Если б все в классе были такие, как Джилл 7 страница

– Добрый день. Позвольте поприветствовать вас на четвертой лекции нашего субботнего лекционного цикла «Внезапное исчезновение с точки зрения христианства». Сегодня перед нами выступит Уэйн Гилкрест, только что прибывший из Брукдейла. Я пригласил его по настоятельной рекомендации многоуважаемого коллеги доктора Финча. – Его преподобие ненадолго умолк, – на тот случай, если кто-то соизволит поаплодировать его многоуважаемому коллеге. – Когда я спросил у мистера Гилкреста название лекции, чтобы разместить его на сайте, он сказал, что еще работает над своим докладом. Посему мне, как и вам, любопытно послушать, что он скажет.

Люди, видевшие мистера Гилкреста уже в его более позднем, харизматичном, воплощении, ни за что не признали бы его в человеке, который поднялся со стула в первом ряду и повернулся лицом к своей скромной аудитории. Святой Уэйн носил джинсы, футболки и кожаные браслеты с металлическими заклепками – один из журналистов окрестил его Брюсом Спрингстином[29] среди лидеров религиозных культов, – а раньше он предпочитал более строгие наряды и в тот день был в траурном костюме, который плохо сидел на нем, словно его позаимствовали у низкорослого щуплого человека. Было видно, что пиджак тесен ему в груди и плечах.

– Благодарю, ваше преподобие. Спасибо всем, кто пришел на встречу со мной. – Голос у мистера Гилкреста был грубоватый, по-мужски властный. Позже Том выяснил, что тот прежде зарабатывал на жизнь перевозкой грузов в фирме «ЮПС»[30], но, если бы ему пришлось угадывать род его деятельности в тот день, он принял бы Гилкреста за полицейского или за школьного тренера по футболу. Мистер Гилкрест глянул на священника, поморщился, как бы извиняясь. – Вообще-то для меня это новость, что мое выступление должно отражать точку зрения христианства. Честно говоря, я еще не определился со своей точкой зрения.

Начал он с того, что пустил по рядам небольшой плакат – уведомление о пропавшем человеке. После Четырнадцатого октября такие листовки висели повсюду – на телеграфных столбах и досках объявлений в супермаркетах. На этой была помещена цветная фотография худенького мальчика, стоящего на трамплине для прыжков в воду. Он обнимал себя, ежась от холода. Ребра выпирают, ноги, как палки, торчат из широких плавок, которые на несколько размеров больше, чем требуется. Он улыбается, но в глазах его застыла тревога. Такое впечатление, что ему совсем не хочется прыгать в темную воду. ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО МАЛЬЧИКА? Подпись к фотографии гласила, что это Генри Гилкрест, ему восемь лет. Также указывались адрес и телефон, была выражена настоятельная просьба ко всем, кто, может быть, видел мальчика, похожего на Генри, срочно связаться с его родителями. ПОЖАЛУЙСТА!!! МЫ ОТЧАЯННО НУЖДАЕМСЯ В ИНФОРМАЦИИ О ЕГО МЕСТОНАХОЖДЕНИИ.

– Это – мой сын. – Мистер Гилкрест с любовью смотрел на плакат, будто забыв, где он сейчас. – Я мог бы целый день рассказывать вам о нем, но что это даст, верно? Вы никогда не вдыхали запах его волос после ванны; никогда не несли его на руках из машины, если он заснул по дороге домой; никогда не слышали, как он смеется, когда его щекочут. Так что просто поверьте мне на слово: он был замечательный ребенок, ради которого стоило жить.

Том глянул на Хаббса. Зачем они сюда пришли? Чтобы слушать, как работяга, «синий воротничок» делится воспоминаниями о своем исчезнувшем сыне? Хаббс лишь пожал плечами и снова устремил взгляд на мистера Гилкреста.

– Генри был маловат ростом для своего возраста, хотя на фотографии это не видно. Правда, он был спортивный мальчик. Шустрый. Хорошая реакция, меткость. Любил футбол и бейсбол. Я пытался привить ему интерес к баскетболу, но он не увлекся, – может, из-за того, что ростом не вышел. Мы пару раз ездили кататься на лыжах, но лыжи тоже не пришлись ему по душе. Мы на него не давили. Решили, что он сам нам скажет, когда будет готов попробовать еще раз. Вы меня понимаете? Нам казалось, что времени вагон, на все хватит.

В университете Том не мог сидеть спокойно на лекциях. Через несколько минут слова преподавателя сливались в бессмысленный гул, в вялый поток витиеватых фраз. Он приходил в нервозное состояние, терял внимание, начинал остро осознавать свое физическое «я» – подергивание в ногах, сухость во рту, урчание в животе, – отчего и вовсе не мог сосредоточиться. Как бы он ни устроился на стуле, ему всегда казалось, что он принял неудобную позу. Однако мистер Гилкрест, как ни странно, воздействовал на него иначе. На Тома снизошел покой, голова светлая, а тела своего он вообще не чувствовал, будто превратился в бесплотный дух. Откинувшись на спинку стула, он вдруг с озадачивающей ясностью представил состязание по поеданию хот-догов в общаге: здоровые парни набивают рты мясом и хлебом, щеки у них раздуваются, в глазах страх и омерзение.

– И еще Генри был умен, – продолжал мистер Гилкрест, – и я говорю это не для красного словца. Я сам неплохо играю в шахматы и, скажу вам, к семи годам он сражался со мной на равных. Вы бы видели его лицо, когда он сидел за шахматной доской. Такое серьезное, казалось, видно, как извилины шевелятся у него в голове. Иногда я делал какой-нибудь глупый ход, чтобы не выиграть раньше времени, но его это злило. «Папа, да ну тебя, – сердито говорил он, – ты ведь специально так пошел». Он не терпел снисходительного отношения, но и проигрывать не любил.

Том улыбнулся, вспоминая подобные ситуации из своего детства, когда им, при общении с отцом, владела странная смесь противоречивых чувств: дух соперничества и воодушевление, преклонение и обида. На мгновение его сердце наполнилось нежностью, но ощущение было каким-то приглушенным, словно отец был ему старым другом, с которым он давно утратил связь.

Мистер Гилкрест снова с задумчивым видом, воззрился на фотографию сына. Когда поднял голову, лицо его казалось обнаженным, абсолютно беззащитным. Он сделал глубокий вдох, словно собираясь погрузиться под воду.

– Я не стану в красках описывать свое состояние после его исчезновения. Говоря по правде, о тех днях у меня сохранились весьма смутные воспоминания. И, думаю, это благо, как травматическая амнезия, которая возникает после автокатастрофы или тяжелой операции. Одно могу сказать; в те первые несколько недель я вел себя отвратительно по отношению к жене. Не то чтобы я мог как-то смягчить ее боль – в ту пору смягчить боль было невозможно. Но своим поведением я лишь усугублял ее страдания. Она нуждалась во мне, а у меня слова доброго для нее не находилось, порой я даже смотреть на нее не мог. Я перебрался спать на диван, по ночам украдкой уходил из дома и часами колесил по дорогам, не сообщая ей, куда поехал и когда вернусь. Если она мне звонила, я не брал трубку.

Наверно, в какой-то степени я винил ее. Нет, не за то, что случилось с Генри – в этом, я понимал, никто не виноват. Просто… я не упоминал об этом раньше… в общем, Генри был у нас единственным ребенком. Мы хотели еще детей, но, когда Генри было два года, у жены заподозрили рак, и врачи порекомендовали ей удалить матку. Тогда казалось, что это сущая ерунда.

После того, как мы потеряли Генри, я стал одержим мыслью о том, что нам нужен еще один ребенок. Нет, не ему на замену – я не настолько безумен, – просто чтобы начать сначала, понимаете? Я вбил себе в голову, что только так я смогу жить дальше, но это было невозможно – из-за нее, потому что она физически была неспособна родить мне ребенка.

Я решил, что уйду от нее. Не сразу – через несколько месяцев, когда она окрепнет и меня не станут строго осуждать. Мне было стыдно, что я втайне вынашиваю такой план, и за это я тоже винил ее. В общем, замкнутый круг, и с каждым днем становилось все хуже и хуже. Но потом, однажды ночью, мой сын явился ко мне во сне. Знаете, как бывает: видишь во сне кого-то, но не столько видишь, сколь понимаешь, что это он. Здесь – ничего подобного. Это был мой сын, я видел его, как наяву. И он спросил: «Зачем ты обижаешь маму?». Я стал отнекиваться, а он покачал головой, как будто разочаровался во мне, и сказал: «Ты должен ей помогать».

Мне стыдно признаться, но я ведь к тому времени уже давно, несколько недель, не прикасался к жене. И здесь я веду речь не только об исполнении супружеского долга – я в буквальном смысле вообще к ней не прикасался . Не гладил ее по голове, не стискивал руку, не похлопывал по спине. А она все время плакала. – Голос мистера Гилкреста дрогнул от переполнявших его чувств. Тыльной стороной ладони он почти со злостью отер рот и нос. – И вот на следующее утро я встал и обнял ее. Привлек к себе и сказал, что люблю ее и ни в чем не обвиняю. И такое было чувство, что, когда я произнес это, так оно и стало. А потом мне пришла в голову еще одна мысль. Не знаю, откуда она взялась. Я сказал: «Отдай мне свою боль. Я выдержу». – Мистер Гилкрест умолк, глядя на своих слушателей с почти виноватым выражением на лице. – Это трудно объяснить, но, едва те слова слетели с моего языка, я ощутил некий странный толчок в животе. Моя жена охнула и обмякла в моих объятиях. И мне стало ясно, ясно, как дважды два, что огромная часть ее боли переместилась в меня.

– Я знаю, что вы думаете, и я вас не осуждаю. Я просто рассказываю, как это было. Я не утверждаю, что исцелил ее, унял ее горе и все такое. До сего дня она пребывает в печали. Потому что наша боль неисчерпаема. Организм и душа каждого из нас вырабатывают ее снова и снова. Я просто говорю, что принял в себя боль, что была в ней в тот момент . И хуже мне от этого не стало.

В мистере Гилкресте будто что-то переменилось. Он приосанился, положил руку на сердце.

– В тот день я узнал, кто я такой, – провозгласил он. – Губка, впитывающая боль. Я впитываю чужую боль и становлюсь сильнее.

Его лицо расплылось в улыбке, столь радостной и самоуверенной, что он, казалось, преобразился, стал другим человеком.

– Мне все равно, верите вы мне или нет. Я прошу одного: дайте мне шанс. Я знаю, что вы страдаете. Иначе вы не сидели бы здесь в субботний день. Позвольте мне обнять каждого из вас и забрать вашу боль. – Мистер Гилкрест повернулся к его преподобию Камински. – Начнем с вас.

Было видно, что священник не жаждет обниматься, но он выступал в роли хозяина и не мог найти предлога для вежливого отказа. Камински поднялся со стула и приблизился к мистеру Гилкресту. По пути он бросил скептический взгляд на аудиторию, давая понять, что он просто проявляет учтивость.

– Скажите, – обратился к нему мистер Гилкрест, – есть какой-то особенный человек, которого вам не хватает? Чье отсутствие особенно не дает вам покоя? Это может быть кто угодно. Не обязательно близкий друг или родственник.

Его вопрос, казалось, удивил священника. Помедлив с минуту, он ответил:

– Эва Вашингтон. Мы с ней учились в одном классе в школе богословия. Я не очень хорошо ее знал, но…

– Эва Вашингтон. – Мистер Гилкрест шагнул к священнику, распростер объятия, так что рукава его пиджака задрались к локтям. – Вы тоскуете по Эве.

Поначалу это выглядело как самые обычные дружеские объятия: так многие обнимаются при встречах и прощаниях. Но потом, с пугающей внезапностью, ноги у его преподобия Камински подкосились, а мистер Гилкрест крякнул, будто получил удар в живот. Кожа на его лице стянулась в гримасу, потом черты его смягчились.

– Ого, – произнес он. – Ну и ну. Мужчины долго не разжимали объятий. Когда они наконец-то отстранились друг от друга, священник всхлипывал, прижимая ладонь ко рту. Мистер Гилкрест повернулся лицом к аудитории.

– Подходите по одному, – сказал он. – У меня на всех хватит времени.

С минуту или две никто не двигался. Потом грузная женщина, сидевшая в третьем ряду, встала со своего места и пошла вперед. Вскоре почти все слушатели, за исключением нескольких человек, покинули свои места, выстроившись в очередь.

– Спешки никакой нет, – заверил мистер Гилкрест колеблющихся. – Я подожду, когда вы будете готовы.

Том с Хаббсом стояли почти в самом конце, и когда подошла их очередь обниматься, они уже знали, чего ждать. Сначала пошел Хаббс. Он сообщил мистеру Гилкресту о Чипе Глисоне, мистер Гилкрест повторил имя Чипа и привлек Хаббса к себе на грудь, крепко, почти по-отечески обняв его.

– Все хорошо, – сказал ему мистер Гилкрест. – Я здесь.

Спустя несколько секунд Хаббс вскрикнул, а мистер Гилкрест пошатнулся, в тревоге вытаращив глаза. Том подумал, что они сейчас рухнут на пол, как борцы, но они каким-то чудом удерживались на ногах, словно исполняя странный рискованный танец, пока снова не обрели равновесие.

– Полегче, напарник, – расхохотался мистер Гилкрест. Похлопав Хаббса по спине, он выпустил его из своих объятий. Тот, ошалелый, неровным шагом направился на свое место.

Теперь к мистеру Гилкресту подошел Том. Тот ему улыбнулся. Вблизи его глаза казались ярче, чем представлялось Тому, словно он светился изнутри.

– Как тебя зовут? – спросил мистер Гилкрест.

– Том Гарви.

– Кто для тебя особенный человек, Том?

– Джон Вербецки. Мы когда-то давно с ним дружили.

– Джон Вербецки. Ты тоскуешь по Джону. Мистер Гилкрест раскрыл объятия. Том шагнул в них, и мистер Гилкрест крепко обнял его. Грудь у него была широкая, мускулистая и в то же время мягкая и, как ни странно, податливая. Том почувствовал, как что-то в нем оторвалось.

– Отдай мне свою боль, – шепнул ему на ухо мистер Гилкрест. – Я ее выдержу.

Позже, в машине, Том и Хаббс почти не обсуждали то, что они почувствовали в полуподвальном помещении церкви. Казалось, они оба понимали, что не способны описать свои ощущения: чувство благодарности, что растеклось по телу, когда они избавились от внутренней тяжести, а следом – чувство возвращения домой, когда ты внезапно вспоминаешь, что значит быть самим собой.

 

Вскоре после экзаменов в середине семестра родители стали забрасывать Тома истеричными голосовыми и эсэмэс-сообщениями, а также письмами по электронной почте, умоляя, чтобы он связался с ними немедленно . С их слов он понял, что университет прислал им официальное предупреждение о том, что ему грозят «неуды» по всем предметам.

Том не отвечал несколько дней, надеясь, что за это время родители остынут, но их попытки связаться с ним лишь стали более настойчивыми и агрессивными. Наконец, напуганный их угрозами обратиться в полицию кампуса, заблокировать его кредитную карту и мобильный телефон, Том сдался и позвонил родителям.

– Черт возьми, что у тебя там происходит? – спросил отец.

– Мы волнуемся за тебя, – вставила мама, разговаривая с другого аппарата. – Преподаватель английского не видел тебя уже несколько недель. И ты, оказывается, даже не сдавал политологию, за которую тебе якобы поставили четверку.

Том поморщился. Ему было стыдно, что его уличили во лжи, тем более в такой большой и глупой. К сожалению, ничего лучше, кроме новой лжи, придумать он не мог.

– Неудачный был день. Я проспал. Просто не хотел вас расстраивать – стыдно было.

– Это не оправдание, – отрезал отец. – Тебе известно, во сколько нам обходится один семестр твоего обучения в университете?

Его вопрос Тома удивил, но он даже немного обрадовался. Деньги у его родителей водились. Гораздо легче извиниться за то, что впустую растратил часть их капитала, чем объяснять, чем он занимался последние два месяца.

– Я знаю, что это дорого, папа. Я это понимаю. Честно.

– Дело не в этом, – сказала мама. – Мы с радостью готовы платить за твое обучение. Но ведь с тобой что-то не так. Я слышу это по голосу. Зря мы тебя отпустили.

– Да все нормально, – заверил родителей Том. – Просто вступление в братство отнимает у меня больше времени, чем я думал. В конце месяца – «адская неделя»[31], а потом все вернется на круги своя. Поднапрягусь и сдам все экзамены.

Ответом ему было странное молчание на другом конце провода, словно каждый из родителей ждал, когда другой что-то скажет.

– Милый, – тихо произнесла мама. – Напрягаться уже поздно.

 

* * *

 

В тот вечер в общежитии Том сообщил Хаббсу, что он бросает университет. Родители приедут за ним в субботу и увезут его домой. Они распланировали всю его жизнь: работа на полную ставку на складе отцовской компании, два раза в неделю посещение психотерапевта, специализирующегося на молодежи с психоэмоциональным дисбалансом, возникшим вследствие пережитого горя.

– Очевидно, у меня психоэмоциональный дисбаланс.

– Добро пожаловать в клуб, – сказал Хаббс.

Том утаил от родителей, что он уже посещал психолога в университетском центре здоровья – усатого араба со слезящимися глазами, заявившего ему, что его одержимость Вербецки – это просто защитный механизм, причем типичный, дымовая завеса, отвлекающая от более серьезных проблем и тревожных эмоций. Том счел эту теорию бессмысленной. Что толку в этом защитном механизме, если от него вся жизнь наперекосяк? От чего он защищает?

– Проклятье, – выругался Хаббс. – И что ты намерен делать?

– Не знаю. Но домой вернуться не могу. Сейчас – нет.

Вид у Хаббса был озабоченный. За последние пару недель они сблизились, сдружились на почве увлечения мистером Гилкрестом. Посетили еще две его лекции. На каждой из них присутствовало вдвое больше слушателей, чем на предыдущей. Самая последняя состоялась в колледже Каюка. С восторгом и трепетом они наблюдали, как мистер Гилкрест установил контакт с молодой аудиторией. Процедура обнимания длилась почти два часа. По ее окончании с него ручьем лил пот, он едва стоял на ногах – борец, продержавшийся до конца.

– У меня есть друзья, которые живут не в кампусе, – сказал Хаббс. – Если хочешь, наверно, можно у них перекантоваться несколько дней.

Том собрал свои вещи, снял все деньги с банковского счета и в пятницу вечером незаметно покинул общежитие. Его родители, приехав на следующий день, нашли в его комнате лишь кое-какие книги, отсоединенный принтер, незаправленную постель и письмо, в котором Том рассказывал немного о мистере Гилкресте и извинялся за то, что не оправдал их надежд. Он сообщил, что намерен немного поездить по свету, и обещал поддерживать с ними связь по электронной почте.

«Простите меня, – писал он. – Я запутался. Но есть вещи, в которых я должен разобраться самостоятельно. Надеюсь, вы отнесетесь с уважением к моему решению».

 

* * *

 

Том прожил у приятелей Хаббса до конца семестра и перед тем, как они разъехались по домам на летние каникулы, снял у них жилье в субаренду. Хаббс перебрался к нему. Они устроились торговыми агентами в автосалон и в свободное время на добровольных началах выполняли поручения мистера Гилкреста: распространяли листовки, расставляли складные стулья, составляли список адресов электронной почты для рассылок, – в общем, делали все, что он просил.

В то лето события начали развиваться со стремительной скоростью. Кто-то выложил на «Ютьюбе» видеосюжет с участием мистера Гилкреста – под названием «Я – губка, впитывающая боль», – и ролик стал бешено популярным. Число слушателей на его лекциях росло, приглашения выступить следовали одно за другим. К сентябрю мистер Гилкрест арендовал законсервированную епископальную церковь в Рочестере, где по субботам и воскресеньям, в утренние часы, проводил длительные сеансы обниманий. Том с Хаббсом иногда продавали в вестибюле DVD-диски с записями его лекций с лотка, футболки – особой популярностью пользовалась модель с надписями «ОТДАЙ МНЕ СВОЮ БОЛЬ» на груди и «Я ЕЕ ВЫДЕРЖУ» – на спине – и мемуары «Отцовская любовь» – книга в мягкой обложке, которую Гилкрест издал за свой счет.

В ту осень мистер Гилкрест много ездил по городам и весям – это была первая годовщина Внезапного исчезновения, – выступая с лекциями по всей стране. Том с Хаббсом были в числе волонтеров, отвозивших его и встречавших его в аэропорту. Они постепенно узнавали его как человека и завоевывали его доверие. Весной, когда организация начала расширяться, мистер Гилкрест попросил их возглавить бостонское отделение, организуя выступления агитаторов в разных университетах и делая все, что они сочтут нужным, чтобы привлечь внимание студентов к тому, что он стал называть движением «Исцеляющие объятия». Парни пребывали в эйфории: на них возложена высокая ответственность, они стоят у истоков явления, зародившегося столь внезапно – как в свое время Интернет, думал Том. Однако от всего этого кружилась голова: события развивались слишком стремительно и одновременно в самых разных направлениях.

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 46; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!