Человек, переставший улыбаться 30 страница
По-разному сложились судьбы друзей. Михаил Иванович Семевский в 1870 году выпустил первый том журнала “Русская Старина”, а Михаил Дмитриевич Хмыров, щеголявший в красной рубахе ямщика, собрал уникальную “Хмыровскую коллекцию”, которая ныне занимает почетное место в Государственной исторической библиотеке в Москве. Хмыров не щадил себя. Он спровадил семью в деревню, чтобы жена и дети не голодали заодно с ним, а сам кормился одним студнем, покупая его в дешевой лавчонке, отчего заболел и умер... Возле гроба покойного Шубинский ходил с фуражкой, собирая на похороны историка.
– Занятие прошлым, – сказал он Ефремову, – только пожирает здоровье, но прибыли не дает. Вот лежит на столе наш бедный Миша Хмыров: на студень еще хватало, а на врачей не хватало... Подайте, Петр Александрович!
П. А. Ефремов, богатый библиограф и накопитель старинных книг, бросил в фуражку Шубинского полсотни рублей.
– На погребение, – сказал он. – Но кладу еще четыреста для вдовы Миши, а ты зайди ко мне. Поговорить надобно...
Шубинский навестил Ефремова в его доме, больше похожем на книгохранилище. Втайне позавидовал хозяину. Влюбленные в историю, стали они мечтать: хорошо бы иметь журнал для народного познания истории, но чтобы авторы не умирали с голодухи, как Хмыров, а получали бы гонорар.
– Без мецената не обойтись, – вздыхал Шубинский.
– Да, – согласился Ефремов, – найти Сил Силыча, чтобы развязал мошну ради истории, трудноватенько. Петр Иванович Бартенев издает “Русский Архив” в Москве, но дает журнал крохотным тиражом, ибо материал печатает сырой, никак не обработанный, почти архивный. Это, брат ты мой, не для широкого читателя, а лишь на будущего историка. Надо подумать, где сыскать Креза, чтобы восхитился нашей историей!
|
|
|
Сергей Николаевич недавно женился на скромной девушке Катеньке Боровской; детей еще не было, но могли появиться, а жалованья капитана не хватало. Шубинский решил начать с издания старинных мемуаров. Он перевел “Письма леди Рондо”, жены английского посла, описавшей свои впечатления при дворе Анны Иоанновны; потом выпустил “Записки графа Миниха”, известного фельдмаршала. Издателем стал книготорговец Яков Исаков; выпуском мемуаров Шубинский угодил лишь культурным читателям, но часть тиража осталась догнивать на складах.
– Ну тебя к черту с леди Рондо и с графом Минихом! – говорил Исаков. – С ихних записок не разбогатеешь... Не порти мне настроения!
Сергей Николаевич тяжело переживал неудачу.
– Как же так, Катенька! – говорил он жене. – Я издал ценные вещи, без которых не обойтись историкам, но читатель наш, очевидно, еще не дорос до серьезного чтения...
|
|
|
Настроение ему исправил Ефремов, сообщивший:
– Помнишь наш разговор после похорон Миши? Так вот, я, кажется, нашел чудака, готового субсидировать журнал.
– Кто он?
– Василий Иванович Грацианский, служит в государственном банке, денег – куры не клюют, недавно от жадности купил типографию, а что печатать в ней, еще не придумал...
Грацианский колебался. Но его сомнения развеяли солидные историки – Соловьев, Забелин, Бестужев-Рюмин и Костомаров, убеждавшие не скупиться, ибо в познании былого, как никогда, нуждается вся мыслящая Россия, а поэт-демократ Василий Курочкин подсказал будущему журналу весомое название:
– “Древняя и Новая Россия” – чем плохо? А редактором бы подполковника Шубинского сделать, ибо тернистый путь в прошлое ему освещают генеральские звезды на эполетах.
Грацианский сдался, раскрывая бумажник.
– Разорите вы меня, господа ученые...
Издатель оказался пророком. Шубинский много позже сам говорил, что, еще не выпустив ни одного номера журнала, в его проспекте они наобещали читателю разных чудес.
– И сразу загубили журнал форматом: страницы взяли широкие, чего никто не любил. Вот и получал подписчик ежемесячно громадный блин. На полку его не поставить, а можно лежмя лишь класть. Бумагу же выбрали потолще, в какую хорошо бы селедку заворачивать. А годичная подписка – в тринадцать с полтиной, где их взять? Конечно, любитель истории, да еще семейный, прежде подумает: стоит ли за такие деньги приобщаться к истории? Не лучше ли детям штанишки купить?..
|
|
|
Но, уверенные в успехе, Грацианский с Шубинским решили давать тираж в три тысячи экземпляров (немыслимо много для того времени!). Редакция расположилась на видном месте – в доме возле Пассажа на Невском, и в январе 1875 года вышел первый номер журнала “Древняя и Новая Россия”. Но тут заявился секретарь редакции Петя Гильтебрандт, почти радостный:
– Подписчиков-то – кот наплакал, едва тысчонка набралась. Так куда прикажете остатки тиража складывать?
– Вали в подвал, – помрачнел Грацианский. Затем он предупредил Шубинского, что у него не водится таких денег, чтобы остатками тиража кормить голодных крыс. – Думаете, коли я служу в банке, так деньги гребу лопатой? Это вам Ефремов нагородил, будто я богатей, а всего-то и было у меня шесть тысяч. Я уже в долги влез, на гравюры потратясь...
Петя Гильтебрандт завершил свою жизнь корректором в Синодальной типографии, а тогда он желал свергнуть Шубинского.
|
|
|
– Душа человек, но какой из него редактор? – не раз внушал он Грацианскому. – Тут не надо бы украшать журнал гравюрами. Лучше бы кромсал ножом по живому мясу, безжалостно сокращая авторов, а так... Разорит он вас, Василий Иванович!
– Молчи. И сам я не рад, что связался...
Журнальные хлопоты совпали с рождением у Шубинского дочери, а будущее не радовало, и невольно вспоминалось, как ходил вокруг гроба Хмырова с протянутой фуражкой. Спору нет, журнал был задуман прекрасно, но успеха в публике не имел. В чем дело? Издания “Русского Архива” Бартеневым в Москве и “Русской Старины” Семевским в Петербурге уже обрели научный авторитет, их тиражи вполне удовлетворяли запросы русской интеллигенции. Шубинский привлек к журналу лучших историков России, но они совсем не учитывали интересов широкого читателя, а устроили научную дискуссию меж собой по спорным вопросам. Соловьев или Бестужев-Рюмин писали добротно, однако их сухие статьи напоминали гигантские глыбы сырого исторического материала, над которым Шубинский тщетно работал, как скульптор над грудой мрамора. Целиком преподносить читателю – не станет читать, отколешь кусок – обидятся авторы. Жене он говорил:
– Наши профессора истории пишут для профессоров истории, но даже ты, душечка, разве не зеваешь от скуки?
– Зеваю, – соглашалась жена...
Грацианский выворачивал перед Шубинским пустой бумажник:
– Вы-то, Сергей Николаевич, при своих эполетах останетесь, а я по вашей милости скоро на паперти стоять буду...
Разорившись на истории, Грацианский страшился новых затрат, позволив Шубинскому вести переговоры с петербургскими издателями, чтобы купили прогоревший журнал “на корню”, включая и те остатки тиража, что свалены в подвалах.
– Поговорите с Гоппе или Вольфом, Базуновым или Глазуновым. Может, кто-либо согласится купить мое дело?
...Я снимаю с полки своей библиотеки второй том журнала “Древняя и Новая История” за 1879 год и в конце номера читаю такое трагическое объявление:
“С выпуском сентябрьской книжки сборника “Древняя и Новая Россия” я оставляю редакцию этого издания и не принимаю в нем более никакого участия.
С. Шубинский”.
Между тем – незаметно для самого себя – Сергей Николаевич обрел славу популярного писателя. Его “Исторические очерки и рассказы” были сразу же раскуплены публикой, и скоро потребовалось новое издание. Шубинский размышлял, в чем секрет такого успеха, и понял, что в народе существует большой “исторический голод”. Читатель желает знать, что от него так долго скрывала цензура. Перед женою он был откровенен:
– Историческая литература – особая. Беллетрист может выдумывать что угодно, а я не могу сочинять историю, обязанный придерживаться сути документа. Самобытности таланта ждать от меня не следует, ибо вольно или невольно исторический автор связан по рукам и ногам точными фактами. Трудно! И то, что было нравственно в прошлом веке, стало безнравственно в нынешнем. “Декамерон” Боккаччо сейчас исключен из гимназических библиотек, как порнография, а в эпоху Петра Первого он был хрестоматией девушек для воспитания в них высокой нравственности. Житейские оценки вещей в истории изменчивы, как и наша чухонская погода... Трудно работать в истории!
Чувствуя себя морально обязанным перед Грацианским, Шубинский пытался продать журнал петербургским издателям. “Но, – писал он, – всем этим господам издание исторического журнала не представлялось средством для легкой и скорой наживы!..” О своих затруднениях он сказал однажды Суворину:
– Алексей Сергеевич, вы недавно купили газету “Новое время”, не подскажете ли, кто в столице может купить несчастную “Древнюю и Новую Россию”? Журнал, как вы сами знаете, чисто исторический, без политических тенденций.
Суворин с хитрецою сощурился.
– Я тоже без тенденций, – заявил он, смеясь. – Но цензура меня душила, жандармы меня в тюрьму сажали, находя тенденции даже там, где их отродясь не бывало...
Недавно Шубинский опубликовал статью Суворина о пребывании А. С. Пушкина в Михайловском, автора статьи он хорошо знал. Суворин обладал цепкой хваткой в делах, умел хитрить, скрывая свои истинные намерения, а в ту пору он имел прочную славу “либерала”, гонимого властями за “народную правду”.
– Скажи Грацианскому, что я журнал покупаю.
– Грацианский будет просить за него пять тысяч.
Суворин на эти слова небрежно отмахнулся.
– И не то мы еще теряли, – сказал он...
Грацианский выслушал Шубинского с недоверием, отметив, что Суворин – известный жук, пусть платит еще больше:
– А журнал погубили именно вы, полковник, расточительством на картинки и неумением обращаться с авторами.
Суворин, узнав об этом, сделал вывод, что Грацианский – жулик, решивший заработать на нем, на Суворине.
– Дерьмо собачье! – сочно выговорил он. – Пусть поищет дураков в Крыжополе, только не в русской журналистике.
Суворин поразмыслил, как бы себя не обидеть, и надоумил Шубинского основать в России новый популярно-исторический журнал... без тенденций:
– Скажем, с названием “Исторический Вестник”. Но теперь не дадим его засушить ученым, чтобы там они ковырялись в датах, когда пришли варяги на Русь, а будем давать любой исторический материал, вплоть до романов. По мне, так пусть даже мужики пишут мемуары при свете лучины... А сейчас, полковник, составим для наших чинодралов программу журнала.
Составили. Отослали. Шубинский вскоре получил ответную бумагу из Министерства внутренних дел, в которой министр Маков отказывал в издании исторического журнала для широкой публики. “Я провел скверную ночь, – вспоминал Сергей Николаевич, – на другой день, надев мундир, отправился к Макову. Он принял меня довольно-таки любезно, откровенно объяснив причину своего отказа”.
– Видите ли, – сказал Маков, – Суворин желает стать монополистом в столичной печати, а меня уже не раз упрекали за мирволение его кулацким замашкам. В газетной полемике издатели обливают один другого вонючими помоями, а брызги этих помоев пачкают чистоту моего министерского мундира...
(В скобках замечу, что вскоре после этой беседы Маков застрелился, уличенный во взятках.) Шубинский отвечал ему:
– Лев Саввич, нельзя же лишать нашу публику возможности пить нектар из благословенных источников нашей истории.
– Пейте! – кивнул министр. – Я согласен разрешить журнал лично вам, господин полковник, но только не Суворину...
В марте 1881 года “Древняя и Новая Россия” тихо опочила сном праведным (смерть журнала совпала с убийством императора Александра II). А накануне русский читатель получил выпуск “Исторического Вестника”, издателем которого был назван Шубинский. Новый журнал отвечал вкусам всех читателей, а не только ученых-историков. В самом деле, подле записок Меттерниха умещались мемуары вора и взяточника Геттуна, Завалишин делился воспоминаниями о декабристе Лунине, Костомаров сообщал о самозваном лжецаревиче Симеоне. Журнал украшал рассказ Николая Семеновича Лескова, которого тогда безбожно травили не только слева, но и справа. Но Шубинский уважал писателя, платившего ему ответной дружбой, отбивая удары критиков – и левых, и правых.
– Сейчас любая бездарность считает своим долгом лягнуть Лескова в печати, а чтение его романов считается “дурным тоном”. Но я верю, – убежденно говорил Сергей Николаевич, – что писателю Лескову Россия еще будет ставить памятники!
Сам же Шубинский никогда не применял слово “писатель” к своему имени, скромно почитая себя лишь “популяризатором” истории в народе. Ведая выдачей гонораров, он оценивал свой труд по тем же ставкам, по каким расплачивался и с другими авторами. Шубинский надеялся вскоре получить эполеты генерала, дочь уже подрастала, появились новые расходы, но Сергей Николаевич не приписал себе лишнего рубля.
– Говорят, я прижимист. Может, и так. Печатаясь в своем журнале, я получаю ерунду. Уверен, что “Нива” платила бы мне гораздо больше, нежели я выплачиваю сам себе.
Выпросить аванс у Шубинского было нелегко.
– А зачем вам деньги? – спрашивал он автора. – Ведь я недавно выписал вам сто рублей... Куда вы их дели? Небось по ресторанам шлялись, смотрели, как в “Кафе-де-Флер” канкан отплясывают. Лучше бы вы сидели дома и писали.
– Сергей Николаевич, спасите жену от голодной смерти!
– Видел я вашу жену... вчера. Вы ей новое манто справили. Она катила на лихаче, вся обвешанная покупками. Нет, не дам!
Вежливый, но суховатый, он был педантичен в жизни и в работе. Любя семью, домоседом жил в окружении книг. Лишь изредка посещал “холостяцкие” субботы у Лескова, где его прозвали “каптенармусом XVIII века”. “Хороший друг и милейший человек”, – писал Лесков о Шубинском. Сергей Николаевич бывал частым гостем в доме П. Я. Дашкова, собирателя старинной графики, где в разумных беседах сиживали далеко за полночь. Время тогда было нелегким, когда свободно рыскал зверь, а человек бродил пугливо.
Начиналась полоса мрачной реакции, и тут Суворин воспрянул. Он смело отбросил на титуле “издатель” С. Н. Шубинского, оставив его лишь “редактором”. На голову Сергея Николаевича Суворин-издатель извергал непотребную ругань, упреки в расточительстве, издательские насмешки:
– Почему у журнала так мало подписчиков? Я не Грацианский, которого ты без порток пустил по миру побираться. Мне важен ежемесячный доход, а на остальное – плевать.
Шубинский, человек щепетильный, тоже покрикивал:
– Вы с кем говорите? Не забывайте, что я полковник.
– Вы еще не генерал, – огрызался Суворин. – И вообще редактор нужен литературе так же, как палач для больницы...
“Палач для больницы” – Шубинский это запомнил. Иногда ведь ему тоже приходилось “пытать” и даже “казнить” авторов.
– Напрасно вы утверждаете мнение о ничтожестве и забитости русских в прошлом. Даже иные мужики в век Елизаветы чувствовали себя гораздо свободнее, нежели вы, сидящий передо мною. Если же верить вам, что русское общество состояло из жалких рабов, забитых салтычихами и собакевичами, то как же из такого темного леса вышли Ломоносов и Кулибин, Крылов и Пушкин?
Иным авторам Шубинский с гневом возвращал рукопись:
– Что это у вас – цитата на цитате, а вашего разумения не видать. Я могу напечатать вашу статью, но гонорар за собрание цитат перешлю авторам этих цитат, а не вам...
Весною 1887 года он стал генерал-майором и сразу подал в отставку, желая посвятить себя целиком истории. Но с мундиром не расставался, дабы своим чином влиять на цензоров и на самого Суворина. Получив отставку из армии, он угрожал издателю отставкой от редакции, что всегда пугало Суворина:
– Да Бог с вами, милуша! Я ведь человек не злой, только характер у меня занозистый... Что вы обижаетесь?
Шубинский использовал капиталы Суворина на свой лад, в интересах общества, ради пользы отечества. Так, по его настояниям Суворин раскошелился на издание солидных исторических трудов, выпустив записки Дашковой и Екатерины II, работы Олеария, Герберштейна, Шальдера и многих других. А когда Суворин завел свой театр, Сергею Николаевичу пришлось побыть научным консультантом в создании декораций и костюмов, чтобы не пострадала историческая достоверность былого...
Со временем он выработал свое редакторское кредо:
– Исторический журнал не должен гнаться за авторитетами имен, и я охотно напечатаю быль безвестного каторжанина, дурацкие сплетни статс-дамы или безграмотный рассказ старого бурлака, но я выкину из набора в корзину прилизанную, но занудную статью заслуженного профессора.
Лесков иногда жестоко бранил Шубинского:
– Весь в прошлом, да посмотри ты вперед!
– А что впереди? Не знаю, – отвечал Шубинский. – Ведь даже в трамваях публика толпится у задних дверей ради безопасности, случись столкновение. И я жмусь в конце, ибо прошлое для меня понятнее, нежели твое сомнительное будущее...
Он старел, становился ворчливым, придирчивым. По-прежнему работал в “своем” веке, отдыхая среди книг, которые бережно холил, не жалея денег на дорогие переплеты. Иногда он уже забывал, что было вчера, зато помнил все, что было в его любимом и неповторимом “осьмнадцатом” столетии.
– Что вы хвалите мою память! – даже с обидой говорил он молодежи. – Я уже сдал. А вот смолоду наизусть шпарил, как стихи, генеалогические таблицы главных родов дворянства. Сам-то я из мелкотравчатых. Зато породнился знатно: мой братец в Москве женат на гениальной актрисе Ермоловой...
Сам старел, и друзья старели. Лесков удалялся от его журнала, критикуя Шубинского за его “направление”.
– Его направление – это отсутствие направления. Валит все в кучу, лишь бы угодить и дворникам, и фрейлинам сразу...
А сам Шубинский жаловался на Лескова:
– Пошел бы к Николаю Семеновичу, чтобы совместно съесть “тельца упитанного”, но... боюсь. Опять разбранит меня.
– За что разбранит, Сергей Николаевич?
– Ни за что. Я тут поместил рассказ о героизме русского офицера, так Лесков учинил мне выговор. Сказал, что выдрал бы этого героя-офицера, а заодно и меня – генерала... Чем я виноват? Не пойму. Существует же государство, значит, надобно афишировать в народе патриотизм...
Кто тут прав – сказать трудно. Но долгое общение с Сувориным, наверное, отложилось и на эмоциях Шубинского. Он утвердился в мысли, что “тенденция” его журнала правильная:
– Мещанство читает “Ниву”, а интеллигенция читает “Исторический Вестник”. Все журналы держатся не идеями, а количеством подписчиков. У меня в типографии все рабочие сыты, а мои авторы пятаки не считают. Но черт меня дернул дожить до XX века, когда всей душой я остался в веке осьмнадцатом!
С 1900 года Шубинский начал болеть, быстро уставая: врачи предупреждали Екатерину Николаевну, что кончины можно ожидать в любую ночь, но утром Шубинский бодро вставал с постели:
– Ах, душечка! Как жаль, что в осьмнадцатом веке много такого, что никак нельзя напечатать.
– Ты думаешь, что цензура не пропустит?
– Да нет... я сам не пропущу, ибо там творились такие немыслимые безобразия, такое свинство, что самому страшно. Лучше уж будет унести все это в могилу!
XX век заполнил Россию множеством журналов, все писали, а кто не умел писать, тот устраивался в редакциях, чтобы учить писателей. Шубинского это даже смешило:
– Скоро на каждого пишущего повесят по два-три редактора. Палачей литературы развелось больше, чем комаров на болоте...
Сам же он, старея, взял себе в помощники молодого историка Павла Елисеевича Щеголева, которого из пропасти давних веков тянуло к декабристам, к Пушкину, к революции.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 68; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!