Кроссовки, которые изменят мир 22 страница
Не слишком креативно, но…
А теперь – к кроссовкам для бега. Разумеется, «Кортес». И «Марафон». И «Обори». И «Бостон», и «Финленд». Я ощущал это. Я был в ударе. Я начал пританцовывать по комнате. Я услышал таинственную музыку. Я поднял перед собой кроссовку для бега. И назвал ее Wet-Flyte. Бум, сказал я.
По сей день не знаю, откуда взялось это название. У меня ушло полчаса на то, чтобы присвоить им всем имена. Я почувствовал себя Кольриджом, сочинившим поэму «Кубла-хан», находясь в опиумном дурмане. После этого я отправил придуманные названия по почте в адрес фабрики.
Было темно, когда я вышел из офисного здания на запруженную людьми токийскую улицу. Меня охватило чувство, которое ранее я никогда не испытывал. Я ощутил себя истощенным, но гордым. Я чувствовал себя выжатым, но радостно возбужденным. Я ощущал все, что когда-либо надеялся ощутить после рабочего дня. Я ощущал себя художником, творцом. Я оглянулся, чтобы в последний раз посмотреть на штаб-квартиру «Ниссо». И прошептал: «Мы сделали это».
Шла третья неделя моего пребывания в Японии – получилось дольше, чем я ожидал, что выдвигало две проблемы. Мир был огромен, но мир обуви был небольшим, и если «Оницука» пронюхает, что я находился в их «краях» и не заглянул к ним, они поймут, что я что-то затеваю. Им будет не трудно выяснить или догадаться, что я подбираю им замену. Поэтому мне надо было поехать в Кобе, чтобы появиться в офисе «Оницуки». Однако продление моей поездки, оторванность от дома еще на неделю – это было неприемлемо. Мы с Пенни никогда не расставались на такое длительное время.
|
|
|
Я позвонил ей и попросил прилететь, чтобы присоединиться ко мне на последнем этапе моего японского турне. Пенни ухватилась за этот шанс. Она никогда не была в Азии, и для нее это было последней возможностью, перед тем как рухнет наш бизнес и мы окажемся без денег. Возможно, также это будет ее последней возможностью воспользоваться своими розовыми чемоданами. А Дот была готова побыть сиделкой с ребенком.
Полет, однако, был долгим, а Пенни не любила летать. Когда я приехал встречать ее в токийском аэропорту, я знал, что мне предстоит получить на руки хрупкое создание. Но я забыл, насколько устрашающим может быть аэропорт Ханэда. Это была сплошная масса тел и багажа. Я двинуться не мог, не мог отыскать Пенни. Неожиданно она появилась перед раздвижными стеклянными дверьми таможенного контроля. Она пыталась протолкнуться через толпу, выбраться из давки. Вокруг было слишком много народа – и вооруженной полиции – по обе стороны от нее. Она оказалась в ловушке.
Двери раздвинулись, и толпа ринулась прочь. Пенни упала мне в руки. Никогда не видел ее настолько измученной, даже после того, как она родила Мэтью. Я спросил, уж не было ли прокола шины у самолетного шасси и не пришлось ли ей менять колесо. Шутка? Китами? Помнишь? Она не рассмеялась. Сказала, что самолет попал в зону турбулентности за два часа до посадки в Токио, и полет превратился в катание на американских горках.
|
|
|
На ней был ее лучший костюм зеленовато-желтого цвета, но сильно измятый и испачканный, и на ее лице был тот же зеленовато-желтый оттенок. Ей нужен был горячий душ, длительный отдых и свежая одежда. Я сообщил ей, что у нас есть номер люкс в великолепной гостинице «Империал», построенной по проекту Фрэнка Ллойда Райта.
Спустя полчаса, когда мы подъехали к гостинице, она сказала, что ей нужно воспользоваться дамской комнатой, пока я буду регистрироваться. Я поспешил к стойке регистрации, получил ключи от номера и присел в ожидании на один из диванов в вестибюле отеля.
Прошло десять минут.
Пятнадцать.
Я подошел к двери дамской комнаты и постучал: «Пенни?»
«Я замерзла», – проговорила она.
«Что?»
«Я здесь на полу… и мне холодно».
Я открыл дверь и нашел ее, лежащую на боку на холодной кафельной плитке пола, другие женщины толпились вокруг, переступая через нее. У нее был приступ паники. И сильные судороги в ногах. Долгий полет, хаос в аэропорту, долгие месяцы стрессового состояния из-за Китами – все это было слишком много для нее. Я спокойно заговорил с ней, обещая, что все будет хорошо, и постепенно она расслабилась. Я помог ей подняться, проводил наверх и попросил, чтобы прислали массажистку.
|
|
|
Пока она лежала на кровати с холодным компрессом на лбу, я переживал за нее, но одновременно испытывал некоторое чувство благодарности. На протяжении нескольких недель, месяцев я был на грани паники. Вид Пенни в подобном состоянии подействовал на меня как прилив адреналина. Одному из нас надо оставаться собранным, не разваливаться, ради Мэтью. На этот раз настал мой черед.
На следующее утро я позвонил в «Оницуку» и сообщил им, что мы с женой находимся в Японии. Приезжайте, сказали они. Через час мы были в поезде, направлявшемся в Кобе.
Встречать нас вышли все, включая Китами, Фуджимото и г-на Оницуку. Что привело вас в Японию? Я отвечал, что мы на отдыхе. Спонтанное решение. «Очень хорошо, очень хорошо», – сказал г-н Оницука. Он очень суетился вокруг Пенни, и нас усадили за наспех организованную чайную церемонию. На какой-то момент, в разгар светской болтовни, в атмосфере смеха и шуток, можно было забыть, что мы были на пороге войны.
|
|
|
Г-н Оницука даже предложил машину с водителем, чтобы показать нам Кобе. Я принял предложение. Затем Китами пригласил нас на ужин в тот же вечер. И вновь я с неохотой сказал «да».
Фуджимото тоже пришел, что усугубило и без того сложную ситуацию. Я огляделся: за столом сидели моя жена, мой враг, мой шпион. Ничего себе жизнь. Хотя тональность разговора за столом была дружелюбной, сердечной, я чувствовал скрытый подтекст в каждой реплике. Это было похоже на плохой контакт в электропроводке, который гудел и искрил где-то в стороне. Я все ждал, когда Китами перейдет к главному, прижмет меня с ответом на его предложение о покупке «Блю Риббон». Странным образом он этого не коснулся.
Около девяти часов вечера он объявил, что ему надо возвращаться домой. Фуджимото сказал, что останется, чтобы пропустить с нами по стаканчику на ночь. Как только Китами уехал, Фуджимото рассказал нам все, что знал о плане по разрыву отношений с «Блю Риббон». Его информация не намного превышала то, что я почерпнул из папки, которую носил у себя в портфеле Китами. И все же было приятно сидеть вместе с союзником, поэтому мы осушили несколько рюмок, вдоволь посмеялись, пока Фуджимото не взглянул на часы и не вскричал: «Быть не может! Уже двенадцатый час. Поезда перестают ходить!»
«Да не проблема, – сказал я. – Оставайтесь с нами».
«У нас в номере большой татами, – сказала Пенни, – и вы можете спать на нем».
Фуджимото принял приглашение со многими поклонами. И еще раз поблагодарил меня за велосипед. Час спустя мы уже были в небольшой комнате, делая вид, что нет ничего необычного в том, что мы втроем укладываемся спать в одном помещении.
На рассвете я услышал, как Фуджимото встал, покашлял, потянулся. Пошел в ванную комнату, открыл кран с водой, почистил зубы. Затем надел свою одежду, в которой был накануне, и выскользнул из нашего номера. Я вновь заснул, но вскоре в ванную комнату направилась Пенни, и когда она вернулась в постель, она… смеялась? Я повернулся к ней. Нет же, она плакала. Она выглядела так, будто вновь оказалась на грани нового приступа паники.
«Он пользовался…» – сквозь всхлипывания сказала она. «Чем?» – спросил я. Она зарылась головой в подушки. «Он пользовался… моей зубной щеткой».
Как только я вернулся в Орегон, я пригласил Бауэрмана к нам в Портленд, чтобы встретиться со мной и Вуделлем, поговорить о состоянии дел.
Все казалось таким же, как и во время прежних встреч. В какой-то момент в ходе разговора мы с Вуделлем заметили, что внешняя подошва тренировочной обуви не изменилась за последние пятьдесят лет. Протектор по-прежнему имел вид просто волн или канавок поперек стопы. Модели «Кортес» и «Бостон» стали прорывом в амортизации и использовании нейлона, революционными новинками в конструкции верхней части кроссовок, но в том, что касается внешней части подошвы, со времен, предшествующих Великой депрессии, здесь не было ни единой инновации. Бауэрман кивнул. Он сделал для себя пометку. И весь его вид не говорил о том, что он так уж заинтересовался.
Насколько я помню, как только мы обсудили все, что стояло на повестке для относительно нового бизнеса, Бауэрман сообщил нам, что один богатый выпускник Орегонского университета недавно пожертвовал миллион долларов на строительство нового трека – лучшего в мире.
Говоря все громче, Бауэрман начал давать описание поверхности беговых дорожек, созданной им с помощью этого непредвиденного вливания средств. Это был полиуретан, такая же губчатая поверхность, которая будет создана для Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене, во время которых Бауэрман готовился стать главным тренером команды бегунов.
Он был доволен. Но, добавил, далеко не удовлетворен полностью. Его бегуны все еще не могли полностью воспользоваться преимуществами новой поверхности дорожек. Их кроссовки все еще не были способны должным образом хвататься за нее.
Во время двухчасовой езды за рулем обратно в Юджин Бауэрман перебирал в уме все, сказанное мною и Вуделлем, ломал голову над своей проблемой с новым треком, и эти две проблемы подогревались на медленном огне и растворялись в его мыслях.
В следующее воскресенье, сидя за завтраком со своей женой, Бауэрман скользнул взглядом на ее вафельницу. Он обратил внимание на ее рифленую поверхность. Она совпала с определенным рисунком подошвы, который формировался в его сознании, с рисунком, который он уже почти видел или уже искал на протяжении многих месяцев, если не лет. Он спросил миссис Бауэрман, не мог ли он взять у нее взаймы эту вафельницу.
У него был чан с уретаном в гараже, оставшийся после того, как были залиты беговые дорожки трека. Он принес вафельницу в гараж, залил ее уретаном, разогрел – и моментально испортил ее. Уретан плотно загерметизировал ее, потому что Бауэрман не добавил химический антиадгезив. В антиадгезивах он не соображал.
Другой бы тут же все бросил. Но в мозгах Бауэрмана антиадгезива тоже не было. Он купил новую вафельницу, но на этот раз заполнил ее гипсом, и, когда гипс затвердел, челюсти вафельницы разжались без проблем. Бауэрман прихватил получившийся слепок в Орегонскую резиновую компанию и заплатил там за то, чтобы они залили в него жидкую резину.
Новая неудача. Резиновый слепок оказался слишком жестким, слишком хрупким. Он тут же сломался. Но Бауэрман чувствовал, что приближается к решению.
Он совсем отказался от вафельницы. Вместо этого он взял лист нержавейки, проделал в нем дырки, сделав некое подобие вафельной поверхности, и вновь принес свое изделие на резиновую фабрику. Слепок, сделанный из этого листа нержавеющей стали, был податливым, поддающимся обработке, и теперь у Бауэрмана было две пластины, каждая размером с подошву, покрытые твердыми резиновыми шишками. Он принес эти пластины домой и пришил их к подошвам пары кроссовок для бега. Он дал ее одному из своих бегунов. Бегун надел эти кроссовки и помчался, как кролик.
Бауэрман позвонил мне и рассказал о своем эксперименте. Он хотел, чтобы я отправил образец его кроссовок с вафельными подошвами на одну из моих новых фабрик. Разумеется, сказал я. Я немедленно их отправлю в «Ниппон Раббер».
Я вглядываюсь в прошедшие десятилетия и вижу его, корпящего в своей мастерской, вижу миссис Бауэрман, помогающую ему, и у меня мурашки бегут по телу. Он был Эдисоном в Менло-Парке, Да Винчи во Флоренции, Тесла в Ворденклифе. Божественно вдохновленным. Интересно, знал ли он, догадывался ли, что он – Дедал кроссовок, что он делал историю, перестраивал отрасль, изменял то, как спортсмены будут бегать, останавливаться, прыгать на протяжении многих поколений. Я задумываюсь над тем, мог ли он представлять в тот момент, что он сделал. И что последует вслед за этим. Я знаю лишь то, что я тогда представить этого не мог.
Nike?
Все зависело от Чикаго. Каждая наша мысль, каждый наш разговор в начале 1972 года начинались и заканчивались Чикаго, потому что Чикаго был местом проведения выставки Национальной ассоциации производителей спортивных товаров. Мероприятия в Чикаго ежегодно были важными. Выставка спортивных товаров давала возможность торговым представителям со всей страны впервые взглянуть на новые спортивные товары, выпускаемые различными компаниями, и проголосовать за или против, выражая свою оценку размерами своих заказов. Но выставка 1972 года должна была стать куда более важной. Она должна была стать нашим Супербоулом, нашими Олимпийскими играми и нашей бар-мицвой, потому что именно здесь мы решили показать миру «Найк». Если торговым представителям понравится наша новая модель, мы продержимся, дожив до следующего года. Если нет, то нас не будет среди участников выставки 1973 года.
Оницука тем временем тоже приглядывался к Чикаго. За несколько дней до открытия выставки, ни слова не сказав мне, он раструбил в японской прессе о своем «приобретении» «Блю Риббон». Резонанс от этого объявления прокатилися повсюду, и особенно он потряс «Ниссо». Сумераги написал мне, задав, по сути, единственный вопрос: «Какого?..»
В своем взволнованном ответе на двух страницах я сказал ему, что никакого отношения к сделанному Оницукой объявлению я не имею. Я доказывал, что «Оницука» пытается принудить нас к продаже, и заверял, что они – наше прошлое и что наше будущее – «Ниссо», как и «Найк». Заканчивая письмо, я признался, что мы с Сумераги ничего об этом еще не сообщали «Оницуке», поэтому обо всем – молчок. «Прошу вас держать эту информацию, в силу очевидных причин, в строгой тайне. Для того чтобы сохранить существующую дистрибьюторскую сеть для будущих продаж продукции «Найк», нам важно продлить получение поставок от «Оницуки» еще на один или два месяца; если эти поставки прекратятся, это нанесет нам большой вред».
Я чувствовал себя как женатый человек, попавший в безвкусный любовный треугольник. Я заверял свою любовницу, «Ниссо», в том, что мой развод с «Оницукой» был лишь вопросом времени. В то же время я изо всех сил старался вселить в «Оницуку» веру в то, что я остаюсь любящим и преданным мужем. «Мне не нравится такой способ ведения бизнеса, – писал я Сумераги, – но я думаю, нас к этому принудила компания, вынашивающая наихудшие намерения». Вскоре мы будем вместе, дорогая. Просто потерпи.
Буквально перед тем, как все мы отправились в Чикаго, от Китами пришла телеграмма. Он придумал название для «нашей» новой компании. Обувная компания «Тайгер». Он хотел, чтобы я торжественно объявил о ней в Чикаго. Я направил ответную телеграмму, сказав, что название красиво, лирично, чистая поэзия, но что, увы, слишком поздно для того, чтобы делать на выставке презентацию чего-либо нового. Все баннеры, постеры и вся рекламная литература уже напечатаны.
В первый день выставки я вошел в главный павильон и нашел там Джонсона и Вуделля, уже хлопотавшими над установкой нашего стенда. Они выставили ровными рядами новые модели кроссовок «Тайгер», а теперь были заняты устройством пирамид из оранжевых обувных коробок с новинками – моделями «Найк». В те годы обувные коробки были либо белыми, либо синими – и только, но я хотел, чтобы у нас что-то выделялось, чтобы что-то сразу бросалось в глаза на полках магазинов спортивных товаров. Поэтому я попросил «Ниппон Раббер» упаковать кроссовки в коробки ярко-оранжевого неонового цвета, полагая, что это – самый смелый цвет радуги. Джонсону и Вуделлю понравился оранжевый цвет, понравилось и отпечатанное на боковой стороне коробок белыми строчными литерами название «Найк». Но когда они раскрыли коробки и осмотрели сами кроссовки, оба были поражены.
Качество этих кроссовок из первой партии, выпущенной компанией «Ниппон Раббер», не дотягивало до качества «Тайгеров» или образцов, которые мы видели раньше. Кожа была блестящей, но не в хорошем смысле. Кроссовки Wet-Flyte в буквальном смысле оказались «сырыми» (Wet – мокрый, сырой; Flyte – стилизованное написание слова flight (сравните с написанием lyte – вместо light); словосочетание Wet-Flyte допустимо перевести как «полет на всех парусах» – по аналогии с wet sail. Паруса, как известно, при быстром движении судна намокают от рассекаемых на ветру волн – отсюда дословный перевод выражения: нестись на мокрых парусах. Автор обыгрывает слово «мокрые», называя присланную обувь «мокрой», т. е. «сырой», недоработанной, некачественной. – Прим. пер.), будто покрытыми непросохшей дешевой краской или лаком. Верх кроссовок был покрыт полиуретаном, но, по всей видимости, «Ниппон» оказалась не более опытной, чем Бауэрман, работавший с этим коварным, химически нестойким веществом. Логотип сбоку, изображавший выдумку Кэролин – летящее крыло, которое мы прозвали «свуш», выглядел кривым.
Я сел, обхватив голову руками. И смотрел на наши оранжевые пирамиды. В моей памяти возникли пирамиды Гизы. Прошло всего десять лет с тех пор, как я был там, преодолевая пески верхом на верблюде, как Лоуренс Аравийский, будучи настолько свободным, насколько может быть свободным человек. Теперь же я сидел в Чикаго, обремененный долгами глава балансирующей на грани краха обувной компании, и выставлял на всеобщее обозрение новый бренд – образец никудышного мастерства с кривыми свушами. Все суета сует.
Я окинул взглядом выставочный павильон, я видел вокруг тысячи торговых представителей, роящихся вокруг стендов, других стендов. Слышал, как они ахают и охают, разглядывая другую спортивную обувь, впервые выставленную на обозрение. Я ощущал себя парнишкой, пришедшим на детскую научно-техническую выставку, который недостаточно усердно поработал над своим проектом, который вообще не начинал над ним работать до вчерашнего дня. Другие ребята представили свои макеты действующих вулканов, машин, способных метать громы и молнии, а я принес вращающуюся модель Солнечной системы, соорудив ее из маминых вешалок с налипшими на них нафталиновыми шариками.
Будь все проклято – не время устраивать презентацию ущербной обуви. Что еще хуже, нам надо было впаривать эту неполноценную обувь тем, кто не был людьми нашего типа. Они были торговцами. Они говорили, как торгаши, ходили, как торгаши, и одеты были, как торгаши – в плотно обтягивающих рубашках из полиэстера и в широких брюках Sansabelt (не требующих ношения ремня, с вшитой в пояс широкой эластичной лентой. – Прим. пер.). Они были экстравертами, мы – интровертами. Они не понимали нас, мы – их, и все же наше будущее зависело от них. И теперь нам предстояло каким-то образом убедить их в том, что эта новинка «Найк» стоила затраченного ими времени и доверия – и денег.
Я был на грани потери всего, прямо на грани. А затем я увидел, что Джонсон с Вуделлем уже были в состоянии полной потери, и я понял, что не могу себе позволить такого. Как Пенни, они встряхнули меня своим приступом панического настроения. «Послушайте, – сказал я им, – ребята, это худшее из того, какими могут быть кроссовки. Хуже быть не может. Но они станут лучше. Поэтому, если нам удастся распродать эти… мы сможем выкарабкаться».
Каждый из них покорно покачал головой. Какой у нас был выбор? Вы выглянули из нашего стенда и увидели их, толпу торговцев, приближавшихся к нам, как зомби. Они взяли в руки «найки», поднесли их к свету. Потрогали «свуш». Один спросил другого: «Что это за хрень?» – «Хрень его знает», – ответил другой.
Они стали забрасывать нас вопросами: Эй, что ЭТО?
Это «Найк».
И что это за хрень – «Найк»?
Это греческая богиня Победы.
Греческая что?
Богиня Побе…
А что ЭТО?
Это «свуш».
Что это за хрень такая – «свуш»?
Ответ сам вырвался у меня: это тот звук, который вы слышите, когда мимо вас кто-то проносится.
Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 54; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!