Константинополь, 28 термидора II года Французской республики (15 августа 1794 года по старому стилю). 21 страница
Это заявление подействовало на Игельстрома как мановение волшебной палочки: морщины на лбу разгладились, гнев уступил место проявлениям вежливости и уважения. То ли он действительно пожалел о том, что дал волю своему буйному нраву, то ли испугался, как бы я и в самом деле не отправился в Петербург, но тон он сменил. Надо отдать ему должное, что после этого разговора он всегда проявлял ко мне большое уважение. Двадцать два года спустя, когда я встретил его уже в опале, удрученного годами и болезнями, он проявил ко мне внимание и предупредительность, словно пытаясь загладить передо мной ту вспышку гнева и заставить о ней забыть, хотя я с тех пор и не вспоминал о том случае.
Я использовал эту перемену в умонастроении Игельстрома, чтобы получить возможность удалиться из Варшавы. Я не хотел заседать в Постоянном совете, членом которого, к несчастью, являлся в качестве главы департамента финансов. К моему удовольствию, это мне удалось, и потому не пришлось голосовать за решения, навязанные посланником и вызывавшие во мне отвращение, – иначе неизбежно последовали бы новые столкновения с ним, которых я хотел избежать.
Через несколько дней после моего разговора с Игельстромом я получил письмо из Вены от гетмана Огинского, в котором он сообщал, что тяжело болен, и просил срочно приехать повидаться с ним. Я сообщил об этом российскому послу, и тот без всяких затруднений выдал мне паспорт. Я тут же отправился в дорогу, но некоторое недоразумение вынудило меня остановиться в Ольмюце[27]. Там меня и настиг курьер посла, к письму которого была приложена записка от короля: в ней была предупредительная, но и весьма настойчивая просьба не теряя времени вернуться в Варшаву ради государственных дел чрезвычайной важности. Я ответил в нескольких словах, что болен, что не продолжу путь в Вену и вернусь в Варшаву, как только позволит здоровье.
|
|
|
Я задержался еще на несколько дней в Ольмюце и за это время послал в Вену с верным человеком драгоценности, деньги и бумаги, принадлежавшие гетману Огинскому и бывшие у меня на сохранении. При этом я дал ему знать о причинах, по которым не мог продолжать свой путь в Вену.
Поскольку гонец, посланный мною, был человеком надежным, на которого можно было вполне рассчитывать, ему в Вене передали для меня письма, в которых сообщалось, что готовится заговор против поработителей Польши; что ядро этого заговора находится в зарубежной стране, которая не называлась; что тайные связи соединяют все провинции Польши и что они тянутся в самый центр Варшавы. Ранее или позднее разразится восстание, гибельное для русских и их сторонников, однако при этом трудно надеяться на благотворность его результатов для нашей несчастной страны.
|
|
|
В соответствии с различными характерами лиц, пославших мне эти письма, я находил в них больше или меньше подробностей, а также излияния чувств, страхи или надежды по поводу предстоящих событий, но все сходились в одном: идет скрытая, но активная работа как в самой стране, так и за ее пределами ради избавления от российского ига; готовятся силы для освобождения Польши и восстановления конституции 3 мая.
На деле я не имел никакого прямого сообщения с теми, кто оказывался во главе восстания, да и не мог иметь, так как, состоя в правительстве в период захвата Польши русскими, я вынужден был прекратить всякую переписку со своими давними друзьями. Хотя никто из них не подозревал меня в том, что я могу переменить свои взгляды, они все понимали, что не должны со мной общаться, что я не могу к ним присоединиться и что, поскольку я оставался в Варшаве, занимаемый мною пост не может внушать доверия обществу.
Я вернулся из путешествия в начале февраля 1794 года. Больше не было разговора о срочных делах, по поводу которых Игельстром и король считали необходимым мое присутствие в Варшаве[28].
|
|
|
Я заметил также, что Игельстром был вежлив, но сдержан со мной и даже не настаивал, чтобы я обязательно присутствовал на всех заседаниях Совета, от которых я уклонялся под предлогом состояния здоровья, которое еще не совсем восстановилось. Было очевидно, что посол не доверял мне и боялся моего влияния на короля и на то малое число членов Совета, которые были искренне преданы интересам родины.
Я еще раз воспользовался снисходительностью Игельстрома, чтобы заявить ему, что, прежде чем отправиться в Петербург, как я ему уже говорил, мне необходимо привести в порядок и завершить мои семейные дела в Литве по поводу контрактов в Минске и Новогрудке на месяц март.
Игельстром нашел мою просьбу уважительной, а поскольку вопрос о моей поездке в Петербург стоял по-прежнему и он побаивался, что я могу причинить ему вред, то без всяких затруднений согласился на мой отъезд. Однако, под предлогом облегчения моего проезда через расположение российских войск, он приставил ко мне сопровождающим унтер-офицера, очень сообразительного, которому было поручено, как я догадался вскоре, наблюдать за мной и следить за всеми моими действиями.
Это был последний раз, когда я виделся с Игельстромом в Варшаве. Я спешно покинул столицу и увидел ее вновь только после трагических событий, ареной которых она стала. Застал я этот город в состоянии, весьма отличном от того, в каком он был к концу февраля.
|
|
|
Чтобы изложить по порядку мои записи о восстании 1794 года, я решил, что должен отделить события, происходившие в Варшаве и польских провинциях, от тех, которые имели место в Вильне и вообще в Литве, хотя между ними была непосредственная связь и происходили они в одно и то же время.
Тому есть причины. Я узнал о восстании в Кракове и о том, что происходило в первые месяцы восстания в Польше, по устным пересказам, приказам по армии, прокламациям Костюшко и Верховного совета, а также из национальных газет.
Иначе обстояло дело с восстанием в Литве, многие события которого проходили перед моими глазами. Я находился в семи верстах от Вильны, когда там разразилось восстание. Через несколько дней я прибыл в этот город и был там избран членом Временного совета Литвы, позднее принял активное участие в военной службе, из которой выбыл только после захвата Вильны российскими войсками и отступления армии Литвы.
Чтобы дополнить записи о восстании в польских провинциях, которые я с течением времени собрал воедино, пришлось воспользоваться сведениями, полученными из малочисленных дошедших до меня источников, а именно: «Истории восстания в Польше в 1794 году, глазами очевидца», немецкого источника, опубликованного в Галиции, под названием «Versuch einer Geschichte, der letzen Polnischen Revolution», и наконец, «Мемуаров, найденных в Берлине, о восстании в Польше», написанных Пистором, главным квартирмейстером при генерале Игельстроме.
Что касается восстания в Литве, то о нем почти не идет речь в указанных источниках и некоторые сведения можно было найти в газетах, выходивших в это время в Вильне и в Варшаве. И я первый, кто может сообщить об этом восстании самые точные подробности: я черпаю их из своих записей, достоверность которых может быть подтверждена многими свидетелями, дожившими до того времени, когда я эти записи публикую.
Пусть не покажется удивительным, что я опускаю описание кровавых событий, имевших место в Варшаве и Вильне, – считаю нужным сосредоточиться на основных причинах самого восстания и его быстрого распространения. Здесь приведены различные прокламации и публичные акты, сопутствовавшие восстанию; основные военные события; воздействие, оказанное восстанием на характер нации в целом; порожденные восстанием страхи и надежды; достоинство, мудрость и скромность его выдающегося вождя, а также военные способности и гражданские добродетели тех, кто поддержал его порыв.
Глава II
Я возвращаюсь пока в Варшаву того времени, в которое я ее покинул, – в последние дни февраля. Несмотря на многочисленный гарнизон российских войск, стоявший в этом городе, несмотря на суровость Игельстрома и активную бдительность полиции, население Варшавы находилось в постоянном возбуждении, которое с трудом сдерживали люди благоразумные и осторожные. Это возбуждение часто проглядывало из-под личины кажущегося спокойствия, и Игельстрому было об этом известно.
Начиная с 1792 года, когда генерал Каховский вошел со своим войском в Варшаву, недовольство ее жителей проявлялось открыто. Создавались тайные общества, развешивавшие на углах улиц революционные воззвания, которые беспокоили и тревожили представителей российской власти. Это положение еще более усугубилось с прибытием Игельстрома и особенно во время Гродненского сейма, а затем – после известия о разделе Польши. Волнение нарастало вместе со всеобщим отчаянием, вызванным последними катастрофическими событиями. Оно быстро распространялось на области, оставленные Польше, и ощущалось даже в тех областях, которые были захвачены неприятелем и отделены от нее. Впрочем, патриоты действовали с такой предусмотрительностью и скрытностью, что им удавалось утаить от бдительной полиции Игельстрома свои прямые связи с польскими эмигрантами. Те же имели самые точные сведения о том, что происходило в Польше.
Помимо тайных собраний, на которых все их члены высказывали открыто свои мнения и взгляды, люди без опасения разговаривали в семьях и даже в обществе – если там не присутствовали русские. Вслух жаловались на то, что враги Польши отождествляют поляков с французами, что с французами воюют за то, что они уничтожают монархию, тогда как с поляками – за то, что они ее укрепляют. В головах не укладывалось, как можно именовать «якобинцами» равно и тех, кто убил короля, и тех, кто гарантировал права монарха, стремился поднять его авторитет и укрепить его власть.
Обвиняли посланника Сиверса в том, что он употреблял свое влияние в дворянских собраниях на то, чтобы нунциями были избраны люди, преданные России; что он применял жесткие меры, чтобы заставить молчать тех членов сейма, которые осмеливались не разделять его мнений: наказывал их секвестром их земель или арестом и депортацией под конвоем казаков.
Как можно, говорилось, третировать ассамблею представителей свободной нации как сборище рабов! В конечном счете, почему бы просто не воспользоваться правом сильнейшего и опорой на армию, чтобы осуществить раздел Польши?.. Тогда мы были бы покорены, потому что не имели достаточно силы сопротивляться, но мы не были бы унижены, опозорены и доведены до отчаяния! Не думают же, что раздел Польши стал более законным от того, что он был утвержден сеймом, который состоял из представителей нескольких воеводств и областей, исключенных из раздела?.. Почему не позволили жителям областей и воеводств, захваченных российскими и прусскими войсками, избрать своих представителей на сейм, чтобы решить там самим свою судьбу? Если бы они проголосовали за отторжение тех областей, от которых они были посланы на сейм, то были бы, по крайней мере, соблюдены формальности и этому вынужденному согласию была бы придана хотя бы видимость законности и права. По какому праву могли представители трети нации, в отсутствие двух ее третей, обсуждать предложения о разделе Польши?.. Как меньшинство свободной нации могло решать судьбу большинства – тем более когда речь шла о его покорении и переходе под чужеземную власть?..
Подобные речи передавались из уст в уста и ни у кого не встречали возражений. Со временем они распространились настолько, что люди стали меньше сдерживаться даже в присутствии русских. Количество уличных воззваний возрастало день ото дня – и с ними росло общее воодушевление и взаимное побуждение к действиям.
Пьесы, шедшие в театрах, содержали под видом фарса, смешившего самих русских, намеки на определенные обстоятельства и пикантные выпады, которые были хорошо понятны патриотам и еще более возбуждали их воображение.
Шел тайный обмен брошюрами о конституции 3 мая, о нынешнем состоянии Польши и о надеждах на будущие перемены. Доходили известия из Франции, несмотря на всяческие предосторожности, которые должны были такие известия исключить. Наконец, хотя и существовала суровая цензура для газет, издатели которых подчинялись приказам посланника, но сторонники правого дела находили возможности поместить в них статьи, не имевшие по видимости ничего подозрительного, но содержавшие важные сведения для тех, кто имел к ним ключ.
Тем временем сторонники российских властей, со своей стороны, докладывали Игельстрому обо всем, что им удавалось узнать, и зачастую даже прибавляли клевету к действительным фактам – чтобы преувеличить свои заслуги перед ним и получить за это вознаграждение. Министр с каждым днем все более мрачнел, его подозрения усиливались, участились аресты. Внезапно произошло событие, все обстоятельства которого были известны лишь немногим, но оно довело его до такого отчаяния, что он едва не потерял голову.
Некий молодой поляк непредусмотрительно уронил на улице брошюру в сорок страниц под названием «Nil dеsperandum»[29]. Агент полиции поднял ее и отнес Игельстрому.
Автор этой брошюры, одержимый демагогической экзальтацией, сначала распространялся в нападках на русских, затем обвинял короля Польши в трусости и наконец заявлял: он считает предателями родины и недостойными имени поляка тех, кто не поклянется перерезать всех русских в Варшаве, а также их сторонников, не исключая самого короля и всех, кто его поддерживает.
Эта брошюра на французском языке, сам стиль которой указывал, что этот текст вышел из-под чужеземного пера, была напечатана во Франции, но место издания в ней было заменено на «Варшаву». Все поляки, даже самые рьяные свободолюбы, ужаснулись этой писанине и были возмущены теми идеями, которые в ней проповедовались. Они не сомневались в том, что только враг правого дела мог намеренно пустить ее по рукам, чтобы дать угнетателям Польши новый предлог для ужесточения ее участи.
Игельстром заставил подробно рассказать ему, как была найдена эта брошюра, и затем отнес ее королю. Тот прочел ее, дрожа и бледнея, и с беспокойством спросил, что же теперь делать. Игельстром, видя его слезы и тревогу, не дал воли своему резкому нраву, но сказал решительным и твердым тоном, что пора положить конец подобным проявлениям и что начинать надо немедленно с реформирования польской армии, которая не должна превышать пятнадцати тысяч человек. Покидая короля, он поклялся, что в двадцать четыре часа найдет автора этой подстрекательской брошюрки, арестует и сурово накажет тех, в чьих домах найдет ее копии. Однако ни того, ни другого он сделать не сумел, так как слух об этом происшествии и об угрозах Игельстрома быстро дошел до людей, и у них было время сжечь и уничтожить все разошедшиеся экземпляры. Издателя также не нашли, так как было установлено, что во всем городе не имелось шрифта, подобного тому, которым была набрана эта брошюра. И сам автор, который явно являлся агентом французских якобинцев, нашел способ, переодевшись, поспешно скрыться из Варшавы под покровом ночи.
Обо всем этом я узнал от самого короля, когда шесть месяцев спустя прибыл туда в разгар восстания: он поведал мне все подробности и показал эту брошюру – он ее сохранил. Король сказал мне, что ее автором был некий Шарль Роке: это он сбежал из Варшавы, переодевшись иудеем, а затем был арестован как шпион польским корпусом Мадалинского; что с ним стало потом – неизвестно. Король дал мне понять, что некоторое время даже подозревал, что этот текст мог выйти из-под пера какого-нибудь поляка, так как уже тогда среди них, как он полагал, было немало таких, кто уподоблялся французским демагогам . Однако затем он увидел, что, даже когда восстание уже началось, отношение к нему оставалось уважительным, и он еще и еще раз имел возможность убедиться в лояльности и благородстве польского характера.
Я обязательно вернусь вскоре к рассказу о последствиях беседы короля с Игельстромом, к ноте, переданной им Постоянному совету, в которой он требовал сократить польскую армию к 15 марта, расскажу о дебатах, вызванных этой нотой, и о результатах, которые неизбежно должны были последовать за этим требованием Игельстрома и принятием его большинством сейма. Но, поскольку я приближаюсь в своем повествовании ко времени начала восстания в Польше, мне необходимо прежде рассказать, как оно готовилось за пределами страны, каковы были его движущие мотивы и на чем основывались связанные с ним надежды.
Среди главных эмигрантов, покинувших Польшу после вхождения в нее российской армии в 1792 году и отправившихся в Дрезден и Лейпциг, были Игнаций Потоцкий, Коллонтай, Малаховский, Тадеуш Мостовский и Костюшко. Это были люди, исключительно преданные интересам родины, неизменно приверженные принципам конституции 3 мая, исполненные решимости любой ценой освободить соотечественников от иноземного порабощения. Их сердца разрывались от боли, когда они узнали, что Тарговицкая конфедерация ниспровергла все решения конституционного сейма, но их отчаяние достигло предела, когда они получили известие о новом разделе Польши.
Они были убеждены, что Польша не может самостоятельно выйти из состояния подавленности без помощи какого-либо иностранного государства, и потому ими были употреблены все возможные средства, чтобы в Европе узнали о печальном положении их родины и о том перевесе в силе, который получили Россия и Пруссия в результате недавнего раздела Польши.
Они доказывали, что этот раздел является попранием самых священных прав, что существование Польши совершенно необходимо для поддержания политического равновесия в Европе, но все их попытки убеждения были бесплодны.
Австрия занимала пассивную позицию с самого начала Гродненского сейма: все ее силы были обращены в сторону Франции, но она, вне всякого сомнения, рассчитывала получить свою долю в разделе Польши, когда таковой произойдет. При этом она не несла никаких расходов по организации военных действий и не портила отношений с государствами, вместе с которыми выступала против революционной системы в Европе.
Турция, истощенная последними кровавыми войнами против Австрии и России, была не в состоянии оказать военную помощь Польше, даже если бы того захотела. Впрочем, посланник России в Константинополе, который приобрел большое влияние в Диване, распространял там неблагоприятные представления о поляках и с успехом перевешивал те усилия, которые употреблял там же в пользу поляков французский посланник Декорш[30].
Франция всегда была естественным союзником Польши. Между этими государствами всегда существовали близкие отношения. С самого начала конституционного сейма высказывания версальского двора свидетельствовали о явном его интересе к судьбе Польши. К несчастью, французская революция, призванная изменить всю политическую систему Европы и имевшая целью обеспечить народам свободу и независимость, на самом деле более какого бы то ни было другого исторического события повредила намерениям Польши избавиться от иноземного владычества. Эта революция повлекла за собой целую череду преследований, катастроф и несчастий и тем самым доставила соседям Польши удобный предлог для ее раздела.
В этом легко убедиться, если всмотреться в то, насколько французская революция изменила образ мыслей и политическую деятельность короля Пруссии – заставила его отказаться от альянса с поляками и сблизиться с Россией. Она же заставила короля Швеции отказаться от его враждебных намерений по отношению к России. Польша была предоставлена ее несчастной судьбе, так как шло всеобщее вооружение против революционной Франции. Из-за этой революции послы Франции утратили прежнее влияние в Константинополе и, наоборот, повысилось доверие к России и укрепилось ее влияние в Турции. Наконец, из-за нее Польшу оставили прежние и новые союзники, предоставили ее самой себе и покинули на произвол ее соседей.
Таковы, конечно, не были намерения французов, так как эта нация всегда была заинтересована в том, чтобы иметь Польшу своим барьером с севера. Дальнейшие события показали, насколько важна Польша для спокойствия и благополучия всей Европы. Нельзя, конечно, обвинять французов в том, что они вызвали катастрофу Польши, и еще менее – в том, что они сделали это сознательно, но нельзя оправдать и их нежелание помочь польским патриотам, когда они в 1794 году подняли восстание в своей стране.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 42; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!