дилеммой — одинаково ли мы видим ситуацию с моим партнером по взаимодействию или, шире, сходна ли хотя бы в принципе сконструированная нами картина мира. Широта сферы, в которой для человека важна более или менее адекватная оценка окружающих его социальных объектов, позволяет заключить о безусловной значимости рассматриваемой области психологического знания.
Если справедлив высказываемый иногда в современных дискуссиях тезис о том, что будущая эпоха в значительной степени станет эпохой психологии, то тем больше оснований полагать, что именно психология социального познания займет лидирующее место. В самом деле, есть ли что более важное для человека в сложном сегодняшнем мире, чем ПОЗНАТЬ, что его окружает, какие ПЕРЕЖИВАНИЯ это окружение в нем вызывает и, наконец, как же в этих условиях следует ДЕЙСТВОВАТЬ. Не случайны, по-видимому, весьма оптимистичные высказывания исследователей о перспективах психологии социального познания в наступающем веке.
Дата добавления: 2016-01-03; просмотров: 17; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!