Российская империя как реальность.
Сергей Владимирович Волков
Почему РФ ‑ не Россия
С.В. Волков. Почему РФ – не Россия.
Введение.
Уже почти двадцатилетнее существование «постсоветской» государственности,
присвоившей некоторые атрибуты исторической России, свидетельствует, что
нынешняя Российская Федерация не только не захотела и не стала её
правопреемницей, но и не имеет с ней ничего общего. Вполне логично, что в
дискуссиях о путях развития страны реально прослеживаются только два подхода:
попытка строительства с нуля с опорой на современные образцы и модификация
советско‑коммунистического наследия. Опыт реально‑исторической России не находит
спроса, обращение к нему ограничивается чисто спекулятивным использованием
символики и мнимых «традиций». Иное вряд ли было возможным, учитывая те
обстоятельства, в которых происходила гибель исторической России. Факторы,
обусловившие пресечение исторической традиции российской государственности в
начале XX в. и невостребованность её наследия в конце того же столетия,
продолжают действовать и до сих пор.
Старая Россия ушла для нас на дно, как Атлантида, традиция радикально прервана,
а поколение родившихся в 50‑х – последнее, заставшее ещё в живых её людей. Двух
поколений, выросших при советской власти, оказалось более чем достаточно, чтобы
представление о реалиях исторической России в общественном сознании было
|
|
|
полностью утрачено. Российская империя продолжает оставаться объектом
мифотворчества. К сохраняющимся в основном стереотипам советского времени
добавились искаженные представления, порожденные «демократической»,
«патриотической» и национал‑большевистской публицистикой, причем ими зачастую
вычленяются и постулируются одни и те же, по существу неверные, «родовые черты»,
якобы присущие исторической России, которым лишь дается противоположная оценка.
Причина вполне очевидна: революция, положившая конец российской
государственности, отличалась от большинства известных тем, что полностью
уничтожила (истребив или изгнав) российскую культурно‑государственную элиту –
носительницу её духа и традиций и заменив её антиэлитой в виде слоя советских
образованцев с небольшой примесью в виде отрекшихся от России, приспособившихся
и добровольно и полностью осоветившихся представителей старого образованного
слоя. Из среды этой, уже чисто советской общности, и вышли теоретики и «философы
истории» нашего времени всех направлений – как конформисты, так и диссиденты,
как приверженцы советского строя, так и борцы против него, нынешние коммунисты,
|
|
|
демократы и патриоты. Социальная самоидентификация пишущих накладывает на
освещение проблем российской истории сильнейший отпечаток. Реально
существовавшая дореволюционная культура абсолютному большинству представителей
советской интеллигенции «социально чужда». Лиц, сознательно ориентирующихся на
старую культуру, среди нынешних интеллигентов относительно немного: такая
ориентация не связана жестко с происхождением (создающим для неё только
дополнительный стимул), а зависит в основном от предпочтений, выработавшихся в
ходе саморазвития, а именно условия становления личности интеллектуала в
советский период менее всего располагали к выбору в пользу этой культуры.
В основе представлений о российской государственной традиции лежит образ некой
«русской системы», которую одни воспринимают как абсолютное зло, в интересах
процветания страны подлежащее безусловному искоренению, другие – как драгоценное
выражение самобытности, долженствующее быть положенным в основу дальнейшего
развития. То обстоятельство, что эта мыслимая конструкция имеет мало общего с
реально существовавшей исторической Россией – Российской империей – такой, какая
|
|
|
она была ко времени своей гибели и какой должна была стать, если бы её развитие
не было насильственно прервано, и те, и другие предпочитают игнорировать. На эту
конструкцию обычно никто и не посягает, лишь трактуя её с оценкой «плюс» или
«минус». Основные её черты (насколько можно составить представление по
многочисленным публикациям на эту тему) суть следующие.
Базовой чертой «русской системы» принято считать «тоталитарное сознание»,
симбиоз рабства и деспотизма, патологическую склонность к коллективизму вообще
(«общинное начало») и социализму в частности. Соответственно с этим революция
представляет собой закономерное проявление «русского духа», периодически
воспроизводящего себя в обновленной оболочке, а советский режим в целом и
сталинизм особенно – естественную форму бытия. Основной смысл этих представлений
состоит в отождествлении исторической России с СССР, т.к. для эта связка для
одних служит к отрицанию российской государственности, для других – утверждению
советской.
Российской государственности в области внешней политики приписывается сочетание
изоляционизма (находящего выражение в нетерпимости к намеревающимся покинуть
|
|
|
страну), с необузданной агрессивностью, маниакальным стремлением к господству
ради господства, даже лишенного экономических стимулов, приверженности
всемирно‑историческому мессианству, идее судьбоносной мировой роли. Иногда
представления о подобном «самомнении» России весьма противоречиво совмещаются с
утверждением, что она, вечно находясь (по причине непривлекательных свойств
своей природы) в положении отщепенца среди цивилизованных стран, проникнута
чувством неполноценности и потребностью в самоутверждении в глазах соседей.
Что касается российской власти, то ей почитаются свойственными экстремальный
деспотизм, крайний этатизм, бюрократизм, гипертрофированный рост
государственного аппарата, огосударствление экономики, практика национального
гнета и ксенофобия. Российская элита воспринимается как замкнутая наподобие
касты корпорация, состоящая из невежественных, малокультурных и нечистоплотных
лиц, препятствующих проникновению в их среду соответственно образованных,
культурных и порядочных людей, каковые не находя себе применения, образуют
интеллигенцию и играют роль «луча света в темном царстве». Особенностью
российского общества являются также неразвитость личности, духовная скудость и
связанные с этим такие черты характера, как жестокость, неспособность к
восприятию иной культурной среды, склонность к доносительству, враждебность
плюрализму, конформизм.
Совокупность всех этих свойств российской государственности противопоставляется
некоторому образцу, свойственному странам «Европы» или «Запада», причем из
такого противопоставления прямо следует «онтологическая» враждебность её этому
миру. Те, кто склонны подобные качества в основном признавать, но считать
положительными (используя относительно них несколько иную терминологию: не
«ксенофобия», а «патриотизм», не «конформизм», а «верность» и т.д.), с такой
постановкой вопроса совершенно согласны, только агрессивной стороной почитают не
Россию, а Запад (не могущий примириться с существованием страны – средоточия
столь высоких моральных качеств, ему категорически отвратительных). Совместными
усилиями сторон в общественном сознании складывается весьма далекая от
исторической реальности картина взаимоотношений России с другими европейскими
странами.
При отождествлении России с СССР и противопоставлении её всем остальным
европейским странам просматриваются следующие основные «методики»: 1)
неправомерное перенесение вполне очевидных реалий, свойственных
советско‑коммунистическому режиму, на историческую Россию, 2) гипертрофирование
действительных различий между Россией и некоторыми странами Европы и придание им
принципиального характера, 3) отрыв от историко‑культурного фона – трактовка
черт, присущих лишь определенному периоду российской истории как общим для неё и
игнорирование подобных же в других странах, 4) игнорирование того факта, что
различия между самими европейскими странами или группами таких стран никак не
менее существенны, чем различия между любой из них и Россией, 5) смешение
понятий, лежащих в разных плоскостях или принадлежащих разным историческим
эпохам (в частности, «тоталитаризма» и «авторитаризма»), 6) использование
вульгарных и поверхностных аналогий (например, сравнение советской номенклатуры
с дворянством и чиновничеством) и манипуляция стереотипами.
* * *
Сложившиеся в общественном сознании представления не должны, в общем, вызывать
удивление, учитывая обстоятельства, в которых формировались представления о
прошлом ныне живущих поколений. Разумеется, и в любом случае знакомство с
историей основной массы населения может быть только самым поверхностным, но в
нашей стране действовали и факторы совершенно специфические. С точки зрения
людей, захвативших в 1917 г. власть на территории Российской империи, подлинная
история с них же и начиналась, а «предыстория» не только не заслуживала изучения
(за исключением ряда специфических сторон, прямо связанных с их идеологией), но
была для дела их вредна и опасна. Была принята идея (наиболее выразительно
сформулированная тестем Н.И. Бухарина Ю. Лариным) перейти к изображению истории
«большим мазком» – от каменного века к «истории последних десятилетий», то есть
«тому ряду событий, какой непосредственно связан с пониманием современного
положения», оставив за рамками изучения Ивана Калиту, Владимира Мономаха,
крестовые походы, Наполеона и т.п. Вершинным достижением такого подхода был
пресловутый труд М. Покровского «Русская история в самом сжатом очерке», в
котором фактический материал практически отсутствовал, замененный набором
абстрактных схем.
Более того, до середины 30‑х годов преподавание истории было вовсе запрещено, да
и потом, когда оно было восстановлено, информативность школьных и вузовских
учебников была потрясающе низка (особенно снизившись в конце 50‑х – начале 60‑х
годов) и просто несопоставима с дореволюционными и зарубежными; по большому
счету изучение истории до конца 80‑х годов так и осталось в русле идеи «большого
мазка». Исторические курсы практически дублировали курс обществоведения и давали
крайне скудные знания по конкретной гражданской истории. Для коммунистического
режима преподавание и изучение истории никогда не представляло самостоятельной
ценности, оно призвано было на конкретных примерах подтверждать правоту
марксистско‑ленинского учения, и неизбежно носило комментаторский,
иллюстративный характер. При таком подходе история страны до 1917 г.
представляла собой историю «классовой борьбы», а после – историю КПСС.
Результатом представлений о сравнительной важности «истории» и «предыстории»
стало то, что вся история России до XIX в. была втиснута в один небольшой
учебник и занимала в курсе отечественной истории едва ли одну шестую часть, зато
нескольким последним десятилетиям в программе отводилось больше места, чем всем
предшествующим тысячелетиям человеческой истории.
Наконец, в советской школе история воспринималась едва ли не в большей мере по
курсу литературы (который был составлен соответствующим же образом), поскольку
яркие литературные образы несравненно лучше и прочнее входили в сознание
учащихся (как и всякого человека). Увы, до сих пор большей частью представлений
о прошлом мы обязаны не фактам, а мнениям «уважаемых людей». Обучение истории по
литературе имело следствием не только то, что история стала восприниматься как
литература, но и культ «авторитетов», без осмысления того, что данный человек
мог знать в каждом конкретном случае. Прямым следствием этого стало то, что слой
лиц, которые непосредственно формировали общественное мнение как до, так и
особенно после начала 90‑х годов (журналисты, публицисты,
историки‑популяризаторы и даже историки‑ученые) оперировали не столько цифрами и
фактами, сколько высказываниями известных лиц, цитатами из мемуаров, даже не
ставя вопрос о степени их достоверности и представительности (между тем для
человека его личные впечатления всегда важнее, а бросаются в глаза, производят
впечатление и запоминаются прежде всего как раз исключения, а не обычные вещи).
Жонглирование яркими примерами и до сих пор остается основой аргументации при
обращении к широкой аудитории, и искажение реальной картины чаще всего
происходит именно оттого, что исключения и правило меняются местами. Как ни
смешно, но до сих пор для большей части населения главным источником
представлений о Российской империи конца XVIII – начала XX вв. является
сатирическая беллетристика (хотя писать историю СССР, имея в качестве основного
источника журнал «Крокодил», почему‑то никому в голову не пришло).
Между тем по объему публиковавшейся фактической информации императорская Россия
несопоставима с советской (в справочниках можно найти информацию о владельце
мясной лавки в заштатном городе или телеграфисте на забайкальской станции, но не
о советском замминистра), но сам факт её существования остается для наших
современников по большей части неизвестным. В свое время крупным успехом
«гласности» почиталась публикация в «Известиях» нескольких строк о вновь
назначаемых министрах. Когда несколько лет назад вице‑премьер очень гордился
тем, что «мы впервые за всю многовековую историю России заставили чиновников
обнародовать сведения о доходах», некому было рассказать ему, что до 1917 г.
ежегодно (2–3 раза в год) публиковались списки гражданским чинам 1–4‑го классов
(4‑й класс – уровень университетского профессора, директора гимназии и т.п.),
где не только подробнейшим образом было расписано получаемое на службе
содержание (со всеми столовыми, квартирными, добавочными и т.д.), но имелись и
не менее подробные сведения о том, какое за ним лично и какое за женой имеется
имущество, причем раздельно указывалось родовое и благоприобретенное (до таких
высот современная государственная мысль подниматься не рискует). Справочников –
ежегодных (а то и ежемесячных) издавалось огромное количество, причем
одновременно и по чинам, и по ведомствам, и по губерниям, и они охватывали
практически всех лиц, состоявших на военной или гражданской службе вплоть до
самых низших, в том числе и тех ведомств, бытие которых в СССР было покрыто
глубочайшей тайной (чего стоит, например, издававшийся 2–3 раза в год «Общий
состав Отдельного корпуса жандармов»). А вообще, чтобы представить себе, чем
была старая Россия и было ли там, к примеру «гражданское общество», достаточно
полистать какую‑нибудь губернскую «Памятную книжку», обнаружив в каждом уезде
десятка полтора действительно самодеятельных обществ, созданных жителями
(мещанами, крестьянами) без всякой команды сверху – от «взаимного кредита» до
«покровительства животным».
От старой России много чего осталось, но похоже, что люди просто не хотят знать,
какой она была на самом деле. Вместо того, чтобы эмоционально дискутировать о
степени её «цивилизованности», логичнее было бы просто посмотреть, как решались
в её законах те или иные вопросы, были ли вообще сколько‑нибудь заметные отличия
от других стран в сфере, например, свободы предпринимательства, финансового и
административного права и т.п. Огромное по объему, логичное и тщательно
детализированное законодательство империи наглядно свидетельствует, что она была
совершенно нормальным европейским государством, стоявшем вполне на уровне своего
времени, а по ряду вопросов выглядевшим даже «прогрессивнее» многих из них. Но,
судя по крайней редкости обращения как к корпусу российских законов, так и
вообще к массовому материалу (скажем, судебной практике), желающих в этом
убедиться весьма мало.
Впрочем, когда дело касается создания мифологического образа, игнорируются даже
вполне очевидные общедоступные факты, а обычные для всякого государства вещи
подаются как российская специфика. И хотя давно уже знакомиться с достоверной
информацией о старой России не возбраняется, и в последние годы появилось немало
серьезных и обстоятельных работ, освещающих реалии её бытия, существенных
сдвигов в общественном сознании не произошло, и представления об основных
чертах, создавших своеобразие Российской империи: особенности территориального
роста, положение её среди европейских стран, характер политического режима,
состав её элиты остаются в рамках «тоталитарной» парадигмы.
Вот почему представляется важным, во‑первых, обратить внимание именно на эти
особенности реально‑исторической России, во‑вторых осмыслить масштабы и
последствия радикального слома российской государственности большевиками,
проследив основные обстоятельства, обеспечившие полный разрыв государственной и
историко‑культурной преемственности между ней и советским государством, и, в
третьих, очертить те факторы «постперестроечного» общественного сознания и
политических тенденций современности, которые воспрепятствовали восстановлению
традиций российской государственности после формальной отмены коммунистического
режима.
Совокупность этих обстоятельств позволяет констатировать, что существующее ныне
образование под названием «Российская Федерация» – не Россия в
государственно‑историческом значении этого слова: в том смысле, что оно не
является продолжателем исторически существовавшего российского государства и не
имеет к нему никакого отношения. Только об этом и идет речь в настоящей книге,
поскольку, разумеется, территорию РФ продолжает населять в основном то же самое
в этническом плане население, основу которого составляет русский народ,
сохраняющий основные свои генетические черты, на её территории господствует
русский язык, а в культурной сфере сохраняются отдельные черты русской культуры
предшествующих столетий.
Глава I
Российская империя как реальность.
В настоящее время хорошо заметно, что в словаре демиургов общественного мнения
«имперское сознание» (на практике применяемое исключительно к российской
государственности) превратилось в популярный символ зла, оно часто даже
выступает в качестве первопричины всех других зол. На всякое же упоминание
империи в положительном смысле следует реакция: «Ну ведь все империи
когда‑нибудь рушатся» (аргумент восхитительной наивности: отдельный человек
гарантированно помирает в ещё меньший срок, а какой‑то смысл в своем
существовании ухитряется находить).
Впрочем, если агитация против одной империи в пользу другой понятна (как говорил
Ницше, «тщеславие других не нравится нам тогда, когда идет против нашего
тщеславия») и имеет смысл, то борьба с имперским сознанием как таковым дело
достаточно безнадежное. Тому, что может в принципе претендовать на имперскость,
оно присуще имманентно, а тому, что заведомо не может – вовсе не свойственно.
Империи рушатся, конечно (имеющее начало, имеет и конец), но до этого существуют
многие столетия. А когда рушатся, им на смену приходят другие. Более того,
гибель одних империй есть необходимое условие для создания новых.
В обиходе термин «империя» столь же расплывчат и неопределенен, как, например,
«интеллигенция». Но вообще‑то на практике он равнозначен понятию «великая
держава», соответственно империализм и великодержавность практически синонимы.
Понятно, что это, как минимум, государство, вышедшее за пределы этнических
границ, имеющее некоторое ядро и подвластные территории. Можно по вкусу
добавлять какие‑то ещё признаки, но они, кажется, вовсе не обязательны, потому
что империи могут иметь самую разную структуру, систему власти, состав, порядок
национальных отношений и т.п.
Собственно, вся человеческая история есть история возникновения, борьбы и гибели
разнообразных империй. Ни одному государству ещё не удавалось стать великой
державой, не будучи империей, т.е. оставаясь моноэтничным и в пределах своей
изначальной территории. Создание империй есть результат свойственного всему
живому стремления к экспансии, поэтому нет ничего более естественного, чем их
создание и гибель в борьбе с подобным же стремлением другого организма. Даже
относительно небольшие страны, в силу разных обстоятельств получившие вдруг
некоторые преимущества, непременно пользовались ими для экспансии. Португалия, в
конце XV в. первая освоившая путь на Восток, Голландия, создавшая в XVII в.
наиболее многочисленный в Европе флот, Швеция, превратившая после Тридцатилетней
войны и до начала XVIII в. Балтику в свое озеро, – на несколько десятилетий
становились вровень с первыми государствами Европы.
Хотя идеология имперская и националистическая и противоположны по смыслу и духу,
но едва ли можно сказать то же самое о национальной и имперской
государственности. Прежде всего потому, что без первого не бывает второго, одна
перетекает в другую и обратно. Фундамент любой империи чаще всего составляет
национальное ядро, вокруг которого затем и строится империя. Главная империя
наших дней – США, хотя и имеет как бы вторичный характер, прошла классический
путь территориальной экспансии от объединения узкой полоски образований на
Восточном побережье до контроля над сопредельными океанами. Несмотря на завоз
негров, отвоевание у Мексики огромных территорий, населенных «латиносами»,
массовую эмиграцию ирландских и итальянских католиков, образ американца – это до
сих пор образ белого англо‑протестанта (хоть доля их и снижается). В каком‑то
смысле создание империи есть торжество и свидетельство состоятельности некоторой
национальной государственности. Процесс превращения национального государства в
империю, при поражении снова ужимающегося в первобытное состояние, а затем вновь
воссоздающего империю (пусть в несколько иных границах) – самый обычный процесс,
прослеживаемый на многих исторических примерах.
Конструкция империи может выглядеть по‑разному. В одном случае она может быть
почти мононациональной (если население смежных территорий истреблено или
ассимилировано), как Германская до заморской экспансии, в другом
имперообразующий этнос абсолютно преобладает, имея инонациональную периферию
(большинство континентальных империй), иногда может составлять даже меньшинство,
как в Австрийской (в этих случаях единство обеспечивается либо династической
традицией, либо культурным, либо чисто военным преобладанием данного этноса),
иной случай – мононациональная метрополия при заморских колониях, иной –
плавильный котел (основной этнос может занимать компактную территорию, причем не
обязательно в центре, а может и не занимать) и т.д. Наконец, империя может
формально и не включать в свои границы конгломерат зависимых от неё вассальных и
марионеточных государств.
Но все‑таки империя есть прежде всего государство, и её цели не отличаются от
целей любого государства: продолжать свое существование в веках возможно более
успешно. Никакая империя не может ставить себе целей, лежащих за этими пределами
и означающих переход в другое качество, т.е. самоуничтожение. Никогда ещё ни
одной империи не удавалось, например, установить мировое господство, а если
такая мысль в пылу успехов иногда и возникала, то невозможность её быстро
становилась очевидной даже самым честолюбивым завоевателям.
Образования же, создаваемые для реализации какой‑либо всемирной идеи, то есть
выходящей за рамки не только национальных, но и вообще всяких государственных (в
том числе имперских) границ, представляют собой качественно иное явление.
Поэтому не был, например, империей при всех внешних атрибутах
(многонациональность, имперская политика и т.д.) СССР. Он был зародышем (только
не реализовавшимся и потому вынужденным играть в настоящее государство)
всемирного государства, призванного воплотить известную идею и отмереть. И если
США действительно выдвинутся на роль реализатора идеи глобализации и будущего
центра мирового правительства, то это будет означать переход нынешней
американской империи в совершенно иное качество. Точно так же, если идея,
например Великого Турана есть идея вполне имперская, предполагающая конкретные
национально‑территориальные очертания, то идея Всемирного Халифата идея того же
рода, что названные выше.
Территория.
Российская империя в контексте всемирной истории представляет собой явление
вполне закономерное. Достигнутое Россией геополитическое положение было одним из
важнейших залогов её величия как явления мировой цивилизации. Для существования
во враждебном окружении (а мировая история есть история «борьбы всех против
всех») необходимо обладать достаточным населением и территорией, позволяющими
мобилизовать военно‑экономический потенциал для противостояния внешнему
воздействию и утверждения своих интересов на международной арене. Во всяком
случае, важнейшей составной частью стратегического потенциала есть достижение
естественных границ, т.е. таких внешних рубежей, которые обеспечивают
геополитическую безопасность. И императорская Россия в высшей степени отвечала
этим условиям.
Её территориальное расширение и участие в европейской политике было вполне
традиционным и исторически обусловленным. Российская империя являлась в этом
отношении (как и в других) наследницей и продолжательницей Киевской Руси,
которая, с одной стороны, была европейской империей, а с другой, – традиционным
направлением её экспансии были Восток и Юг. Московское царство, принявшее
эстафету российской государственности после крушения Киевской Руси, было лишь
преддверием, подготовкой к созданию Российской империи, т.е. достижению
российской государственностью всей полноты её величия и могущества. Московская
Русь, хотя и оставалась до конца XVII в. лишь «заготовкой» будущей возрожденной
империи, и не была в состоянии по своему внутреннему несовершенству и
несоответствию достигнутому к этому времени в мире уровню военно‑экономических
возможностей возвратить европейские территории Киевского периода, тем не менее
по сути своей тоже была империей, включая в свой состав более чем наполовину
территории, чуждые в культурном и этническом отношении русскому народу, которые
она, тем не менее, интенсивно осваивала и «переваривала».
Собственно, то значение, которое обрела в мире Россия с принятием православия,
неотделимо от идеи империи. Идея России как Третьего Рима и в религиозном, и в
геополитическом аспекте возможна только как идея имперская. Само православие –
религия не племенная, не национальная, а имперская по самой сути своей. Если
империями были и Первый, и Второй Рим, то тем более ничем иным не мог быть Рим
Третий. Таким образом, идея, лежавшая в основе Московского царства, была вполне
органичной. Другое дело, что это царство оказалось не на высоте поставленных
задач и не было способно их осуществить.
Вся история Московского периода была историей борьбы за возрождение утраченного
значения русской государственности. Длительной, но по большому счету
малоуспешной. Достаточно показателен уже тот факт, что (как было подсчитано ещё
С.М. Соловьевым) за период с 1228 по 1462 г. из около 60 битв с внешними врагами
выиграно было лишь 23, т.е. поражения терпели почти в двух третях случаев (свыше
60%), причем на севере и западе (включая Северскую и Смоленскую земли) из около
50 сражений русские терпели поражение почти в 3/4 случаев (свыше 70%). Даже для
воссоединения чисто русских территорий, не находящихся под властью иностранных
государств, а представлявших самостоятельные владения, Москве потребовалось
более двух столетий (Тверское, Рязанское княжества, Псковская земля были
присоединены только в самом конце XV – начале XVI вв.).
Даже переход окрепшего русского государства к активной внешней политике в
середине XVI в. не принес успехов на Западе. Если ликвидация ханств, оставшихся
от разложившейся и распавшейся Орды прошла успешно, то столкновения с
европейскими соседями были большей частью безуспешны, и если на Востоке границы
России продвинулись на тысячи километров, то на западном направлении продвижения
не только практически не было, но ещё в начале XVII в. стоял вопрос о самом
существовании России под натиском Польши и Швеции. Если к концу собирания
центрально‑русских земель (каковое считается окончательным формированием
«русского национального государства») – в первой трети XVI в., ко времени
царствования Ивана Грозного западная граница его проходила под Смоленском и
Черниговом, то столетие спустя (да и ещё в середине XVII в.) западная граница
России проходила под Вязьмой и Можайском. К концу Московского периода Россия не
сумела возвратить даже значительную часть земель на Западе, которые входили в её
состав ещё столетие назад. Впитав в успешной (за счет своей «европейской»
сущности) борьбе с Востоком слишком большую долю «азиатчины», Россия оказалась
неспособной бороться с европейскими противниками. Достаточно беглого обзора
конкретных событий после конца татарского ига, чтобы стала очевидной разница в
этом отношении между Московским и Петербургским периодами.
Несмотря на отдельные тактические успехи, абсолютное большинство войн с
западными противниками либо оканчивались ничем, либо даже сопровождались ещё
большими территориальными потерями. На обоих стратегических направлениях:
попытках пробиться к Балтийскому побережью и вернуть прибалтийские земли (до
немецкого завоевания обоими берегами Западной Двины владели полоцкие князья,
которым платили дань ливы и летты, эстонская чудь находилась в зависимости от
Новгорода и Пскова, а часть Эстляндии с г. Юрьевым непосредственно входила в
состав Киевской Руси) и вернуть западные земли, захваченные Польшей и Литвой
после татарского нашествия, за два с лишним столетия успехи были более чем
скромными.
Плодотворными для России были только войны с Литвой: 1500–1503 гг. (возвратившая
Северские земли) и 1513–1522 гг. (возвратившая Смоленск). Все остальные войны (с
Ливонским орденом 1480–1482 и 1501 гг., с Литвой 1507–1509 гг., со Швецией
1496–1497 и 1554–1556 гг.) ничего не принесли. Война же с Литвой 1534–1537 гг.
привела к утрате Гомеля (отвоеванного было в 1503 г.), а продолжавшаяся четверть
века и обескровившая Россию Ливонская война 1558–1583 гг. не только не решила
поставленной цели (выход в Прибалтику), но и привела к уступке шведам
Иван‑города, Яма и Копорья (шведская война 1590–1593 гг. лишь вернула эти
города, восстановив положение на середину XVI в.). Наконец, в результате войн
Смутного времени с Польшей в 1604–1618 гг. Россия утратила и то, что удалось
вернуть от Литвы столетие назад, а следствием войны со Швецией в 1614–1617 гг. –
стала не только новая утрата тех земель, которые были потеряны в Ливонской войне
и возвращены в 1593 г., но и огромной части Карелии с Корелой и полная потеря
выхода к Балтийскому морю. Война с Польшей 1632–1634 гг. принесла ничтожные
результаты: Смоленск так и остался у поляков, удалось вернуть лишь узкую полосу
земли с Серпейском и Трубчевском. Новая война со Швецией 1656–1658 гг. также
была безуспешной. Даже впечатляющие поначалу успехи русских войск в войнах с
Польшей 1654–1655 и 1658–1667 гг. (в самых благоприятных условиях – когда Польша
почти не существовала, потрясенная восстанием 1648–1654 гг. на Украине и едва не
уничтоженная шведским нашествием 1656–1660 гг.) после разгрома под Конотопом в
июне 1659 г. обернулись весьма скромными результатами Андрусовского перемирия,
по которому Россия вернула только то, что потеряла в 1618 г. (и это после того,
как русскими войсками была занята почти вся Белоруссия!), а из всей
освобожденной до Львова и Замостья Украины к России по Переяславской унии
присоединялось только Левобережье. В результате к концу Московского периода,
если не считать украинского левобережья (присоединенного не завоеванием Москвы,
а благодаря движению малороссов) конфигурация западной границы России была хуже,
чем до правления Ивана Грозного.
И вот в течение одного XVIII столетия были не только решены все задачи по
возвращению почти всех западных русских земель, но Россия вышла к своим
естественным границам на Черном и Балтийском морях. Важнейшими вехами на этом
пути было присоединение Балтийского побережья, Лифляндии и Эстляндии в 1721 г.,
возвращение северной и восточной Белоруссии в 1773 г., выход на Черноморское
побережье по результатам турецких войн 1768–1774 и 1787–1790 гг., ликвидация
хищного Крымского ханства в 1783 г., возвращение южной Белоруссии, Волыни и
Подолии в 1793 г. и присоединение Курляндии и Литвы в 1795 г. В течение более
полутора столетий российское оружие не знало поражений, и (за единственным
исключением неудачного Прутского похода 1711 г.) каждая новая война была
победоносной. В целом можно сказать, что в Московский период несмотря на
отдельные успехи, внешняя политика была безуспешной, в Петербургский же –
наоборот – несмотря на отдельные неудачи в целом исключительно успешной.
Европейская территория страны и её население практически удвоились по сравнению
с допетровским временем, и только это обстоятельство позволило России играть в
мире ту роль, которую она в дальнейшем играла.
Расширение территории империи в XIX в. не было ни иррациональным, ни случайным,
а преследовало цель достижения естественных границ на всех направлениях. В
Европе её территориальный рост завершился с окончанием наполеоновских войн,
когда был создан такой миропорядок, в котором Россия играла первенствующую роль.
Приобретение присоединенных тогда территорий (Финляндии в 1809 г., Бессарабии в
1812 г. и значительной части собственно польских земель в качестве Царства
Польского в 1815 г.) часто считают излишним и даже вредным для судеб России.
Однако Бессарабия относится к территориям, входившим ещё в состав Киевской Руси,
а присоединение Финляндии при крайне важном и выгодном геополитическом положении
(сочетающимся с крайней малочисленностью её населения) ничего, корме пользы
принести не могло. (Если что и было ошибкой, то разве что предоставление ей
неоправданно широких прав, позволивших в начале XX в. превратиться в убежище для
подрывных элементов, да присоединение к ней вошедшей в состав России ещё при
Петре и Елизавете давно обрусевшей Выборгской губернии.) Что касается Польши, то
её включение в состав империи вытекало из общеевропейского порядка,
возглавлявшегося Священным Союзом: существование независимой Польши означало бы
провоцирование Россией её претензий на польские земли в Австрии и Пруссии, чего
Россия при том значении, которое она придавала Союзу, допустить, конечно, не
могла.
Другой вопрос, верной ли была ставка на союз с германскими монархиями в
принципе. Но, как бы на него ни отвечать исходя из опыта XX века, тогда у
российского руководства не было никаких оснований предпочитать ему любой другой.
Исходя из реалий того времени не было абсолютно никаких возможностей предвидеть,
как развернутся события в конце столетия, и ту эгоистичную и недальновидную
позицию, которую займут тогда эти монархии. Даже в начале XX в. П.Н. Дурново был
очень недалек от истины, когда утверждал в своей известной записке, что
объективно интересы России нигде не пересекаются с германскими, тогда как с
английскими пересекаются везде. Тем более это было верным для первой половины
XIX в. (что вскоре подтвердила Крымская война). Теперь, разумеется, можно
считать ошибкой и даже первопричиной всех дальнейших неудач российской политики
спасение Австрии в 1848 г. (распадись тогда Австрия, Россия имела бы свободу рук
на Балканах, не проиграла бы Крымскую войну, не вынуждена была бы делать уступки
в 1878 г. и т.д.). Однако Николай I помимо рыцарственности своей натуры и
верности принципам легитимизма, исходил из тех же стратегических соображений,
которые лежали в основе Священного Союза и не были исчерпаны к тому времени (в
конце‑концов недальновидная политика отошедшей от этих соображений Австрии
обернулась и её собственной гибелью). Так что ошибку сделала тогда не Россия, её
сделала Австрия, а позже и Германия, предав Россию на Берлинском конгрессе (что
и привело Россию к союзу с противниками Германии и Австрии и обусловило тот
расклад враждующих сил, который сформировался к Мировой войне на беду всех
бывших членов Священного Союза).
На Юге, где России противостояли Турция и Иран, её естественным рубежом
является, конечно, Кавказ. Причем существование единоверных Армении и Грузии, в
течение столетий третируемых мусульманскими завоевателями, диктовало
необходимость как включение их в состав империи (тем более ими желаемое), так и
обеспечение непрерывной связи с этими территориями. Что, в свою очередь,
предполагало установление контроля над горскими народами Кавказа. Да и в любом
случае недопустимо было бы оставлять Северный Кавказ вне сферы российского
контроля, ибо он неминуемо превратился бы в антироссийский плацдарм турецкой
агрессии, угрожающий всему Югу России. Никаких иных соображений завоевание
Кавказа не имело, и осуществление этой задачи к 60‑м годам XIX в. окончательно
сделало неприступными южные рубежи страны. Полный контроль над Каспием (куда
совершались походы ещё во времена Киевской Руси), казавшийся столь желательным в
первой половине XVIII в., спустя столетие – с ослаблением Ирана (когда он после
поражения в войне 1826–1828 гг. перестал представлять какую‑либо угрозу России,
но, наоборот, сохранил значение как противовес Турции) утратил свою
актуальность. Поэтому Россия с тех пор не пыталась продвинуться дальше
Ленкорани.
Продвижение России в Среднюю Азию первоначально вызывалось главным образом
необходимостью более эффективной защиты от набегов кочевников на
Уральско‑Сибирскую линию, в основных чертах сложившуюся ещё в Московский период
с освоением Сибири и защитой той части казахских родов, которые ещё в XVIII в.
находились в российском подданстве, от набегов и притеснений Кокандского
ханства. Но в любом случае великая держава не могла долго терпеть соседства с
хищническими, практически «пиратскими» образованиями, каковыми были Кокандское
ханство и Бухарский эмират, промышлявшими работорговлей, объектом коей
становилось русское население Урало‑Сибирской линии. Естественными рубежами
России в Азии были бы её границы с другими большими государствами, имевшими
длительную традицию исторического существования и исторически сложившиеся
устойчивые границы. Таковыми и были Китай, Иран и Афганистан, чьи северные
границы сложились задолго до продвижения к ним России (и характерно, что,
приблизившись к ним во второй половине XIX в. вплотную, Россия не оспаривала их,
и за исключением обычных пограничных инцидентов (типа спровоцированного
англичанами у Кушки), ни с кем из этих государств войн не вела (это же касается
в равной мере и Дальнего Востока, где Приамурье и Приморье были закреплены за
Россией договорами без войны). А все то, что находилось между ними и Россией не
имело ни устойчивой государственной традиции, ни зачастую вообще признаков
государственности (обширные территории закаспийских пустынь и части
казахстанских степей были вообще практически незаселенными, «ничейными»), и рано
или поздно должно было стать объектом экспансии если не России, то Китая.
Однако на продвижение в южную часть Средней Азии в огромной степени повлияло и
другое обстоятельство. Вторая половина XIX в. остро поставила вопрос об
англо‑русском соперничестве, и политическая принадлежность Средней Азии
приобрела с этой точки зрения огромное значение. Вопрос стоял так: или Россия,
владея этим регионом, будет угрожать английскому влиянию в Афганистане и Иране и
непосредственно английским владениям в Индии (и действительно, кошмар возможного
российского вторжения в самую драгоценную часть британской империи даже
незначительными силами, что повлекло бы волну восстаний, постоянно преследовал
английские власти), – или Англия, прибрав к рукам среднеазиатских властителей,
получит возможность нанести удар в самое подбрюшье России, рассекая её надвое и
отсекая от неё Сибирь (что произошло бы в случае успеха попыток поднять против
России уральских и поволжских мусульман). То, что Россия опередила Англию,
начисто исключив неблагополучный для себя сценарий, послужило ещё одной опорой
её роли в мире.
В результате выхода к своим естественным границам, завершенного к концу XIX в.,
Россия обрела исключительно выгодное геополитическое положение. Теперь она могла
угрожать всем своим гипотетическим противникам из числа великих европейских
держав на всех направлениях. Австрии – угрозой провоцирования прорусских
выступлений её славянского населения (что вполне проявилось в ходе Мировой
войны), Германии – угрозой предоставления независимости русской Польше и
обращения претензий последней на исконно польские земли Германии (именно такое
решение было принято в 1914 г. с началом войны), и даже для давления на
«труднодостижимую» Англию теперь имелся мощный рычаг (с Францией у России не
было геополитических противоречий). В отличие от других европейских держав,
колониальные империи которых были разбросаны по всему миру и были как абсолютно
чужды им по истории и культуре, так и крайне уязвимы для противников, не имея
сухопутной связи с метрополией, Россия представляла собой компактно
расположенное государство, окраинные территории которого, даже чуждые культурно
и этнически, имели давние, часто многовековые, связи и контакты с русским ядром.
Россия не пыталась ни навязывать населению этих территорий свои обычаи и
культуру, ни переплавлять их «в едином котле» (напротив, при малейшей
возможности предоставляя им, как Хиве и Бухаре, управляться своими традиционными
правителями). Характерно, что она при этом практически не имела серьезных
проблем со своими азиатскими владениями (единственное серьезное выступление –
восстание 1916 г., было даже в условиях военного напряжения сил легко
подавлено). Так что, несмотря на отдельные издержки, территориальный рост
империи был важнейшим источником её силы и могущества. Без него она не выдержала
бы конкуренции европейских держав ещё в XVIII веке.
Изображать стремление к государственному величию и территориальному росту в
качестве некоторой негативной особенности России весьма странно. Россия,
естественно расширявшая свои владения за счет окраинных территорий, население
которых составляло незначительное меньшинство по отношению к её историческому
славянскому ядру, выглядит достаточно бледно на фоне других европейских стран,
захвативших огромные территории, находившиеся за многие тысячи километров от
метрополии и с населением, в несколько раз превышавшим население самой
метрополии, и создававших империи, «над которыми никогда не заходит солнце».
Точно так же трепетное отношение, скажем, французов к своей военной славе,
всякое «Германия превыше всего», «Правь, Британия!» и т.д. обычно не служит
поводом для определения соответствующей государственности как особо агрессивной.
Тем более, что входе экспансии России не доводилось насильственно уничтожать
какую‑либо национальную государственность (хищные азиатские ханства таковую не
представляли): народности, вошедшие в её состав (за исключением добровольно
присоединившейся Грузии), либо никогда не имели собственной государственности,
либо утратили её ещё ранее, войдя в состав или будучи завоеванными иными
государствами.
Заметим также, что объединение православия и коммунизма под маркой «судьбоносной
мировой роли» России и предмета её мессианских поползновений ещё менее
основательно, так как (не говоря о том, что претензий на «всемирность» у того же
католицизма явно больше) российская государственность никогда не помышляла
принести православие (свою собственную идеологию) на штыках в Европу, тогда как
коммунистическая идея (не только не являющаяся принадлежностью российской
государственности, но ей антагонистичная) неразрывна связана с мировой
революцией и немыслима вне её.
Европейский контекст.
Одной из наиболее устойчивых и распространенных мифологем современного
«патриотического» сознания является убеждение в извечном военно‑политическом
противостоянии России «Западу». Этот тезис выступает в несколько различных
вариантах в зависимости от особенностей конкретной среды, но, так или иначе,
враг неизменно помещается на западе, отчего невинный термин, обозначающий
сторону света, приобрел значение средоточия мирового зла.
Основным источником его бытования в настоящее время является, конечно, советское
наследие – традиция противостояния коммунистического лагеря во главе с СССР
«капиталистическому» (то есть нормальному) миру, частью которого была до 1917 г.
и Россия. Апологеты именно этого, вполне реального противостояния, со сталинских
времен не прочь были «подверстать» к нему уничтоженную ими историческую Россию.
Противостояние НАТО и Варшавского договора, порожденное конкретно‑историческими
обстоятельствами захвата власти коммунистами (силы, имеющей весьма сомнительное
отношение что к православию, что к славянству) сначала в России, а после Второй
мировой войны и в непосредственно прилегающих к ней восточно‑европейских
странах, в национал‑большевистской интерпретации выводилось то из противостояния
славянского мира романо‑германскому, то православного –
католическо‑протестантскому, то «евразийского» – «атлантическому». Собственно,
суть национал‑большевизма (частным случаем которого является «евразийство») и
состоит в облагораживании большевизма путем подыскивания ему «исторических
корней» в национальной традиции. Естественно, что это должно было найти
отражение и во внешнеполитической сфере.
Разумеется, у представления об «антизападном противостоянии» имелись и
источники, лежащие вне советской традиции: многовековая богословская полемика
православия с «латинством» и славянофильские представления, особенно в их
поздней форме, лучше всего представленные Н.Я. Данилевским. Однако в
формировании именно того типа «антизападного» сознания, которое существует в
настоящее время, эти источники сыграли минимальную роль: суть претензий к Европе
«реакционера» Данилевского советскому человеку была неизвестна, а искренней
опоры на религиозную традицию у апологетов богоборческого режима быть не могло.
Почему и «антиинославное» рвение коммунистических подголосков из советской
церковной среды, далеко превосходящее по накалу, но мало сходное типологически с
позицией прежней русской церкви, выглядит вполне комично. В нем, конечно,
гораздо больше от «антибуржуазного» пафоса большевиков, чем от православной
богословской традиции (во всяком случае, мысль, что из ненависти к европейскому
христианству следует возлюбить «братьев‑мусульман» до 1917 популярна не была).
Примитивизм общественного сознания, помноженный на практически полную
неосведомленность в области исторических реалий представляет, естественно, самую
благоприятную почву для навязывания ему подобных взглядов. Представление о том,
что если нечто было на моей памяти (а тем паче при моем участии), то так оно
было и всегда, вполне нормально для неискушенного сознания. Например, коль скоро
большинству довелось повоевать с немцами и посмотреть кинофильм «Александр
Невский», то двух точек, отстоящих друг от друга на 800 лет, но соединенных
прямой линией, оказывается совершенно достаточным, чтобы было невозможно
воспринять мысль, что многие столетия до начала XX в. из всех европейских стран
именно с немецкими государствами Россия имела наиболее близкие и дружественные
отношения.
Разумеется, при самом беглом взгляде на реальную историю тезис об извечной
борьбе России против «Запада» или Европы не выдерживает никакой критики, «в
чистом виде» такое вообще ни разу не встречается, поскольку никогда в своей
истории российское государство не воевало против какой‑либо чисто европейской
коалиции, а только в союзе с одними европейскими странами против других, либо с
конкретными «одиночными» странами (для каждой их которых оно к тому же никогда
не было ни единственным, ни даже главным противником). Собственно, единственным
случаем, когда Россия воевала с европейскими странами без европейских же
союзников была Восточная (Крымская) война, которая вовсе не была войной
европейской, это была очередная русско‑турецкая война, в которую вмешались
англо‑французы. Со времени активного участия России в общеевропейской политике
(по меньшей мере с XVII в.) она никогда не была «парией» в Европе, против
которой объединялись бы все или большинство европейских стран (между тем, как,
например, Франции в этой роли быть доводилось не раз: не только в 1792–1815 гг.,
но и при Людовике XIV, когда 1688–1697 гг. в Аугсбургской коалиции против неё
объединились почти все континентальные державы), или даже три‑четыре европейские
страны (как случалось с целым рядом других, начиная с традиционных противников
России Польши и Швеции).
Очевидно, что Россия по многим показателям отличается от других стран, но и все
европейские страны и группы их весьма различны между собой. Страны с романской
традицией отличаются как от германских, так и от славянских, католические не в
большей мере отличаются от православных, чем от протестантских и т.д. Русское,
российское государство со времени своего существования в силу географических
реалий оказалось и всегда было восточным форпостом европейского мира, мира
«белого человека», никакой другой сухопутной границы не имевшего. И тот факт,
что ему в одно время доводилось быть жертвой чуждого ему мира азиатского, а в
другое – напротив, включать в свои пределы огромные азиатские территории, вовсе
не означает, что русский народ сам по себе есть народ «недостаточно
европейский», полуазиатский или «евразийский».
Отличие России от «Европы» вовсе не так велико, как это пытаются иногда
представить, находясь под впечатлением мемуаров средневековых европейцев. Для
них и Польша, скажем, была полуварварской восточной страной, тогда как в русском
восприятии католическая Польша являлась олицетворением «Запада».
Гипертрофирование бытовых отличий, казавшихся западноевропейцам экзотикой по
причине малого знакомства со страной, находящейся на дальней окраине
христианского мира, подавляло представления о базовой культурной общности, тем
более, что историческое знание о путях развития и судьбах государств античной и
раннесредневековой Европы в то время были уделом единиц. Но современному
человеку странно игнорировать то обстоятельство, что византийская традиция,
послужившая основой средневековой русской культуры, ведет происхождение
непосредственно от античной, лежащей в основе и западноевропейской культуры.
В восприятии современного «отличия» мы опять же сталкиваемся с давлением над
общественным сознанием реалий жизни двух‑трех последних поколений современности,
ибо коммунистическая Совдепия, разумеется, резко отличалась от всей остальной
Европы, но это реалии только XX века, равно как тенденции «демократизации»,
«глобализации» и проч. По сравнению же с полутора‑двумя тысячами лет
«традиционной» европейской истории прошлое столетие лишь ничтожно малый отрезок
времени, и свойственные ему тенденции нельзя назвать даже завершенным
экспериментом (кстати, современная Европа имеет с традиционной лишь немного
более общего, чем СССР с Россией). «Традиционная» же Испания отличалась от
таковой же Норвегии никак не меньше, чем последняя от России и т.д.
Но что есть «противостояние»? В любом случае отличие или даже устойчивая
неприязнь на основании такого отличия отнюдь не равны вражде или противостоянию.
Последнее же в межгосударственных отношениях подразумевает вполне конкретные
проявления, причем не антипатии к внутреннему устройству, образу правления или
порядкам другой страны, не заявления видных «властителей дум», не газетные
кампании и не истерики «общественного мнения», а кровь и пот, потраченные на
борьбу, материальные усилия и человеческие жертвы в многолетних войнах. Все то,
что действительно невозможно игнорировать и что, кстати, хорошо поддается учету.
В рассуждениях о противостоянию «Западу» к тому же не вполне ясно, что это,
собственно, такое. В одних случаях под ним имеются в виду все европейские
страны, кроме славянских, в других – все, кроме православных, в третьих – все,
кроме России. При «славянско‑православном» подходе концы с концами, понятно, не
сходятся, поскольку половина зарубежных славян не православные, а половина
православных – не славяне, а одна из двух оставшихся и славянских, и
православных стран – Болгария после её освобождения никогда союзницей России не
была, а совсем наоборот. С другой стороны, причислять к «Западу» славян и
православных тоже как‑то не принято.
В принципе‑то пытаться так или иначе очертить «Запад» дело заведомо безнадежное,
поскольку и за пределами России, славянства или православного мира никакой
целостностью традиционная Европа никогда не обладала. В свое время Н.Я.
Данилевский, оспаривая тезис о борьбе между Европой и Азией, справедливо
отмечал, что такой борьбы «и существовать не могло, потому что Европа, а ещё
более Азия, никогда не сознавали себя чем‑то целым, могущим вступать в борьбу»
(что, однако, странным образом не помешало ему рассуждать о противопоставлении
«целой» Европы России).
Как бы там ни было, а очевидно, что «остальная» Европа никогда не ополчалась ни
против России, ни против православия, ни против славянства, равно как ни
православный мир, ни славянство никогда совместно против остальной Европы в
целом или хотя бы отдельных её стран никогда не воевали. Однако, об «извечном
противостоянии» было бы вполне правомерно говорить и в том случае, если бы
обнаружилось, что те или иные крупные западноевропейские страны на протяжении
своей истории тратили свои усилия преимущественно на борьбу с Россией
(православием, славянством), либо, напротив, для России (славянства,
православного мира) основным содержанием их истории была борьба с
западноевропейскими странами. Посмотрим, насколько это верно, были ли на
протяжении всей «традиционной» постантичной истории (до начала XX в.) для
романо‑германских государств преимущественными врагами страны славянские, для
католических и протестантских стран Европы – государства православные и была ли
для каких‑либо западноевропейских стран преимущественным врагом Россия. И
наоборот.
Что касается «славянско‑православного» аспекта, то даже, что называется
«невооруженным взглядом» видно, что славянские племена и государства или
государства православные никогда и никакой геополитической общности не
образовывали, а если некоторым из них и доводилось объединяться в совместной
борьбе – то всегда против Турции, но никогда против романо‑германских,
католических или протестантских европейских стран. Поскольку же вооруженное
противостояние обычно имеет место с ближайшими соседями, то неудивительно, что и
в раннее средневековье славянские племена и протогосударства гораздо чаще
воевали между собой, чем с германскими. Католическая Чехия очень рано стала
частью германской общности, входя в состав Священной Римской империи, причем её
глава был одним из семи курфюрстов, избиравших германского короля и императора.
Католическая Польша примерно в равной мере враждовала как с немецкими
государственными образованиями, так со Швецией и Русью, а позже Турцией. Обе
православные славянские страны – Сербия и Болгария на протяжении своей
независимой истории в качестве основного врага имели православную же Византию, а
в XIV в. и после освобождения в XIX в. – Турцию; на IX–XIV вв. приходится 66 лет
болгаро‑византийских и 20 лет сербо‑византийских войн, по 14 лет войн этих стран
с турками, одно столкновение между собой и одно – с Венгрией (у Болгарии ещё
одно с Латинской империей). Для православных неславянских Дунайских княжеств
(Молдавии и Валахии) и возникшей из них Румынии главным врагом была та же
Турция.
Что же касается Византии, то для этого «столпа православия» основной противник
всегда был на Востоке. Это арабы в VII в. лишили её двух третей её
афро‑азиатских владений, и это турки‑сельджуки в X в. низвели её до уровня одной
из второстепенных европейских держав. В эпоху своего наибольшего могущества
(VI–VIII вв.) ей случалось, конечно, воевать и с варварскими германскими
государствами (причем практически всегда Византия была нападающей стороной), но
на 27 лет войн за это время с вандалами, готами, франками и др. приходится 30
лет войн с болгарами, около 30 со славянами, 25 с аварами, более 20 с народами
Палестины и Северной Африки, около 40 с Ираном и почти 50 с арабами. Позже, в IX
– XIV вв. на немногим более 70 лет войн с Венгрией, Венецией, сицилийскими
норманнами и государствами крестоносцев приходится (помимо около 90 лет войн с
болгарами и сербами) более 30 лет войн с арабами, более 20 с печенегами и
половцами, более 10 с кавказскими и киликийскими армянами, около 50 с
турками‑сельджуками и столько же – с турками‑османами, которые в следующем
столетии и положили конец существованию Византии.
Но то, что на протяжении своего существования более 80% своих усилий Византия
тратила на борьбу с восточными, а не с западными противниками, мало кому
известно, а про разгром Константинополя крестоносцами в 1204 г. знают все,
причем событие это преподносится как одно из доказательств борьбы «латинства» с
православием. Между тем, богословская полемика тогда не только не была поводом к
вражде, но, напротив, не мешала обращаться за помощью против общего врага
христианства. С исламом Византия не полемизировала. Она с ним воевала. Причем в
византийских войсках давно уже сражались западные рыцари, и именно обращение
императора Алексея I за помощью к папе и европейским государям в 1090–1091 г.
послужило поводом для начала Крестовых походов.
События же 1204 г. вообще ни малейшего отношения к розни между католичеством и
православием не имели. Участники IV крестового похода вмешались в междоусобную
борьбу в Византии на стороне Исаака II (свергнутого и ослепленного его братом
Алексеем III) по просьбе его сына Алексея, взявшись восстановить того на
престоле за 200 тыс. марок, что и было сделано. Однако Исаак и Алексей, пытаясь
собрать обещанную сумму, были вновь свергнуты, а рыцарская вольница, не получив
своих денег, взяла и разграбила Константинополь, поделив затем между собой
византийские земли. Совершенно очевидно, что вероисповедные отличия тут не при
чем. Тем более, что в ходе того же похода в конце 1202 г. рыцари точно так же и
по тем же материальным соображениям вмешались в борьбу между Венецией и Венгрией
(также участницами крестоносного движения) и точно так же взяли и разграбили
Задар на далматинском побережье. Но про штурм Задара никто не помнит, а штурм
Константинополя последующей традицией был превращен в «знаковое» событие.
Но вернемся к России. В домонгольский период «держава Рюриковичей» была таким же
европейским государством, что и существовавшие западнее неё (с которыми она
заключала династические браки). Сопоставимая по значению с Франкской или позже
Священной Римской империями, она с ними никогда не враждовала. И вообще о её
противостоянии Западу речь идти не могла, поскольку основные противники Руси и в
то время были на юге и на востоке. За эти столетия известно около 30
столкновений с поляками (в т.ч. случаи, когда русские князья ходили в Польшу в
помощь польским королям против их недругов и наоборот, поляки поддерживали
русских князей), вдвое меньше – с венграми, да дюжина столкновений с рыцарями
Тевтонского ордена, с начала XIII утвердившегося в Прибалтике. Однако все они
вместе взятые составляют лишь примерно одну пятую часть всех военных
столкновений Руси, ибо за то же время произошло полтора десятка столкновений
Руси с Византией и дунайскими болгарами, десяток походов на восток: против
хазар, на Каспий и Северный Кавказ, более 20 столкновений с волжскими булгарами
и мордвой, около 30 с летто‑литовскими племенами, около 40 – с прибалтийскими
финно‑уграми (чудь, емь) и, наконец, более 100 столкновений со степными
кочевниками (печенегами, торками, но главным образом половцами).
Для периода ордынского ига говорить о борьбе с Европой представляется вовсе
неуместным, поскольку ни единого, ни полностью самостоятельного русского
государства не существовало. Сохранившие самостоятельность княжества вели войны
со своими западными соседями, но с центром и северо‑востоком русских земель они
никакой политической связи не имели. Галицкое княжество на юге воевало с
Польшей, Венгрией и Чехией, но оно было равным им субъектом международных
отношений в этом регионе, и эти страны больше воевали между собой, чем с ним.
Новгород и Псков вели постоянную пограничную борьбу с Орденом и шведами (в
которой всем известные победы Александра Невского были лишь эпизодами; подобных
столкновений за 1240–1480 гг. произошло более 80, причем ряд вторжений
новгородцев в Прибалтику производит гораздо более сильное впечатление).
Но это были обычные локальные войны, и нет никаких оснований приписывать
орденским рыцарям какие‑то далеко идущие цели в отношении всей Руси (тем паче,
что силы подобным целям были совершенно несоразмерны). Вообще, объектами
крестовых походов немцев, шведов и датчан в XII–XIII вв. были языческие
прибалтийские племена (финны, ливы, эсты, пруссы), с которыми и велись
многолетние ожесточенные войны, а никак не русские княжества. Кстати, и для
Тевтонского ордена основными противниками были вовсе не псковичи и новгородцы, а
Польша и Литва (которые и нанесли ему в 1410 г. сокрушительный удар под
Грюнвальдом).
При этом все столкновения с поляками, венграми, шведами и немцами за два с
половиной века татарского ига вместе взятые составят лишь треть от всех
столкновений русских княжеств за этот период (в т.ч, не считая междоусобных,
около 80 с Литвой, около 20 с финно‑угорскими племенами, около 90 с татарами). С
конца XV столетия и до Смуты русское государство четырежды воевало со Швецией,
трижды с Литвой и с Ливонским орденом и дважды с Польшей (в т.ч. последний раз с
уже объединенным польско‑литовским государством). Однако основным содержанием
русской внешней политики в это время, поглощавшим большую часть сил и средств,
была все‑таки борьба с остатками Орды – с Казанским, Астраханским и Крымским
ханствами (свыше 70 столкновений за это время), походы на восток в вятские и
югорские земли, завоевание Сибири. Ну и, конечно, мысль о том, что в средние
века для Европы как таковой, потерявшей миллионы человек в многих сотнях войн
между европейскими государствами, хоть какое‑то значение имела Россия, может
быть плодом только шизофренического сознания.
С тех пор же, как после Смуты Россия начинает все более активно участвовать в
общеевропейской политике, она, как уже говорилось, не только не воевала в
одиночестве против европейских коалиций, а, напротив, обычно входила в состав
таких коалиций, создаваемых против какой‑либо из европейских стран.
Уже в 1496–1497 гг. Иван III воевал со Швецией в союзе с Данией; и Ливонская
война Ивана Грозного, и борьба за Смоленск в 1632–1634 гг. были прямым участием
в общеевропейской политике, причем в последнем случае – непосредственным
участием в Тридцатилетней войне, где Россия оказалась на стороне
антигабсбургской коалиции. В 1656–1658 гг. Россия принимала участие в т.н. «1‑й
Северной войне» на стороне Польши, Дании и Австрии против Швеции и Бранденбурга,
в Северной войне 1700–1721 гг. Россия воевала против Швеции в союзе с Данией,
Саксонией и Польшей, в 1733–1735 Россия участвует в войне Франции и Австрии за
польское наследство наряду с Сардинией и Испанией, в 1756–1763 – в Семилетней
войне между Пруссией и Австрией (наряду с Англией, Францией, Швецией, Испанией и
Саксонией), в 1788–1790 гг. воюет со Швецией в союзе с Данией, разделы Польши в
конце XVIII в. происходили в союзе с Австрией и Пруссией. Начиная с 1798 до 1815
г. Россия участвовала почти во всех коалициях против Франции (а в 1807–1812
находилась в состоянии войны с Англией, будучи, напротив, союзницей Франции), в
1849 г. помогла Австрии подавить венгерский мятеж.
Особо следует сказать о коалициях антитурецких, ибо если какую‑то страну и можно
было назвать «врагом Европы», то эта честь принадлежит, конечно, Османской
империи. Турки с самого начала XIV в. постоянно находились в состоянии войны с
каким‑либо европейским государством или коалицией последних (появление турок на
Балканах и продвижение их в глубь Европы создали для последней угрозу, для
ликвидации которой Австрия, Венгрия, Сербия, Польша, Чехия, Валахия, немецкие
государства, Венеция и другие итальянские государства, Испания не раз создавали
коалиции и устраивали общеевропейские крестовые походы). С этого времени за
первые 300 лет мирными были только 75, в XVII в. войны с турками шли 40 лет
(причем Крымские 1687–1689 и Азовские 1695–1696 гг. походы были формой участия
России в войне 1683–1699 гг. против Турции Австро‑польско‑венецианской
коалиции). В XVIII в. без участия России европейцы воевали с Турцией только в
1714 (черногорское восстание) и 1714–1718 гг. (Австрия и Венеция). Последней
акцией такого рода стало Наваринское сражении 1827 г., когда европейские страны
совместно выступили в поддержку независимости Греции, и русский флот вместе с
английским и французским полностью уничтожил турецкий.
«Один на один» России случалось воевать только с двумя своими европейскими
соседями – Польшей (1613–1618, 1632–1634, 1654–1655 и 1658–1667) и Швецией
(1614–1617, 1741–1743 и 1808–1809) – странами, которые в XVII в. были между
собой злейшими врагами (они воевали в 1598–1605, 1621–1629, 1655–1660 гг.), и
обнаружить в войнах с ними «противостояние России Европе» никак нельзя. Так что
и в XVII–XIX вв. невозможно уловить даже намека на какую‑то антироссийскую
заостренность политики европейских держав. Лишь в середине XIX в., когда Россия
несколько десятилетий после 1815 г. почивала на лаврах первой по могуществу
державы Европы и собиралась в 1853 г. окончательно решить «Восточный вопрос», ей
пришлось столкнуться с вооруженным противодействием некоторых из них (Англии,
Франции и примкнувшей к ним Сардинии), но это был единственный случай такого
рода. Вообще участие России в европейских войнах (за исключением периода
1799–1814 гг.) в сравнении с общим их количеством было крайне скромным. С
середины же XIX в. до Первой мировой войны, когда в Европе произошло до десятка
войн (в т.ч. такие крупные как Австро‑франко‑итальянская 1859, Австро‑прусская
1866 и Франко‑прусская 1870–1871) Россия ни с одной европейской страной не
воевала.
Да и нетрудно заметить, что все основные европейские государства за 300 лет в
XVII–XIX вв. либо вообще никогда не воевали с Россией, либо столкновения с ней
были редкими эпизодами и занимали весьма скромное место в их бурной военной
истории. Если учитывать все случаи столкновений (даже в составе коалиций), то
окажется, в частности, что Германия (Пруссия) сталкивалась с Россией лишь
однажды – в Семилетней войне, тогда как, например, с Францией – в 9 крупных
войнах, с Австрией – в 5 и т.д.; Австрия – вообще ни разу (тогда как с Францией
– 13 раз, с итальянскими государствами – 11, с Пруссией – 5, с другими немецкими
государствами – 5, с Испанией – 4, со Швецией – 3 и т.д.; Англия – дважды (с
Францией – 13, с Испанией – 12, с Голландией – 6, с германскими государствами –
9 и т.д.); Франция – 7 раз (тогда как с Англией и Австрией – по 13 раз, с
Испанией – 10, с Пруссией – 9, с итальянским государствами – 5, со Швецией и
Голландией – по 4, с Португалией – 3 и т.д.). Даже для соседей России, наиболее
часто с ней воевавших – Швеции и Польши войны с Россией вовсе не были основным
занятием. Швеция воевала с Россией 6 раз, но с другими странами за это время –
втрое больше (в т.ч. по 5 раз с Польшей и Данией, 4 с Францией, 3 с Австрией и
др.), Польша – 9 раз (включая мятежи XIX в.), но и это менее половины всех её
войн за это время.
Соответственно, и людские потери (убитые и умершие от ран и болезней),
понесенные европейскими странами в войнах с Россией (85% их приходилось на
участие России в европейских коалициях) составляли крайне незначительную часть –
примерно 10% общих их потерь за это время (примерно 140 тыс. в XVIII и 760 тыс.
в XIX столетиях из 7,8 млн. всех потерь за эти столетия). В то время как в
войнах между собой европейские государства потеряли в XVII в. свыше 2,6 млн.
чел., в XVIII в. – около 3,8 млн. и в XIX в. свыше 3,1 млн. чел. Причем ряд
европейских войн отличался чрезвычайной ожесточенностью (особенно между
протестантами и католиками в XVI–XVII вв.). В современном общественном сознании
как катастрофические расцениваются потери Второй мировой войны, когда основные
участники потеряли до 10% населения, однако, например, в Тридцатилетней войне
Германия (Священная Римская империя) лишилась 50% населения, причем отдельные
области – до 70 (в Чехии, например, из 2,5 млн. жителей осталось 0,7) и даже 90%
населения.
Посмотрим теперь, кому же действительно «противостояла» Россия в это время, на
войны с кем тратила свои ресурсы. Как и в прежние времена, с XVII в. до Первой
мировой войны, это были Юг и Восток. С Турцией России приходилось сталкиваться в
1632–1641, 1674, 1676–1678, 1711, 1736–1739, 1768–1774, 1787–1791, 1802–1812,
1827, 1828–1829, 1853–1856 и 1877–1878 гг., не говоря о том, что XVII столетие
прошло в постоянной борьбе с вассальными Турции крымскими татарами,
опустошавшими южные окраины (урон, нанесенный ими, был огромен; в начале XVII в.
иранский шах, знакомый с состоянием восточных рынков рабов, выражал удивление,
что в России ещё оставались жители; только за первую половину XVII в. было
угнано из России не менее 150–200 тыс. чел., не меньшими были потери русского
населения на территории Речи Посполитой, куда за то же время было совершено 76
набегов). С Ираном Россия воевала четырежды (1722–1734, 1796, 1803–1813,
1826–1828). С конца XVIII в. Россия ведет войны на Кавказе, а с конца 30‑х годов
XIX в. – в Средней Азии (первая экспедиция куда была отправлена ещё в 1717 г.),
наконец, продолжается освоение Сибири и Дальнего Востока, в ходе которого
приходилось иметь столкновения как с монголами, так и с Китаем (1647–1658 и
1685–1686), а на рубеже XX в. Россия приняла участие в Китайском походе 1900 г.
и Русско‑японской войне.
Понесенные потери (убитыми и умершими от болезней), которые для XVIII–XIX вв.
довольно хорошо известны, также дают представление о «приоритетах». Шведские
войны XVIII–XIX вв. обошлись России примерно в 130 тыс. чел., польские – менее
50 тыс., участие в Семилетней войне – 120 тыс., в наполеоновских войнах – около
460 тыс. (всего около 760 тыс.). В то же время в одних турецких войнах погибло
не менее 740 тыс. чел., в экспедициях на Кавказе, Средней Азии и иранских войнах
в XVIII в. 150 тыс., в иранских войнах XIX в. не менее 30 тыс., в кавказских
войнах XIX в. – 145, в Средней Азии – около 10 тыс., в Сибири и на Дальнем
Востоке – около 60 тыс. (в т.ч. 51 тыс. в Русско‑японской войне), т.е. всего на
южных и восточных рубежах примерно 1140 тыс. чел.
Так что никакой особой враждебности «Европы» к России и наоборот на деле не
просматривается, налицо как раз традиционная вражда её с Востоком, и прежде
всего с Турцией. Другое дело, что кому‑то это может показаться огорчительным, а
такая история – «неправильной», поскольку из таких‑то и таких‑то соображений
дружить следовало не с теми, и воевать – не с теми. Тому, кто по каким‑то
причинам особенно не любит, допустим, немцев, или католиков, или англичан, или
протестантов, представляется, что именно с соответствующими странами России и
следовало бы бороться. Хотя более логичной и естественной выглядит точка зрения,
согласно которой, напротив, к тем или иным странам, нациям и конфессиям
следовало бы относиться в зависимости от того, какую роль они реально играли в
российской истории.
Конечно, над антипатиями обычно давлеет и ситуация настоящего момента.
Обострение отношений с той или иной страной или группой стран или устойчиво
плохие с ними отношения на протяжении жизни конкретного поколения людей
порождают соблазн перенести эту ситуацию и в прошлое, придать ей «естественное»
оправдание как явлению «онтологическому». Тогда и выхватываются из истории
отдельные «правильные» события и возводятся в ранг «судьбоносных», в то время,
как сколь угодно большое число однопорядковых им «неправильных» игнорируется.
Кроме того, людям, посвятившим себя служению определенной идее, обычно
свойственно придавать преимущественное значение «слову», а не «делу», а также
принимать первое за второе. Были ли, скажем, во второй половине XIX в. в России
основания подозревать Европу во враждебности? Были, потому что европейская
пресса того времени была полна антироссийскими статьями, а общественное мнение
относилось к России более чем прохладно. Но если посмотреть на суть претензий к
Европе того же Данилевского, видно, что справедливы они именно в отношении
общественного мнения (обвинения России в том, что она есть «завоевательное
государство», «гасительница свободы», «противница прогресса» и т.п.), но никак
не в отношении реальной политики европейских государств. Подобное отношение
существовало и за сотню лет до того, но европейские правительства им никогда (до
20‑х годов XX в. во всяком случае) не руководствовались. Причем «общественное
мнение» в разных европейских странах было примерно одинаково (между прочим,
точно такое же с 60‑х годов XIX в. существовало и в самой России), что не мешало
одним из них дружить с Россией против других в зависимости от реальных
интересов. Это и неудивительно, учитывая, что в то время те, кто определял
политику государств и те, кто создавал общественное мнение, были людьми
совершенно разными. Так что «фобии» к реальной истории и политике имели весьма
отдаленное отношение.
Любопытно, что сознательное политическое противопоставление России «Европе» в
публицистике как система фактически начинается в XIX веке, то есть кар раз
тогда, когда она максимально «европеизировалась», и основано на различиях в
характере власти. Собственно, до самого конца XVIII века противопоставление
европейской «демократии» русскому «деспотизму» было бы бессмысленным, поскольку
«эра демократии» начинается в лучшем случае с французской и американской
революций, да и после этого та же Франция несколько десятилетий жила в условиях
авторитарных бонапартистских режимов, а в большинстве европейских стран
сохранялись традиционные монархические режимы. В этих условиях
противопоставляемая России «Европа» фактически сводится к Англии (где
монархический режим претерпел качественную трансформацию во второй половине XVII
века) и Голландии, и если кто в Европе и стоял особняком и мог считаться
«отщепенцами», так именно эти страны.
Разумеется, с третьего десятилетия XX в. «общественное мнение» (а правильнее
будет сказать – те, кто его создает) в результате «восстания масс» получило
гораздо большие возможности влиять на государственную политику, да и ряды тех,
кто её определяет, в огромной мере пополнились теми, кто ранее создавал
«общественное мнение». Однако и до настоящего времени заметно, что «мнение» и
политика вещи все‑таки разные. Но и сейчас «православно‑патриотические круги»,
судя по себе, часто путаются относительно истинных мотивов тех или иных действий
западных стран. Весьма наивно, в частности, предполагать, что, допустим,
отношение тех к сербам во время распада Югославии и косовских событий вызвано
ненавистью к их православности. Очевидно же, что к православности греков, давно
состоящих в НАТО или болгар и румын, туда стремящихся (а равно самостийных
украинцев), никаких претензий нет. В данном случае дело не в религии, а в
политике – желании или нежелании принять определенные правила поведения.
Между прочим, и когда говорят о враждебности современных европейских кругов к
русскому православию, речь на самом деле идет не о вражде к нему «европейских
религий» – католичества или протестантизма. Это проявление не отношения к
православию инославных конфессий, а отношения секулярных европейских кругов к
религии как таковой – к тенденциям возрождения её претензий на политическую роль
в обществе, каковые просматриваются в России, но не просматриваются на Западе.
Нет ни малейшего сомнения, что если бы подобные поползновения вдруг обнаружила
бы в самой Европе католическая церковь или протестантские фундаменталисты,
реакция была бы несравненно более острой. Любопытно, что в иных случаях
«антизападнический» настрой, поддерживаемый избыточной риторикой православных
кругов против инославия, оборачивается против самого православия. Если до сих
пор обычным было третирование христианства частью «патриотических» кругов как
навязанной нам «жидовской веры» (с соответствующими симпатиями к славянскому
язычеству), то в последнее время приходилось даже слышать утверждения, что
христианство есть чуждая «западная вера» и было навязано Руси... франкскими
крестоносцами во главе с ... Александром Невским (он же Александр Македонский),
причем цинизм завоевателей простерся до таких пределов, что ими был навязан
побежденной стороне герб в виде западноевропейского рыцаря, попирающего «нашего
дракона» (непосредственным источником, видимо, послужили писания группы
сумасшедших математиков во главе с Фоменко, но связь последних с
«неоевразийскими» поползновениями совершенно очевидна).
Подыскивание «исторических корней» современным идейно‑политическим
«антизападным» фобиям представляется довольно нелепым ещё вот по какой причине.
На вопрос, в чем состоит суть «европейства», ответов может быть много – каждый
ответит в зависимости от собственных предпочтений и антипатий. Но что совершенно
очевидно, так это то, что современный «Запад» или «Европа» не имеет, кроме
названия и территории, почти ничего общего с понятиями и представлениями
традиционной европейской культуры и государственности. Для тех, кого наши
«патриоты» почитают наследниками Людовика XIV, Генриха VIII, Наполеона III,
королевы Виктории или Бисмарка, подобное наследие – примерно то же, что для
советской власти «проклятый царизм». К людям, которым бы вздумалось
пропагандировать связанные с ними культурные, социальные или политические реалии
(а тем паче руководствоваться в своей позиции соответствующими предпочтениями),
нынешняя «Европа» отнеслась бы куда более истерично, чем к политикам типа Ле
Пена, иначе как «фашизм» это бы не квалифицировалось.
И социально, и психологически современная «европейская демократия» гораздо ближе
её нынешним советско‑православным ненавистникам, чем традиционной Европе, с
которой она не более схожа, чем какое‑нибудь советское «евразийство» – с
культурными и политическими традициями Российской империи. Грань проходит не
между «европейством» и «русскостью», а между общей для всех европейских стран от
Португалии до России и от Норвегии до Греции великой цивилизацией белого
человека и ублюдочной «цивилизацией масс», поправшей как инославие, так и
православие, традиционную государственность как России, так и западных стран.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 57; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!