Категория вины в «церковном этикете»

* * *

В книге: Приход и община в современном православии: корневая система российской религиозности / под ред. А. Агаджаняна и К. Русселе. – М.: Весь мир, 2011. – 368 с.

ISBN 978-5-7777-0486-3

(см. содержание и сведения об авторах в конце файла)

«Искаженная грехом воля лучше всего исцеляется через послушание. Послушанием, принятым сердечно, из жизни сознательно устраняется «принцип «я хочу» - один из ведущих принципов греховного бытия»[2]

Понятие «церковно-приходская субкультура» - обобщенное обозначение комплекса наиболее характерных психологических и ценностно-поведенческих установок, проявляющихся у вовлеченных в церковно-приходскую жизнь православных верующих, принадлежащих к РПЦ и старающихся выполнять рекомендации священников и правила сложившейся на сегодня церковной традиции. Для церковно-приходской субкультуры характерно наличие своего внутриприходского коммуникативного языка, соответствующих концептов и понятий: «благословение», «послушание», «смирение», «искушение», «вина», «недостоинство», «грех», «благочестие», «благодать», «покаяние» и многие другие. Данные категории не в последнюю очередь влияют на жизненную ориентацию прихожан, мотивацию, принятие решений, определяют особенность прихода, как полифункциональной организационной структуры.

Для начала сделаем небольшую оговорку. В современном русском православии сегодня с определенной долей условности можно выделить две принципиально разные церковно-аскетические парадигмы. Пользуясь определениями, данными игуменом Петром (Мещериновым), отметим, что первая парадигма ставит во главу угла духовной жизни богообщение, живое, непрестанное и радостное чувство веры, способность исполнения воли Бога с благоговением и осознанием «сыновней зависимости от Бога»[3]. Вторая (мы её обозначим как «депривационную») ставит во главу угла недостоинство человека и его неспособность в настоящей жизни принять Божию благодать из-за греховного и страстного состояния его "падшей природы"[4]. На основе сделанных нами наблюдений, можно сказать, что и та и другая парадигма имеет место в церковно-приходской субкультуре, и, пожалуй, присутствует одновременно в каждом приходе, но в разном соотношении, соответственно определяя акценты, субкультурные поведенческие установки, этос, правила поведения, психологически и мировоззренческие установки прихожан.

Есть немало священников, которые стараются следовать именно первой парадигме, например, протодиакон Андрей Кураев, священники Петр (Мещеринов), Александр Борисов, Андрей Лоргус, Игорь Пчелинцев, Георгий Кочетков и др. Да и сам Патриарх Московский и всея Руси Кирилл во многом как раз старается уходить от этой парадигмы, смотря на задачу членов РПЦ в положительном духе, говоря, что «у христианина должен быть спокойный и оптимистический взгляд на мир. Это не прекраснодушный и не наивный взгляд — этот христианский оптимизм основывается на том, что Бог во Христе победил зло и победил диавола»[5].

Однако мы не можем не согласиться с мнением игумена Петра (Мещеринова) и результатами собственных наблюдений, что вторая парадигма превалирует в современном российском православии или, по крайней мере, формируют существеннейший пласт в церковной субкультуре. В данной статье на примерах из церковно-приходской жизни будут описаны субкультурные особенности именно этой парадигмы, те ситуации, которые являются результатом её проявления. Категории «вины» и «смирения» являются для неё принципиальными, определяют понимание и смыслы других понятий. Начнем рассмотрение с наиболее важных догматических положений.

Предварительные сведения из богословия. Категории «смирение» и «послушание» в контексте учения о кенозисе и догмате о грехопадении

Анализ категории смирения был уже предпринят применительно к хозяйственной этики современного русского православия исследователем Иваном Забаевым на материале из жизни современных монастырских общин РПЦ, причем смирение рассматривалось исследователем в контексте с категорией послушания[6]. Заметим, что рассмотрение этих двух категорий в одной связке вполне оправдано, так как богословски их появление в церковной культуре заложено в новозаветных высказываниях, где эти категории представлены вместе. Прежде всего, это высказывание апостола Павла о Христе, что Он «уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам…; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Филип. 2: 6–8). Как комментирует прот. Владислав Свешников, «вошел в область совершенного смирения - мира, тишины, покоя, безропотности»[7]. То есть категории «смирения» и «послушания» увязываются со словом уничижение, попадая в контекст богословского учения о «кенозисе», осознании жизни Христа как великого самоумаления, самоуничижения, предпринятого ради исполнения воли Бога-Отца и спасения человека.

Послушание и смирение также соотносятся с евангельским «молением о чаше», где Христос перед голгофскими страданиями просит Бога-Отца о возможности избежать предначертанной ему чаши страданий, но в итоге подчиняет себя воли Бога-отца: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты…Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня», чтобы мне не пить её, да будет воля Твоя» (Мф. 26: 39, 42). Идея самоумаления Христа является фундаментальной для системы церковных понятий, в связи с чем, можно даже говорить о, своего рода, «кенотическом сознании», сформировавшейся в средневековой русской религиозной культуре - тяге к «уподоблению» Христу через самоумаление, подчеркивание роли страданий и мученичества. В литературе описан специфический для русского общества тип благочестия со свойственным ему «культом смирения и самоотречения»[8]. Этот феномен описан в литературе, причем, в русской традиции, он получил особое развитие как уподобление Христу в подражательной форме.

Но эти категории, однако, определяются в современном российском православии не только через уподобление Христу. В не меньшей степени их прочтение определяет догмат о грехопадении, согласно которому природа человека искажена с момента «падения Адама», а значит, искажена и воля, как часть этой природы[9]. Поэтому человеку, имеющему такую волю, для её «врачевания» необходимо духовное подчинение какому-либо лицу, наделенному полномочиями со стороны Церкви – то есть послушание (именно так, прежде всего, эта категория определяется сегодня в Церкви).

«Искаженная грехом воля лучше всего исцеляется через послушание. Послушанием, принятым сердечно, из жизни сознательно устраняется «принцип «я хочу» - один из ведущих принципов греховного бытия»[10], - как отмечает прот. Владислав Свешников в книге «Основы христианской этики», предназначенной отнюдь не только монахам, но и для устройства церковной жизни как таковой. Как справедливо подмечает Иван Забаев, принцип «послушание» первоначально был присущ именно монашеской аскетике, но позже оказался перенесен и на деловые отношения, сначала в монастырях, а затем и в церковной жизни как таковой^[11]. Мы добавим, что эта категория оказалась актуальной и для церковно-приходской культуры, как фундаментальный принцип церковной жизни.

Для людей, глубоко вовлеченных в приходскую жизнь, послушанием может называться более-менее систематическая помощь или выполнение каких-либо поручений на церковном приходе. В качестве «послушания» может восприниматься и просто следование в жизни разным рекомендациям духовника – ведь он со стороны духовно опекаемого человека рассматривается как транслятор «Божьей воли», помогающий избавиться от «греховного» «я хочу»…

Приведем пример. Одна православная верующая (Наталья, 35 лет) в разговоре с одним из известных столичных батюшек в университетском храме мц. Св. Татианы жалуется на трудности в своей жизни, нестроения, внутреннее замешательство от неудач, и получает такой совет:

«А ты выбери себе духовника и иди к нему «на послушание»… Для того, чтобы по-настоящему бороться с грехом, тебе нужно ограничить, подчинить свою волю, тогда обретешь мир в душе, и получишь ответы на вопросы, которые тебя мучают…»[12].

Другой пример. Во время беседы с один из духовников Высоко-Петровского монастыря в 2008 году предлагает прихожанке (Юлии, 29 лет) в качестве «послушания» пойти учиться в Свято-Тихоновский институт. Замечу, что совет давался человеку отнюдь не праздной жизни – не москвичке, вынужденной зарабатывать деньги, чтобы снимать квартиру в Москве и помогать материально родственникам в провинции.

«Ваши проблемы от излишней свободы, от свободоволия. Чтобы Вы могли чувствовать в своей душе устойчивость, Вам необходимо ярмо!.. Я Вам очень советую пойти учиться в Свято-Тихоновский институт!..» (выделено мною – Б.К.)[13].

Категория смирение также как и послушание, связана не только с кенотическим сознанием, но рассматривается в контексте учения о «искаженности грехом» человеческой природы. Понимаемое как отказ от права на самопризнание какие-либо личных достоинств, смирение отражает чувство контраста, разрыва между человеческим несовершенством и бесконечным совершенством Бога[14]. По выражению Вл. Свешникова, это «переживание своего конкретного ничтожества по сравнению с бесконечно высоким и содержательным нравственным идеалом»[15]. В этом плане смирение соотносится с понятием «нищеты духовной» – признанием «недостаточности и нечистоты ощущений, предположений и намерений, мотивирующих «свою» волю»[16]. Соответственно «смирение» связывается с «послушанием», как действием, направленным на отсечение «своей» воли и замену её на «чужую». «В моей воле я духовно нищ, говорит смиряющийся, но я жажду обрести духовное богатство в чужой воле»[17].

Церковные писатели, в том числе и Вл. Свешников, постоянно предостерегают об опасностях «ложного смирения», о том, что «смирение» не должно быть показным, «театральным» и проч.[18] Однако в реальности декларативные, стилистические формы смирения являются неотъемлемой частью «церковного этикета», феномен, о котором прот. Александр Шмеман говорил в более широком смысле, в Церкви, употребляя термин «камзол благочестия»[19]. Например, смирение может декларироваться в обычном деловом обращении, в особенности, к высшим лицам церковной иерархии:

«Почитаю своим сыновним долгом со всяким смирением поставить Ваше Высокопреосвященство в известность о следующем…»[20].

В церковно-приходской субкультуре смирение, так или иначе, имеет внешние признаки. От человека ожидается определенная форма, стилистика жестов, поведения. Как отмечает Иван Забаев, «смирение легко фиксируется православными акторами по внешним проявлениям: начиная от позы и выражения лица и заканчивая отсутствием возражений на любые реплики, типовыми ответными действиями»[21]. Можно лишь согласиться с этим наблюдением, отметив, что, есть критерии, по которым человек определяется как «смиренный» или «не смиренный». Вспомним, что в 90-е годы прошлого столетия, в начале процесса возрождения церковной жизни в России даже сложился  стереотипный образ человека (не обязательно неофита), перманентно настроенного на молитву, как бы «монашествующего в миру», который своим видом выражал отвержение «мирских соблазнов» и «смирение». Для таких людей был характерен сутулый, сосредоточенный вид, потупленный взор, для девушек, в особенности, - налет болезненности на лице.

Проблема «подавленности», некоего пассивного вида получила даже отражение в некоторых православных СМИ, например, одна из статей (опубликованная в 2007 году в журнале «Нескучный сад») содержала в названии говорящую формулировку: «почему православные бывают похожи на дохлых рыбок?»[22].

Конечно, сегодня  образ верующего, заостренного на чувстве собственной греховности, представлен гораздо меньше, «стилистика смирения» остается составной частью церковной субкультуры. Например, она присутствует в приходах храма царевича Димитрия при Первой Градской больнице, храма Всех Святых в Красном Селе. На основе наблюдения, сделанного в начале 2010 года, можно сказать, что прихожане, а в особенности, сестры милосердия в Свято-Дмитриевском сестричестве (действующем при храме царевича Димитрия) вполне выражают своим обликом вышеописанный архетип «монашествующих в миру».

Отсутствие стилистики смирения может вызывать в церковной среде порицание и даже каких-либо санкций со стороны священника в отношении лица, состоящего с ним в каких-либо подчиненно-административных отношениях. Так, например, прихожанка одного из храмов Нижнего Новгорода (Ханна Александрова, 35 лет) делится следующим эпизодом из своей жизни во время обучения в Нижегородском духовном училище:

«Меня в духовном училище ночью будили и отправляли все туалеты мыть…. Или недельный наряд на кухню за то, что вид "не смиренный"…»[23].

«Смирением» может мотивироваться и деспотизм, и управленческий произвол настоятеля прихода или просто священника по отношению к мирянину, в случае связанности организационно-деловыми отношениями.

 «Нам, работникам храма, так говорилось: "у вас есть только обязанности, но нет никаких прав". Это ужас какой-то. Мне настоятель для моего смирения урезал зарплату, и так маленькую, несмотря на то, что у меня семья. Так и ушла из храма»[24], ­- отмечает респондент.

Категория вины

Важнейшим элементом, вокруг которого конструируется система ценностей церковно-приходской субкультуры, сегодня является категория вины, она имеет как этическое, так и аскетическое значение в жизни воцерковленного человека. Собственно смысл понятия вины применительно к человеку в церковной антропологии снова связан с учением об искаженности человеческой природы «грехом». Человек не способен соответствовать правде Божией, априори склонен ко «греху», к противоречию этой «воле», значит виновен…

Не будем вдаваться глубоко в историю этого вопроса, но отметим, что одна из аксиом церковной этики состоит в том, что воля человека, как правило, находится в противоречии с «волей Бога»: «воля Божия всегда направляет человека к лучшему, но почти никогда так, как ему самому хотелось бы»[25]. То есть постулируется, что априори имеющаяся у человека воля, его «хотение» в целом неправильное, что является дополнительным аргументом в пользу послушания, подчинения «свой» воли «чужой»…

Но важен и сам момент неправоты, которая инкриминируется человеку даже только еще вступающему в сознательный возраст. Прот. Владислав Свешников, отмечает, что человеку, «едва только вступающему на пути жизни, соответствующие христианской нравственности», предлагается: «"покайся". Даже если этот человек всего 7 - 8 лет от роду. "Покайся!" - т.е. признай себя виноватым. Виноватым - т.е. неправым. И так, исподволь, полусознательно, начинающему идти путями правой жизни, открывается переживание собственной неправости»[26].

Отец Владислав называет такое переживание «чрезвычайно важным компонентом смирения», действенность которого «тем больше, чем серьезней и интенсивней действует норма - вместо крайнего самооправдывания, - крайнее самообвинение». О.Владислав, однако, оговаривается, что самообвинение человека не должно «выходить по содержанию за рамки адекватности, чтобы не получилось самообвинения в том, в чем он совсем не виновен». Однако в условиях общего вектора церковной антропологии, отказывающей человеческой воле в правоте по существу, такое «алиби» оказывается проблематичным…

При этом в процессе прохождения духовного пути верующий, старающийся следовать церковным нормам, отнюдь не избавляется от чувства вины, наоборот, призывается острее эту вину осознавать. «Делатель евангельских заповедей, сличая с возвышенностью и чистотою всесвятых заповедей свое исполнение их, постоянно признает это исполнение крайне недостаточным, недостойным Бога; он видит себя заслужившим временные и вечные казни за согрешения свои, за нерасторгнутое общение с сатаною, за падение, общее всем человекам, за свое собственное пребывание в падении; наконец, за самое недостаточное и часто превратное исполнение заповедей»[27].

На основании приведенных высказываний осмелимся констатировать, что в данном случае мы имеем дело с индоктринацией вины– которая проводится в начале воцерковления, но также и поддерживается в течение всей сознательной жизни. Через категорию вины прочитывается в целом категория смирения, а значит и сама идея покаяния и в целом церковная аскетика в понимании её русской церковной традицией.

Так, прот. Владислав Свешников отмечает, что нужно «почаще вспоминать свои подлости и низости, несовершенство человеческой природы вообще. Чем яснее и постояннее видится собственная греховность, чем отчетливее осознается ее неизбежность, тем серьезнее работа покаяния, естественным и первым плодом которого оказывается смирение»[28] (выделено мною – Б.К.). Причем концентрация на негативных сторонах человеческой природы получила богатое художественно окрашенное выражение. Церковный язык оказался наполнен такими натуралистическими клише, как «падение», «непотребное человеческое естество», «нечистота», «осквернение», «греховность», «омерзительный запах греха», «рубище», «самообольщение», «бесовская прелесть», «окаянство» и т.п.

Отсюда и соответствующие рецепты покаяния, например: «Истинное покаяние зарождается глубоко в сердце. В нем должны появиться стыд за грех, ощущение грязи на своей духовной одежде, отвращение к своей склонности ко греху, оскверняющему душу отвратительной нечистотой и омерзительным запахом. И вот, когда душе нашей станет тяжко от этого запаха и нечистоты, когда мы начнем презирать себя за свое душевное безобразие, когда мысленно падем перед Богом, простирая к Нему свои руки с просьбой о прощении и помощи, когда мы, по выражению старца Силуана, «сойдем во ад покаяния и действительно ощутим себя хуже всякой твари», тогда начинается наше действительное покаяние» (выделено мною – Б.К.)[29].

Заметим, что негативация человеческой природы и понимание вины обосновывает еще одну грань смирения - признание полезными любых бед и невзгод («скорбей» на церковном языке) в силу того, что они помогают человеку утвердиться в мысли, что «он виноват». Так, по словам о. Владислава Свешникова, перед христианином ставится задача «не хныкать», «чтобы человек принял и усвоил простую мысль, что он в чем-то непременно виноват, а раз виноват, то по справедливости заслуживает и наказания, а значит, посылаемые скорби оказываются  “поделом”»[30].

На сегодняшний день сознание «виноватого» верующего наглядно выражено в стихах и песнях иеромонаха Романа (Матюшина), снискавших необычную популярность среди церковных мирян и «белого духовенства».

«Горы, падите на меня!

Слышишь, приговор, душе моя?!

Видно, рождено для огня

Проклятое дерево – я»^[31].

Соотношение «вины» и «греха»

Через понятие «вины» в церковно-приходской системе прочитывается фундаментальное для церковной системы понятие «греха». Догматически грех определяется, прежде всего, как «преслушание, т. е. рассогласование воли человеческой и воли Божией, бунт человека против Бога»[32]. То есть грех в церкви понимается не безличностно, а в контексте субъектно-объектных отношений с Творцом. «Грешить» - на языке церковных образов означает «вновь распинать Христа».

Заметим на основе личного опыта, что в церковно-приходской практике под понятие греха подпадают очень многие вещи в жизни. Это и любые конфликты с людьми – с родителями, родственниками, близкими, сослуживцами на работе, разлад в семье между супругами, неудачи в учебе, болезни алкоголизма, наркомании или пристрастие к курению. Недостаточное ответственное отношение к работе – грех, но и увлечение работой, чрезмерная загруженность – тоже грех, особенно если она оказывается причиной непосещения храма в воскресный день… Любые жизненные ситуации, нарушающие душевное равновесие людей, рассматриваются в качестве «греха», собственно грехом является и само нарушение душевного равновесия(потеря «мирного душевного состояния»)[33]. То есть речь идет о реальных жизненных проблемах, иногда локальных, а иногда глобальных, травмирующих человеческую жизнь и психику. Однако, обозначая их как «грех», в церкви сегодня предлагается рассматривать их, прежде всего, в качестве «вины», а не как проблемы, требующей решения.

Прихожанка, окормлявшаяся у прот. Артемия Владимирова (храм Всех Святых в Красном Селе) и у прот. Максима Козлова (храм мц. Татианы при МГУ), Наталья Холмогорова отмечает, что во время церковно-приходской жизни столкнулась с универсальной ситуацией, когда вместо «давай разберемся и подумаем, что с этим делать» предлагается «да, это очень плохо, ты виноват, кайся»[34]. «Вместо того, чтобы определить проблему и найти решение (или хотя бы намекнуть, что вообще-то проблемы нужно решать) - предлагается "терпеть"... В результате обычная житейская неприятность, в которой изначально ничего ужасного не было, консервируется, нагружается чувством вины и превращается в какую-то гнойную душевную рану...»[35].

Она вспоминает также еще и такой рецепт «терпения», данный ей прот. Максимом Козловым в ответ на признание собственной деградации за время церковной жизни и последовательного выполнения предписаний священника («Я превратилась в злобную и зашуганную истеричку. Никакой любви ни к Богу, ни к ближним больше не чувствую…»[36]).

«- Видите ли, Наташа, - сказал отец Максим. - Пока вы были неверующей, дьявол о вас не беспокоился. Вы были полностью у него в когтях, он знал, что вы никуда от него не денетесь, и позволял вам жить и развиваться естественным путем. А теперь он забеспокоился - и искушает вас, пытаясь сбить с пути спасения. Смотрите на это как на испытание, молитесь и терпите.

- И надолго оно, это испытание? - поинтересовалась я.

- На всю жизнь, - ответил он»[37].

Заметим, что апелляция к «бесовским силам» при объяснении проблем является хрестоматийным элементом церковно-приходской дидактики. Фактор открытости человека для действия «диавола» является в свою очередь дополнительным аргументом в пользу признания собственной неприглядности и необходимости смирения. Так, прихожанин А рассказал о личной беседе с диаконом из Высоко-Петровского монастыря (он служит там примерно с начала 2000-х), который делал следующие наставления:

«…у тебя взгляд какой-то странный, глаза как то странно блестят, не одержимость ли это? Ты бы попросил у духовника благословение на отчитку… а то похоже, что в тебе бес…»…[38].

Но при этом диакон рекомендовал молодому человеку монастырь как «средство спасения» и как средство решения социальных проблем, давая совет в духе инвективы:

«И может тебе стоит в монастырь пойти…  а то сидишь на шее у родителей, паразит… да, ты – паразит… ты - потребитель, всегда был и есть! Хоть бы признал себя таким! А институт, зачем он тебе?.. »[39].

Введение в действие «потустороннего фактора», оказывается средством закрыть проблему вместо её решения. Эта отсылка имеет также специфический термин-концепт, на церковном языке – «искушение», то есть попущенное Богом воздействие «бесов» для испытания человека. Он используется и для сглаживания конфликтов путем переноса вины с обидчика на «диавола». Показательный пример «искушения» приводит из своей жизни миссионер протодиакон Андрей Кураев, вспоминая разговор проректором Московской духовной семинарии, состоявшийся в 1988 году в связи с несправедливым занесением ему выговора в личное дело:

«— Чем я согрешил? Какая самоволка? Я ехал по приглашению митрополита, члена Синода. Моя поездка была согласована с ректором Академии.

В ответ мне говорят, что моя в вина в том, что я не написал прошение на имя этого проректора… Опять не соглашаюсь:

— Какое прошение? Я же не прошусь, а исполняю уже данное мне послушание!

Видя, что его доводы меня не убедили, проректор добавил:

— Ну, понимаешь, Андрей, ведь идет Великий пост. Это время не может обходиться без искушений…

Вот с той поры меня тошнит от преизобилия нашего церковного словесного “елея”. Ему ведь КГБ велел меня приструнить, а он начал благочестивые турусы на колесах громоздить…»^[40]. 

Категория вины в «церковном этикете»

Заметим, что индоктринация вины своеобразно выражается и в «церковном этикете», например в формах внутрицерковных деловых обращений. Поясним. Типичной для обращающихся к вышестоящему лицу в церковных приходах или церковных организациях формой подписи в конце обращений является: «Недостойный послушник Вашего Высокопреподобия» (или послушница), «Нижайший послушник» «Многогрешная раба такая-то»[41]. В некоторых формулировках «недостоинства» декларируется вместе со «смирением».

То есть обращающийся на декларативном уровне должен признавать свое несоответствие требованиям, ставя себя в парадигму «априори виноватого». А оказываясь «априори виновным», «виновным тотально», человек ставится в ситуацию сниженного личного выбора и деконкретизации. У такого «виноватого в целом» исчезают основания для осознания «вины в частности», то есть выяснения, а в чем он именно виноват. Снижается потребность анализа объективных недостатков, а обобщенная виноватость может перерастать в итоге в комплекс вины.

Заметим, что сами письменные обращения в церковно-приходском обиходе и церковных организациях называются не «заявлениями», а «прошениями». То есть подразумевается, что человек не должен «заявлять» свою волю, а должен «просить», декларируя свою готовность к отказу в просимом, то есть держать свое сознание в состоянии депривации. Просительная декларация имеет разные формулировки, отличающиеся по степени вычурности, например: «Испрашивая благословения Вашего Высокопреподобия, обращаюсь к Вам с просьбой… »[42].

Этот этикет присущ официальным церковным организациям, но и на приходах, рассматриваемых нами, священники настаивают на необходимости употребления вышеприведенных самоуничижительных формул. Известный московский духовник, возглавляющий приход царевича Димитрия при Первой Градской больнице епископ Пантелеимон (Шатов, до августа 2010 года – протоиерей Аркадий Шатов), защищая подобный церковный этикет, апеллирует к самопринижению из литургической практики: «Что же на Литургии перед причастием я признаю себя худшим  из грешников, когда говорю слова «от них же первый есмь аз»…»[43].

В целом очень мало кто из приходского духовенства готов признать наличие проблемы в индоктринации вины в современной практике церковно-приходской жизни. Но такие священники есть. Наиболее внятно это делает игумен Петр (Мещеринов), который констатирует в качестве проблемы, что в современном православии в России утвердилась идеология всегреховности, отмечая, что современному человеку в Церкви волей-неволей навязывается мысль о его ничтожестве, "окаянстве", своего рода несостоятельности. По словам о. Петра, эта мысль «в нашей церковной среде получила самое массовое распространение, расширительное применение»! Она сводится к следующему: "я – ничтожество, жалкий грешник, все во мне – зло и грех, мне приготовлены вечные муки, страшный суд, ад, погибель; правда, есть шанс всего этого избежать. Этот шанс заключается как раз в том, чтобы всегда ощущать себя ничтожнейшим, грешным, уродливым, недостойнейшим существом, ни на что, кроме греха, не годным (и это называется "смирением"), и каяться, каяться, и только каяться всю жизнь. Целью духовной жизни при этом становится исключительно убеждение себя в крайней своей грешности и тотальное самоугрызение, ибо всего прочего мы абсолютно недостойны"[44].

Заместитель руководителя Патриаршего центра духовного развития детей и молодежи Юрий Белановский видит в индоктринации вины одну из причин усиливающегося феномена расцерковления, говоря, что «Так, может потому многие мало чувствуют присутствие Бога, или не имеют в голове память об этом опыте, что им все время говорят, что они по определению виновны и только на них лежит ответственность за то, что Бога не знают?»[45].

Мы поможем в написании ваших работ!