Несколько замечаний о моей собственной философии
Едва ли, конечно, есть какая‑либо философская система, которая бы отличалась такой простотой и слагалась из столь немногочисленных элементов, как моя: вот почему ее легко обозреть и охватить одним взглядом. Это объясняется в последнем счете полным единством и согласием ее основных мыслей, и это – вообще благоприятное показание в пользу ее истинности, которая ведь родственна простоте: «Απλοὐς ὁ τῆς ἀληϑείας λόγος ἒφυ – simplex sigillum ѵеrі»[115]. Мою систему можно было бы охарактеризовать как имманентный догматизм, ибо тезисы ее, будучи догматичными, не выходят, однако, за пределы мира, данного в опыте, но объясняют лишь, что он такое, путем разложения его на его последние составные части. Дело в том, что старый, ниспровергнутый Кантом догматизм (а в равной мере и пустозвонство трех новейших университетских софистов) трансцендентен: он выходит за пределы мира, чтобы объяснить его из чего‑то другого, делает его следствием основания, к которому он и заключает от него. Моя же философия начала с тезиса, что только в мире и при его предположении существуют основания и следствия, так как закон основания в своих четырех формах – это лишь самая общая форма интеллекта, а только в нем одном, как истинном locus mundi, и содержится объективный мир.
В других философских системах последовательность обусловлена тем, что положение выводится из положения. Но для этого подлинное содержание системы необходимо должно уже содержаться в самих высших посылках, благодаря чему остальное, как выведенное из них, едва ли может представлять собою что‑нибудь другое, кроме однообразия, бедности, пустоты и скуки, так как оно лишь развивает и повторяет то, что было уже высказано в основоположениях. Это печальное следствие демонстративной аргументации всего сильнее дает себя чувствовать у Хр. Вольфа; но даже Спиноза, строго придерживавшийся этого метода, не мог вполне избежать таких его отрицательных сторон, хотя при своем уме он сумел вознаградить за них. Мои же тезисы по большей части зиждутся не на ряде дедукций, а непосредственно на самом наглядном мире, и существующая в моей системе, не менее чем в какой‑либо другой, строгая последовательность обыкновенно получается не чисто логическим путем: напротив, это – естественное согласие положений, неизбежно вызываемое тем, что в основе всех их лежит интуитивное познание, а именно – наглядное постижение одного и того же, но только с различных сторон последовательно рассматриваемого объекта, т. е. реального мира во всех его феноменах, с учетом сознания, в котором он выступает. Поэтому я всегда мог быть спокоен относительно согласованности моих положений – даже и тогда, когда некоторые из них порою казались мне несовместимыми: надлежащее согласие наступало потом само собою, по мере того как состав тезисов пополнялся, ибо это согласие у меня не что иное, как согласие реальности с самой собою, которое всегда ведь будет налицо. Это аналогично тому, как мы иногда, впервые и лишь с одной стороны взглянув на какое‑нибудь здание, не понимаем еще связи его частей, хотя уверены, что она есть и обнаружится, когда мы обойдем его со всех сторон. А на такого рода гармонию, в силу ее изначальности и в силу того, что она находится под постоянным контролем опыта, вполне можно положиться; напротив, гармония, выведенная, опирающаяся исключительно на силлогизм, легко может оказаться со временем ложной – именно в том случае, если то или другое звено длинной цепи поддельно, шатко или непригодно в каком‑нибудь ином отношении. Согласно этому моя философия имеет под собою широкое основание, на котором все стоит непосредственно и потому прочно, тогда как другие системы подобны высоко возведенным башням: не выдержи здесь одна опора, и рушится все. Все выше сказанное можно резюмировать так, что моя философия возникла и изложена аналитически, а не синтетически.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
«Говоря кратко, трансцендентальный значит то же, что «до всякого опыта», трансцендентный же – «вне всякого опыта»
Как на характерную черту своего философствования, я могу указать, что я всюду стараюсь добраться до основы вещей, не оставляя их до тех пор, пока не приду к последнему реальному данному. Это обусловливается моей естественной склонностью, в силу которой я почти не в состоянии успокоиться на каком‑нибудь таком познании, где есть еще общность и отвлеченность, а потому и неопределенность, где есть одни только понятия, не говоря уже о словах; склонность эта влечет меня все далее и далее, пока передо мною не обнажится последнее основание всех понятий и положений, которое всегда наглядно и которое я потом или должен принять за первичный феномен, или, где возможно, опять разложить на его элементы, непременно прослеживая сущность вещи до крайних пределов анализа. Вот почему со временем (конечно, не при моей жизни) признают, что разработка той же самой темы любым из прежних философов по сравнению с моей кажется поверхностной. Вот почему человечество научилось от меня многому такому, чего оно никогда не забудет, – и не погибнут мои сочинения.
|
|
|
Некоторой воле и теизм приписывает создание мира, волею объясняет он движение планет по их орбитам и появление природы на их поверхности. Только он по‑детски помещает эту волю вовне и признаёт за ней лишь косвенное воздействие на вещи, именно – на человеческий лад, посредством познания и материи, тогда как у меня воля действует не столько на вещи, сколько в них самих: мало того, самые вещи – не что иное, как ее видимое обнаружение. Во всяком случае, из этого совпадения видно, что все мы можем мыслить изначальное не иначе как в качестве некоторой воли. Пантеизм называет действующую в вещах волю богом, на нелепость чего я довольно часто и резко указывал, – я же называю ее волею к жизни, ибо в этом выражении дано все, что мы можем знать о ней. То же самое отношение косвенного к непосредственному выступает еще и в морали. Теисты хотят соответствия между тем, что кто‑либо делает, и тем, что он претерпевает; я – тоже. Но у них оно осуществляется лишь с течением времени и с помощью судьи и воздаятеля; я, напротив, считаю его непосредственным, усматривая одну и ту же сущность как в действующем, так и в страдающем. Моральные выводы христианства, вплоть до высшего аскетизма, обоснованы у меня рационально и в связи с общим строем вещей, между тем как в христианстве основою их служат простые легенды. Вера в эти последние с каждым днем исчезает все более и более; вот почему люди и должны будут обратиться к моей философии. Пантеисты не могут иметь никакой серьезной морали – у них все божественно и все превосходно.
Мне пришлось выслушать много порицаний за то, что я, философствуя, т. е. теоретически, изобразил жизнь полной горя и далеко не привлекательной: но ведь тот, кто на практике обнаруживает самое решительное к ней пренебрежение, встречает похвалы и даже удивление, – того же, кто усиленно заботится о ее сохранении, презирают.
Едва мои произведения успели возбудить внимание отдельных лиц, как был уже предъявлен иск о приоритете по отношению к моей основной мысли и было указано, что Шеллинг где‑то выразился: «Воление есть первобытие»; нашлись и разные там другие места в том же роде. Что касается самой сути дела, то надо заметить, что корень моей философии содержится уже в философии кантовской, особенно в учении об эмпирическом и умопостигаемом характере; вообще же этот корень заключается в том, что всякий раз, когда Кант несколько ближе затрагивает вещь в себе, она проглядывает через свое покрывало в качестве воли: это прямо подчеркнуто в моей «Критике кантовской философии», где поэтому я и заявил, что моя философия – лишь до конца продуманная философия кантовская. Вот почему не надо удивляться, если философемы Фихте и Шеллинга, тоже исходящие от Канта, являют некоторые следы той же самой основной мысли, хотя они и выступают там без порядка, связи и последовательности и потому в них надо видеть не более как предвестие моего учения. Вообще же по этому поводу надлежит сказать, что открытию всякой великой истины предшествует ее предчувствие, смутная догадка о ней, неясный образ ее, как бы проносящийся в тумане, тщетное поползновение уловить ее: ибо она уже подготовлена движением времени. Вот отчего и появляются здесь и там отдельные выражения, служащие как бы прелюдией к ней. Но лишь тот, кто познал истину из ее оснований и продумал ее в ее следствиях, развил все ее содержание, обозрел всю область ее применения и притом ясно и связно изложил ее с полным сознанием ее важности, – только тот может быть назван ее родоначальником. Если же кто‑нибудь в древние или новые времена однажды высказал ее полубессознательно и как бы в сонном забытьи, если поэтому ее можно найти, принявшись за розыски задним числом, то хотя бы она и была выражена totidem verbis[116], это значит не многим более, чем если бы она была выражена totidem litteris[117], – подобно тому как нашедшим вещь будет лишь тот, кто, поняв ее ценность, поднимет и сохранит ее, а не тот, кто случайно возьмет ее в руку и опять выпустит, или подобно тому как Америка была открыта Колумбом, а не тем, кто, потерпев кораблекрушение, первый был выброшен туда волнами. В этом заключается смысл изречения донатистов: «Pereant, qui ante nos nostra dixerunt»[118]. И если уж хотели выставлять против меня такого рода случайные выражения в качестве права на приоритет, то следовало заглянуть гораздо дальше и привести, например, то, что говорит Климент Александрийский (Strom. II, гл. 17): «Προηγεῖται τοίνυν πάντων τὸ βούλεσϑαι αἰ γὰρ λογικαὶ δυνάμεις τοῦ βούλεσϑαι διάκονοι πεφύκασι»[119]. (Cм.: «Sanctorum Patrum Opera polemica», т. 5, Вюрцбург, 1779: dementis Alex. Opera, т. 2, с. 304); а также слова Спинозы: «Влечение – это сама природа, или сущность, каждого» («Этика», ч. III, теор. 57), и выше: «Это стремление по отношению к одному только духу называется волею; но если относить его сразу и к духу, и к телу, оно именуется инстинктом, который поэтому есть не что иное, как сама сущность человека» (ч. III, теор. 9, схол.). Гельвеций весьма основательно заметил: «Нет средства, которое бы зависть под видом справедливости не употребила с целью унизить заслугу… Только одна зависть побуждает нас находить у древних все новейшие открытия. Какой‑нибудь фразы, лишенной смысла или, по крайней мере, не понятной до этих открытий, достаточно для того, чтобы поднялся крик о плагиате» («Об уме», IV, 7). Да будет мне позволено напомнить еще одно место Гельвеция по этому вопросу – место, ссылку на которое я прошу, однако, не приписывать моему тщеславию и заносчивости: нет, имейте в виду исключительно правильность высказанной в нем мысли и оставьте в стороне вопрос о том, применимо ли оно в каком‑либо отношении ко мне или нет. Вот оно: «Всякий, кто интересуется человеческим умом, видит, что в каждом веке пять или шесть талантливых людей вертятся около открытия, которое делает человек гениальный. Если честь этого открытия остается за последним, то это потому, что в его руках оно более плодотворно, чем в руках всякого другого; что он передает свои идеи с большею силою и ясностью; и что, наконец, судя по тем различным способам, какими люди извлекают пользу из какого‑нибудь принципа или открытия, всегда можно видеть, кому этот принцип или это открытие принадлежит» (там же, IV, 1).
«Трансцендентальной является философия, уясняющая себе, что первые и существенные законы этого мира явлений коренятся в нашем мозгу и оттого познаются a priori»
Вследствие старинной, непримиримой войны, какую всюду и всегда ведут против таланта и ума бездарность и глупость, имея на своей стороне легионы, тогда как у противника единицы, – всякому, кто создает что‑нибудь ценное и неподдельное, приходится выдерживать тяжелую борьбу с непониманием, тупостью, испорченным вкусом, личной корыстью и завистью – с этим достойным союзом, про который Шамфор говорит: «При виде лиги глупцов против талантливых людей можно подумать, что перед вами заговор лакеев для устранения господ». Мне же, сверх того, надо было иметь дело с особенным врагом: значительная часть тех, кто был призван и имел возможность руководить в моей специальности мнением публики, получила места и оклады, для того чтобы распространять, восхвалять, превозносить до небес худшее, что только есть, – гегельянщину. Между тем этой цели нельзя достигнуть, если в то же время признавать, хотя бы лишь до некоторой степени, то, что есть хорошего. Этим да и объяснит себе позднейший читатель тот загадочный для него факт, что я для своих настоящих современников остался столь же чуждым, как человек на луне. Однако система мыслей, которая, несмотря на отсутствие всякого участия со стороны других, могла в течение долгой жизни неустанно и живо занимать своего автора и побуждать его к упорному и невознагражденному труду, этим самым свидетельствует о своей ценности и о своей истинности. Без всякого поощрения извне одна только любовь к делу в течение долгих дней моих поддерживала мою энергию и не давала мне устать; с презрением внимал я при этом громкой славе, какой пользовалось недостойное. Ибо при вступлении моем в жизнь мой гений предложил мне на выбор: или познать истину, но никому ею не угодить, или же вместе с другими учить ложному, пользуясь поддержкой и одобрением, – и выбор этот был для меня нетруден. Но оттого‑то судьба моей философии и оказалась противоположной той, какую имела гегельянщина, – настолько противоположной, что их можно считать двумя сторонами одного и того же листа, сообразно характеру обеих философий. Гегельянщина, чуждая истины, ясности, ума, даже простого человеческого смысла, к тому же еще облеченная в одежду отвратительнейшей галиматьи, какая была когда‑либо слыхана, стала патентованной и привилегированной профессорской философией, т. е. нелепицей, кормившей своего радетеля. Моя же, одновременно с ней появившаяся философия, хотя и имела все недостававшие той качества, но не была выкроена по мерке каких‑либо высших целей, – она была совершенно не приспособлена по тогдашним временам для кафедры и потому, как говорится, была ни к селу ни к городу. Отсюда и воспоследовало, как день за ночью, что гегельянщина превратилась в знамя, под которое сбегалось все, моя же философия не нашла себе ни сочувствия, ни приверженцев – напротив, с единодушной преднамеренностью ею совершенно пренебрегали, ее утаивали и где можно вытравляли, ибо ее присутствие нарушило бы столь выгодное положение дел, подобно тому как китайские тени на стене исчезают при появлении дневного света. Оттого‑то я и стал Железной Маской или, как выражается благородный Доргут, Каспаром Хаузером профессоров философии, – я был загражден от воздуха и света, чтобы меня никто не увидел и чтобы мои прирожденные права не могли получить себе признания. Но теперь человек, похороненный профессорами философии, вновь возродился, чтобы повергнуть их в замешательство; они даже не знают, какое же теперь выражение лица им надлежит сделать при этом.
Артур Шопенгауэр
Избранные афоризмы
«Ученые – это те, кто начитался книг; но мыслители, гении, просветители мира и двигатели человечества – это те, кто читал непосредственно в книге вселенной»
«Философия, собственно говоря, есть стремление познавать в представлении то, что не принадлежит представлению и что тем не менее в нас самих сокрыто, потому что иначе мы были бы только представлением»
«Находить противоречия в мире значит не владеть истинным критицизмом и принимать два за одно»
«Сострадание – основа всей морали»
«Объективно – честь есть мнение других о нашей ценности, а субъективно – наша боязнь перед этим мнением»
«Истинный характер человека сказывается именно в мелочах, когда он перестает следить за собою»
«До меня философы заняты были учением о свободе воли; я же учу о всемогуществе воли»
«Гордость есть внутреннее убеждение человека в своей высокой ценности, тогда как тщеславие есть желание вызвать это убеждение в других, с тайной надеждой усвоить его впоследствии самому»
«Не зависит ли гениальность от совершенства живого воспоминания? Ибо благодаря лишь воспоминанию, связывающему отдельные события жизни в стройное целое, возможно более широкое и глубокое разумение жизни, чем то, которым обладают обыкновенные»
«Средний человек озабочен тем, как бы ему убить время, человек же талантливый стремится его использовать»
«Одним из существенных препятствий для преуспеяния рода человеческого следует считать то, что люди слушаются не того, кто умнее других, а того, кто громче всех говорит»
«Отдельный человек слаб, как покинутый Робинзон: лишь в сообществе с другими он может сделать многое»
«То, что есть в человеке, бессомненно, важнее того, что есть у человека»
«То, что люди зовут судьбой, это по большей части глупости, совершенные ими самими»
«У людей вообще замечается слабость доверять скорее другим, ссылающимся на сверхчеловеческие источники, чем собственным головам»
«Если шутка прячется за серьезное – это ирония; если серьезное за шутку – юмор»
«Из личных свойств непосредственнее всего способствует нашему счастью веселый нрав»
[1] «По истине, – говорит он, – сущее одно, по виду же – два» (надо бы сказать – «много») (греч.). – Примеч. перев. здесь и далее, если не указано иное.
[2] Подобные части гомеомерий (лат.).
[3] Неподобные части (лат.).
[4] «Ибо опять все во всем смешано» (греч.).
[5] Принцип индивидуальности (лат.).
[6] Согласие народов (лат.).
[7] «Ибо страдания и свойства чисел – причина страданий и свойств в сущих, например, двойное, трехчетвертное и полуторное» (греч.).
[8] «Пифагорейцы говорили, что огонь творчески действует в середине и центре Земли, поддерживая в ней теплоту и оживотворяя ее» (греч.).
[9] Десять принципов (греч.).
[10] «В начале было слово» (греч.).
[11] «Страдания – воплощенные слова… ибо слово – образ дела» (греч.).
[12] Творящая, порождающая сила (греч.).
[13] «Если же и мышление есть некоторая фантазия или не бывает без фантазии, то оно не могло бы быть и без тела» (греч.).
[14] «Нет ничего в интеллекте, чего бы прежде не было в чувствах» (лат.).
[15] Общие понятия (лат.).
[16] Вечные истины (лат.).
[17] «Субстанция мыслящая и субстанция протяженная есть одна и та же субстанция, которая воспринимается то под одним, то под другим атрибутом» (лат.).
[18] «Нет прирожденных понятий» (лат.).
[19] «Мыслить, значит ощущать» (фр.).
[20] «Обратимся к иному началу рассуждения» (греч.).
[21] «Что за важные вещи произносит этот открытый рот?» (лат.)
[22] Всякая природная сущность стремится сохранить себя (лат.).
[23] Diogenes Laertios. 7, 136. – Plutarch. «De placitis philosophorum», 1, 7. – Stobaios. «Edogae» 1, p. 372.
[24] «Субстанциальная форма» (лат.).
[25] Праматерия (лат.).
[26] Невозмутимость, спокойствие духа (греч.).
[27] Зависимое от нас (греч.).
[28] Относиться к нам (греч.).
[29] Здесь: поток мысли (лат.).
[30] Свет приходит с востока (лат.).
[31] «Стремления душ, воспринятые до этой жизни, имеют наибольшую силу для выбора жизни, и нельзя представлять, что мы созданы извне, – нет, мы по собственному почину делаем выбор, согласно которому проводим затем жизнь» (лат.).
[32] «Мы бы выглядели не так, если бы были сформированы извне» (греч.).
[33] Здесь: как бы с возвышения (лат.).
[34] Здесь: перетекание (лат.).
[35] Ибо нет для этой вселенной иного места, кроме души (лат.).
[36] «Но не следует принимать время вне души, а также вечность по ту сторону вне сущего» (лат.).
[37] Наверху и в этом месте (греч.).
[38] Окончательное освобождение (англ.).
[39] Полнота духовных сущностей, эонов (греч.).
[40] Вещество, материя, чьи духи противостоят эонам (греч.).
[41] Волей‑неволей (лат.).
[42] Грех не имеет причины… он полностью лишен причины и сущности (лат.).
[43] «Все прекрасно весьма» (греч.).
[44] Вот откуда эти слезы (лат.).
[45] Намеренно (фр.).
[46] Действие следует из бытия (лат.).
[47] Новый органон (лат.).
[48] Физическое воздействие (лат.).
[49] Причины‑поводы… предустановленная гармония (лат.).
[50] Животный дух (лат.).
[51] Впрочем, spiritus animales выступают уже как вещь, известная у Ванини («De naturae arcanis, dial». 49). Родоначальником их был, быть может, Виллисий («De anima brutorum», Женева, 1680, р. 35 sq.). Флуранс «De la vie et de rintelligence [ «Жизнь и разум»], II, p. 72) приписывает их введение Галену. Даже Ямвлих уже, по Стобею (Eclog., lib. 1, cap. 52, § 29), в довольно ясной форме приводит их как учение стоиков. – Примеч. автора.
[52] «Мы все созерцаем в Боге» (фр.).
[53] Сущность (лат.).
[54] Существование (лат.).
[55] Наисовершеннейшее существо (лат.).
[56] Противоречие в определении (лат.).
[57] Изначальная ошибка (греч.).
[58] Подмена основания следствием (греч.).
[59] «Клобук еще не делает человека монахом» (лат.).
[60] Веселье, радость (лат.).
[61] Печаль, грусть (лат.).
[62] Прыгай, маркиз! Веселье – всегда, грусть – никогда! (лат.)
[63] «Кроме людей, мы не знаем в природе никакого отдельного существа, душа которого могла бы доставлять нам радость и которое мы могли бы соединять с собою узами дружбы или какого‑нибудь общения» (лат.).
[64] (Ларра, под псевдонимом Фигаро, у «Донцеля», гл. 33): «Кто никогда не держал собаки, тот не знает, что значит любить и быть любимым» (лат.).
[65] Восприятие и стремление (лат.).
[66] Необходимое условие (лат.).
[67] «Он видел их как бы в тумане» (лат.).
[68] Простота есть признак истины (лат.).
[69] Порочный круг (лат.).
[70] «Он начинает с сомнения во всем, а кончает верою во все» (фр.).
[71] Правильное и неправильное (лат.).
[72] «Если разумно сомневаться в большинстве вещей, то мы должны бы больше всего сомневаться в этом нашем разуме, который предназначен доказывать все вещи» (англ.).
[73] Замечу здесь раз навсегда, что нумерация страниц первого издания «Критики чистого разума», по которому я имею обыкновение цитировать, указана и в розенкранцевском издании. – Примеч. автора.
[74] Здесь: что превышает возможности алгебры (лат.).
[75] «Критика чистого разума» превратила онтологию в дианойологию. – Примеч. автора.
[76] Подобно тому как зеленый, красный и голубой цвета порождаются нашим глазом, так время, пространство и причинность, объективированной абстракцией которой является материя, порождаются нашим мозгом. Мое созерцание какого‑нибудь тела в пространстве – это продукт моей чувственной и мозговой функции вместе. – Примеч. автора.
[77] Букв.: применительно к человеку, а не к делу (лат.).
[78] Здесь: утверждается и не опровергается (лат.).
[79] Всякая вещь обладает двоякими свойствами: теми, которые могут быть познаны a priori, и теми, которые могут быть познаны только a posteriori; источником первых является схватывающий и истолковывающий их интеллект, вторые проистекают из сущности в себе определенной вещи, являющейся тем, что мы признаем у себя в качестве воли. – Примеч. автора.
[80] В настоящее время изучение кантовской философии приносит еще и ту особую пользу, что оно показывает, как глубоко пала в Германии после «Критики чистого разума» философская литература: такой контраст образуют глубокие изыскания Канта с теперешней грубой болтовней, в которой как будто слышишь, с одной стороны, многообещающих кандидатов, а с другой – парикмахерских подмастерий. – Примеч. автора.
[81] См. предисловие к моим «Двум основным проблемам этики». – Примеч. автора.
[82] «Каждый повествует о ярмарке, смотря по тому, как она для него прошла» (исп.).
[83] «Мудрым должен быть тот, кто узнает мудрого в другом» (греч.).
[84] «Только ум чует ум» (фр.).
[85] С тех пор как это было написано, дело у нас успело измениться. Благодаря возобновлению стародавнего и уже десять раз опровергнутого материализма, появились философы из аптеки и клиники, люди, ничему не учившиеся, кроме того, что относится к их ремеслу; и вот невинно и простосердечно, как если бы Канту только еще предстояло родиться, излагают они свои старым бабам приличествующие умозрения, спорят о «теле и душе» и об их отношении друг к другу и даже (crédité posteri!) указывают местопребывание упомянутой души в мозгу. Своею дерзостью они заслуживают напоминания, что, для того чтобы иметь право подавать свой голос, надо чему‑нибудь поучиться и что они поступили бы умнее, если бы не подвергали себя неприятным намекам на пластырную мазню и катехизис. – Примеч. автора.
[86] Предвосхищение основания (лат.).
[87] В бесконечность (лат.).
[88] При вполне реалистическом и объективном понимании вещей ясно как день, что мир поддерживает сам себя: органические существа живут и распространяются благодаря своей внутренней самобытной жизненной силе; неорганические тела содержат в себе силы, для которых физика и химия служат простым описанием; планеты совершают свой ход с помощью внутренних сил – благодаря своей косности и тяготению. Таким образом, мир для своего сохранения не нуждается ни в ком вне себя. Ибо он есть Вишну. Говорить же, будто некогда, во времени, мира этого со всеми присущими ему силами вовсе и не было, а что он создан из ничего постороннею и вне его находящеюся силой, это – совершенно праздная, ничем не доказуемая выдумка, тем более что все его силы связаны с материей, возникновения или уничтожения доказательство которой мы не в состоянии даже осмыслить. Такой взгляд на мир доходит до спинозизма. Что люди в тоске своих сердец повсюду выдумывали властвующие естественными силами и их течением существа, чтобы иметь возможность взывать к ним о помощи, – это весьма естественно. Греки и римляне, однако, ограничивались признанием господства каждого такого существа в его области, и им не приходило в голову утверждать, будто одно из них создало мир и силы природы. – Примеч. автора.
[89] Среднего термина (лат.).
[90] Регресс в бесконечность (лат.).
[91] «Бытие не есть сущность чего бы то ни было» (греч.).
[92] «Сама собою существует и сама собою понимается, почему и не имеет нужды для своего существования в какой‑нибудь другой вещи» (лат.).
[93] Здесь: почетное звание (лат.).
[94] Трюк, фокусничество (фр.).
[95] Логическое упражнение (лат.).
[96] Крупицу соли, тонкость (лат.).
[97] Говоря о генезисе этого богосознания, мы совсем недавно приводили удивительно наглядный пример, а именно: эстамп с изображением матери, которая своего стоящего на кровати на коленях со сложенными руками трехлетнего ребенка приучает к молитве – непременный, часто повторяющийся процесс, как раз и означающий генезис богосознания; ибо не подвергается сомнению: то, что мозг постигает в нежном возрасте в процессе первоначального развития, будучи сориентировано определенным образом, прочно срастается с богосознанием, как если бы оно действительно было врожденным. – Примеч. автора.
[98] Строгая проверка (лат.).
[99] Чтобы утверждать, нужно доказать (лат.).
[100] Право первого владения (лат.).
[101] По специальности (лат.).
[102] «Зарадобура, верховный рахан (жрец) буддистов в Аве, в трактате о своей религии, врученном им одному католическому епископу, причисляет к шести смертным ересям также и учение о том, будто есть существо, которое создало мир и все вещи в мире н которое одно только достойно поклонения» (Francis Buchanan. «On the religion of the Burmas», в «Asiatic Researches», vol. 6, p. 268). Заслуживает здесь упоминания также и другое известие, передаваемое в том же сборнике, vol. IS, p. 148), а именно, что буддисты не склоняют своей головы ни перед какими идолами, ссылаясь на то, что первосущность проникает всю природу, а следовательно, находится и в их головах. Равным образом ученейший ориенталист и петербургский академик И. И. Шмидт в своих «Исследованиях в области древнейшей культурной истории Средней Азии» (Петербург, 1824, с. 180) говорит: «Система буддизма не знает никакого вечного, несозданного, единого божественного существа, которое было до всех времен и создало все видимое и невидимое. Эта идея совершенно ему чужда, и в буддийских книгах не встречается ни малейшего следа ее. Точно так же нет и творения» и т. д. Куда же девается «богосознание» профессоров философии, прижатых к стене Кантом и истиной? Как совместить его хотя бы лишь с тем обстоятельством, что язык китайцев, которые, однако, составляют около ⅖ всего человеческого рода, не имеет совсем выражений для Бога и творения? Поэтому уже первый стих Пятикнижия не поддается переводу на китайский язык, к великому смущению миссионеров, которое сэр Джордж Стонтон хотел рассеять особой книгой, озаглавленной: «An inquiry into the proper mode of rendering the word God in translating the Sacred Scriptures into the Chinese language». Лондон, 1848. (Исследование о том, как надлежит передавать слово «Бог» при переводе священного писания на китайский язык.) – Примеч. автора.
[103] Первоначальный Иегова терял в руках философов и теологов‑рационалистов одну оболочку за другой, пока наконец не осталось ничего, кроме слова. – Примеч. автора.
[104] Утверждающему надлежит доказывать (лат.).
[105] С точки зрения предшествующего (лат.).
[106] С точки зрения последующего (лат.).
[107] «Существо, все пережившее, может действовать лишь в соответствии с тем, что было ему дано, и все могущество Божие, как бы бесконечно оно ни было, не может даровать ему независимости» (фр.).
[108] Удобной сказке (фр.).
[109] Животных, склоненных к земле, заботящихся о собственном брюхе (греч., лат.).
[110] Определение к данному случаю (лат.).
[111] «Все эти твари вместе – это я, вне меня не существует никакого другого существа» (лат.).
[112] Собственно иудейская религия, представленная в книге Бытия и во всех книгах Библии вплоть до конца Паралипоменон, оказывается грубее всех других религий, ибо она одна не содержит в себе никаких следов учения о бессмертии. Любой из царей, героев или пророков будет погребен там же, где его отцы, и на том все кончится; никаких следов существования после смерти и, кажется, никаких мыслей об этом никому не приходит на ум. Например, царь Иосия обращается к Иегове с длинной хвалебной речью, и венчается она словами о награде Господней: «Ιδού προστίϑημί σε πρὸς τοὺς πατέρας σου καὶ προστεϑήση πρὸς τὰ μνήματά σου ἐν εὶρήνη [ «Вот, я приложу тебя к отцам твоим, и положен будешь в гробницу твою в мире» – греч.] (Пар. 34, 28) – так что Иосия не доживет до Навуходоносора. И никаких размышлений об ином существовании после смерти, а значит, и о какой‑либо положительной награде взамен чисто отрицательной – умереть и быть избавленным от грядущих бедствий. Когда Господь Иегова достаточно испытал свое создание, свою игрушку, достаточно натешился ею, он выбрасывает ее прочь, как последний сор, – и это награда ей. И поскольку иудейская религия не знает бессмертия, а значит, и наказания после смерти, Иегова не может грозить грешнику, процветающему на земле, ничем другим, как тем, что беззакония его будут наказаны в детях и детях детей до четвертого колена, как сказано в книгах Исхода (34, 7) и Чисел (14, 18). Все это говорит об отсутствии какого бы то ни было учения о бессмертии. То место в книге Товита (3, 6), где пророк Товит молит Иегову о смерти, ὂπως ἀπολυϑῶ καὶ γένωμαι γῆ [ «чтобы я разрешился и обратился в землю» – греч.] – и более ничего – также не содержит никакого понятия о посмертном бытии. В Ветхом Завете в качестве награды за добродетель обещана долгая земная жизнь (Втор. 5, 16 и 33), в Ведах же, напротив, – возможность более не родиться. Пренебрежение, с каким всегда встречали евреев все современные им народы, в большой мере зависело от этого несчастного свойства их религии. То, о чем говорит Когелет (3, 19 и 20), есть подлинный настрой всей иудейской религии. Когда у Даниила (12, 2) речь заходит о бессмертии, это – чужое учение, привнесенное извне (как и Дан. 1, 4). Во Второй книге Маккавейской (2, 7), где о бессмертии говорится со всей ясностью, это учение с точностью можно определить как вавилонское по происхождению. Все другие религиозные проповедники, и индийцы (как брахманы, так и буддисты), и египтяне, и персы, и даже друиды – учат о бессмертии и все, за исключением персов в Зенд‑Авесте – о метемпсихозе. На то, что Эдда, а именно, прорицание Вёльвы, учит о переселении душ, указывает Д. Г. фон Эккендаль в своей рецензии на «Svenska siare och skalder» Аггербома в «Blättern für litter arische Unterhaltung» от 25 августа 1843 г. Великие греки и римляне признавали нечто post letum [после смерти – лат.] – Тартар, Элизий; они говорили:aliquid manes, letum non omnia finit:evictos effiigit umbra rogos.
[Нечто все же есть в манах, со смертью не завершается все: Из огненного пекла бледными тенями всепобеждающе поднимаются души умерших – лат.]
Propertius. «Elegiae», 4, 7.
Вообще сущность всякой религии, как таковой, состоит, собственно, в даваемой ею нам убежденности: наше собственное бытие не ограничено нашей жизнью, а бесконечно. Но именно такого убеждения иудейская религия не дает, да и не стремится дать. Поэтому она грубее и хуже всех религий, представляет собой один лишь абсурдный и возмутительный теизм и исходит из того, что Κύριος [Господь – греч.], создавший мир, требует, чтобы его почитали, поэтому ко всем вещам относится ревностно‑ревниво, завидует своим товарищам – другим богам, и, когда им приносят жертвы, он гневается, и его иудеям приходится худо. Все другие религии и их боги в Септуагинте пренебрежительно именуются βδέλυγμα [мерзостями – греч.], хотя имени этого скорее заслуживает само дикое иудейство, не знающее бессмертия. То, что именно оно стало основанием религии, господствующей в Европе, в высшей степени плачевно. Ибо это религия без какого‑либо метафизического направления. Если все другие религии пытаются в образах и сравнениях донести своим народам весть о метафизическом значении жизни, то иудаизм остается полностью имманентным и не дает ничего, кроме одних только воинственных кликов, призывающих на борьбу с другими народами. Лессингово «Воспитание рода человеческого» надо было назвать воспитанием рода иудейского, ибо все человечество убеждено в той самой истине, за исключением избранного народа.
Если иудеи и впрямь избранный народ своего Бога, то и он – избранный Бог своего народа. И о том более нечего заботиться («Εσομαι αὺτῶν ϑεός, καὶ αὺτοὶ ἒσονταί μου λαός») [ «И буду им Богом, а они будут Моим народом» – греч.] (Иер. 31, 33 – по Клименту Александрийскому). Когда я замечаю, что современные европейские народы в известной степени сознают себя наследниками этого избранного народа Божия, то я не могу скрыть сожалений. И напротив, нельзя оспаривать славу иудаизма как единственной в мире действительно монотеистической религии: ни одна другая религия не признает объективного Бога, Творца неба и земли. – Примеч. автора.
[113] Дух влюблен в свое собственное начало (греч.).
[114] «Но само оно не познало собственного творения» (греч.).
[115] «Кто обладает истиной, должен выражаться просто» (греч., лат.).
[116] Столькими же словами (лат.).
[117] Столькими же буквами (лат.).
[118] «Смерть тому, кто до нас высказал наши мысли» (лат.).
[119] «Итак, воление всему предшествует, ибо способности разума – прислужницы воли» (греч.).
Дата добавления: 2021-07-19; просмотров: 95; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!