Человек, переставший улыбаться 31 страница
– Знаете, почему я взял вас к себе в редакцию?
– Интересно знать – почему.
– Вижу в вас новое направление, идущее на смену нам, старикам-генералам. Я вытащил вас из ссылки, куда вас упрятали за всякие тенденции. Верю, что из вас получится большой историк. Только не спешите. Молодые писатели пишут быстро, чтобы скорее получить гонорар, а старики тоже торопятся, боясь умереть. Но от гонорара тоже не отказываются...
Скоро Щеголев покинул его, став редактором революционного журнала “Былое”, за что и сел в Петропавловскую крепость.
– Ах, Пашенька! – пожалел его Шубинский. – Не послушался ты меня, старика... Разве твое радикальное “Былое” соберет подписчиков больше, нежели мой “Исторический Вестник”?
Почуяв близость смерти, Шубинский созвал сотрудников.
– Дамы и господа! – объявил он. – Вы бы сочинили некролог при моей жизни... Понятно, что каждому человеку приятно прочитать, как его хвалят. Заодно я бы подредактировал свой некролог, а вам бы заранее гонорар выплатил...
Сергей Николаевич Шубинский, генерал русской истории, скончался 28 мая 1913 года, говоря как бы в бреду:
– Странное положение! Чувствую, меня тянет к столу работать, но сам понимаю, что уже не могу...
До кладбища его провожала толпа писателей, имена которых остались для нас памятны или забыты, шли рабочие типографии с семьями, потерявшие своего “кормильца”, среди пишущей братии шагали солдаты и офицеры лейб-гвардии Гренадерского полка, в котором Сергей Николаевич начинал свою службу.
|
|
|
Прохожие спрашивали – кого хоронят?
– Историка, – отвечали писатели.
– Генерала, – отвечали военные.
Когда я писал роман “Каждому свое” о генерале Моро, друзья из Франции, желая помочь мне, прислали книгу о нем Эрнеста Додэ, вышедшую в Париже в 1909 году. Я поблагодарил за бесценную книгу, но мне, поверьте, даже не пришлось переводить ее на русский язык, ибо в том же 1909 году она была опубликована Шубинским в его “Историческом Вестнике”. Так оперативно-быстро работала в те времена наша историческая периодика, извещая читателей о лучших новинках в Европе...
К чему я все это рассказываю? И почему я вдруг вспомнил о Шубинском? В нашей стране есть добротный журнал “Вопросы истории”, но он носит академический характер и полезен скорее для тех же историков. Есть отличный “Военно-исторический журнал”, но он рассчитан больше на офицерское чтение.
А как же быть рядовому массовому читателю, который, не имея академической или военной подготовки, желает познавать неизвестные страницы прошлого нашего государства? Вопрос об этом назрел давно. И не сегодня и не вчера возникла громадная нужда в таком историческом журнале. Пусть это не будет “Исторический Вестник” Шубинского, и все-таки пусть это будет настоящий исторический вестник для всех нас.
|
|
|
И пусть в этом журнале публикуют не только популярно написанные работы ученых, но и находки краеведов, записки бывалых людей, ветеранов войны и труда, наконец, я думаю, что мемуары безвестной домохозяйки о том, как она кормила семью в голодные годы, такие мемуары тоже достойны внимания.
Не будем уповать на издание солидных монографий?
Фейхтвангер говорил, что охотно отдал бы всего Фукидида с его многотомной историей Пелопоннесской войны за одну страничку записок галерного раба, прикованного к веслу, и эта страница может быть полезнее прославленного Фукидида...
Человек известных форм
Понятно, когда полководец, признанный народом, предстает перед нами при всех орденах. Зато страшно смотреть на разжиревшего борова, таскающего на себе пудовый иконостас из орденов, “заслуженных” на тучной ниве общенародного грабительства и рвачества. Не о таких ли вот пузырях, раздутых от непомерного чванства, еще в давние времена писал наш знаменитый историк князь Михаила Щербатов:
О муж почтенный, ты, украшенный звездами,
|
|
|
Подобно – как корабль обвешан лоскутами,
Скажи мне: для чего толико испещрен?
Созвездьем на тебя какой знак наложен?
Если уж мы решили поговорить о лихоимцах, то без экскурса в прошлое никак не обойтись. Наша великая литература перенасыщена фактами о взятках. Но я не знаю еще ни одного аспиранта-историка, который бы осмелился защищать диссертацию на тему о взяточничестве как социальном явлении. Если такой храбрец сыщется, я подскажу ему, с кого начинать и кем закончить.
Среди множества неистребимых лихоимцев былого меня больше всего поражает личность Константина Скальковского. Тайный советник, писатель и балетоман, он служил вице-директором Горного департамента. Приведу случай из его яркой биографии. Однажды к нему, изнывая от страха, явился проситель – сибирский золотопромышленник.
– Ваше превосходительство, не подумайте чего-либо худого. Я ведь не человек, а – могила. Даже родная жена не узнает...
После чего он выложил перед вице-директором двадцать тысяч рублей. Скальковский небрежно пересчитал деньги:
– Вот что, милейший! Добавь к этому тридцать тысяч, не только жене рассказывай, а можешь даже в газетах напечатать, что Скальковский брал, берет и будет брать...
|
|
|
Взяточничество на святой Руси имеет давнюю и, прямо скажем, богатую историю. В канун нашего века ноздрей клещами не рвали, посему чиновники, уличенные в лихоимстве, смело представали перед судом:
– Так чего не брать, если сами дают? Я ведь не просил у них денег – они сами несли. Даже плакали, чтобы я взял... Ну как тут не пойти навстречу страдающему человеку?
– А воздерживаться пробовали? – спрашивали судьи.
– Так воздержись я, он ведь, сукин сын, лишнюю сотню доложит и выше меня полезет, а я в дураках останусь. Меня ведь даже подчиненные засмеют, я всякий авторитет потеряю!
Но сейчас, опережая защиту научных диссертаций, я спешу поведать читателю о столичном градоначальнике Николае Васильевиче Клейгельсе, который в многотомной летописи великороссийского казнокрадства занял самое почетное место.
Мне известны его великодушные изречения:
“Дамы и господа, вы сами знаете, что я человек известных форм, а посему советую... лучше молчать!”
Для вызревания Клейгельса история отвела ему конюшни. Признаем за истину, что наш герой сидел в седле идеально: его плечо, колено и носок сапога составляли одну отвесную линию. Он четко проделывал “рысь на пятачке” или “галоп на месте”, к чему способен не каждый. Кроме того, Клейгельс смолоду проявил сочный и выразительный талант, каким славятся цыгане на лошадиных ярмарках. Клейгельсу ничего не стоило с большой выгодой для себя продать пару гнедых, давно пригодных лишь для производства мусульманских бифштексов.
Когда летом 1868 года юный Клейгельс появился в драгунах лейб-гвардии, все оценили его посадку и хороший “срыв” по сигналу стартера. Инспектор кавалерии, великий князь Николай Николаевич, алкоголик с большим и заслуженным стажем, тоже одобрил умение, с каким Клейгельс брал любые барьеры:
– Подстричь хвост, и можно в мой эскадрон... Фа!
В этом эскадроне, вращаясь среди титулованной знати, корнет Клейгельс не повысил интеллекта, зато возымел желание преуспеть в жизни, уповая на свою голенастую кобылу:
– Фа-фа-фа! Мою карьеру Глява далеко вынесет...
В ту пору он не думал еще о взятках, зато получал немало призов на знаменитых конкурсах в Михайловском манеже; там в ложах сидели красавицы столичного света, банкиры и адвокаты, балерины, бывшие на содержании немощных сенаторов, и упитанные “коты”, бывшие на содержании балерин. По выстрелу стартера распахивались ворота паддока: галопируя на влажном песке, вылетал перед публикой Клейгельс, его пылкая Глява ни разу не помяла цветов у барьерной “корзинки”, не задела копытом ни одного кирпича в только что сложенной “стенке”. Оркестр гвардии исполнял праздничный туш, а дамы наводили лорнеты на победителя, слышался их говор:
– Опять этот душка Клейгельс! От такого кентавра, я уверена, не спастись никакой амазонке.
Все складывалось как нельзя лучше. А тут началась война на Балканах, и Клейгельс расценил ее как удачный повод для выдвижения. Свое геройство он проявил в должности конного ординарца великого князя Николая Николаевича, от которого получил первые ордена и чин ротмистра. Далеко позади остались балканские кручи с их незабываемой Шипкой; перед усталой кавалерией блеснули синие воды Мраморного моря, и здесь великий князь отблагодарил своего ординарца:
– Чтобы тебе отличиться, езжай в Петербург с известием его величеству о благополучном исходе войны...
Естественно, такого посланца ожидала высокая награда. Клейгельс получил от царя золотое оружие “за храбрость”, его грудь украсилась аксельбантом флигель-адъютанта.
– Спасибо Гляве, – сказал он. – Взяла барьер...
Время после войны было спекулятивное. Петербург лихорадило в припадках наживы и прибылей. Обыватели зорко следили за курсом акций, в захолустье провинции рождались и лопались банки, в Английском клубе аристократы играли, ставя на последнюю карту золото стаканами, кокотки брезгливо морщились при виде сотенной, ибо свои грациозные шалости оценивали гораздо выше, кучера и дворники сверяли номера лотерейных билетов с таблицами, а газетные репортеры подсчитывали гонорары согласно прейскуранту столичных происшествий:
– Карманная кража – гривенник, из блинной лавки стащили ушат с тестом – пятнадцать копеек, поджог квартиры с целью получения страховки – полтинник, драка в публичном доме – рубль, опоздание брандмайора на пожар по случаю именин... ладно, пусть пятачок! Наконец, вчера престарелый бонвиван искушал на улице гимназистку – червонец, никак не меньше!
Столица развращалась, чтобы обогащаться, она же обогащалась, чтобы развращаться и дальше. Клейгельс размышлял:
– Где тот барьер, который надобно взять? Обидно, если другие раньше меня выйдут к призовому столбу...
Вскоре он занял место офицера для особых поручений при петербургском генерал-губернаторе и в 1882 году стал полковником. Николай Васильевич освоил солидность в поступках, жесты его сделались величавы, он холил седеющие бакенбарды, которые свисали со щек, словно две банные мочалки, и любую свою энциклику начинал обычно рефреном:
– Я достаточно известен как человек известных форм...
Было бы болото, а черти всегда найдутся. От орлиного взора Клейгельса не укрылось, что Акакии Акакиевичи в столичной канцелярии живут с бесподобной лихостью. Получая гроши жалованья, они хвастались лошадьми, у которых подковы отлиты из чистого серебра; даже мелкая чиновная тля, подшивающая входящие-исходящие, кутала плечи красавиц в роскошные манто. С чего бы такая роскошь? Клейгельс заметил, что чинодралы ретиво исполняли прошения, уголок которых чуть загнут, и они безжалостно откладывали “слезницы” без такого загиба. Сообразить нетрудно, что это потаенный сигнал: загнул проситель бумагу – даст, не загнул – дурак, жизни не знает...
– С одних орденов да аксельбантов много не наживешь, – здраво рассудил Клейгельс, – тут еще пособие нужно...
История забыла отметить торжественную дату, когда некто загнул для него уголок на прошении, а Клейгельс тот уголок распрямил. Но близость к генерал-губернатору делала его персону столь значительной, что не дать ему было никак нельзя. Стоило поужинать в ресторане и подняться из-за стола, как перед ним почтительно склонялся вышколенный метрдотель:
– Вы нечаянно обронили сто рублей.
– Врешь! – отвечал Клейгельс. – Я уронил сразу триста.
– Может, полтораста? – намекал метрдотель.
– Согласен, что уронил двести...
Это был “десерт” его ужина. Клейгельс уже был женат на Телешевой, имел двух сыновей; жене он признавался, что в рамках “особых поручений” ему становится душно.
– Ты же, душечка, сама знаешь, что мне для успеха надобен весь город. Имей я власть над целым городом, можно на одних унитазах составить приличный капиталец. Если даже по копейке с унитаза, так подумай, сколько получится?
Жена впадала в истому райского блаженства.
– Ужас! – отвечала она, закатывая глаза.
Клейгельс подзывал сыновей, Алешеньку с Жоржиком, костяшками пальцев стучал по их черепам, словно проверяя их прочность, как на базаре проверяют целость горшков.
– В конце концов, – говорил он жене, словно извиняясь, – о детях тоже подумать надобно... Им еще жить и жить!
В 1887 году обнаружилась вакансия на пост варшавского обер-полицмейстера при тамошнем генерал-губернаторе Гурко, который был человеком честным, а роль “гешефтмахерши” при нем исполняла жена. Она же и подсказала мужу:
– Клейгельс и я берем на себя гигиену города...
Сколько там наворовал Клейгельс, этого я не выяснил, но доход с унитазов был ощутим. Журнал “Нива” заверял читателей, что в “лице Н. В. Клейгельса Варшава получила деятельного администратора, который поставил на должную высоту санитарную часть города”, за что и произведен в генерал-майоры...
Человек “известных форм” кормился от унитазов! Раздобрел. Напыжился. Бакенбарды стали еще длиннее...
– Моя Глява брала и не такие барьеры! – хвастал Клейгельс. – Вы же знаете, что я человек известных форм и дезинфекции всегда придавал философское значение... чтобы не пахло!
Все резолюции Клейгельса были однозначные по форме: “К исполнению”; или еще проще: “Поступать по закону...”
Трудно вникнуть в психологию хапуги и взяточника.
Смею думать, что лихоимство (сиречь взяточничество) – это порождение бюрократии, а сама бюрократия – это каста, сознательно отгородившаяся от народа, который зависим от капризов канцелярий. Чиновник всегда ощущал свое превосходство перед жалким просителем, мнущимся на пороге его кабинета; убедить или разжалобить бюрократа нельзя, зато его всегда можно подкупить, и на взятку он идет охотно. Бюрократу наплевать на то, что будут писать о нем через сотню лет: ему важно урвать сегодня, проглотить кусок поскорее, пока его не схватили другие, более алчные и проворные. Наверное, психология казнокрада такова, что он верит в свою исключительность, ибо живет лучше других; хапуга не будет страдать о нуждах отечества, ибо все идеалы его кабинетного патриотизма легко умещаются в бумажнике. “Если взятка стала большой силой , – думает рвач, – так зачем мне тратить силы на борьбу с ней? Не выгоднее ли самому примкнуть к этой силе?” Такова примерно паучья канва преступного мышления взяточников и мерзавцев, и по этой трясущейся паутине они иногда вышивают золотом различные узоры, составленные из красивых слов о благородстве и величии гражданского подвига...
В 1894 году император Александр III скончался, и Клейгельс взял высокий барьер без сигнала стартера, сделавшись любовником Марии Федоровны... Чего не сделаешь ради успеха!
– Моя Глява брала и не такие барьеры, – говорил он.
Вступив на престол, Николай II заявил, что толки о народной свободе лишь “бессмысленные мечтания”, но Клейгельс никогда и не витал в облаках (вспомним об унитазах). В столице повторяли слова профессора Безобразова, заключавшие его лекцию: “Кому в наше время открыты все дороги? Только холопам и подлецам...” Безобразова сослали, а холопы с подлецами теснее сомкнули ряды вокруг престола, и среди них развевались бакенбарды Клейгельса... Николай II жаловался:
– Когда мне докладывает Дурново, я все понимаю, зато сам Дурново ничего не понимает. Когда я выслушиваю Витте, я не понимаю его, зато он меня понимает. Когда делают доклады другие, ни я, ни они не понимаем, что творится... Один только Клейгельс прост и ясен, как деревянный чурбан!
– Наш государь разбирается в людях, – заметил Витте...
Это было время, когда в русском народе зрели надежды на близость революции, террористы убивали жандармов и губернаторов, все знали, что кричала жена Боголепова мужу, когда тот рискнул стать министром народного просвещения:
– Посмотри на себя! Ну какой из тебя министр? Да еще просвещения... Или тебе хочется подставлять свою б а ш к у?
Но Клейгельс не устрашился занять пост петербургского градоначальника. Первым делом он заказал для ношения под мундиром пуленепробиваемый панцирь, а за башку не боялся – это не мишень! Секретарю Бутовскому он велел:
– При полиции следует завести особые курсы. Дворники столицы обязаны изучать приемы английского бокса.
– Зачем? – ошалел Бутовский.
– Дабы студенты боялись дворников... Также, – указал Клейгельс, – доведите до сведения воров-карманников, чтобы в толпе они смелее обшаривали карманы, нет ли у кого револьвера, а за верную службу разрешаю им красть сколько хотят.
Из воспоминаний очевидца: “В день коронации толпа помяла Клейгельса, ему пришлось снять фуражку, чтобы его не избили, во все последующие дни на улицах он не показывался”. Но скоро попал ему случай отличиться. Жена Николая II, будучи нелюдима, не пожелала видеть гостями сенаторов и министров. Уступая жене, царь велел правительственному синклиту укрыться в отдельной комнате. Но при этом сломался замок, двери не открывались, с девяти утра до трех пополудни весь кабинет великой империи сидел взаперти, как под арестом, истошно взывая о милосердии – по причинам не столько моральным, сколько чисто физиологическим. Во дворце появился Клейгельс:
– Слесаря вызывали?
– Так точно. Не нашли.
– Где же он?
– Жена плачет – опять запил...
– Посторонись! – велел Клейгельс. – Я человек известных форм и никакого формализма не потерплю...
Развеваясь бакенбардами и аксельбантом, он взял хороший разбег, как перед прыжком, всей массой упитанного тела хлестнулся в двери, украшенные золотыми гирляндами и лепными амурчиками, прижавшими пальчики к губам...
Смело сокрушая дворцовые двери, Клейгельс боялся показываться на Обводном канале, где бастовала резиновая фабрика “Треугольник”, рабочие которой забросали его блестящими галошами. В феврале 1899 года университет готовился праздновать свой юбилей: Клейгельс вывесил инструкцию – как вести себя, какие петь песни – и заранее развел мосты через Неву, чтобы студенты с Васильевского острова не могли выйти на Невский проспект. Этот юбилей был отмечен грандиозной дракой на Дворцовом мосту. Клейгельс пустил вперед конную жандармерию, студенты обнажили шпаги и тыкали в морды лошадям метлами, отнятыми у дворников. Царь с царицей наблюдали за побоищем из окон Зимнего дворца, до них долетали вопли городовых и голоса студентов, распевавших в разгар драки старинную “Гаудеамус”, зовущую к познанию наук. Столичное общество было возмущено таким проведением юбилея, даже Суворин ворчал, что свалка была не по правилам: против одного студента Клейгельс выставил пешего полицейского с нагайкой и конного жандарма с палашом. Клейгельс всюду оправдывался:
– Легко осуждать меня, вас бы всех на мое место! Меня рабочие галошами уже били, на базаре бабы в меня картошку кидали, а на мосту метлой попало... Я же и виноват!
Клейгельс всегда был туп, как бревно, но там, где дело касалось личной выгоды, его виртуозность становилась просто гениальна. Вдруг, ни с того ни с сего, последовал указ: все двери и вывески питейных перекрасить в зеленый цвет:
– Не исполнившие моего приказа будут оштрафованы...
Трактирщики нанимали маляров за большие деньги, но маляры говорили, что во всем Петербурге не стало зеленой краски (ее запасы Клейгельс заранее скупил через подставных лиц, торгуя краской только в тех лавках, доходы с которых поступали в его карман). Трактирщики втридорога платили, чтобы избавиться от штрафов, а Николай Васильевич подсчитывал выручку с “зеленого змия”... По столице ходили стихи:
Наш мудрый Клейгельс цвет зеленый возлюбил.
И говорит: “Не пить” – то утопия.
Теперь все до зеленого напьются змия...
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 77; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!