Константинополь, 28 термидора II года Французской республики (15 августа 1794 года по старому стилю). 20 страница
Хотя влияние этой конфедерации на выборных сеймиках было мощным, тем не менее почти все выбранные там нунции презирали ее и вменяли ей в вину все последовавшие беды Польши, как и сам захват ее территорий. Они изливали свой гнев прежде всего на вождей конфедерации. Когда на одном из заседаний сейма было сделано предложение задержать выплату денег гетману Браницкому, его заместителю Ржевускому и генералу артиллерии Потоцкому, со всех сторон раздались голоса в поддержку этого предложения. Не побоялись присутствия одного из их коллег, который еще продолжал незаконно управлять этой конфедерацией в Литве; забыли, что русские держат в осаде зал заседаний, в тот момент думали лишь о том, чтобы обрушить свое возмущение на тех, кто был виновен во всех испытываемых ими унижениях.
Из всех речей, произнесенных на этот предмет, ни одна не превзошла силой, красноречием и смелостью выражений то, что было сказано Гославским.
«Только тот, – сказал он, – имеет право на вознаграждение, кто сам верно исполняет свой долг. Опираясь на этот принцип, я задаю вопрос: могут ли рассчитывать на оплату те, кто покинул свою родину в самый критический момент, когда она больше всего нуждалась в их помощи? Я, бесспорно, погибну вместе с этой несчастной страной, но с последним вздохом из меня вырвется упрек этим деградировавшим гражданам своей страны, которые были сначала бесполезным грузом на ее земле, а кончили тем, что предали ее грабежу и опустошению… Недовольные новым конституционным порядком, который вынуждал их высокомерные головы склониться перед законом, эти «великие» простерли свою низость до того, что отправились бесстыдно пресмыкаться перед чужеземным двором, чтобы получить от него помощь, посредством которой они могли бы возвести на руинах законного правительства алтари своего горделивого честолюбия и установить трон своей олигархии… У подножия этих алтарей, у ступеней этого трона поляки, опозоренные их низкой клеветой, подавленные, должны были склонить колени перед этими сиюминутными божествами, чья власть зиждилась лишь на чужеземных силах. Родина в трауре проливает слезы отчаяния над этими неблагодарными выродившимися сыновьями, которые заплатили за ее заботы самым отвратительным предательством… и т. п. и т. д.»
|
|
|
Российский посол был готов снисходительно терпеть суровые нападки не только на вождей Тарговицкой конфедерации, но и на все решения, принятые в последние месяцы ее существования, вплоть до отмены многих ее «sancita», но затем потребовал от сейма жертвы, которая повергла в глубокое смущение всех добрых патриотов. Так, 23 ноября сейм вынужден был принять декларацию о том, что в момент роспуска данного сейма должны быть отменены и прекратить действие все законы, принятые на последнем, Варшавском, сейме. Таким образом, возрождались все те законы, которые существовали в стране до 1788 года.
|
|
|
Грустно признавать, но и легко понять, что ассамблея, все дискуссии которой направлялись российским послом и проходили в зале, осажденном солдатами, и которая вынуждена была дать позволение на подписание самых унизительных договоров, не имела более ни силы, ни власти отказаться от этого последнего своего постановления, которое уничтожало конституцию 3 мая и всю работу предыдущего сейма.
Последнее заседание длилось всю ночь и закончилось лишь к семи часам утра. Вся ассамблея разошлась смущенная и уничтоженная, за исключением отдельных лиц. Король, конечно, не был в числе тех, кто считал себя наименее задетым. Униженный и опечаленный более, чем многие другие, он казался постаревшим на много лет. На его бледном и искаженном лице отразились все его душевные страдания и телесные немощи. В этом своем виде он возбуждал симпатию и жалость даже в тех, кто больше всего выступал против него: они понимали, что только естественные слабости его характера, которые он уже не мог преодолеть в своем возрасте, а вовсе не дурные намерения по отношению к своей стране, помешали ему в этом случае, как и во многих других, проявить храбрость, твердость и энергию – те качества, которые совершенно необходимы главе нации.
|
|
|
Глава X
Король должен был покинуть Гродно через несколько дней после окончания сейма. Он попросил у меня разрешения провести сутки в моей деревне, что в четырнадцати километрах от Варшавы на большом почтовом тракте. Он сказал, что имеет нужду в отдыхе и особенно – в утешении и что он все это найдет, несомненно, в доме человека, которого он уважает и отец которого был в числе его самых близких друзей.
Я не мог отказать ему в этой просьбе и отправился в путь впереди него, чтобы подготовиться к приему у себя короля. Его свита состояла из малого числа доверенных лиц, но он имел многочисленный выезд, и сопровождал его значительный эскорт польских улан.
По прибытии в мой дом он отстранил часовых, которые были выставлены у дверей, и даже тех, которые находились на своих обычных местах. Он очень изящно объяснил это тем, что нигде не может быть в большей безопасности, чем у меня.
Я старался его развлечь: показал ему свою библиотеку, и он нашел ее прекрасно подобранной, а ее классификацию чрезвычайно одобрил. Затем я показал ему планы садов и сельских домов, которые он с удовольствием изучил, также представил ему продукцию различных фабрик и мануфактур, которые открыл у себя. Король спросил, откуда я набрал рабочих и как давно они работают у меня. Я ответил, что это швейцарцы, немцы и, главным образом, вюртембергцы, которые прибыли работать у меня в те времена, когда конституционный сейм постановил, что любой иностранец, прибывший на польскую землю, является свободной личностью и пользуется всеми правами, предоставленными конституцией.
|
|
|
Этот ответ сменил направление нашей беседы. Разговор, который затем последовал, дал мне понять, что необходимо описать подробнее этот визит короля: в нем раскрылись некоторые характерные черты его образа мыслей и интересные детали восприятия им насильственных актов, имевших место на сейме в Гродно, а также результатов, которые должны были за ними последовать.
Упоминание о конституционном сейме вызвало у короля сильное волнение. Он сначала хотел его скрыть и спросил у меня, сколько иностранных семей проживает на моих землях. Я ответил, что у меня их более ста пятидесяти, среди которых – разного рода рабочие для фабрик и мануфактур, но самое большое количество среди них – земледельцы, которым я предоставил обрабатывать столько земли, сколько они просили, не требуя от них никаких повинностей в течение десяти лет. Я показал королю план деревни Изабельсбург, которую построил для новых арендаторов, и с таким усердием изобразил ему картину благополучия, в котором они жили до сих пор, что он прослезился и воскликнул: «Несчастные! Что с ними теперь будет?..» Затем добавил: «Неисправимые беды принесла нам эта проклятая Тарговицкая конфедерация! Насколько счастливее была бы Польша, если бы конституция 3 мая, действуя в течение нескольких лет, дала бы ей прочувствовать на себе все преимущества доброго правления!.. Но такова моя горькая судьба: я всегда хотел добра моей стране, но приносил ей только зло!»
Говоря так, он оживлялся все более и продолжал говорить не прерываясь. У него вырвался вздох, не имевший в себе ничего нарочитого: «Ах! Зачем я согласился принять эту корону с шипами, которая сжимала мне голову столько лет! Я испытал все тяготы, которые сопровождают королевский сан, но не насладился его радостями! Лишь один раз за все свое царствование я испытал радостное чувство: это был день 3 мая… я думал, что Провидение, устав наконец нас преследовать, вняло моим просьбам и мольбам моих соотечественников!.. Я пользовался полным доверием нации и внутренне был уверен, что заслуживаю его. Это был самый чудесный момент в моей жизни, и воспоминание о нем я сохраню до могилы!.. Но почему этот момент был так краток? Почему не прекратилось мое существование сразу после этого достопамятного дня? Я бы завершил достойно свою карьеру. Закрыв глаза, я оставил бы поляков довольными мной, а мою родину – счастливой! Я чувствую, что живу слишком долго – и для меня самого, и для моей страны… Бедная Польша! Какая судьба ей уготована и как несчастлив ее король!»
Произнеся эти последние слова, он закрыл лицо руками, чтобы скрыть душившие его рыдания, которые некоторое время мешали ему говорить.
Короля часто упрекали в том, что он в своих речах прибегал к декламации, движениям и жестам, уместным для актера на сцене, и тем старался пробудить в аудитории чувства, которыми лишь притворно был проникнут сам. Но, бесспорно, этого не могло быть в тот момент, когда он был один на один со мной и у него не было никакой нужды разыгрывать комедию! Один из его самых преданных служителей и друзей, обер-шталмейстер Короны Кикий, находившийся в соседней комнате, сказал мне после этого разговора и повторял потом несколько раз, что никогда не видел короля столь искренне переживавшим и старавшимся излить душу с такой искренностью и честностью.
Король видел, что я тронут его переживаниями, и постарался взять себя в руки. Сделав несколько кругов по комнате, он продолжал: «Если бы страдал только я, то мое положение было бы еще терпимым. Но сколько несчастных жертв нового раздела Польши прибавится к тем, которые уже были отданы в жертву! Например, вы: потеряв столько из-за секвестра ваших земель и падения банков, вы неизбежно будете разорены. Вы ведь имеете земли в трех разных владениях, кроме тех, что еще остаются в самой Польше, и, конечно, после опустошения этой страны они не смогут приносить большого дохода!.. Когда я прибавляю к этим потерям состояния еще и то отчаяние, которое вы разделяете со всеми честными гражданами, – я понимаю, насколько тягостно ваше положение. Я искренне жалею вас, но не имею ни сил, ни мужества подать вам какое-либо утешение… Скажите мне, что вы намерены делать?»
«Что касается меня, Государь, – ответил я, – то я свое решение принял. Я навсегда покину родину. Я продам все, чем владею, чтобы честно привести в порядок все мои дела, и затем, обеспечив судьбу моей семьи, я уеду как можно дальше из страны, которая будет лишь постоянно напоминать мне о несчастьях, пережитых в ней, и об унижениях и страданиях моих соотечественников».
«Берегитесь, – сказал мне король, – не торопитесь с вашим решением, чтобы потом не раскаиваться в том, что вы пренебрегли возможностью послужить своей родине или, по меньшей мере, своим соотечественникам… Вы думаете, что наши беды закончились? Я предвижу в будущем события гораздо более зловещие, чем те, которые мы уже пережили. Но что делать? Надо довериться Господу и до конца испить предназначенную нам горькую чашу!..»
Он замолчал на некоторое время, а затем добавил: «Я не допускаю возможности, что те, кто поклялся поддерживать конституцию 3 мая ценой своей жизни, могли изменить свое мнение. Многие из них уже эмигрировали. Они отправятся во Францию, Англию, Швецию, Турцию. Их действия, которые я считаю бесполезными, могут породить новые волнения и спровоцировать новую войну, следствием которой может стать третий и последний раздел… Я боюсь отчаянных настроений в нашей армии. Я знаю пылкий характер и преданность родине моего племянника Юзефа: он ухватится за первую же возможность стать во главе армии, так как ко всем своим добрым качествам он присоединяет чрезмерную страсть к военной службе… Признаюсь вам честно: я подозреваю, что Игнаций Потоцкий, человек государственного ума и твердых убеждений, а также Коллонтай, предприимчивый, неистовый и опасный, начнут действовать при иностранных дворах, заинтересованных в судьбе Польши, чтобы развязать революцию, которая приведет к полному падению этой несчастной страны… Что вы на это скажете?»
«Все, что я услышал от Вашего Величества, – ответил я, – это лишь гипотезы и предположения, кроме умозаключения о третьем и последнем разделе, который я тоже считаю делом решенным. Это основная причина, по которой я принял решение покинуть родину. Однако я не скрываю от Вас, Государь, что если подозрения и опасения Вашего Величества относительно реакции в стране оправдаются, то я не покину Польшу и охотно стану в ряды тех, кто будет сражаться за ее свободу и независимость».
Король казался удивленным и даже огорченным этим моим решением. Он опасался, что сказал слишком много… Будучи доверчивым по своей природе по отношению к тем, кто его окружал, он мог легко быть обманутым в домашних делах, и напротив, был подозрителен в том, что касалось политических мнений и действий. Он, несомненно, испугался того, что у меня могла зародиться мысль о том, что ему известны определенные данные о намерениях патриотов и армии в целом. Он тут же прервал разговор на эту тему и заговорил о каких-то незначительных вещах.
Проведя около тридцати часов в моем доме, король отбыл в Варшаву, поблагодарив меня за добрый прием, оказанный ему, за отдых, которым он насладился и которого, как он сказал, уже долго не имел.
Этот разговор был слишком интересен, чтобы я не постарался его записать и тщательно сохранить, а потом в точности переписать.
Я никогда не думал, что король мог знать о планах будущего восстания, так как его, конечно, не могли посвятить в эту тайну. Но так же верно, что он догадался об этом, потому что предполагал в мыслящих людях наличие тех чувств, которые он не имел храбрости осознать в себе самом.
Удивительно, что среди людей, названных им тогда, не было имени Костюшко, однако именно Костюшко оказался тем единственным, кого армия и нация единодушно призвали на защиту чести поляков, и на него одного возлагались в течение длительного времени все надежды нации.
Книга третья
Глава I
Я уже говорил о причинах неприязни, возникшей между семейством Коссаковских и российским посланником, – это было связано с «sancita», изданными Тарговицкой конфедерацией, которые посланник подверг ревизии комитета сейма, а затем – и отмене их сеймом.
Несмотря на все старания этих К…, их обвинительные донесения императрице через князя Зубова в адрес посланника не были приняты во внимание, и Сиверс продолжал выполнять свои функции вплоть до своего возвращения в Варшаву, но затем произошло событие, которого он не мог предвидеть и которым ловко воспользовались его враги, – в результате последовала его окончательная опала и отзыв.
В последние дни работы сейма особенно ощущалась поспешность в отмене всех тех «sancita» Тарговицкой конфедерации, которые комитет счел нужным аннулировать, и эта поспешность зачастую вынуждала ассамблею полагаться на мнение комитета, не обсуждая его решения в палате, особенно когда не имелось явно выраженного несогласия. Из-за этой небрежности незадолго до закрытия сейма ему было предложено для рассмотрения сразу большое количество «sancita», которые были представлены лишь названиями. Они все вместе были аннулированы и отменены.
Среди них проскользнуло и то постановление, которым отменялся военный орден, учрежденный во время последней кампании против России, в 1792 году, с надписью «Virtuti military»[25]. Сейм, отменив этот «sancitum», тем самым восстанавливал офицеров, награжденных им, в праве его носить. Это решение ассамблеи было воспринято всеми партиями с общим энтузиазмом, однако мотивы этого энтузиазма имели разный источник. С одной стороны, военные были рады вернуть себе почетные знаки отличия за службу родине, которых они были лишены. Патриоты также радовались этой временной победе, одержанной над тарговицкими конфедератами. С другой стороны, враги правого дела и личные враги посланника торжествовали по поводу этого события, которое не могло не вызвать живейшего отклика в Петербурге и должно было привести к опале Сиверса. Действительно, вскоре он получил приказ покинуть Варшаву, и его заменил Игельстром.
Зловещие последствия этой замены не замедлили сказаться. Новый посланник, который был в то же время генерал-аншефом[26] и командующим всеми российскими войсками в Польше, осуществлял свою власть с той же непреклонностью, что и Сиверс, но его горделивый и высокомерный тон раздражал всех, кто с ним общался. Он слишком жестко разговаривал с королем, бесцеремонно обращался со всеми, кто его окружал, презрительно третировал любого, кто осмеливался высказать свое мнение.
Первый же приказ, который он довел до сведения короля и Постоянного совета, содержал требование восстановить все без исключения «sancita» конфедерации, которые были отменены сеймом. Одного этого демарша было достаточно, чтобы понять, что новый договор об альянсе с Россией не положил конец насилию, чинимому в Польше. Такое учреждение, как Постоянный совет, должно было заниматься лишь надзором и исполнением законов, но по приказу посланника он становился суверенным законодательным органом, который мог отменить все, что было принято ассамблеей сейма.
По моем прибытии в Варшаву, дней через двенадцать после короля, я застал Сиверса за сборами к отъезду в Петербург, а Игельстрома – исполняющим обязанности посланника. Апартаменты Сиверса опустели, как это бывает с сановниками, попавшими в опалу. Приемные же комнаты того, другого, заполняла толпа придворных, привлеченных к новому сановнику долгом, страхом или корыстью.
Несмотря на жесткие действия Сиверса в Гродно, те, кто был с ним близко знаком, оправдывали его, объясняя его поведение исключительно приказами, полученными из Петербурга. Его личные качества привлекли к нему нескольких искренних друзей, которые после известия о его отзыве стали навещать его даже чаще, чем тогда, когда он был при должности и облечен неограниченной властью, исходящей от его государыни.
Я горжусь, вспоминая, что был из их числа. Раньше у меня случались довольно острые столкновения с Сиверсом-посланником, но теперь я видел в опальном министре лишь почтенного старца и с сожалением расставался с ним.
Первый же визит мой к Игельстрому показал, что мы ничего не выиграли от этой замены. Он стремился произвести впечатление и внушить страх не только как представитель своей государыни, сопровождая все, что он говорил, угрожающим выражением лица и тоном, вызывавшим дрожь, – к политическим обвинениям он прибавлял зачастую личные упреки и выпады, не стесняясь в выборе выражений. Так, он излил свою желчь на гетмана Огинского, припомнив ему факты двадцатилетней давности, начиная с 1771 года, позволил себе злые шутки по поводу его нынешнего пребывания в Вене, его вкуса к удовольствиям и рассеянному образу жизни. Меня же он упрекнул в том, что я был посланником Польши в Англии и Голландии в период конституционного сейма, что я был другом Сиверса и недругом К… и тарговицких конфедератов, что иногда высказывался против него самого, о чем ему докладывало немало моих же соотечественников, что я подавал советы королю, который имел, по счастью, достаточно здравого ума, чтобы им не следовать, что я отсутствовал в течение нескольких недель на сейме в Гродно, что избегал возможностей заслужить благосклонность императрицы. Закончил Игельстром резко и гневно – заявлением, что он не какой-нибудь Сиверс , что не позволит собой вертеть и еще покажет всем, кто не признает его власть и отказывается выполнять его приказания, как именно они должны ему подчиняться.
Я сохранял хладнокровие и, не вдаваясь в объяснения, ограничился тем, что заметил ему: я пришел лишь затем, чтобы отдать ему положенный визит как представителю могущественной государыни, так как я стал ее подданным в результате последнего раздела страны. Теперь же, не в качестве министра Польши, а в качестве такого же, как он, подданного Ее Величества императрицы России, я смею спросить у него: по какому праву он позволяет себе упрекать человека, которому сама императрица не отказала в своей протекции?.. Далее я заявил, что, не будучи привычен к грубостям, я не потерплю их ни от кого; что он может разговаривать таким тоном со своими подчиненными или с теми, кто нуждается в его милостях; что же до меня самого, то я принял решение сложить с себя должность великого подскарбия литовского, покинуть немедленно Варшаву и отправиться в Петербург, что я предпочитаю быть последним из подданных императрицы, чем занимать один из первых постов в Польше.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 45; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!