Периодизация лагерной мемуаристики
Полина Ощепкова, 11-6
Репрессии 1930-х в коллективной памяти России XXI века.
Вступление
Тема репрессий 1920-1950 годов в отечественной исторической памяти пережила годы забвений и два ярких всплеска. Первый пришёлся на период хрущевской оттепели, второй на горбачёвскую перестройку. И в тот, и в другой период интерес опирался на память непосредственных участников – жертв. Коллективная память тех лет зафиксировала эти события – как чрезвычайно экстремальное время, сопровождавшееся беспрецедентным количеством жертв. В коллективной памяти 2000-2010-х период вытеснен на периферию. Задача данной работы понять, почему так происходит.
1.
Как и что сохраняет память о ГУЛАГе
Долгое время единственным источником знаний о репрессиях были только воспоминания бывших узников сталинских лагерей. Причём люди если и делились воспоминаниями, то очень ограниченно. Устными рассказами делились только с понимающими, то есть с такими же бывшими узниками, либо с близкими, которым можно было доверять. Письменные воспоминания, если кто-то имел смелость записать всё, что с ним случилось, складывались в очень долгий ящик. Вызвано это было тем, что надежды на документальное подтверждение случившегося в тот период не было никакой. Велики были подозрения, что архивы либо никогда не будут открыты, либо не сохранились, либо были намеренно уничтожены. Так «в предисловии к подготовленному историками-диссидентами в 1975 самиздатовском сборнике «Память» говорилось: «Говорят, архивы ВЧК-ГПУ-НКВД – учреждений, державших руку на пульсе советской истории, – вылетели дымом в лубянские трубы в октябре 1941 г.; архивы МГБ-МВД, как считают некоторые, тоже горели – в 1953 году… Однако главные наши исторические тайны – особого рода. В эти тайны посвящены миллионы людей. Можно тайно подготовить 1937-ой год, но осуществить его тайно представляется затруднительным. Миллионы свидетелей, и многие из них еще живы. Ни один историк никогда не располагал таким обильным материалом».
|
|
|
Лагерная мемуаристика создавалась в течение нескольких десятилетий в менявшихся политических и общественных условиях, что, разумеется, влияло на то, что и как вспоминалось и помнилось участниками событий. Итальянский писатель-эссеист выживший в Освенциме, Примо Леви, писал, что «человеческая память не высечена из камня, она не только ослабевает с годами — часто воспоминания изменяются или даже наоборот становятся обширнее, поскольку впитывают в себя чужие элементы». Он называет и механизмы, которые при определенных обстоятельствах искажающе воздействуют на память: это психологические травмы, влияние других «конкурирующих» воспоминаний, репрессии, вытеснения. Яркий пример из знакомых слушателям – «штурм Зимнего», в который, как в собственные воспоминания, уверовали после просмотра фильма Сергея Эйзенштейна даже непосредственные участники тех событий и искренне его воспроизводили в устных рассказах (великая сила искусства).
|
|
|
Память не фотография, поэтому то, что сохранятся и воспроизводится в поколениях, точно также может иметь неточности, искажения, умолчания и даже прямые заимствования. Но в настоящее время, если не имеется никаких точных семейных преданий, в общей памяти сохраняется именно то, что содержится в мемуарах и художественных произведениях, часто без критического переосмысления или скидок на жанр воспоминаний. И это необходимо учитывать.
Второе, что надо учитывать – большинство воспоминаний оставлено людьми образованными, рефлексирующими, хотя в контингенте узников их было меньшинство. Воспоминания тех же раскулаченных крестьян или представителей переселенных народов остались незадокументированными и большей частью основаны на устных рассказах непосредственных участников, но интерпретированных их памятью или памятью заинтересованных или не очень потомков. При этом, как писали Светлана Адоньева и Лора Олсон в книге «Миры русской деревенской женщины», русские деревенские женщины, к примеру, которые попали в категорию раскулаченных, ничего и никогда никому не рассказывали о пережитом. Их дочери, получившие ту же травму в детстве, отрочестве, ранней юности что-либо сообщали о том периоде своей жизни только, если их об этом прямо спрашивали. Сами никогда не инициировали подобных бесед. Да и спрашивать их об этом начали уже только в 80-е.
|
|
|
Периодизация лагерной мемуаристики
Точная датировка воспоминаний – дело профессиональных историков. В предисловиях же ко многим текстам, особенно, если в их подготовке участвовали авторы, как правило, указывается, что работа над ними длилась много лет, и основной массив текста появился тогда, когда у автора появилось свободное время, то есть на пенсии или в старости.
Причины столь позднего обращения к мемуарам можно назвать следующие. До смерти Сталина точную дату не ставили из страха. Велика была вероятность снова угодить в жернова репрессивной машины, и любая запись вне правильного советского контекста могла стать основой для нового обвинения. Обыски и изъятия бумаг при аресте производились всегда.
|
|
|
Узники раннего периода репрессий – 1920-х годов – могли не делать записей долгое время в силу того, что их лагерный опыт пришелся на молодость, а после этого была долгая и плодотворная профессиональная жизнь (например, академик Дмитрий Лихачев). Кроме того подобные воспоминания могли сказаться на карьере, поэтому эти страницы биографии публично не озвучивались.
Еще одна причина – скученность проживания. До строительного бума конца 1950-х–начала 1960-х большинство узников не имели ни собственного жилья, ни угла, записи, даже если они бы делались, просто невозможно было бы нигде утаить. Вся жизнь была на виду.
В брежневскую эпоху, период так называемой «ползучей сталинизации», воспоминания опять могли доставить неприятности авторам.
Наиболее открытое обсуждение событий конца 1930-х гг. стало возможно только с началом перестройки, а к этому времени число живых свидетелей сильно сократилось.
В итоге, как пишут исследователи, несмотря на огромное число репрессированных, число текстов, написанных непосредственными участниками, не превышает, по оценкам общества «Мемориал», – это то, что опубликовано, и то, что хранится в государственных архивах – 2-3 тысяч.
Мировой интерес к теме также появился достаточно поздно. Возможно, это было связано с закрытостью СССР, возможно с тем, что за границей было мало свидетелей, сумевших выбраться туда, возможно с тем, что там была более актуальной тема холокоста.
Горбачёвская перестройка породила взрыв публикаций об истории СССР предыдущего периода. Особенно острым был интерес к теме репрессий. Это могло быть связано как с тем, что тема слишком долго замалчивалась, так и с тем, что для очень многих семей тема была по-прежнему живой. В итоге выяснилось, что в стране есть много известных людей, с лагерным прошлым, которое они ранее предпочитали не афишировать. (Уточним, скрыть прошлое в СССР было невозможно, анкеты при устройстве на работу содержали вопросы о наличии судимостей, а в паспорта долгое время ставили соответствующие отметки). Известные люди с таким прошлым: Дмитрий Лихачев, Лев Разгон, Алексей Каплер, Георгий Жженов, Сергей Королев, и многие-многие другие.
Вал публикаций породил достаточно некритическое отношение к теме: приводились ничем не подтвержденные цифры жертв, сами узники поголовно романтизировались независимо от реальной ситуации, то есть все считались невинно осужденными и априори хорошими людьми. И таким образом эта информация закреплялась в национальной памяти. Хотя тот же Варлам Шаламов прямо писал: «Человек, побывав в заключении, не становится лучше… Сталинская коса косила всех подряд, в лагеря была набита отнюдь не лучшая часть человечества, не худшая, но и не лучшая», «Убежден, что лагерь — весь — отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя — это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать. На всех — заключенных и вольнонаемных — лагерь действует растлевающе».
В начале 1990-х интерес к теме репрессий заметно упал. Избыток «страшных» публикаций вызвал насыщение у общества. А крах СССР переориентировал интерес с темы прошлого развалившейся страны на тему физического выживания в стране, возникшей в настоящем. Помним, что темой в принципе больше всего интересовалась интеллигенция, и именно она оказалась наиболее уязвимой в экономическом плане в новейшую эпоху. Зато открылись архивы, и началась нормальная и планомерная работа историков, и планомерная же публикация лагерных мемуаров. Однако наряду с лагерными мемуарами очень много публикуется и других мемуаров, что также переориентирует интересы читателей.
Таким образом, учитывая колебания интереса к теме репрессий, можно сказать, что для большей части россиян память о репрессиях и репрессированных становится не столько семейной историей, сколько историей страны. Если в семье не имеется каким-либо образом зафиксированных воспоминаний, но были репрессированные, то память о том времени может опираться и вероятно опирается на общедоступные источники – мемуары, художественные произведения, исследования историков.
В тоже время тема за последние 30 лет ушла из общего дискурса и обсуждается не повсеместно, а лишь в обществе, состоящем из единомышленников. Нельзя исключить, что интерес вспыхнет вновь, но уже не окрашенный личностным отношением – понятно, что события 70-90 летней давности для молодых точно такая же древняя история, как для их родителей – первая мировая, революции 17 года и гражданская война.
2.
Память и документы
До открытия архивов чуть ли не единственным способом сохранить информацию о событиях периода большого террора для народа была память. После их открытия, эта роль постепенно переходит к документам. Документы сохранялись, разумеется, те, что с точки зрения системы подтверждали как правильность ее действий, так и само ее существование. (Сродни нет определения – нет предмета или явления). Документы также позволили наполнить память вместо мифологии фактами и цифрами. Миллионы жертв 37 года превратились в чуть более 1 миллиона 600 тысяч арестованных и в чуть более 650 тысяч человек расстрелянных за два года большого террора. Также документы показали, что основные жертвы это не партийцы и интеллигенция – оставившая мемуары и художественные произведения, а кулаки, крестьяне, не писавшие воспоминаний. Документы показали и абсурдность системы – штамповавшей дела по плану, и измышлявшей, чтобы этот план выполнить, самые фантастические обвинения.
Кроме текстовых материалов для сохранения памяти также важен визуальный ряд. А он в теме репрессий почти полностью отсутствует. Сохранилось лишь несколько коротких документальных фильмов, которые снимались в Соловках и Ухте с пропагандистской целью, но они вряд ли изображают реальную жизнь советских заключенных. Фотографий, кроме тех, что сохранились в личных делах, практически нет. Охрана лагерей специально ничего не снимала, для любительской съемки просто не было фотоаппаратов в силу бедности, а на документальную никто не отдавал приказ. Огромный массив личных визуальных документов уничтожался и теми, кто находился под угрозой арестов, и их родственниками сразу после ареста, чтобы минимизировать возможности использовать их как улики – фантазии следователей хватало на то, чтобы из любой записки «взрастить» «шпиона, контрреволюционера, изменника родины, вредителя, пособника, троцкиста и др. Поэтому, вероятно, фотографии не сохранились в делах и как вещественные доказательства.
Поэтому для современного общества, чья память привыкла опираться на визуальный ряд – репрессии невидимы. К примеру, о Холокосте сохранилось значительно больше визуальных документов.
Однако никакие архивы и никакие документы не могут подменить живую память людей, сохраняемую в поколениях. Людская память сохраняет живых людей, документы только человеческие единицы. Даже если эти воспоминания отличаются от документальных свидетельств, а такое случается, то имеет смысл понять, почему память некоторых людей тем или иным образом сохранила или вытеснила или преломила те или иные воспоминания. Возможно, такие исследования позволят нам наконец-то разобраться с памятью о репрессиях.
Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 72; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!