Образ Дмитрия Карамазова, значение сна о «дите»
Основное движение в романе идет от исполненного муки, полубезумного, но тем не менее ущербного монолога Ивана о страданиях детей — ущербного в идеологическом замысле Достоевского — к эмоционально приглушенной, но нравственно и духовно ободряющей речи Алеши. В этом движении эмоционально и этически заряженный “хороший сон” Дмитрия, как он сам его называет, является как фигурально, так и буквально, ключевым моментом.
Сон Дмитрия оказывается психологически верным слиянием отдельных элементов его переживаний: поездка в Мокрое, ямщик Андрей, пейзаж за окном, невиновность Грушеньки и, возможно, воспоминание о “малом ребенке” — самом Дмитрии: в этой связи мы вспоминаем, как ямщик Андрей назвал Дмитрия во время поездки в Мокрое “малым ребенком”. Во сне Дмитрия несомненно есть и реминисценции из его “Исповеди горячего сердца. В стихах”, не говоря уже о его плачевных словах, обращенных к Алеше в той же главе: “Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед!”.
Сон Дмитрия — поразительно сжатый, напряженный и нравственно-духовно насыщенный — становится своего рода катарсисом после многочасового мучительного и давящего допроса по поводу его возможной — а для его “мучителей” несомненной — виновности Дмитрия в убийстве отца. Однако во сне сам Дмитрий задает вопросы, пытаясь понять, почему и отчего эта страшная, апокалиптическая сцена погорелой деревни. В нескольких полубезумных строчках — строчках, четырнадцать раз пересыпанных полными муки вопросительными словами: что? чего? отчего? почему? — Дмитрий находит путь к порогу — не безумного бунта, как у его брата Ивана, но безумного сострадания.
|
|
|
Дмитрий, как и Смешной человек, готов действовать глупо и задавать “глупые” вопросы. И в процессе он переходит через мир боли в мир личной ответственности, чувства, умиления, жалости, сострадания. “Что такое христианство? — спросил как-то Достоевский и ответил. — Сострадание — всё христианство” .
Сон Дмитрия есть сложное сплетение христианских и мифопоэтических элементов. Несомненно, его страстное и сострадательное излияние слов, чувств и слез являет собой своего рода пьету.Сон Дмитрия об “умилении”, или словесная пьета, — а именно таков его сон — и есть в том же роде поэмка, написанная, однако, не в Средние века, а в конце XIX века, и речь в ней не о муках людей в аду, но о муках людей в аду земной жизни. И образ, о котором н Таким образом, в своей материнско-отцовской заботливости Дмитрий не только обнимает страдающее “дитё” и принимает идею воссоздания семьи, но косвенно говорит о воскресении общечеловеческой семьи, о материнской заботе о падшем человеке, о “малых детях и больших детях”. Как он говорит, “все — дитё”. Наконец, Дмитрий хочет “пойти”, то есть пострадать за всех, “потому что надобно же кому-нибудь и за всех пойти”. Категорический императив для каждого человека есть императив этический: самопожертвование в помощь другому человеку.
|
|
|
Таким образом, Дмитрий, как и его брат Иван, пламенно жаждет подражать Христу, но не так, чтобы отделить детей от всего остального человечества, а человека — от Бога; не так, чтобы превратить сострадание в отмщение; не так, чтобы превратить самопожертвование в самонадрыв. Модель, или идеальное воплощение самопожертвования Дмитрия, — небунт страдания, но переворот умиления.
Однако в порывистом духе Дмитрия мы перенеслись за пределы его сна к его грандиозной утопической мечте на земле. Перед тем как завершить наш разбор, давайте вернемся к тому заключительному мгновению сна Дмитрия, когда он вспоминает этически значимые слова солидарности Грушеньки: “А и я с тобою, я теперь тебя не оставлю”. Когда Дмитрий вспомнил эти слова, “загорелось всё сердце его и устремилось к какому-то свету, и хочется ему жить и жить, идти и идти в какой-то путь, к новому зовущему свету, и скорее, скорее, теперь же, сейчас! “Что? Куда?” — восклицает он, открывая глаза и садясь...”
|
|
|
Огульная и напыщенная манера Дмитрия говорить и думать не изменилась. Гораздо важнее то, что Дмитрию еще надо научиться тому, чему учит Зосима: уразуметь, что “любовь деятельная сравнительно с мечтательною дело жестокое и устрашающее” и что деятельная любовь есть “работа и выдержка”.
И всё же на символическом уровне романа сон Дмитрия, как мы предположили, отмечает возрождение соединенного материнско-отцовского элемента в “погорелой” России — как называл деревню из сна Дмитрия Иванов11. Окончательным конкретным выражением и воплощением этого материнско-отцовского элемента будет воскрешение мысли семейной, и, по аналогии, проекция идеи религиозного воскресения в эпилоге романа — в речи Алеши у камня и во всем настрое окружающих его мальчиков. Сон Дмитрия отмечает некий порог в его развитии: это не только результат слияния в его подсознании различных обрывков и элементов пережитого: его сон — это также отшатывание от трех мучительных, унизительных допросов, отклик на “хождение души по мытарствам”. Дмитрий, с типичным карамазовским “неудержимым чувством”, выражает это новое “Удар судьбы”, о котором Дмитрий говорит после своего сна, — это внешний удар обвинения в убийстве, однако его иконографический сон — образ страдающей матери и ребенка одновременно наносит ему внутренний удар, который потрясает его до самого основания, открывая для него новые нравственно-духовные перспективы.
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 2301; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!