Кроссовки, которые изменят мир 17 страница
БРАК С ЧЕЛОВЕКОМ, У КОТОРОГО ЕСТЬ ОБУВНАЯ КОМПАНИЯ НА НАЧАЛЬНОМ ЭТАПЕ РАЗВИТИЯ, ОЗНАЧАЕТ ЖИЗНЬ НА СКУДНОМ БЮДЖЕТЕ.
Мы с Вуделлем были очень разными, и все же наша дружба основывалась на одинаковом подходе к работе. Каждый из нас находил удовольствие, всякий раз, когда это было возможно, в том, чтобы сосредоточить внимание на какой-нибудь небольшой задаче. Одна задача, говорили мы, очищает сознание. И каждый из нас был уверен, что эта небольшая задача, связанная с поиском более вместительного офиса, означала, что мы преуспевали. Мы продвигались вперед с этой штукой под названием «Блю Риббон», что говорило о глубоком желании в душе каждого из нас победить. Или, по крайней мере, не проиграть.
Хотя ни один из нас не отличался разговорчивостью, мы выявили в себе способность поговорить по душам. В те вечера мы говорили обо всем, раскрываясь друг перед другом с необычайной откровенностью. Вуделл рассказал мне в подробностях о своей травме. Если я когда-либо впадал в соблазн судить о себе слишком серьезно, история Вуделля всегда напоминала мне о том, что все может быть куда хуже. И то, как он справлялся с собой, для меня было постоянным, ободряющим уроком того, что такое настоящее достоинство, в чем главный смысл и как сохранить хорошее расположение духа.
Его травма не была типичной, сказал он. И она не означала конец всему. Он все еще чувствовал, все еще надеялся, что женится, заведет семью. Он также надеялся излечиться. Он принимал новый экспериментальный препарат, который дал обнадеживающие результаты при лечении людей, страдающих параличом нижних конечностей. Проблема была в том, что у препарата был чесночный запах. Иногда во время наших вечерних поисков офисного помещения от Вуделля так несло чесноком, будто из пиццерии «Старая школа», и я сказал ему об этом.
|
|
|
Я спросил Вуделля, был ли он – я заколебался, опасаясь, что не имею права спрашивать об этом, – счастлив. Он на какое-то время задумался. Да, сказал он. Он счастлив. Он любил свою работу. Он любил «Блю Риббон», хотя иногда испытывал неловкость из-за скрытой иронии. Человек, который не может ходить, продает вразнос кроссовки.
Не зная, что сказать на это, я промолчал.
Часто мы с Пенни приглашали Вуделля в наш новый дом на обед. Он был как член семьи, мы любили его, но мы также понимали, что заполняем пустоту в его жизни, компенсировали его потребность в кампании и домашнем уюте. Поэтому Пенни всегда хотела приготовить что-нибудь особенное к приходу Вуделля, и самым особенным блюдом, которое она могла придумать, была корнуэльская курочка плюс десерт, состоявший из бренди с ледяным молоком – она вычитала рецепт в журнале, – который погружал всех нас в одурманенное состояние.
|
|
|
Хотя куры и бренди делали серьезную прореху в ее двадцатипятидолларовом бюджете, Пенни просто не могла экономить, когда речь заходила о Вуделле. Если я сообщал ей о том, что на обед придет Вуделл, она рефлекторно выдавала: «Пойду за каплунами и бренди!» В этом было нечто большее, нежели стремление проявить гостеприимство. Она подкармливала его. Вынашивала как ребенка. Вуделл, я думаю, пробуждал в ней материнский инстинкт.
Я изо всех сил стараюсь все вспомнить. Закрываю глаза и переношусь в прошлое, но сколько ценнейших моментов, характеризовавших те вечера, бесследно и навсегда забыты. Бесчисленные разговоры, приступы смеха, когда перехватывало дыхание. Заявления, откровения, доверительные сообщения. Все они будто впитались в диванные подушки ушедшего времени. Помню только, что мы полночи просиживали, составляя каталог прошлого и намечая будущее. Помню, как мы по очереди говорили, какой была наша маленькая компания и какой она может стать, а какой она никогда не должна быть. Как бы я хотел, чтобы хотя бы в один из тех вечеров у меня под рукой оказался магнитофон. Или же дневник, как тогда, во время моей кругосветной поездки.
|
|
|
И все же я могу по крайней мере всегда вызывать в памяти образ Вуделля, сидящего в нашем кухонном уголке во главе стола, аккуратно одетого в синие джинсы, свитер с V-образным вырезом – его своеобразный отличительный маркер, натянутый поверх белой футболки. И всегда у него на ногах была надета пара кроссовок «Тайгер» с девственно чистыми, нестертыми резиновыми подошвами.
К тому времени он отрастил длинную бороду и густые усы, и я завидовал как бороде, так и усам. Черт возьми, шли шестидесятые, и я мог бы щеголять роскошной бородой. Однако мне постоянно приходилось наведываться в банк и просить денег. Не мог я выглядеть как бродяга, представ перед Уоллесом. Чисто выбритое лицо было одной из моих немногих уступок этому Человеку.
Мы с Вуделлем в конце концов нашли перспективное помещение под офис, в Тигарде, в южном пригороде Большого Портленда. Оно не было отдельно стоящим офисным зданием – такого мы себе позволить не могли, – а лишь частью помещения на первом этаже. Все остальное было занято страховой компанией Горация Манна. Притягательное, почти роскошное, это офисное помещение выглядело огромным шагом вперед, и все же я колебался. В тесном соседстве с дешевым баром таилась некая курьезная логика. Но страховая компания? С холлами, устеленными коврами, кулерами для воды и сотрудниками в строгих английских костюмах? Атмосфера была настолько консервативной, настолько корпоративной… То, что нас окружало, как я полагал, имело много общего с нашим духом, а наш дух – важнейший элемент нашего успеха, и я был озабочен тем, как может измениться наш дух, если мы вдруг разместимся в одном здании с кучкой «организационных людей» (существ антропологического типа, появившихся, согласно систематике американского социолога У. Уайта-младшего, в условиях господства крупных организаций. – Прим. пер.) и человекообразных роботов-автоматонов.
|
|
|
Я вернулся к своему креслу-релаксу, мысленно все взвесил и решил, что корпоративная атмосфера, возможно, будет асимметричной, будет идти вразрез с нашими основными убеждениями, но она также может оказаться как раз тем, что требуется для поддержания наших отношений с банком. Возможно, когда Уоллес увидит наше скучное, стерильное новое офисное помещение, он станет относиться к нам с уважением.
Кроме того, офис находился в Тигарде (название города произносится по-английски как Тайгерд. – Прим. пер.). Продавать «Тайгеры» в Тигарде – возможно, это было предначертано судьбой.
Затем я подумал о Вуделле. Он сказал, что счастлив, работая в «Блю Риббон», но в его словах прозвучала ирония. Возможно, тут скрывалось нечто большее, чем ирония, – в том, что его направляют в средние школы и колледжи продавать «Тайгеры» из багажника машины. Возможно, для него это было пыткой. И возможно, такое использование его талантов было недостаточным, дурным. То, что подходило Вуделлю лучше всего, – это приведение хаоса в порядок, решение проблем. По одной небольшой за раз.
После того как мы вместе съездили на подписание договора об аренде офиса в Тигарде, я спросил его, не хотел бы он поменять род занятий, став управляющим операциями «Блю Риббон». Больше никаких поездок с реализацией с колес. Никаких больше школ. Вместо этого ему предлагается взять на себя ответственность за все то, на что у меня нет ни времени, ни терпения. К примеру, на разговоры с Борком в Лос-Анджелесе. Или на ведение переписки с Джонсоном в Уэлсли. Или на открытие нового офиса в Майами. Или на прием в штат сотрудника для координации работы всех новых торговых представителей и на организацию их отчетности. Или на утверждение сметы расходов. Лучше всего то, что Вуделлю пришлось бы наблюдать за сотрудником, который следил за движением денежных средств на банковских счетах компании. Теперь, если он не будет окешевать свои собственные чеки на зарплату, ему придется объяснять своему боссу неоприходованные излишки – самому.
Просияв, Вуделл сказал, что ему очень нравится, как звучит мое предложение. Он протянул руку. Договорились, сказал он.
У него по-прежнему было рукопожатие спортсмена.
В сентябре 1969 года Пенни пошла к врачу. На медосмотр. Врач сказал, что все выглядит отлично, но что малыш не торопится. Возможно, придется подождать еще неделю, добавил он.
Остаток дня Пенни провела в «Блю Риббон», обслуживая клиентов. Домой мы отправились вместе, рано поужинали и рано легли спать. Около 4 часов утра она толкнула меня. «Я неважно себя чувствую», – сказала она. Я позвонил врачу и попросил его встретить нас в больнице «Эмануэль».
В течение нескольких недель до Дня труда я в практических целях совершил несколько поездок в эту больницу, и хорошо сделал, потому что теперь, когда «пришел час», я превратился в такого чурбана, что Портленд показался мне чем-то вроде Бангкока. Все вокруг выглядело странно, незнакомо. Я медленно вел машину, чтобы быть уверенным в каждом повороте. «Не так медленно, – ругал я сам себя, – или тебе придется самому принимать роды».
Улицы были пустынны, все светофоры были зелеными. Шел мягкий дождь. Единственными звуками в машине было тяжелое дыхание Пенни да попискивание дворников, гулявших по лобовому стеклу. Когда я подкатил ко входу в отделение неотложной помощи и когда помогал Пенни войти в больницу, она продолжала повторять: «Возможно, мы слишком паникуем, не думаю, что уже пора». И все же она дышала так, как, бывало, дышал я сам, заканчивая последний круг на стадионе.
Помню, медсестра приняла от меня Пенни, помогла ей усесться в кресло-коляску и покатила с ней по коридору. Я шел следом, пытаясь помочь. При мне был комплект всего необходимого для беременной, который я сам упаковал, и в нем был также секундомер, такой же, как тот, с помощью которого я замерял время сборки Вуделлем своей коляски. Теперь же я стал вслух замерять время между схватками. «Пять… четыре… три…» Она прекратила тяжело дышать и повернула голову ко мне. Сквозь сжатые зубы она произнесла: «Прекрати… это… делать».
Далее медсестра помогла Пенни встать с кресла, лечь на больничную каталку на колесах и увезла ее. Спотыкаясь, я вернулся в помещение, которое в больницах называется «стойлом», где будущим отцам отведено место для того, чтобы сидеть в ожидании, глазея в пространство перед собой. Я собирался было пройти в родильное отделение, чтобы быть там, около Пенни, но мой отец предупредил меня, чтобы я этого не делал. Он сказал, что я в свое время появился на свет ярко-синим, что перепугало его до смерти, и поэтому он решил предостеречь меня: «В решающий момент будь где-нибудь в другом месте».
Я сидел на жестком пластмассовом стуле, с закрытыми глазами, мысленно занимаясь своими обувными делами. Спустя час я открыл глаза и увидел перед собой нашего врача. На его лбу блестели капельки пота. Он что-то говорил. Точнее, двигались его губы. Но я ничего не слышал. Жизнь – это джой? Вот ваша той? Звать вас не Рой? (Филу казалось, что он слышит созвучные, но разные по смыслу слова: джой – радость, той – игрушка, Рой – мужское имя. – Прим. пер.)
Он опять это произнес: «У вас мальчик» (бой. – Прим. пер.).
«М-м-мальчик? Точно?»
«Ваша жена превосходно справилась, – продолжал он, – ни разу не пожаловалась и тужилась в нужное время – много занятий она посетила по методике д-ра Ламаза?»
«Леманса?» – переспросил я.
«Простите?»
«Что?»
Он провел меня по длинному коридору и ввел в небольшую палату. Там, за занавеской, лежала моя жена, измученная, сияющая, с ярко-красным лицом. Руками она обвивала стеганое белое одеяло, разрисованное голубыми детскими колясками. Я откинул уголок одеяла и увидел головку размером со спелый грейпфрут в белой вязаной шапочке. Мой мальчик. Он был похож на путешественника. Кем он, разумеется, и был. Он только что начал свое путешествие по миру.
Я наклонился и поцеловал Пенни в щеку. Отвел в сторону ее влажные волосы. «Ты – чемпион», – прошептал я. Она прищурилась, в ее глазах промелькнуло сомнение. Она подумала, что я обращаюсь к малышу.
Она передала мне сына. Я покачал его на руках. Он был таким живым, но настолько хрупким, настолько беспомощным. Ощущение было удивительное, оно отличалось от всех других ощущений, но одновременно оно было знакомым. Пожалуйста, не дай мне уронить его.
В «Блю Риббон» я тратил так много времени, говоря о контроле за качеством, о мастерстве, о доставке, но это, я понял, это было настоящее, самое главное. «Мы это сделали», – сказал я Пенни. Мы. Сделали. Это.
Она кивнула и откинулась на подушку. Я передал младенца медсестре и сказал Пенни, чтобы она поспала. Я вылетел из больницы и рванул к машине. Я ощутил внезапное и непреодолимое желание увидеться с отцом, жажду свидания с ним. Я поехал к нему в издательство газеты, спарковался за несколько кварталов от него. Мне надо было пройтись пешком. Дождь перестал. Воздух был прохладным и влажным. Я заглянул в табачный ларек. Представил, как я вручаю отцу большую, толстую сигару «робусто», приветствуя его: «Привет, дедуля!»
Выходя из табачной лавки и держа под мышкой деревянную коробку с сигарами, я столкнулся с Китом Форманом, бывшим бегуном Орегонского университета. «Кит!» – вскричал я. «Привет, Бак», – ответил он. Я схватил его за грудки и заорал: «Это мальчик!» Он подался прочь в полном смущении. Подумал, что я пьян. Времени объяснять не было. Я заспешил дальше.
Форман был членом знаменитой орегонской команды, установившей мировой рекорд в эстафете на четыре мили. Как бегун и как бухгалтер я всегда помнил их потрясающий результат: 16 минут и 08,9 секунды. Звезда в команде Бауэрмана на национальном чемпионате 1962 года, Форман стал также пятым американцем, пробежавшим милю меньше чем за четыре минуты. Подумать только, говорил я себе на ходу, всего каких-то несколько часов тому назад я был уверен, что именно такие достижения делают из человека чемпиона.
Осень. Ноябрьские небеса, будто укрытые шерстяным одеялом, низко нависли над землей. Я носил толстые свитера, сиживал у камина и занимался чем-то вроде самоинвентаризации. Я был полон признательности. Пенни и мой первенец, которого мы назвали Мэтью, были здоровы. Борк, Вуделл и Джонсон были счастливы. Продажи продолжали расти.
Затем пришла почта. Письмо от Борка. После возвращения из Мехико он подхватил своего рода заболевание – поток сознания, напоминающий словесный понос, – «месть Монтесумы» (диарею, от которой часто страдают в основном американские туристы в Мексике. – Прим. пер.). В своем письме он сообщал, что у него проблемы со мной. Ему не нравится мой стиль руководства, не нравится мое видение компании, не нравится, сколько я плачу ему. Он не понимает, почему мне требуется несколько недель, чтобы ответить на его письма, и почему иногда я вообще не отвечаю. У него есть идеи, касающиеся дизайна кроссовок, и ему не нравится, почему эти идеи игнорируются. Исписав таким образом несколько страниц, он потребовал немедленных изменений плюс надбавку к оплате своего труда.
Второй бунт на моем корабле. Этот, однако, оказался сложнее, чем мятеж Джонсона. Я потратил несколько часов, чтобы составить ответ. Я согласился поднять размер его зарплаты – немного, а затем стал давить на авторитет. Напомнил Борку, что в любой компании может быть только один босс, и, к сожалению для него, боссом «Блю Риббон» был Бак Найт. Сказал ему, что, если он недоволен мною или моим стилем руководства, он должен знать, что есть два реальных варианта на выбор – уволиться самому либо быть уволенным.
Как и в случае с моей памятной запиской о «шпионе», я испытал мгновенное чувство авторского раскаяния. В тот самый момент, когда я бросил письмо в почтовый ящик, я понял, что Борк был ценным членом нашей команды, что я не хотел его терять, что я не мог себе позволить потерять его. Я отправил нашего нового управляющего операциями, Вуделля, в Лос-Анджелес, залатать прореху.
Вуделл пригласил Борка на обед и попробовал объяснить ему, что я не высыпаюсь, что у меня ребенок родился и все в таком же духе. Кроме того, Вуделл сообщил ему, что я нахожусь в ужасном стрессовом состоянии после визита Китами и г-на Оницука. Вуделл шутил над моим уникальным стилем руководства, говоря, что все вокруг жалуются на него, все рвут на себе волосы из-за того, что я игнорирую их служебные записки и письма.
В целом Вуделл провел с Борком несколько дней, приглаживая его взъерошенные перья, одновременно изучая состояние дел. Он обнаружил, что Борк тоже был на нервах. Хотя розничный магазин процветал, служебное помещение, примыкавшее к нему и ставшее нашим национальным складом, было в ужаснейшем состоянии. Кругом коробки, счета-фактуры и горы бумаг до потолка. Борк не поспевал за всем.
Когда Вуделл вернулся, он нарисовал мне картину. «Думаю, Борк вернулся в лоно, – сказал он, – но мы должны освободить его от склада. Нам следует перенести все складское хозяйство сюда». Кроме того, добавил он, нам надо нанять мать Вуделля, чтобы она стала управлять складскими операциями. Она много лет работала на складе компании «Янтцен», легендарного орегонского производителя и поставщика одежды для спорта и активного отдыха, поэтому в данном случае речь идет не о кумовстве, сказал он. Мама Вуделл идеально подходила для этой работы.
Не уверен, что я придавал этому какое-то значение. Если Вуделля устраивало это, оно устраивало и меня. К тому же я смотрел на это так: чем больше Вуделлей, тем лучше.
Лето ликвидности
Мне вновь надо было лететь в Японию, и на этот раз – за две недели до Рождества. Не хотел я оставлять Пенни с Мэтью, особенно в преддверии праздников, но избежать этого было нельзя. Мне надо было подписать новое соглашение с «Оницукой». Или не подписать. Китами держал меня в подвешенном состоянии. Он не делился со мной своими соображениями относительно продления нашего договора вплоть до моего приезда.
И вновь я оказался за столом в конференц-зале, в окружении директоров «Оницуки». На этот раз г-н Оницука не стал демонстрировать свою фирменную привычку являться с опозданием, не стал он и демонстративно покидать совещание. С самого начала он присутствовал на нем, заняв место председательствующего.
Открыл он совещание заявлением, что намеревается продлить договор с «Блю Риббон» еще на три года. Я улыбнулся впервые за несколько недель. Затем я решил воспользоваться моментом. Попросил продления на более длительный срок. Да, до 1973 года, казалось, еще далеко, несколько световых лет, но он наступит, и мы моргнуть не успеем. Мне требовалось больше времени и безопасности. И моим банкирам тоже.
«Пять лет?» – спросил я.
Г-н Оницука улыбнулся: «Три».
Затем он выступил со странной речью. Несмотря на несколько лет вялых продаж по всему миру, сказал он, а также на ряд стратегических просчетов, прогноз дальнейшего развития «Оницуки» остается радужным. Благодаря сокращению затрат и реорганизации его компания смогла восстановить свое конкурентное преимущество. Объем продаж в предстоящем финансовом году, как ожидается, достигнет 22 миллионов долларов, значительная часть этой суммы поступит из Соединенных Штатов. Последний обзор показал, что 70 процентов всех американских бегунов пользуются кроссовками «Тайгер».
Я знал об этом. Я хотел сказать, что, возможно, немного подсобил в этом. Вот почему я и хотел получить контракт на более длительный срок.
Но г-н Оницука сказал, что одной из главных причин таких серьезных показателей был… Китами. Он посмотрел на сидящих за столом и одарил отеческой улыбкой Китами. Поэтому, сказал далее г-н Оницука, Китами получает повышение. Отныне он становится управляющим операциями. Теперь он будет для «Оницуки» Вуделлем, впрочем, я помню, как подумал, что не променял бы одного Вуделля на тысячу таких, как Китами.
Поклоном головы я поздравил г-на Оницука с большой удачей его компании. Я повернулся и склонил голову, поздравляя Китами с повышением по службе. Но когда я поднял голову и встретился с ним глазами, я увидел в его взгляде что-то холодное. Что-то такое, что оставалось во мне в течение нескольких дней.
Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 45; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!