ЕХАТЬ ДАЛЬШЕ НЕКУДА –ВПЕРЕДИ ФРОНТ
Литературно-художественный
и общественно-политический ежеквартальный журнал
ДВИНА 2008 № 2(30)
Б. Ф. ЩЕПИН
ПОСРЕДИ ВОЙНЫ
ЗАПИСКИ ФРОНТОВИКА
«Удивительное свойство памяти: вдруг выхватить из глубин какую-то картинку. Как сейчас вижу: в атаке впереди меня командир бежит, а вещмешок за спиной у него болтается тощий-тощий... Пока писал, от таких вот живых картинок начинали дрожать руки. Оставлял ручку, старался успокоиться, чтоб продолжить». Когда Б. Ф. Щепин (а дружны мы с ним несколько десятков лет) попросил подредактировать его воспоминания о былом, согласился сразу. Но сократить или править его рукопись не поднялась рука. Его ранило за месяц до моего рождения. И этим всё сказано. А талантом рассказчика природа наделила Бориса Фёдоровича щедро. И рассказ о войне написан без прикрас, так что править мне и не пришлось...
Владимир ФОКИН, журналист,
с. Верхняя Тойма
«Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» Эти слова великого поэта, наверное, все повторяют, когда достигают определённого возраста. Вот и я, видимо, подошёл к той черте (мне сейчас почти 85 лет), когда тянет вспомнить давно прошедшее: детство, юность, родителей, родную деревню. Наверное, так бы и дожил, как мои предки, с этими воспоминаниями до конца дней своих. Если бы... не война.
НАДО ИДТИ НА ВОЙНУ!
Известие о начале войны застало меня в городе Горьком (ныне – Нижний Новгород). Накануне сдал последний экзамен за третий курс автомобильного техникума. Отоспавшись и в добром настроении вышли с друзьями пройтись по городу... Учиться было трудно: на одну стипендию 30 рублей в месяц особо не разгуляешься. И хотя основным блюдом на обед был хлеб со сладкой водичкой, но жили и осваивали сложные предметы по специальности, читали духовнообразующие книги. А поскольку преподавали очень интересно, то и русский язык, историю и литературу знали и любили. Видим: на улице, где висит громкоговоритель, – смятение. Толпа людей пополняется бегущими прямо по цветочным клумбам, и видно, что все в тревоге. Поспешили и мы. Услышали только последние слова (это было выступление В. М. Молотова): «...Враг будет разбит, победа будет за нами!» С этого момента вселилось в душу какое-то особое чувство тревоги, оно требовало что-то предпринять, что-то сделать. И это смятение чувств не оставляло меня до конца войны. За время летних каникул не покидала мысль: «Надо идти на войну!» Мысль эта возникла не от патриотических призывов (слова пропаганды и военной агитации почему-то не достигали сознания), а откуда-то изнутри, видать, из генной памяти, всплывало то, названия чему я не мог определить тогда. А всё объяснялось просто: предшествующей жизнью (кино, книги) мы были подготовлены к защите родной земли. О своём замысле родителям ничего не сказал. По окончании каникул уехал из дому, и, как оказалось, надолго... Приступили к занятиям на 4 м курсе, а разговоры с товарищами только о войне. (Удивительно, но сохранился студенческий билет: прошёл со мной все бои. Храню его как реликвию). Помимо учёбы по программе техникума все мы осваивали военные специальности: девушки учились одновременно на санитарок, парни – на телеграфистов (работали на ключе, зубрили азбуку Морзе), некоторые занимались в аэроклубе. Но образовалась группа студентов, которым хотелось сейчас, и немедленно, попасть на войну. Первый поход на войну закончился бранью военкома в наш адрес: «Видите, что делается: без вас народу тьма-тьмущая. Ждите – ещё навоюетесь». Но не терпелось, и через недели две опять туда пошли. Встретились с пожилым капитаном, он толково всё объяснил и посоветовал идти в райком комсомола. А в райкоме нам поставили условие: иметь родительское согласие на добровольное вступление в армию – благословение отца и матери! Думаю сейчас: как им трудно это далось – отправить сына добровольцем на фронт, через какие душевные муки пришлось перешагнуть: ведь от их решения зависело, пойдёт ли сын на фронт или останется пока в тылу. Какими словами выразить, как передать чувства матери, посылающей сына на войну. Вот оно, русское мужество!
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Я – КРАСНОАРМЕЕЦ
С 27 сентября 1941 года я – красноармеец и отправлен к месту формирования части для прохождения службы. Никто меня не провожал. День был пасмурный, с дождиком. Грусть одолевала. Денег хватило лишь на булочку с гребешком – дешёвую и очень популярную у студентов той поры. На вокзале вагоны подали пассажирские, видимо, в знак особого уважения к добровольцам. Подготовка солдата много времени не заняла: война идёт. Но всё-таки изучили устройство личного оружия, стреляли по целям, строго экономя патроны, метали гранаты (болванки), занимались строевой подготовкой, делали маршброски, рыли окопы, то есть всё самое необходимое для начинающего солдата нам преподали и показали. И в ночь на новый 1942 год отправились строем на вокзал, а там команда: «По вагонам!» Ночь была морозной, и казалось, что проходим очередную подготовку к предстоящим действиям в условиях холода, ожидая подачи вагонов часа два на ветру. Вот и они, телячьи вагоны, пока пустые. Ропот недовольный послышался, мол, как так, безобразие... Но командирский приказ сделал своё дело, а на следующей станции ждали нас стандартные доски, напиленные строго по размерам вагона, и вмиг появились нары-лежанки в два яруса на 40 человек. Дальше едем, и вот уже печки железные получили, дров в достатке... Освоились с вагонной жизнью быстро. Выдали сухой паёк, но особо хотелось бы отметить заботу о рядовом солдате, выразившуюся в организации в дороге горячего питания. Ведь в то время на фронт двигались сотни эшелонов. Как всех накормить? Но раз в сутки обязательно кормили горячим. На какой-либо безвестной станции эшелон останавливался, и в два захода человек по 500 разом заводили в столовую-ангар, где были столы из свеженапиленных досок, застолье человек на 15 и обед (или завтрак-ужин, как придётся) из трёх блюд. После такой заправки (пусть и в любое время суток) лежишь себе на нарах и в ус не дуешь. Тут и анекдоты кажутся смешными, и тёщины блины в воспоминаниях соседей не кажутся такими уж жирными, да и перспективы службы видятся более светлыми.
|
|
|
ЕХАТЬ ДАЛЬШЕ НЕКУДА –ВПЕРЕДИ ФРОНТ
Три недели пути, проведённые в тепле и сытости, расслабили: хотелось ехать и ехать, но дальше ехать было некуда: дорогу перегородил фронт. Состав прибыл на станцию Жихаревка, что около Ладожского озера, последняя станция в том направлении, куда доходили поезда. Высадились ночью. Ночь эта, первая фронтовая, запомнилась особо. Мороз градусов под 30. Укрыться негде. Деревянные дома разрушены: этот населённый пункт только что отбили у немцев. До противника – километра два или меньше. Холодно. Звёзды и те кажутся замёрзшими. В небе где-то гудит одинокий самолёт. Изредка видны следы трассирующих пуль. Ещё ничего боевого не произошло, но страх подбирается. Может быть, от полной неизвестности: бродим, словно всеми забытые, разговариваем почему-то вполголоса, а от командования – никаких приказов. Куда привезли? когда двинемся? зачем мы здесь?.. Идём цепочкой один за другим. Молча. Лесом. Справа от цепи раздаётся взрыв снаряда (позднее оказалось – мины). Далеко ли, близко ли – не ясно, но бросаемся в сторону врассыпную. Во время пути такое повторяется раза три. Страшно. Это потом мы привыкнем к подобным обстрелам, а пока – первая встреча с разрывными минами. Как объяснили командиры, это беспокоящий обстрел по квадратам, чтоб мы не спали, не отдыхали. Так началась моя фронтовая жизнь. Утром всё прояснилось. После команды «По ротам!» попали в тёплый барак. Позднее узнали: это бараки посёлка торфяников. Получили винтовки, гранаты, валенки, ватные штаны и телогрейки: утеплились по погоде. И после дневного отдыха в ночь цепью туда, что называется передовая. Винтовки собраны на поле боя. Себе выбрал со штыком, почистил основательно. Ночью обязательно перемещались куда-то, и только цепью. Обустраивались. А всё обустройство – это костерок. Небольшой, но такой родной и тёплый. Пожарче развести нельзя: враг-то рядом. Если притихнет с вечера наш бивак, то слышна чужая речь. А в лесу звуки не так слышны, значит, противник где-то рядом. Потому сучья на костёр собирали, стараясь далеко не отлучаться. Трудно ночью на морозе спать у костра. Спину подставил и вмиг задремал. А там и до беды недалеко: шинель прогорит до телогрейки. Ноги в валенках к костру протянул – беда может случиться ещё большая: прожжёшь подошву. Тогда остаётся одна надежда – с убитых обувь снимать: им-то валенки уже ни к чему. Их тела складывали недалеко в одно место, а потом вывозили в ближний тыл. Первая, вторая, третья ночь без сна, а так спать хочется, что засыпаешь на ходу (и такое, оказывается, возможно). Всю ночь у костра не просидишь, да и товарища нужно пустить погреться, место тёплое уступить. Пробежками согревались. Раз побежал по тропке, да подальше. На повороте обратно почудилось, что откуда-то храп доносится. Туда-сюда дёрнулся – точно храп, да какой! Смотрю: землянка, вход плащ-палатками завешан. Винтовку при входе положил, а сам сверху на спящих упал. Брань послышалась, где какую-то чужую мать помянули, тумак слева, пинок справа, но что это в предвкушении сна. Втиснулся на земляной бруствер, заменивший нары, и мгновенно забылся. Спал воистину мёртвым сном, лучше, чем у мамы на каникулах. Проснулся, а в землянке никого уже нет. Мысль о винтовке... На месте!.. Подхватил её – и искать наших. А там уже и сухари поделили, и по сто граммов «наркомовских» разливают... (название «фронтовые сто грамм» после войны прижилось, похоже, увеличившись многократно). Трудно в «секрете» стоять. Заводит тебя командир взвода в лесу в кусты, которые укрыть солдата могут, и видимость есть. И даёт наказ: если оттуда пойдут (ночь, не разберёшься) – это свои, если – с той стороны: стреляй без предупреждения. Выстрелы мы услышим. «А как я?», – спрашиваю. «Действуй по обстановке. Часа через два сменим», – слышу в ответ. Стою. Мороз. Ночь ясная. Поляна хорошо просматривается. Слышен гомон людской. Язык чужой. Наконец и там угомонились, всё стихло. Абсолютный холод и покой. Начинаю замерзать, но не убежишь: служба!.. Переступаю с ноги на ногу, но так, чтобы снег не скрипел и меня не выдал. Чувствую, давно уже стою, пора бы уже и смене быть: вон уже и звёзды переместились куда-то в сторону. Нарушаю правило: винтовку к дереву приставил и разминаю руки: совсем закоченели в трёхпалых рукавицах. Мороз меж тем до костей пробирает, околеваю. Уже не до маскировки: наклоны делаю, приседаю – не помогает. Где же смена? Уже и ночь на исходе, и рассвет начинает брезжить... Решаюсь на преступление: покидаю пост, иначе замёрзну окончательно, по старым следам выбираюсь к своим. Нашёл. Комвзвода делает удивлённое лицо: «Мы ж тебя искали и не нашли: забыл в какую чащобу тебя сунул». А я уже и винтовку в руках держать не могу, локтем к боку прижимаю. За мои страдания ночные уже не сто, а сто пятьдесят граммов водки наливают, сухарём закусил, чуть позднее и термос с горячим принесли. И ожил солдат! Такова совсем не героическая, а скорее будняя фронтовая жизнь в мороз под ёлками.
НАСТУПИЛ ЧАС В БОЙ ИДТИ...
Но наступил наконец час и в бой идти, хотя до наступления мелкие перестрелки были, как были и потери. Роту собрали на поляне. Командир роты ставит задачу: через болото (оно замёрзло, и снегу по пояс) атаковать немецкие укрепления. (Потом узнаем, что их бруствер, сделанный из смёрзшихся сучьев, снега и воды, добротно укрывает от пуль). Следом за ротным выступает политрук. Призывает смело идти на врага. А меня мандраж берёт. На месте стоять не могу, кручусь в толпе. Да и многие сослуживцы тоже не стоят спокойно, а двигаются беспорядочно. (Раньше я стеснялся рассказывать о своём совсем не героическом состоянии перед наступлением, пока не прочитал стихотворение Семёна Гудзенко, а потом услышал эти стихи в исполнении Василия Ланового: Когда на смерть идут – поют, А перед этим можно плакать. Ведь самый страшный час в бою – Час ожидания атаки. Поступила команда: «Повзводно, по местам!» Всё заранее размечено. Движемся короткими перебежками, волнообразно. Дружно кричим: «Ураа! За Родину! За Сталина!» Подъёмы и падения волнообразными как-то не получаются. Не дружно с земли поднимаемся. Любой полусгнивший пень кажется надёжным укрытием, и хочется хоть на секунду лишнюю задержаться под его защитой или, того лучше, в воронке. И вот уже всё смешалось, несмотря на «матерь» командиров, пытающихся поддержать порядок. Даже «Ура!» дружным не получается. Я же пока добросовестно деру глотку и, как мне кажется, кричу громче всех. Продвигаемся вперёд, и свист пуль всё чаще. Но откуда стреляют – не видно. Спускаемся с какого-то угорчика в глубокий снег. Стоны и крики о помощи раздаются всё чаще и громче. Передовые цепи уже на поляне (замёрзшем болотце). Идти дальше невозможно: сплошной свист пуль. Падаю в снег и аж зарываюсь в него: голосов становится не слышно да и посвиста пуль – тоже. В январе день короток, смеркается рано. Ещё и мороз до костей пробирает. Ползу обратно. Попадается такой же бедолага: вместе веселей. Добираемся до своих. «Вы что: команду «Отбой!» не слышали?» А мы-то страху натерпелись и от свиста пуль, и от того, что не выполнили приказ. Кто-то собирает раненых и убитых, мы же двинулись поближе к кухне, хотя знаем, что ста граммов уже не будет (а как надо!..) – выпили утром. Но мыслишка радостная где-то в глубине: «Живой!..» Бога тогда ещё не поминал. На ночь устраиваемся поближе к костру, но приказ поднимает: идти цепью куда-то лесом... То ли ближе к своим, то ли дальше в лесную глушь – не ведаем. Вот и привал. Осваиваем новое место. Оглядываю вокруг всё внимательно, не повезёт ли снова на землянку... Увы... День прошёл, второй, третий ли. Снова сбор на лесной поляне. Дозаправка патронами, проверка наличия гранат. Поступила дополнительная команда снять вещмешки: мешать будут... Из мешка перекладываю самое нужное в противогазную сумку, а противогаз по примеру других выбрасываю. И снова ставит задачу командир роты, к геройству призывает политрук. И как в прошлый раз – холодок по спине, тревожное беспокойство да стремление двигаться, не вслушиваясь в смысл речи. Смысл-то один: бей врага, иди вперёд! Исходная позиция на опушке какой-то заснеженной поляны, невдалеке на угорчике сосновый бор. Опять дружное «Урааа! За Родину! За Сталина!». Потом кричим кто во что горазд. Я никого не слышу и, как мне кажется, опять кричу громче всех. Падаю в очередной раз, чтобы пропустить вторую цепь поднявшихся и делающих рывок бойцов. Падая, удачно угодил в воронку, а перед ней ещё и какой-то трухлявый пенёк. Хорошо устроился, потому немного задержался, но командир тут как тут: «Мать твою... Щепин, вперёд!» (Я на учениях отличился в стрельбе по цели, наверное, потому и запомнил фамилию).
ПЕРВОЕ РАНЕНИЕ
Тут уж все страхи куда-то исчезли, и я понёсся вперёд. С этого момента был в каком-то полусне: инстинкт сохранения жизни, скрепы биологические ослабли, и даже происходившее дальше вспоминается какими-то урывками, с пропусками. Сколько раз поднимались в атаку, какие команды были – не помню. Помню ещё, как стрелял с колена из винтовки в предполагаемого противника, а точнее в их сторону. Но что удивительно: соображал по ходу боя правильно: не полез на открытую поляну, а свернул влево, где лесок погуще (а может, выполнял команду?). Свернул, а там полно таких же «сообразительных». Неожиданно увидел перед собой совсем близко бруствер ледяной. Кто-то кричит: «Гранату!..» А на поясе у меня подвешено две гранаты РГД, я и забыл про них. Но не так-то просто воспользоваться ею. Нужно положить винтовку, сдёрнуть рукавицы, снять с пояса гранату, достать из специального карманчика на телогрейке запал, вставить его в гранату и встряхнуть, чтоб поставить на боевой взвод... Только после этого кидай без задержки. Но хорошо летом на учениях болванку бросать, а попробуй-ка зимой в снегу в телогрейке и шинели всё это быстро и правильно проделать... Моя граната немного не долетела, упала перед бруствером. После взрыва немец на секунду показался и бросил свою гранату с длинной ручкой. Я же всё это время стою, как мне казалось, один-одинёшенек. Кругом бой идёт, у всех свои дела, а мне всё кажется, что я один, и весь сосредоточен на своей задаче. Снял с пояса вторую гранату... Видимо, тогда и разорвалась почти рядом немецкая. Опередил-таки фриц... Очнулся я, когда санитар руку перевязывал. От него услышал, что спина вся осколками изорвана. Но спина-то как раз и осталась цела, в клочьях оказались шинель и телогрейка. По указателям с красным крестом до полковой санчасти сначала полз, а потом, осмелев и очухавшись, поднялся. Оглянулся на покидаемое редколесье, а оно казалось красным от крови и застланным шинелями. Так тесно мы шли, наступая, и такой след после себя оставили. Поднявшись на ноги и постепенно распрямляясь и ускоряя шаг, понял я, что остался жив, что вырвался из этой круговерти. Как тут душа восторжествовала, пело тогда всё во мне!.. От санчасти полка до санбата предложили ехать на лошади, но счёл, что доберусь и пешим: ноги-то целы. А в медсанбате получилось у меня вовсе не по-солдатски. После основательной обработки и перевязки ран, кружки горячего чая и ласкового замечания сестры: «Какой молоденький...», я расплакался. Видимо, сказались напряжение предшествующих дней и счастливая развязка – живой! Для солдата нет выше награды, как из боя выйти живым. Было это 29 января 1942 года. Дальше – полевой госпиталь. Всю одежду сдал в жарилку, а свежее бельё да чистая постель на три дня уложили в сон с подъёмом только для приёма пищи. Ранение же было тяжёлым, с повреждением костей, потому вскоре отправили меня в тыл в город Березники Пермской области. (А «Ура!» я кричал в бою, видимо, здорово, в полный голос, так как в санбате не говорил, а только хрипел и сопел... И боль была в животе и в мышцах...). Уже потом, когда стал интересоваться событиями того времени, узнал, что в январе 1942 года началась так называемая Любаньская операция – наступление частей Ленинградского и Волховского фронтов по прорыву блокады Ленинграда. Прорыв Второй ударной армии завершился трагедией, она оказалась в окружении и почти вся погибла. Поисковики утверждают, что отыскали в тех местах уже около 30 тысяч солдатских останков, а поиск всё не закончен. Мог бы и я там сгинуть...
МИМО ДОМА, НА ВОСТОК...
Тут надо прерваться в последовательности воспоминаний. По дороге в тыл находился город Котельнич, железнодорожная станция, от которой всего двадцать километров до родной деревни. Сказали, что стоянка будет 20 минут. Я бросился на вокзал в надежде – не встречу ли кого из знакомых. И точно – встретил, дальнюю родню! Первым делом – новости, естественно: кто и где воюет, кто жив, кто убит, а кто вернулся по чистой... И вот ведь русская душа: вываливает мне все продукты из своей сумки, которые, видимо, только что по карточкам получила. И, как ни отказывался брать, – навалила, заставила!.. Видимо, считала, что раз с Ленинградского фронта, значит, из блокадного Ленинграда, потому – голоден... Да и видок, видать, у меня был соответствующий. Дальше произошло следующее. В тот же день до моей деревни донеслось, что Катя Сычёва видела Бориса Щепина с санитарного поезда, рука у него на перевязи. Для деревни конечно же такое известие – событие. По-своему на это отреагировал мой 16Aлетний брат: раз Борис ранен, то его должен заменить на фронте он, Герман. Сухари у брата были уже заранее наготовлены. Мешок за плечи – и на первый попавшийся поезд, идущий в сторону фронта. Дома – переполох: слёзы матери и сестёр, насупленное лицо отца, пока кто-то из одноклассников не раскололся и не рассказал о замысле Германа отправиться на фронт. В милиции, куда отец обратился, всё поняли и быстро приняли меры: сняли Германа с товарняка, идущего на запад, уже за Вологдой. Больше недели семья не спала и волновалась, мать молила Бога и лила слёзы, пока на закате дня не застучали на крыльце подмёрзшие валенки Германа. Пришёл срок. Брат был призван в армию 9 апреля 1943 года, ранен и контужен 7 февраля 1944 года. После войны закончил пединститут, историк. Дай Бог ему здоровья и долгих лет жизни. А между тем поезд мой шёл всё дальше на восток, пока не достиг пермского города Березники. В госпитале лечили энергично, кормили сытно, письма ходили часто, одно огорчало: осколок в кисти правой руки никак не давался хирургам, так и живу с ним с тех самых пор. Там же в Березниках хотел поступить в пехотное училище, но не взяли из-за осколка в руке. Вскоре приехал новый вербовщик из Перми, который стал зазывать в военно-медицинское училище, а точнее – в школу фельдшеров (срок обучения с двух лет там был сокращён до года). После моего согласия отправили туда вместе с историей болезни, там и долечивался в базовом госпитале. Учение давалось легко, видимо, соскучился по занятиям, да и на фронт уже так рьяно, как раньше, не рвался. Но как же трудно было привыкать к виду людских страданий, обширных ран (среди курсантов случались и обмороки при виде крови), обнажённых тел, особенно женских. Бывало немало и комичных ситуаций, когда на амбулаторный приём приходила красивая девушка и её домашний адрес оказывался сразу у нескольких курсантов, которые появлялись в воскресный день одновременно у её квартиры. До рукопашных разборок не доходило, зато смеялись достаточно. На практических занятиях по терапии больше__ всего доставалось моему животу. В то время я был очень худ – не поправился ещё после студенческой жизни, поэтому на теле не было ни жиринки и ничто не мешало проводить пальпацию, т. е. прощупывание рукой расположения органов. Каждый курсант старался попрактиковаться на таком доступном экземпляре и определить, где находится печень или петля кишечника. Хоть и непродолжительным было обучение, но главному нас научили: оказанию первой медицинской помощи в полевых условиях и находить возможность срочной эвакуации пострадавшего до медсанбата, от чего часто зависело спасение человека. Вручили нам свидетельства о завершении курсов, где была сноска, что сей документ действует наравне с дипломом, какие выдаются при окончании средних учебных заведений. Это обстоятельство весьма пригодилось мне после войны при поступлении в сельхозинститут (автодорожный-то техникум до войны я так и не успел закончить и имел на руках лишь справку: «Прослушал, обучался...»).
Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 46; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!