Восторжествует дерзкий демагог, льстящий ее настроениям, и будет посрамлен 21 страница
нахлобучивают шапки и уходят друг за другом в морозную тьму эти
отверженные. И оставить их тут нельзя, и страшно думать о предстоящих
скитаниях.
- Спаси тебя Бог! - хрипло выговаривал на прощание кто-нибудь из
гостей, кланяясь Александре Ивановне и крестясь на угол с образами.
И немудрено, что мы с братом сидели за чашкой остывающего чая молча,
не в силах приняться за еду - Всякий кусок корил совесть, - подавленные и
оглушенные беззвучным ходом отлаженной государственной машины, планомерно и
бездушно обрекшей на смерть и уничтожение неисчислимые тысячи наших
земляков... И еще мы думали, что не должен быть забыт подвиг милосердия
таких безвестных и немощных маленьких людей, как Александра Ивановна,
пытавшихся помочь и спасти, когда и самим было впору искать путей
спасения!.. И если единицам из этих толп обреченных крестьян или их детям
удалось выжить, то спасителями их были как раз рядовые горожане, еще
помнившие о христианских добродетелях... И трезво заключали, что если уж
так расправляются с мужиками, то нам-то чего ждать?
- В один из дней я повел брата к художнику, с которым познакомился в
очереди у окошка комендатуры. Привлекли мое внимание его скромность,
очевидная доброжелательность, серьезность вдумчивого взгляда. Был он мал и
по-птичьи легок, с типичными чертами южанина и темными, чуть навыкате
глазами. Поношенное пальто сидело на нем мешковато.
|
|
|
Жил художник в кое-как отапливаемой мансарде двухэтажного дома,
перебивался случайными заказами - то портрет напишет, то театральные
декорации подмалюет. Души в эти работы он не вкладывал. Преподавать
рисование ему было запрещено. По счастью, поступали посылки из Армении - у
семьи сохранился виноградник, - так что жил он, на ссыльные мерки, сносно.
Мой знакомец бывал рад гостям, вторгавшимся в его одиночество. По
глухому, пыльному чердаку вокруг его светелки бегали одни крысы, и мы могли
разговаривать без опаски. И однажды, заперев дверь на крючок, он отыскал в
дальнем углу заставленный всяким хламом холст и выставил его к свету против
окошка... Вот эту картину я и хотел показать Всеволоду.
Имя художника - очень распространенное, армянское - я забыл начисто. А
вот полотно его и сейчас стоит перед глазами.
...В ровном безжизненном свете простерся пустой, слегка всхолмленный
луг. По нему ползут, крадутся, возникают из-за каждой неровности земли
неуклюжие мохнатые существа с остроконечной головой, сросшейся с туловищем.
Они похожи на толстых бесхвостых крыс, поднявшихся на задние лапы. Ни рта,
ни ушей. Глаза, вернее, глазницы - маленькие, круглые, ярко-желтые. Эти
|
|
|
порождения тяжелого кошмара словно выбираются из подземных нор. В левой
части картины, на заднем плане, - пробившийся сверху сильный свет. Он
падает на венчающую крутую скалу мраморную террасу с балюстрадой и
колоннами. Там пируют прекрасные, светлые люди в античных одеждах. Однако
художником изображен момент смятения, начавшейся паники: на скалу
неотвратимо взбираются, пролезают между балясинами, высовываются из-за
колонн те же темные, мохнатые чудища. Несколько их уже бросилось на
пирующих, хватают, душат, терзают. От них бегут, прячутся. Молодая
обнаженная женщина бросилась со скалы в пропасть... Спасения нет.
По всему видно, что мастер долго сидел над композицией, уравновесил
детали, тщательно ее обдумал. Жутью веет от темных безмолвных тварей, хотя
у них нет ни клыков, ни когтей - обычных атрибутов жестокости и
кровожадности. Художник изобразил немые, глухие существа, неспособные
слышать стоны, видеть красоту... Аллегория не нуждалась в пояснениях,. Кто
не увидел бы в ней гибель светлых начал жизни? Наступление владычества
темных сил? И до непосвященного дошло бы мрачное исступление полотна, а
Всеволод разбирался в живописи.
- Да это ссыльный Босх... У того - средневековый мистический ужас
|
|
|
перед греховной сутью человека; тут - ощущение наступившего разгула зла.
Оно выбралось на простор, торжествует... Вот доберутся до последних очагов
света, разума, красоты - и запируют... в потемках. А там и друг друга
станут пожирать. Этот холст - зеркало эпохи. Помнишь, у Гоголя? "Скучно на
этом свете, господа"... Что сказал бы он теперь, в нашей-то ночи?...
"Страшно на этом свете"...
Нам было еще не по возрасту поддаваться мрачным предчувствиям, и
все-таки день, когда я провожал Всеволода, был тяжелым: не в последний ли
раз видимся? Я уже на стезе, сулящей беды; иссякла и инерция, дававшая
брату отсрочки. И мы молчали, перекидываясь незначащими словами: "Не забудь
бритву...", "Письма в книге...", "Передай привет..."
Крепко, крепко обнялись на прощание.,. Храни тебя ангел Господень!
...Он присылал за мной кого-нибудь из своего окружения, обычно милую
пожилую массажистку, целиком ушедшую в заботы о церковнослужителях. Я шел в
городскую клинику, и санитар из приемной провожал меня к нему в
хирургическое отделение.
Он выглядывал из-за двери операционной - с опущенной на бороду маской,
в халате и белой шапочке - и просил обождать. A потом двери распахивались
|
|
|
перед профессором, и он появлялся - высокий, величественный, в рясе до пят
и монашеской темной скуфье. На тяжелой цепи висела Старинная панагия. Я
спешил подойти под благословение, и преосвященный Лука широко и неторопливо
меня крестил. Потом мы троекратно лобызались. Он поворачивался к лаборантам
й .сестрам, толпившимся Е дверях, и отпускал их легким кивком и общим
крестным знамением.
Известнейший хирург профессор Войно-Ясенецкий, он же епископ
Самаркандский Лука, приучил работавших с ним к молитвам, без которых не
приступал к операциям, и к священникам, которых по просьбе больных приводил
в палаты для исповеди или причастия. Так что православные обычаи и
обрядность в стенах этой советской больницы принимались как должное.
Искусство, прославившее хирурга, служило надежным заслоном: всесильное
ведомство следило, чтобы преосвященного не утесняли. Пусть себе тешится
крестами да поклонами, бормочет молитвы, лишь бы, когда припечет, был под
рукой - хирург-волшебник.
В городе не осталось ни одной церкви. Был взорван собор. На
богослужения приходилось идти далеко за город, в кладбищенскую церковку,
вот преосвященный и брал меня иногда с собой. Служить ему было запрещено, и
на службах он присутствовал наравне с прочими мирянами. Даже никогда не
заходил в алтарь, а стоял в глубине церкви, налево от входа с паперти.
- Мне-то ничего не сделают, даже не скажут, если я и постою у престола
или служить вздумаю, - говорил владыка. - А вот настоятелю, церковному
совету достанется: расправятся, чтобы другим неповадно было. Меня терпят,
но смотрят зорко - не возьмет ли кто с меня пример? И горе обличенному! А
мне каково? Знать, что служишь привадой охотнику? Я окружен агентами. Вот и
рад, когда ко мне приходят, и страшусь. Не за себя, конечно...
Тогда еще свежи были мои впечатления от двухкратного пребывания на
Соловках. О встреченных там епископах и священниках владыка Лука
расспрашивал с пристрастием.
- Говорите, "Столп и утверждение истин"? Уж не отец ли это Павел?.. -
Владыка спрашивал о Павле Флоренском, начавшем в те годы свой крестный
путь.
- Если это он, то вам повезло. Общение с ним - веха всей жизни.
Поверьте, биографию, всякое слово отца Павла будут воспроизводить по
крупинкам... И у потомков он займет место наравне с наиболее чтимыми
наставниками в вере. Не забудутся и его математические труды. Это человек,
отмеченный Божьим перстом.
...В сквере у подножия соловецких соборов собирались в свободный час и
погожее время обитатели соседних рот, более всего сторожевой, где было одно
заключенное духовенство. Сиживал там и я с отцом Михаилом Митроцким. И вот
к нему-то однажды подошел человек в летней светлой рясе и монашеском поясе,
с небольшой темной бородкой в в очках.
У подошедшего была в руках книга "Столп и утверждение истины". О ней и
зашел у них разговор с отцом Михаилом. Вернее, продолжился. Насколько я
уловил, они обсуждали доступность изложения для рядового читателя. В
священнике Митроцком говорил политический деятель, озабоченный земным
устройством церкви, ее положением в государстве: книга должна наставлять
верующих, ободрять и во времена гонений вооружать для противостояния.
Был ли виденный мною иеромонах отцом Павлом Флоренским, ненадолго к
нам на остров при лагерных бестолковых перебросках заброшенным - до сих пор
не знаю! Но портретное сходство несомненно.
Кладбищенская церковь на окраине Архангельска всегда полна. Молящиеся
- в большинстве те же измученные, придавленные безысходностью, разоренные
крестьяне, что и на городских улицах. Самые отчаявшиеся лепятся к паперти,
хотя на кого было рассчитывать? Попросту паперть храма остается по традиции
местом, где подается помощь. Вот и простаивают тут, даже не взглядывая на
проходящих. Но у владыки всегда припасен кулек с едой. Раздать ее он
поручает монашке, прислуживающей в храме.
И как ни убога была эта старенькая церквушка с облезлыми главками и
закопченными сводами, она, как Онуфриевская церковь на Соловках, оставалась
символом, маяком, возвышающимся над жалкой, бесправной жизнью. Светит,
несмотря ни на что... И я вот, иду открыто по улице бок о бок с князем
церкви. Пусть всвер-ливаются в нас острые прищуры глаз, строчатся доносы -
ив этом лилипутском вызове кодексу советского правильного человека есть
несомненная крупица утверждения, способная стать кому-то примером, кому-то
ободрением...
- Вы, оказывается, клерикал, клерикал... - тоненько давится смехом
Степан Аркадьевич, пряча бегающие глазки и шутливым тоном прикрывая
настороженное ожидание ответа. Мы на днях разминулись с ним на улице: я
возвращался с Войно-Ясенецким с погоста - Сыромятников шел по
противоположному тротуару с завхозом института, ссыльным пожилым евреем из
Гомеля. Я заметил жест, каким тот указал на нас своему принципалу.
Минута колебания, и:
- Познакомитесь, как я, с язвой желудка, так будете льнуть к медикусам
поискуснее, - парирую я, не отводя от него пристального взгляда. Не дам ему
залезть в душу, коснуться заветного.
Я отдаю ему очередное письмо к брату и желаю благополучной дороги - с
некоторых пор сей муж загодя уведомляет меня о своих командировках в
Москву,
В самом покойном кресле, возле натопленной голландки, у накрытого
чайного стола сидит почтенный по летам и почетный по званию гость мой,
контр-адмирал Карцев - некогда боевой моряк, потом многолетний директор
Морского корпуса. В другом кресле, подальше от ласкового кафеля, - дядя
Алеша, благодаря которому такие "гостьбы", как говорят архангелогородцы,
устраиваются нами по воскресеньям. Мы подолгу сидим у самовара, расходимся
под вечер, думаем, что вот - завелась у нас зыбкая традиция.
Началось с того, что дядя сводил меня к старому моряку, жившему у
соломбальского пильщика в отгороженном переборкой закутке. Потом
встречаться стали у меня.
В отношениях Данилова с Карцевым проступало различие в чинах - и
вообще-то подтянутый, дядя Алеша в обращении к адмиралу слегка подчеркивал
свою внимательность, - но более всего проглядывала в них тесная связь
товарищей по оружию. Все офицеры императорского российского флота, знавшие
друг друга если не лично, то по именам, были - традициями и воспоминанием -
спаяны в единое братство.
...В Петербурге по воскресеньям у нас собиралась молодежь - разные
двоюродные и троюродные, их друзья и однокашники из кадетских и Морского
корпусов, из юнкерских училищ. Гардемарины рассказывали были и небылицы про
Лонгобарда - своего начальника Карцева, обладателя знаменитой длинной
бороды клином, называемой в просторечии козлиной...
Само собой, адмирал знал всех прошлых и нынешних Лазаревых, и меня не
сразу, но признал. Пришлось для этого воскрешать уже неправдоподобную мою
петербургскую жизнь.
...На званых обедах у отца нашего с Всеволодом школьного друга Олега,
сенатора Алексея Николаевича Харузина, неизменно присутствовал адмирал
Григорович, морской министр, и его зять контр-адмирал Карцев. В конце стола
скромно сидели и мы с Всеволодом, еще в матросках и коротких штанишках. При
наступавших паузах в общих разговорах взрослые снисходили до нас.
- В самом деле, что же это их не отдали в Морской корпус? Как-никак
правнуки Михаила Петровича Лазарева... это, знаете, даже в некотором роде
обязывает, - очень значительно изрекал Григорович, поглядывая на нас
откуда-то сверху - он был громадного роста - из гущины сверкающих эполет.
- Они с моим сыном в Тенишевском училище, - несколько нараспев и томно
заступалась за нас с другого конца стола хозяйка Наталья Васильевна,
урожденная фон дер Ховен и потому державшаяся в высшей степени
аристократично. - Там прекрасные педагоги...
- Да, но служба на флоте... И они так друг на друга похожи... Было бы,
знаете ли, очень эффектно - в морских мундирах, оба вместе на смотрах или
караулах во дворце...
Донятые затянувшимся вниманием, мы смущенно лепечем, что оба носим
очки и не годимся в морскую службу.
- А они, вероятно, дальтоники, - догадывается Лонгобард. - Это когда
цвета путают... Я вот сейчас проверю: скажи-ка ты, - указывает он на
Всеволода, - какого это цвета? - и подносит белую пухлую руку к орденской
ленте.
- Да нет, адмирал, они близоруки, вдаль плохо видят...
Еле живыми, взмокшими от смущения оставляли нас эти непривычные
втягивания в разговоры взрослых за столом: тогдашнее воспитание
предписывало сидеть чинно и немо. ,
...Говоря о своих питомцах, старый адмирал не удерживается от слез. Мы
по крохам перебираем с ним корпусные истории, вспоминаем имена. Однако это
вскоре становится тягостным: большинство бывших гардемаринов сгинули
невесть где в смуте, длинны списки расстрелянных... Тут в разговор вступает
дядя Алеша и переходит на неиссякаемую тему: моряки погружаются в разбор
операций русско-японской войны.
Примерно в те годы вышла книга Новикова-Прибоя "Цусима". Каждый абзац
ее старые моряки, досконально знавшие все подробности настоящей, не книжной
Цусимы, обсуждали подолгу. Рассказывалось в книге об их сослуживцах,
друзьях, с которыми стояли на палубах одних и тех же кораблей. И они
придирчиво сверяли свои оценки с характеристиками бывшего баталера. И
отдавали ему должное. Описывал он верно и честно, но видел все, как
заключили оба бывших штаб-офицера, с "нижней палубы". В их устах это
означало "узко", с предвзятых позиций.
Они знали все, о чем так беспощадно поведал Новиков: просчеты и ошибки
русского морского командования, трусливость и нераспорядительность
отдельных лиц, нарушения присяги... Когда-то это внушило и им,
потомственным слугам престола, сомнение в способности царского
правительства управлять Россией. И им мерещились какие-то конституционные
перемены, несшие избавление от всесилия бездарных великих князей... Да мало
ли что пришло в голову и открылось глазам кадровых военных, потрясенных
бесславным поражением русского оружия!
Уют и покой тихой комнаты, воспоминания, переносившие в перечеркнутое
вчера, оживляли моих гостей. И минута, когда надо было подниматься и
уходить, всегда отмечалась резким спадом настроения. Мы возвращались в свои
ссыльные будни. Становились тем, чем были в действительности: вполне
бесправными, не знающими, что с нами произойдет в следующие мгновения,
приученными, но не привыкшими к мысли о возможности пасть жертвой внезапной
расправы. Диктатура и террор караулили нас неусыпно, и мы об этом никогда
не забывали. Вот разве так, погрузившись в умершее...
Я выходил проводить Карцева до остановки трамвая, и мы прощались
молчаливо и печально. Придется ли собраться снова?
x x x
...Тянулись дни и недели, складывались в месяцы и годы. И вот уже
позади значительная часть моего пятилетнего срока. Завершится текущий 1935
год, и можно будет считать на месяцы. И, устыжая себя за загадывание вперед
- будто нам дано своим будущим распоряжаться! - я все же строил планы. Еще
не близок сорокалетний рубеж, пройденное вселяет уверенность, что "есть еще
порох в пороховницах" и можно уповать на свои силы. Да и отнюдь не
пропащими были "годы странствий": сколько легло на душу впечатлений,
помогающих разбираться в жизни и видеть ее истинные блага. Сколько было
встречено людей - и каких! Я смутно рисовался себе вооруженным пером,
бичующим ложь и зло, самоуверенно полагая, что опыт поможет мне разоблачить
их.
В Архангельске я до известной степени обжился. Попривыкли и ко мне.
Появилось много знакомых. Помимо упомянутых москвичей, вынужденно ставших
архангелогородцами, нашлись и местные жители, не чуравшиеся ссыльных.
С профессором АЛТИ Вениамином Ивановичем Лебедевым мы ездили на охоту.
В его продуманно приспособленной для кочевок лодке мы по нескольку дней
проводили среди бесчисленных островков и проток устья Двины. Я не имел с
ним дела в институте, он там даже как будто избегал встреч со мной - тем
удивительнее было внимание его ко мне вне его стен. Вениамин Иванович не
только доставал мне ружье с припасом, но и не допускал "вхождения в долю"
по расходам, был предупредителен, заботлив и мягок. Под конец нашего
знакомства он признался, что я напоминаю ему сына, погибшего на юге в
гражданскую войну. И сам он - "Только, ради Бога, это между нами!" - бывший
преподаватель Первого кадетского корпуса в Петербурге, где, кстати, был
директором муж моей тетки генерал Рудановский... Были тут глубоко затаенная
трагедия и нужда вечно носить маску.
Даже удивительно, как подробно запомнилось это мимолетное знакомство.
Лебедев... Как живой стоит: узкоплечий, с коротко подстриженными рыжеватыми
жесткими усиками на сухом, морщинистом лиице. А за ним - другие. Еще...
еще... Словно выходят на смотр из усыпальниц памяти. Но не сплошной
вереницей, а прерывистым пунктиром. Разрозненные штрихи, случайные, не
всегда значительные и иеизвестно почему запечатлевшиеся... И все же эти
клочки и обрывки заполняют ячеи того большого и смутного целого, каким
лежит в нашей памяти прошлое, в общем-то мертвое...
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 440; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!