Кроссовки, которые изменят мир 26 страница
Заключительным актом каждого вечера был мой телефонный звонок отцу. На этот раз приходило время уже мне самому слушать сказку на ночь. К этому времени он уже оставил работу в газетном издательстве и, будучи на пенсии, располагал огромным запасом времени для того, чтобы проштудировать старые судебные разбирательства и прецеденты, чтобы выудить доводы, которые могут оказаться полезными для кузена Хаузера. Его участие плюс его представление о честной игре плюс его твердая как скала вера в правоту дела «Блю Риббон» – все это оказывало на меня благотворное влияние.
Разговор был всегда одним и тем же. Отец спрашивал, как Мэтью и Пенни, затем я спрашивал его о маме, после чего он сообщал мне, что он нарыл в юридических справочниках, а я делал аккуратные записи в своем желтом блокноте с линованной бумагой. Перед тем как попрощаться, он всегда повторял, что ему нравятся наши шансы. Мы победим, Бак. Это магическое местоимение – «мы». Он всегда использовал его, и это всегда улучшало мое самочувствие. Возможно, мы никогда не были ближе, возможно, потому, что наши отношения вернулись к своей первоначальной сущности. Он был моим отцом, я был его сыном, и я боролся за свою жизнь.
Оглядываясь назад, я замечаю, что тогда происходило еще что-то. Мой судебный процесс давал моему отцу более здоровый выход из его внутреннего хаоса. Мои судебные неприятности, мои ночные телефонные звонки заставляли его оставаться в состоянии повышенной готовности и быть дома. Он все реже засиживался допоздна в клубном баре.
|
|
|
«Я собираюсь включить еще кое-кого в нашу команду, – сказал мне кузен Хаузер однажды, – молодого юриста. Роба Штрассера. Он тебе понравится».
Он только что окончил школу права Беркли Калифорнийского университета, сообщил кузен Хаузер, и он ни черта не знает. И все же. У кузена Хаузера было чутье на парня. Он полагал, что парень таит в себе огромный потенциал. Плюс ко всему Штрассер был личностью, которая наверняка должна была вписаться в нашу компанию. «Как только Штрассер прочитал краткую справку о нашей компании, – сказал мне кузен Хаузер, – он охарактеризовал наш случай как священный Крестовый поход».
Ну, мне понравилось, как это звучит. Поэтому в следующий раз, когда я посетил фирму кузена Хаузера, я прошел по коридору и просунул голову в кабинет этого парня Штрассера. Его не было на месте. В кабинете было так темно, хоть выколи глаза. Шторы задвинуты, свет выключен. Я повернулся. Чтобы уйти. Затем я услышал… Привет? Я обернулся. Где-то в глубине, в самой темноте, за огромным столом из орехового дерева задвигалась какая-то масса. Эта масса росла, и впечатление было такое, будто гора поднимается из темных морских вод.
|
|
|
Она бесшумно придвинулась ко мне. Теперь я различил грубые контуры человека. Ростом в шесть футов и три дюйма (190,5 см. – Прим. пер.), весом в 280 фунтов (127 кг. – Прим. пер.), с мощными плечами. И с руками, каждая размером с полено для камина. Это было нечто, частью походившее на снежного человека, частью на маппета Снаффи, но, что удивительно, с легкой походкой. Он просеменил ко мне и протянул ко мне одно из своих поленьев. Я протянул свою руку, и мы поздоровались.
Теперь я смог различить его лицо – красное, как кирпич, украшенное рыжеватой бородкой, отдающей в белизну, и покрытое капельками пота (поэтому и сидел в темноте. Ему нужны были слабо освещенные, прохладные помещения. Он также терпеть не мог носить костюмы). Все в этом человеке отличалось от меня, от любого, кого я знал, и тем не менее я ощутил странное, внезапное чувство родства.
Он сказал, что он будет очень рад заняться моим делом. Для него это большая честь. Он был уверен, что «Блю Риббон» стала жертвой чудовищной несправедливости. Чувство родства переросло в любовь. «Да, – сказал я, – да, мы стали жертвой».
Несколько дней спустя Штрассер выехал в Тигард для участия в совещании. Пенни находилась в офисе компании, и когда Штрассер заметил, как она проходила по коридору, он выпучил глаза. И стал подергивать себя за бороду.
|
|
|
«Бог ты мой! – вскричал он. – Уж не Пенни ли Паркс это была?!»
«Теперь она Пенни Найт», – сказал я.
«Она ходила на свиданку с моим лучшим другом!»
«Мир тесен».
«Он еще меньше, когда ты моей комплекции».
В течение последующих дней и недель мы со Штрассером обнаруживали все больше примеров того, как пересекались наши жизни и наши души. Он был коренным орегонцем и гордился этим, причем делал это типичным, агрессивным образом. Он вырос с предубеждением относительно Сиэтла, Сан-Франциско и всех других близлежащих мест, которые в представлении чужаков были лучше нас. Его комплекс географической неполноценности усугублялся его нескладными габаритами и непритязательностью. Он постоянно боялся, что не найдет своего места в мире, что он обречен оставаться маргиналом. Я понял это. Этот недостаток он компенсировал подчас, становясь громогласным и сквернословя, но в основном он держал язык за зубами и намеренно затушевывал свой интеллект, чтобы не восстанавливать против себя людей. Это я тоже понял.
Однако такой интеллект, как у Штрассера, долгое время скрывать невозможно. Он был одним из величайших мыслителей, которых я когда-либо встречал. Дискутант, переговорщик, собеседник, исследователь – его ум был в постоянном поиске, в стремлении понять. И победить. Он смотрел на жизнь как на борьбу и находил подтверждение такому взгляду в книгах. Как и я, у него было пристрастие читать о войне.
|
|
|
И так же, как и я, он жил и умирал вместе с местными командами. Особенно с «Дакс». Мы до колик смеялись над тем фактом, что в тот год тренером орегонской баскетбольной команды был Дик Хартер, тогда как футбольным тренером был Дик Энрайт. Популярная речевка на играх Орегонского государственного университета звучала так: «Потеряли своего дурака Энрайта, замените его своим дураком Хартером!» (Непереводимая игра слов – Дик на сленге имеет несколько значений, самое безобидное из них – «дурак». Энрайт созвучно выражению – «действовать правильно», фамилия Хартер созвучна прилагательному в сравнительной степени – сильнее, тверже, т. е. если кто-то делает что-то не так, замените на того, у кого это получится лучше, хотя оба «дураки». – Прим. пер.) После того как мы перестали смеяться, Штрассер начал опять. Я был поражен тональностью его смеха. На очень высокой ноте, хихикающего, с присвистом – было поразительно слышать подобные звуки, издаваемые человеком таких размеров.
Больше всего мы сблизились по отцовской линии. Штрассер был сыном успешного бизнесмена, и он тоже боялся, что, повзрослев, не оправдает отцовских ожиданий. Его отец, однако, был твердым орешком. Штрассер рассказывал мне много историй. Одна из них сохранилась в моей памяти. Когда Штрасеру было семнадцать лет, его родители уехали на выходные, и он, воспользовавшись моментом, устроил вечеринку. Она закончилась форменным погромом. Соседи вызвали полицию, и в тот момент, когда прибыла патрульная машина, вернулись и родители Штрассера. Их поездка завершилась раньше, чем ожидалось. Штрассер рассказал мне, что его отец огляделся вокруг – в доме царил разгром, а на его сыне были наручники – и хладнокровно велел копам: «Уведите его».
Я спросил Штрассера, во сколько он оценивает наши шансы против «Оницуки». Он сказал, что мы выиграем дело. Он выдал это прямо, без колебаний, будто я спросил его о том, что у него было на завтрак. Он сказал это так, как спортивный болельщик рассуждает о том, что будет «на следующий год», с непреклонной верой. Он сказал это так же, как мой отец убеждал меня каждый вечер, и тогда я решил, что Штрассер – один из избранных, один из нашего братства. Как Джонсон, Вуделл и Хэйес. Как Бауэрман, Холлистер и Пре. Он был неотъемлемой частью «Блю Риббон».
Когда меня не одолевали мысли о судебном процессе, меня полностью поглощали вопросы продаж. Каждый день я получал телексы с наших складов с «подсчетом пар» – с указанием точного количества пар обуви, отправленных в тот день всем клиентам, – в школы, розничным торговцам, тренерам, индивидуальным клиентам-заказчикам. Согласно общим принципам бухгалтерского учета, отправленная со склада пара обуви считалась проданной парой, поэтому ежедневный учет этих пар определял мое настроение, мое пищеварение, мое кровяное давление, поскольку он же в значительной степени определял судьбу «Блю Риббон». Если у нас не будет «успешной продажи нашей обуви на рынке», если мы не будем продавать всю партию обуви, полученную в соответствии с нашим последним заказом, и не будем превращать наш товар в наличность, мы окажемся в большой беде. Ежедневный подсчет пар обуви, таким образом, говорил мне, продвигаемся ли мы к тому, чтобы распродать всю имеющуюся у нас в наличии обувь.
«Итак, – говорил я обычно по утрам Вуделлю, – в Массачусетсе хорошо, в Юджине все выглядит хорошо, а что случилось в Мемфисе?»
«Снежный буран», – бывало, отвечал он. Или: «Грузовик сломался».
Он обладал замечательным талантом умышленно преуменьшать масштабы плохого и недооценивать то, что случалось хорошего, просто потому, что все в какой-то момент происходит и потом проходит. Например, после «операции по обмену рабочими местами» Вуделл занял офис, который вряд ли можно было назвать люксовым. Он располагался на верхнем этаже старой обувной фабрики, прямо над головой находилась водонапорная башня, и за последние сто лет ее основательно залепило голубиным пометом. Плюс ко всему в помещении не хватало потолочных балок, и все здание сотрясалось каждый раз, когда из-под пресса для раскройки выходили очередные детали верха обуви. Другими словами, в течение дня на волосы, плечи, рабочий стол Вуделля шел постоянный дождь из голубиного помета. Но Вуделл просто отряхивался, небрежно смахивал ладонью то, что насыпалось ему на стол, и продолжал работать.
Он также пользовался канцелярскими принадлежностями, аккуратно прикрывая ими в течение всего рабочего дня свою чашку, с тем чтобы в его кофе попадали только сливки.
Я часто пробовал копировать монашескую дзен-безмятежность Вуделля. Однако в большинстве случаев это было выше меня. Я кипел от разочарования, зная, что показатели учета проданных пар могли быть намного выше, если бы не постоянные проблемы с поставками. Люди настоятельно требовали нашу обувь, но мы были просто не в состоянии отгружать заказы вовремя. Спрос рос, а мы меняли одни капризные задержки по вине «Оницуки» на новые. Фабрики-производители и «Ниссо» справлялись со своими задачами, теперь мы получали от них то, что мы заказывали, вовремя и не поврежденным, но бурно растущий рынок оказывал новое давление, в результате чего нам было все труднее правильно распределять то, что имелось в нашем распоряжении.
Спрос и предложение – всегда главная проблема для бизнеса. Это было справедливо еще с тех времен, когда финикийские торговцы спешили доставить в Рим пурпур для окраски тканей, из которых шили мантии для царственных особ и богачей; пурпура все время не хватало. Довольно трудно изобрести, наладить производство товара и найти для него рынок сбыта, но существует еще логистика, механика, гидравлика того, как доставить этот товар тем, кто его ждет и когда его ждет, – вот от чего умирают компании и как возникают язвы желудка.
КАЖДЫЙ ВЕЧЕР МОЮ ЖИЗНЬ СПАСАЛИ ШЕСТИМИЛЬНЫЕ ПРОБЕЖКИ.
В 1973 году проблемы спроса и предложения, стоявшие перед отраслью по выпуску спортивной обуви для бега, выглядели необычайно запутанными и, казалось, неразрешимыми. Неожиданно весь мир стал требовать кроссовки, а предложение было не просто несообразным, оно напоминало машину, которая, замедляя ход, начинает глохнуть. Ситуация с нехваткой кроссовок на рынке напоминала нехватку бензина в бензопроводе автомобиля – он чихал и глохнул.
У нас было много умных людей, занимающихся этой проблемой, но никто не знал, каким образом значительно увеличить предложение и при этом избежать риска обесценения запасов компании. Некоторое утешение мы находили в том, что у «Адидас» и «Пумы» были те же проблемы, но утешение это было не ахти какое. Наши проблемы могли подтолкнуть нас к банкротству. Мы увязли в кредитах под самую завязку и, как большинство людей, которые живут от зарплаты до зарплаты, шли по самому краю пропасти. Когда поставка очередной партии обуви задерживалась, наш учет проданных пар резко сокращался, мы оказывались неспособны генерировать достаточный доход, чтобы погашать кредиты «Ниссо» и банка Калифорнии. Когда же мы не могли вовремя погашать кредиты «Ниссо» и банка Калифорнии, мы не могли заимствовать еще. Когда мы не могли заимствовать еще, мы опаздывали с размещением нашего нового заказа.
Так все и шло по кругу.
Затем случилось то, что меньше всего было нам нужно. Забастовка докеров. Наш представитель отправился в Бостонский порт, чтобы забрать партию обуви, и обнаружил, что она под замком. Он видел ее через закрытую ограду: массу ящиков, содержимого которых настойчиво требовал мир. И не было никакой возможности добраться до них.
Мы наскребли, что имели, и договорились с «Ниппон», что они вышлют новую партию – 110 000 пар чартерным грузовым рейсом «Боинга-707». Мы разделили с ними стоимость авиатоплива пополам. Предпочтительнее было все, что угодно, только не задержка со своевременным выходом продукции на рынок.
Объем наших продаж в 1973 году вырос на 50 процентов, достигнув 4,8 миллиона долларов, цифры, которая повергла меня в изумление, когда я впервые увидел ее на бумаге. Разве это было не вчера, когда мы наторговали лишь на 8000 долларов? И все же по этому случаю не было никаких торжеств. С нашими судебными проблемами и нашими бедами с поставками мы могли оказаться выброшенными из бизнеса в любую минуту. Поздними вечерами мы сидели с Пенни, и она, бывало, спрашивала в сотый раз, что мы будем делать, если «Блю Риббон» пойдет под откос. Каков наш план? И в сотый раз я заверял ее оптимистической тирадой, в которую сам верил не до конца.
Затем, в ту осень, у меня возникла идея. Почему не обратиться ко всем нашим крупнейшим розничным продавцам и не предложить им, что если они подпишутся под железными обязательствами, если они разместят у нас крупные и безвозвратные предварительные полугодовые заказы, то мы предоставим им внушительные скидки до 7 процентов? Таким образом мы получим больше времени для выполнения заказов, сократится количество отгружаемых партий, и у нас будет больше уверенности, а потому и больше шансов на сохранение остатков денежных средств в банке. Кроме того, мы могли бы использовать такие долгосрочные обязательства тяжеловесов типа «Нордстром», «Кинни», «Этлетс Фут», «Юнайтел спортинг гудс» и других для того, чтобы выжать больше кредитов из «Ниссо» и банка Калифорнии. Особенно из «Ниссо».
Торговцы розницей, разумеется, были настроены скептически. Но я просил. И когда это не сработало, я выдал смелые прогнозы. Я сказал им, что эта программа, которую мы окрестили как «Фьючерсы», была само будущее, наше и каждого человека, поэтому им стоило бы пройти на борт. И лучше раньше, чем позже.
Я был настойчив, потому что я был в отчаянии. Если б мы только могли сбросить ограничения с наших ежегодных пределов роста. Но продавцы розничных магазинов продолжали упираться. Вновь и вновь мы слышали: «Вы, новички из «Найка», ничего не понимаете в обувной индустрии. Эта новая идея никогда не сработает».
Моя позиция на переговорах неожиданно улучшилась, когда мы выложили несколько образцов сногсшибательных новых кроссовок, которые наверняка вызовут спрос. Модель «Брюин» уже была популярна, с ее подошвой и верхним покрытием, слитыми воедино, чтобы обеспечивать более стабильный бег. Теперь мы выступили с дебютом усовершенствованной версии с ярко-зеленым замшевым верхом (Пол Сайлас из «Бостон Селтикс» согласился надеть такую пару). Плюс к этому две новые пары из линейки «Кортес» – кожаные и нейлоновые, обе выглядевшие как модели, которые будут пользоваться самым большим спросом.
Наконец, несколько розничных торговцев подписались на наше предложение. Программа начала набирать обороты. Не прошло много времени, как отставшие и несогласные стали отчаянно бороться за право быть включенными в программу.
13 сентября 1973 года пятая годовщина моей свадьбы. Вновь Пенни разбудила меня посреди ночи, чтобы сказать, что она неважно себя чувствует. Но на этот раз, пока я вез ее в больницу, думал я не только о ребенке. О программе фьючерсов. О подсчете проданных пар обуви. О надвигающемся суде. Поэтому не стоит удивляться, что я потерял дорогу.
Я кружил, возвращаясь, пытаясь повторить свой путь. Мой лоб начал покрываться испариной, я проехал вдоль очередной улицы и, свернув, прямо перед собой увидел больницу. Слава Тебе, Господи.
И вновь Пенни увезли на каталке, и я вновь ждал и ждал, сидя в «отстойнике для мужиков». На этот раз я попытался работать с бумагами, и когда пришел врач, сказав мне, что у меня родился еще один сын, я подумал: два сына. Пара сыновей.
Окончательный подсчет пар. Я прошел в палату к Пенни и встретился со своим новорожденным сыном, которого мы назвали Трэвис. И затем я сделал ужасную вещь.
Улыбаясь, Пенни сказала, что врачи сообщили ей, что она может вернуться домой уже через два дня вместо трех, как это было после рождения Мэтью.
«Вау! – воскликнул я. Подожди, ведь страховая компания готова оплатить еще один день пребывания в больнице – так зачем спешить? Можешь расслабиться, передохнуть. Воспользуйся этим».
Она опустила голову, потом спросила, приподняв бровь: «Кто играет и где?»
«Орегон», – прошептал я, – на стадионе Аризонского университета».
Она вздохнула. «О’кей, – сказала она. – О’кей, Фил. Поезжай».
Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 37; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!