Критическая философия истории 52 страница
§ 2. Каузальность и ответственность
Логическая схема каузальности остается во всех смыслах слова формальной. Эксперт, расследующий причины столкновения на железной дороге, пытается уточнить особые обстоятельства, которые непосредственно предшествовали несчастному случаю (неосторожность, плохая видимость и т.д.), и относительно постоянные данные (состояние дороги, система сигнализации и т.д.), которые более или менее благоприятствовали катастрофе (которые увеличивали число вариабельных причин, могущих вызвать катастрофу). Эксперт и историк ставят также вопрос об ответственности. Мы будем стараться уточнить позитивный смысл случайности путем сопоставления строго научных определений с обычным употреблением этого термина, также мы постараемся определить смыслы исторической ответственности.
Моральная, юридическая и историческая ответственности имеют нечто общее: а именно, установление причин. Основное различие касается порядка причин: моралист имеет в виду интенции, историк — действия, юрист же сравнивает интенции и действия и соизмеряет их с юридическими понятиями. Исторически ответственным является тот, кто своими Действиями порождает или способствует порождению события, истоки которого исследуют. Такое суждение никакого морального значения не может
иметь; с точки зрения историка как такового война и революция ни в коей мере не являются преступлениями, но таковыми могут счи-358 359
|
|
|
таться факты, которые повторяются, хотя и в измененном виде в соответствии с веком, которые наблюдаются во всех культурах и во все эпохи. Предположим, что историк исследует вопрос об ответственности в какой-либо войне. Может ли он этого добиться? Носит ли вопрос научный характер?
Прежде всего нужно, чтобы историк учитывал факт в его своеобразии точно в тот момент, когда он произошел. Но можно ли сказать, что вопрос поставлен плохо, ибо на него только социолог может ответить путем установления причин войны? Нисколько, в самом благоприятном предположении он укажет на антецеденты, которые очень часто или всегда встречают до войны. Предположение о том, что один из антецедентов возникает в рассматриваемом случае еще не значит, что все объяснено, остается задаться вопросом, из-за кого и почему разразилась война в этот момент. Могут ли еще сказать, что положение в Европе в течение нескольких лет делало ее неизбежной? Может быть, но это уже проблема исторической каузальности: путем анализа определенной констелляции мы определим вероятность конфликта, который создавали дипломатическая, экономическая, социальная и др. системы. Как бы высоко ни оценивалась эта вероятность4 (и, несомненно, она кажется историку такой же важной, какой казалась своим современникам), все равно вопрос о непосредственных причинах сохраняет свое значение. Поставленный снова в историческую перспективу случай (а также эффективность случая) теряет свою важность по мере того, как далекие или глубинные причины (ситуация) приблизятся к необходимости. Важно было бы еще как минимум зафиксировать ответственность мгновения.
|
|
|
Кажется, проблема очерчена: речь идет только о непосредственных причинах. Но тогда возникают классические трудности; как выбирать между антецедентами? С какого момента начинать исследование? Если взять пример 1914 г., то начало кризиса находится в самих фактах, но с оговоркой; некоторые историки начинают с австрийского ультиматума, другие с сербского заговора против эрцгерцога. Однако по одному вопросу находится согласие: первым антецедентом, сделавшим войну вероятной, является не убийство эрцгерцога, а австрийский ультиматум. Начиная с этого первоначального данного исследование усложняется из-за многочисленности действий и их пересечений. По поводу какого решения можно задать вопрос: что бы произошло, если бы...? Например, если бы русская мобилизация не началась так рано? Если бы государственные мужи Антанты познакомились с поворотом в общественном мнении Берлина 29 и 30 июля? Или если бы они захотели извлечь из него пользу?
|
|
|
Значительность действий измеряется либо через следствия, которые они вызвали, либо через последствия, которые могло бы вызвать другое решение, либо, наконец, через инициативу, которая проявляется в действиях. Отказ принять во внимание сербский ответ ускорил объявление войны Сербии и поэтому сильно увеличил шансы войны. Частичное отклонение Сербией австрийского ультиматума может быть инкриминировано ей ввиду последствий, которые почти неизбежно могло бы иметь безоговорочное согласие. Но сама историческая ответственность
360
зависит также от порядка последовательности: никто не поставит под сомнение отклонение Францией немецкого ультиматума, так как это отклонение возникло как неизбежный ответ на требования, которые в любом случае нельзя было принять. Риск увеличивается, когда историческое суждение смешивается с моральными и юридическими соображениями. В самом деле, инициатива как начало почти не может считаться историком чем-то наиболее позитивным без учета дипломатических и моральных правил. Можно задаться вопросом, был оправдан или нет австрийский ультиматум юридически, политически, морально и т.д. Это такой вопрос, который к тому же содержит частично научный ответ. Известны традиции международного права. Однако открытие роли, сыгранной сербскими должностными лицами, представляет сегодня менее скандальным австрийский жестокий поступок (так что ответственность по отношению к последствиям изменяется совсем незначительно).
|
|
|
Но возникают другие трудности. Историк не перебирает один за другим антецеденты, ибо он никогда бы их не исчерпал. Он составляет свой рассказ в соответствии с логикой интенции. Неизбежно он вовлекается в психологическое исследование (в широком смысле этого слова, включающего как мотивы, так и побудительные причины). С этого момента возникает новый риск путаницы: соизмерить ответственность
персонажей с их интенциями. Но тут имеется принципиальная ошибка: историк анализирует интенции, чтобы понять решения, чтобы в них открыть причины. Но каузальное обвинение существенно отличается от психологической интерпретации. Министр, который не предвидел и не хотел последствий своих действий, несет ответственность, если историк считает, что объективно эти последствия были предвидимы и вероятны. Конечно, важно, — ибо интенции тоже являются историческими фактами, — напомнить, что с обеих сторон и, может быть, в аналогичных пропорциях усматривается согласие или желание войны. В любом случае необходимо различать историческую ответственность и моральную ответственность. Виновность, которую влекут поступки, не устраняется и не уменьшается из-за их противоречивости или чистоты мотивов.
Таким образом, проблема возникновения войны содержит объективное решение только в том случае, если выполнены различные условия, если сформулированы различные уточнения. Полная невиновность там совместима с полной виновностью здесь: тот, кто ничего не сделал для создания ситуации, сделавшей войну возможной, взял инициативу на себя, которая сделала войну неизбежной. Впрочем, вопрос об отдаленных ответственностях, может быть, допускает множество ответов в соответствии с моментом, где находится историк. Отказ, противопоставленный Францией первым шагам Германии, может ухудшить ситуацию, а также сделать ее более опасной, из-за позиции, занятой Германией.
Что касается прямых ответственностей, то ответ не может претендовать ни на простоту, ни на однозначность. Объективно устанавливают поступок или поступки, которые породили вероятность войны, но можно колебаться по поводу намерений участников событий (легкомыслие.
желание войны, вкус и согласие на риск со стороны играющих), по поводу дипломатической и моральной легитимности этих поступков, по поводу степени инициативы, о которой они свидетельствуют (в какой степени они были вызваны определенными антецедентами?). По поводу всех этих поступков напрашиваются те же различения: эффективность, интенция, моральная или политическая легитимность, инициатива. Достаточно пробежать книги, посвященные истокам войны, чтобы следить за переплетениями этих колебаний. Задаются вопросом о легитимности русской мобилизации (объявление войны Сербии, технические трудности мобилизации оправдывают ли эту легитимность?), о роли, которую она сыграла (последствия), об интенции, которую она проявила (осторожность или желание войны), об инициативе, которую она выразила (делали ли действия главных империй ее неизбежной или вероятной или допустимой и т.д.).
Если бы все историки приняли этот анализ, то можно ли было договориться по праву или фактически? По праву существовало бы два принципа ненадежности: с одной стороны, ирреальные конструкции, необходимые для оценки каузальности (как по отношению к антецедентам, так и по отношению к последствиям), на том уровне, на котором находится историк, никогда не убеждают; с другой стороны, почти невозможно отделить оценку инициативы (теоретически каузального порядка) от моральной или политической легитимности поступков (без учета того, что еще вводят предполагаемое намерение).
Наконец, чтобы сформулировать синтетическое суждение, есть возможность выбора между различными методами: либо рассмотреть позиции персонажей в последовательные моменты кризиса (пример: австрийские министры любой ценой хотели дипломатического успеха, немецкие министры вначале им дали картбланш, а затем испугались); либо держать в памяти особенно важные действия, т.е. действия, которые обозначают начало или повороты кризиса (главные империи совершили действия, которые сделали возможной войну, затем союзники совершили такие действия, которые ее сделали неизбежной). Напомним формулировки, которые отвечали на другой вопрос (интенции): все заинтересованные лица, хотели, желали или, по крайней мере, приняли войну.
Похож ли каузальный анализ на исследование ответственностей? Мы оставляем в стороне стремление судьи реконструировать факты, сравнимое с начальной фазой исторического исследования, которым мы сознательно пренебрегаем (критика фактов и выяснение того, что было}. Кажется, что юрист или моралист отталкиваются от ошибки, указанной моральными или юридическими правилами, что они обращаются к тому, кто совершил ошибку и что, в конце концов, они оценивают степень ответственности виновника. В случае с историком мы наблюдаем подобный прием, т.е. прием, который идет от факта к участнику (или участникам событий), но вначале мы не замечаем ни ошибки, ни оценки ответственности, независимой от степени каузальности. Рассмотрим более четко аналогии и различия.
Скажем, что война с точки зрения историка не есть преступление. Следовательно, историческое исследование начинается с произвольно выбранного факта, и мало значения имеют гуманные или патриотические чувства, которые инспирировали этот выбор. Затем ответственность строго устанавливается, но она касается только действий. В плане действия эффективность действительно составляет подлинный критерий. По праву отводят извинение руководителя, который «этого не хотел». Каузальность перестает отличаться от виновности, ибо виновность коренится только в делать или не делать, в непосредственных или опосредованных следствиях решений.
С этого времени можно задаться вопросом, а не определяется ли первичный факт, отобранный произвольно, таким же образом, как и ответственность. Растрачивали столько страсти на изучение истоков войн до тех пор, пока эти войны принимались за нормальный способ решения национальных конфликтов. Этот поиск сегодня в глазах философов, которые видят в войне высшее испытание человеческих коллективов, поверхностен и напрасен. Если никто не берет на себя инициативу ее начала, если никто не осмеливается признать ее законность, то, может быть, тогда война проявляется как историческая ошибка (в двойном смысле этого слова)5. Даже в этом случае ошибка была бы обозначена в меньшей степени недовольством людей, перенесенным на события, чем самой историей: поражение, падения империй являются высшими преступлениями за пределами добрых или плохих пожеланий. Если признать эти замечания, то отсутствие ошибки (с самого начала), индифферентной по отношению к интенциям, отражает не противоположность между исторической каузальностью и юридической (или моральной) ответственностью, а специфичность этики истории, имманентной поведению и участи людей.
Но, скажут, есть другое различие. Исторически редко, может быть, даже невозможно установить полную ответственность: ни индивид, ни поступок не являются единственной причиной события. Ошибка всегда носит относительный характер, поскольку определяется тем фактом, что она либо увеличила шансы катастрофы, либо уменьшила шансы избежать этой катастрофы. Таким же образом определяются замеченные или отсутствующие случаи. Конечно, юрист, который обвиняет преступника, открывшего огонь, убившего кого-нибудь, имеет намерение получить единственную и подлинную причину, но было бы опасно отсюда сделать вывод о том, что он использует другое понятие причины и сохраняет активную идею агента-творца. В действительности в подобных случаях действие и действующее лицо составляют единое целое, они не противопоставляются друг другу, как следствие и причина. Зато как только между поведением обвиняемого и незаконным фактом появляются посредники, как только удары становятся одной из причин смерти или превышение скорости — одним из элементов ситуации, когда произошла авария, мы снова находим каузальный анализ, аналогичный анализу историка: ответственность обвиняемого взвешивают путем выяснения, были ли нормальными обстоятельства, когда инкриминируемое действие вызывало осуждаемое следствие.
362
Конечно, уголовная ответственность, иначе гражданская ответственность, предполагает некоторую моральную ответственность, точнее, некоторое состояние виновности духа6. Это состояние, если можно так выразиться, является частью правонарушения или преступления7. Поэтому нормально, когда оценивают степень ответственности согласно состоянию духа виновного либо в момент поступка, либо постоянно. Можно даже сказать, что в основном преследуют состояние духа, сигналом действия которого являются знак и выражение лица. Однако удивительно, что, как только начинают беспокоиться о степени ответственности, каузальный анализ вновь сливается с расчленением элементов. Пренебрежение сходит за виновность в той мере, в какой оно представляется производящим определенный эффект (без него индивид якобы не совершил бы ошибку), а также не неизбежным (другое поведение нормально постижимо). Пьянство смягчает ответственность, потому что ретроспективно оно, кажется, уменьшает шансы другого решения (оно делает его менее возможным, а правонарушение — более определенным). Напротив, трезвость — отягчающее обстоятельство, поскольку, по-нашему, она увеличивает для прошлого шансы возражения, а для будущего неблагоприятные шансы (шанс нового преступления).
По правде говоря, это усилие точно соразмерить наказание с виновностью обычно не интерпретировалось в том позитивном духе, в котором показываем мы. Полагают прежде всего важнейший вид виновности, базирующийся на свободе воли, и обстоятельства совершения ошибки взяты как внешние знаки либо свободы, либо отсутствия свободы. На самом деле эта доступная с внешней стороны свобода базируется, как и историческая свобода, на анализе антецедентов; свобода кажется огромной, поэтому признается, что достаточно трансформации части антецедентов, чтобы событие было другим (но еще нужно, чтобы этот антецедент не был исключен никаким другим антецедентом, он, кажется, даже возможен независимо от всяких других изменений). Историк расчленяет ситуацию, психолог— характер и ситуацию. Полная потеря сознания или его ясность8 устраняют всякую возможность изменения, поскольку всегда предполагают изменение индивида фактом. Плохое воспитание или нищета ослабляют способность устоять перед
соблазном. Чем больше совокупность антецедентов, приводящих к преступлению, тем больше свобода и даже ответственность редуцируются (с тем осложнением, что, в соответствии с тем, как рассматривают прошлое и характер или ситуацию, рискуют получить противоположные результаты).
Скажут, разве недостаточно для морального подтверждения подлинной виновности свободы, имеющей относительный характер и требующей только фрагментарного детерминизма? Полная дискуссия нас бы отвлекла от нашей темы и поэтому ограничимся несколькими замечаниями.
Только Бог мог бы знать о главной ответственности, поскольку мог бы распознать последнее намерение личности. Искренний человек должен делать различие между виновностью каждого в отношении себя и виновностью, рассматриваемой снаружи, для других. Я. сожалея, могу осознать свою ошибку, а также свою свободу, которая не содержит ни степени, ни границ. Но наблюдателю не удается уловить эту свободу.
Обязательно всякая социальная юрисдикция указывает содержание ошибочных поведений, в крайнем случае неблаговидное состояние духа (вывод делают из различных знаков), она игнорирует свободу и, следовательно, волю зла. Эти два вида игнорирования, впрочем, не сопоставимы, скорее всего противоречивы. Свобода заранее исключается определенным детерминизмом: неизвестное будущее, кажется, фиксируется до своего наступления, когда заменяют человеческую конструкцию иллюзией необходимости, включенной в реальность, или еще, когда путают нашу ретроспективную конструкцию и конкретное становление. Свободу испытывают до тех пор, пока являются современником своего поступка. После объясняют решение через ссылки на его антецеденты, как если бы оно было детерминировано. Всего-навсего удается подсказать, сделать интеллигибельной свободу путем придания прошлому характера предшествующего будущего, вместо того чтобы созерцать его в ретроспективной фатальности.
Что касается моральной оценки другого, то она позитивна до тех пор, пока имеет в виду внешнюю реальность поведения или природу мотивов или побудительных причин, но эти воспринимаемые или психологические данные тоже являются чуждыми морали. Больше всего Кант не был уверен в моральности какого-либо поступка, поскольку эгоистическое изменение решения всегда рискует скомпрометировать чистоту сердца. Так объясняют все поступки, противоречащие признанным правилам, но не находят желания человека, свободно избравшего для себя зло. Как только для понимания постороннее сознание объективируется, допускает многочисленные и незавершенные интерпретации, оно исключает абсолютное суждение. Бесспорно, существуют другие формы оценки личностей — по их человеческим качествам, по ценностям, которые они реализуют, по эффективности или объективной моральности их поведения. Когда воля определяется мотивами и по ту сторону побудительными причинами, — мы только хотели показать невозможность уловить ее абсолютно как добрую или злую волю по двойному соображению — она становится двусмысленной и естественной.
Больше того, историческая ответственность всегда является образом действительной ответственности, которую по меньшей мере людям дано знать, ответственности релятивной и фрагментарной, связанной с ретроспективной вероятностью, при помощи которой строится исторический детерминизм.
§ 3, Каузальность и случайность
Согласно предыдущему анализу, суждения об исторической каузальности ведут к ретроспективным исчислениям вероятности, связанной с методами ученого и с признаками событий. И мы в логике каузальности нашли понятие случайности, которое традиционно находится в центре
теории истории.
В этом параграфе мы рассмотрим проблемы, которые ставит сопоставление двух понятий: должны ли быть акциденции определены реля-364 365
тивно и формально, как в предыдущих параграфах? Существуют ли, если можно так выразиться, акциденции материально? Возможно ли после уточнения смысла терминов сформулировать строго классические вопросы?
Дата добавления: 2021-04-07; просмотров: 88; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!