Разговор со сверхъестественными силами 30 страница
Наконец заговорил пастор, у него было достаточно времени обдумать ответ.
– Современному мышлению, – сказал он, – более соответствует другой взгляд. Я уже изложил его, когда мы стояли возле овчарни. В данном случае, по‑видимому, замешаны горемычные души, беспокойно мечущиеся между различными мирами.
Тут уж лопнуло терпение у Эйнара.
– Осмелюсь сказать, – крикнул он, – что вы немножко перехватили, дорогой пастор. И беру это на свою ответственность. Верно, что покойный пастор Гудмундур меня недолюбливал, он обращал мало внимания на мои неискусные стихи, ну что я писал их не славы ради, не для похвал, а для собственного удовольствия. Пастор Гудмундур был строг и мало обращал внимания на неучей, но в вере он был силен. Он не прислушивался ко всякой ерунде, только лютому что она современна, и уж никогда не сказал бы, что сатана и его присные – это всего, мол, несчастные, горемычные души. И хотя у него были хорошие бараны и овцы, он твердо знал, в кого верит. И мне кажется, что этого не знает кое‑кто из вас, молодых пасторов, хоть вы и гонитесь за новой модой.
Пастор Теодоур изо всех сил старался уверить Эйнара, что молодые пасторы тоже знают, в кого они верят, хотя, может быть, выражают свои мысли немного иначе, чем старые.
– Разрешите мне задать вопрос, пастор, – сказал осмелевший Эйнар. – Верите ли вы в Ветхий и Новый завет, во все, что там написано, слово в слово?
|
|
|
– Вы можете быть спокойны: я верю в Ветхий и Новый завет, – ответил пастор.
– Разрешите мне спросить вас еще кое о чем. Верите ли вы, например, что Иисус, сын божий, воскресил из мертвых Лазаря, когда тот уже начал гнить в могиле? – продолжал Эйнар.
Пастор на мгновение задумался и отер платком пот со лба. Наконец он убежденно ответил:
– Да, я верю, что Иисус, сын божий, воскресил из мертвых Лазаря, после того как тот пролежал в гробу, по крайней мере, три дня. Но я, конечно, считаю, что за это время он не очень‑то разложился.
– Начал ли гнить этот бедный старикан или нет, – черт с ним, это не мое дело! – прервал его Оулавюр. – Главное, – продолжал он своей пискливой скороговоркой, – главное – то, что Иисус воскресил его. Но поскольку пастор здесь присутствует, а мы дожидаемся кофе… и я вряд ли попаду на свою койку до рассвета, то и мне, как Эйнару, хочется воспользоваться случаем я спросить кое‑что у пастора. Какого, собственно говоря, мнения вы придерживаетесь насчет души, пастор Теодоур?
Пастор, склонив голову к плечу, сказал с печальной улыбкой, что своего взгляда на этот счет у него нет: он придерживается старых, добрых взглядов. Да, душа, конечно, бессмертна, не будь она бессмертной, она и душой не была бы.
|
|
|
– Это‑то я знаю, – сказал Оулавюр, не удовлетворенный ответом пастора. – То же самое сказали покойному Йоуну Арасону, как раз в ту минуту, когда ему собирались отрубить голову. А теперь я вам кое‑что расскажу; я это вычитал из одной солидной южной газеты, в прошлом году мне ее одолжил знакомый. А именно: будто бы в столице души умерших знатных людей вселяются в мебель.
Старый Оулавюр оставался самим собой: не было такой чепухи, в которую он не уверовал бы, если только видел ее напечатанной. Многие покачали головой и рассмеялись.
– Да, вы смеетесь, – сказал Оулавюр. – Ну, это уж дело ваше. Но можете ли вы мне указать хоть один случай, когда я уверял вас в чем‑нибудь зря? Да, души высокопоставленных особ в столице вселяются в мебель. Чудаки вы какие‑то – вы, да и вообще здешние люди: вы не хотите верить в то, что происходит на расстоянии более чем сто ярдов от вашей овчарни. Да и вообще ни во что не верите – ни в духовное, ни в плотское, а только в то, что видите или не видите в своем хлеву.
Тут на помощь Оулавюру пришел пастор. Он виноватым топом подтвердил, что такие вещи с мебелью, к сожалению, бывали. И столице некоторые высокопоставленные лица в последнее время наметили эти необыкновенные явления. Но души ли причиной странного поведения мебели – неизвестно. Умные люди объясняют, что, можно, это заблудшие души, которым не удалось увидеть гнет небесный.
|
|
|
Оулавюр горячо продолжал:
– Хотелось бы мне задать пастору еще один вопрос. Что такое душа? Когда отрезают животному голову, куда девается душа? Выходит через шейные позвонки, что ли, и взлетает к небу? Исчезает, как муха? Что она, эта душа, – вроде блина, который можно свернуть и проглотить, как уверяет Враль Бьярни? Сколько душ у человека? Умер ли Лазарь после воскресения из мертвых? И как это получается, что души – или как их называть – ведут себя учтиво с чиновными особами, а бедным крестьянам, тем, которые ютятся по долинам, причиняют убытки?
Но как раз в эту минуту, в самый разгар беседы о душе, сам хозяин просунул голову в люк и окинул далеко не ласковым взглядом битком набитую комнату; он мигом распутал всю эту запутанную чертовщину – все, что нагородил его старый друг Оулавюр.
– Я и моя семья собираемся ложиться спать, – сказал он. – У нас больше нет терпения выслушивать на рождество весь этот вздор о душах. Если уж вам пришла охота горланить псалмы, то соберитесь где‑нибудь в другом месте, подальше от моего дома. А я теперь обратился к правосудию – пускай оно найдет виновного и накажет его. И когда вы уйдете отсюда сегодня ночью, прошу вас считать, что вы здесь не были. Убери с плиты кипяток, Ауста, я не знаю этих людей, и пришли они сюда не затем, чтобы повидать меня.
|
|
|
Сегодня ночью он знать не хотел лучших из своих друзей, он их выгнал. И они, в свою очередь, не узнали своего старого друга – или, вернее, его лица, на котором застыло выражение ярости. Он явился как раз в то мгновение, когда они заблудились в дебрях сверхъестественного, – и именно он, казалось, вдруг все понял и требовал лишь, одного – правосудия. Они вышли гуськом из дому – и старые и новые друзья – глубоко пристыженные, смущенные, как воры, пойманные на месте преступления; забыв даже попрощаться, они перебрались через сугроб и пошли каждый своей дорогой.
Луна скрылась за облаками. Не было ни колдовства, ни кофе – ничего.
И, как ни странно, никто в округе впоследствии не упоминал об этой ночи. Она была вычеркнута из истории прихода, как тот олень, на котором Бьяртур много лет тому назад ездил верхом через Йекуль и по пустоши. В следующие дни эти бородатые солидные люди, встречаясь дома или в другом месте, бросали друг на друга беглый смущенный взгляд, точно парень и девушка, которые слишком далеко зашли накануне вечером и решили больше этого не повторять. Еще много лет спустя эта ночь вспоминалась жителям поселка как нечто постыдное, и воспоминание о ней пряталось где‑то в тайниках души, как игра больного воображения: мертвенно‑синие колеблющиеся тени, пылающие глаза какого‑то сказочного существа, кощунственное пение псалмов, кофе, которого так и не подали, разговоры о душе – и Бьяртур из Летней обители, отрекшийся от своих друзей, которые собрались, чтобы напасть на его врага Колумкилли.
Глава сорок шестая
Справедливость
После этой победы Гудбьяртура Йоунссона привидение на время перестало появляться. Подобно тому как весенним днем убивают больную овцу, так и он убил той ночью веру в религию, указал на дверь всем соседям и велел детям ложиться спать. Некоторые утверждают, что он и кота повесил. Если привидение воображало, что Бьяртур падет духом, распродаст свое имущество и уйдет в другие места, то оно ошиблось: дьявол старался понапрасну – Бьяртур был тверд, как скала. И хотя он понес большой урон, по не отступил ни на пядь. То, что случилось позднее, было только отзвуком событий, совершившихся здесь раньше.
Был день солнцестояния. Небо с утра затянуло густыми низкими облаками, повисшими над землей. Беспросветная тьма вокруг; беспросветная тьма в душе. Только к полудню чуть посветлело и сразу же опять стемнело – короткий полдень не мог развеять темноты. Ожидали уездного судью. Бьяртур не дал мальчикам никаких заданий на день: казалось, он хотел сначала дождаться, чтобы власти сами решили, кто же все‑таки хозяин на хуторе – он или дьявол. Когда Бьяртур вышел накормить оставшихся овец, Гвендур пошел за ним с собакой. Старший сын сидел у окна, сдвинув колени, и внимательно рассматривал старые царапины на столе; он не отвечал, даже если с ним заговаривали, и не прикасался к веретену. Маленький Нонни, который сидел и в и зал рядом с бабушкой, то и дело поглядывал на него: он чувствовал состояние брата тем необъяснимым тонким чутьем, которому не нужны никакие слова. Подойдя к нему, он сказал успокоительным тоном:
– Хельги, плюнь ты на это! Что же судья может поделать с привидением?
Старший брат ничего не ответил. Немного погодя Нонни опить сел возле бабушки. Тишина. Не слышно даже пения псалмы только тихое монотонное бормотание.
Староста прибыл сверху, с гор, чтобы встретить судью, который должен был приехать снизу, из города, и произвести дознание. Л о судья все не приезжал. Пошел снег. Староста был в плохом настроении; он ругался и говорил, что ему некогда заниматься всяким вздором. Он сомневался, чтобы этот чертов судья отважился рискнуть своей драгоценной особой и приехать сюда, в горы, – эти ученые, чуть только засвистит пурга, забираются под перину. Староста улегся на кровати хозяев. На нем были толстые чулки, защищающие от снега, и он позвал Аусту Соуллилью, чтобы она стащила их с него. Оба – и гость и хозяин – были далеко не любезны.
– Всегда у тебя что‑нибудь неладно, – сказал гость хозяину, ища свою табакерку. – Если не смерть жены и не падеж скота – то дьяволы и всякая нечисть!
Крестьянин ответил:
– Что касается смерти и дьяволов, то ведь я никого не звал сюда горланить псалмы и нести околесицу насчет души и прочего… на смех богу и людям и на позор всему приходу. С другой стороны, я требую правосудия, справедливости – того, что каждый свободный человек может требовать в свободной стране. Я знаю только, что каждый год власти обращаются ко мне за налогами и податями, а я сейчас в первый раз обратился к властям, так что я им ничего не должен.
– Послушай, – сказал староста, заложив себе под язык жевательного табаку, – надо бы тебе продать мне обратно этот двор и надуть меня еще раз.
После пережитых за последние дни волнений Бьяртур твердо решил относиться ко всему хладнокровно; нет, старосте не удастся вывести его из себя.
– Да, дорогой Йоун, – сказал он сострадательно, – ты ведь без шуточек ни да шаг.
– Я не понимаю, чего ради тебе мучиться и цепляться за этот несчастный хутор? Две жены твои на том свете, скот пал, почти все дети умерли. Ну на что это похоже?.. И вот там стоит бедняжка Соулбьерт, или как там ее зовут, уже взрослая, но язычница и неграмотная, а насчет ее конфирмации никто еще и не подумал, – сказал староста.
– Вот тебе и на! – ответил Бьяртур. – С каких это пор ты стал таким ревнителем христианской веры? Видно, подходишь к тому возрасту, когда надо подумать о душе.
– Это не твоя забота. Христианская вера всегда была мне опорой, вот почему я требую, чтобы она была и у других: иначе они не захотят признавать над собой власти закона. Изображение Христа всегда висело в моей комнате, я получил его от своей покойной матери…
– Да, и портрет русского царя, – вставил Бьяртур.
– Да, и портрет царя. Могу только сказать, что царь был весьма почтенным правителем, он всегда хорошо правил своими подданными. И подданные эти, по крайней мере, не были упрямыми язычниками вроде тебя, – из тех, что навлекают на свою голову всевозможные напасти, в виде чудовищ и привидений.
– Хм… – хмыкнул Бьяртур, – вот Греттир сын Асмунда не был таким уж набожным, однако за него мстил весь юг до Миклагарда и был он назван самым великим человеком в Исландии.
Староста не соблаговолил ответить на эти вздорные и неуместные речи, он вынул жвачку изо рта и решил улечься спать, – поговорим, когда проснусь, – поднял ноги на кровать и повернулся лицом к стене.
– Подбрось‑ка в плиту несколько навозных лепешек, Соула, дорогая, – сказал Бьяртур и вышел во двор.
Снег повалил сильнее, а день все тянулся и проходил кое‑как, а может быть, и никак, – с бесконечным снегопадом и спящим в ожидании судьи старостой.
Самое неприятное в коротких зимних днях – это не темнота; может быть, еще неприятнее то, что эта темнота не так непроглядна, чтобы забыть бесконечность, символом которой является зимний день, – ту бесконечность, что сродни разве только правосудию, и наполняет мир, как правосудие, и неумолима, как оно. Зима и правосудие – две сестры; весной, когда светит солнце, лучше всего понимаешь, что и то и другое – зло. Сегодня – самый короткий день. Возможно, что те, кто переживет этот день, будут спасены. Как бы там ни было, надо надеяться на это. Сегодня – день справедливости, день правосудия. Маленькие люди на маленьком хуторе ждут того правосудия, которое наполняет мир, но лишено способности понимать. Правосудия, справедливости потребовал отец. Справедливость на стороне отца, заготовляющего сено для своих овец, – ведь овцы сама справедливость. Пусть мать похоронена и дети тоже на кладбище, но для Бьяртура вся жизнь – в овцах, и только в овцах. Из тех ли он, кто заботится, кто думает о душе, или из тех, кто возлагает надежды на мятеж, и правосудие – враг его? Ведь он недостаточно умен, чтобы завоевать мир. А правосудие глупо по самой природе своей. Да и злое оно; нет ничего злее. Достаточно только послушать, как спит староста, чтобы это понять. Достаточно понюхать оладьи, которые пекут для жрецов справедливости.
– Соула, девочка, не найдется ли у тебя кусочка грудинки дли старосты, когда он проснется? Ведь в Летней обители не нужно экономить мясо этой зимой, все бочки и кадки прямо‑таки ломятся от лакомых кусков, которых никто не захотел купить, – это, видите ли, падаль! Какая же это, к черту, падаль? Ничего общего с падалью! Лишь глупость и предрассудок поставили на мясе это клеймо. Но теперь во всем разберется правосудие. Где Хельги?
Да, где Хельги? Разве не было его здесь, в комнате, совсем недавно? Он придет, сегодня его черед смотреть за лошадью. А староста и не думает просыпаться. Ну, это не наше дело, – пусть себе спит, сколько хочет, старый хрыч. Ведь судья не сунется на пустошь в этакую погоду, все вокруг черным‑черно, валит снег, ни зги не видно. Если выглянуть за сугроб, который намело у дверей дома, то покажется, будто мир исчез, – нет ни красок, ни линий. Кажется, что ты ослеп или спишь глубоким сном.
– Куда девался этот мальчишка? Гвендур, сбегай вниз и посмотри. Вряд ли он ушел далеко от дома.
Все наелись, и Бьяртур сам вышел поискать мальчика. Тут проснулся староста и сел в кровати, всклокоченный, протяжно зевая.
– А? – сказал староста.
– Наш Хельги… – сказала Ауста Соуллилья. – Мы не знаем, куда он делся.
– Хельги? – спросил староста.
– Да, – сказала она. – Хельги, мой брат.
– Ага, – отозвался староста, еще не совсем очнувшись, и принялся искать табакерку. – Твой брат Хельги. Послушай‑ка, бедняжка, – прибавил он, – надо бы тебе сказать Бьяртуру, чтобы он продал хутор. Ты можешь прийти к нам, когда захочешь, тебе и разрешения надо спрашивать. Твои губы ну точь‑в‑точь как у моей покойной матери.
– А? – отозвалась девушка.
– Тебе, должно быть, пошел шестнадцатый год? Да, ей минуло пятнадцать, месяц назад.
– Конечно, это позор, но что же делать? Нам надо было взять тебя сразу же. Вот что я хотел спросить: это не рыба у тебя там, девочка?
– Нет, мясо.
– Да, верно, в Летней обители на это рождество вволю мяса.
– Я напекла тебе оладий, – сказала она.
– Ну их, – сказал староста. – Я давно уже не ем таких вещей. Я лучше проглочу кусочек мяса. Как это похоже на чертова судью – заманить меня сюда, а самому остаться дома и преспокойно храпеть в своей кровати! Я вижу, что мне сегодня вечером отсюда не выбраться.
Но Ауста Соуллилья слушала рассеянно, она не понимала, куда делся Хельги, ее охватило тяжелое предчувствие, близкое к страху, так что она даже забыла о старосте. Она вышла через люк и забралась на сугроб у дома. А староста остался сидеть в комнате, со старухой и младшим братом; он рассматривал свой табак, потягивался, чесался и зевал. Время шло, и ему показалось, что надо же в конце концов поговорить и со старухой.
– Ну, дорогая Бера, – произнес он наконец, – какого ты мнения обо всей этой проклятой чепухе?
– А? – сказала она.
– Не кажется тебе, Бера, что и небо и земля взбесились?
Нельзя сказать, чтобы он был неласков со старухой, но, казалось, ответом не очень интересовался: не успел он кончить, как начал громко и протяжно зевать.
– О, мне уже не приходится много думать и говорить, но я всегда знала, что это рано или поздно случится. Или еще что‑нибудь похуже. Кто‑то орудует на хуторе. Не божьи ангелы, нет. Никогда не были ангелами и никогда не будут.
– Да, никогда не были и никогда не будут, – сказал староста. – А ты ничего не имела бы против, если бы тебя устроили на хорошем хуторе, в поселке… Если только судья хоть раз докажет, что он на что‑нибудь годен, и выставит отсюда Бьяртура именем закона…
– О, если власти примут решение, мне уж много говорить не придется. И не все ли равно, что со мной будет! Староста знает, мы с покойным Тоурарином жили сорок лет в Урдарселе, и за все эти годы ровно ничего не случилось. Там, в горах, у нас были хорошие соседи. Но здесь всегда что‑нибудь да стрясется – не одно, так другое. Я не хочу сказать, что все это делается не по воле божьей… Например, то, что я осталась еще жить, – если это можно назвать жизнью, – а моя бедная дочь умерла, оставив дом и семью, при первой засухе, во время сенокоса… Я не говорю уже о гибели овец прошлой весной. А теперь – новые козни дьявола.
– Да, козни дьявола, – сказал староста.
Старуха продолжала бормотать что‑то себе под нос.
– А? – спросил староста.
– А? – повторила старуха.
– Да, я хотел спросить, что ты думаешь об этом, – сказал староста, – об этом привидении, что ли?
– Ну, раз уж староста готов меня слушать, – сказала она, – то я скажу тебе, дорогой Йоун, что в мое время был обычай – очень хороший обычай – брызгать старой мочой на место, где бывало неспокойно, – и нечистый рад был ноги унести. Да, это его пронимало. Но здешний хозяин и слышать ничего не желает обо всем, что относится к христианской вере. Он, Бьяртур, сам по себе, он, видишь, совсем особенный и всегда был таким. А старинные обряды и обычаи теперь что? Оставлены и забыты, на них плюют.
– Да, – сказал староста, – с Бьяртуром не сладишь. Он упрям как бык. И всегда был таким. Детей надо бы взять у него и отдать в хорошие руки, хотя бы и по решению суда. А что касается тебя, моя бедная Бера, то я уверен в том, что Маркус Йоунссон из Гили согласится взять тебя; он двадцать лет присматривает за стариками. Это безобидный человек, я никогда не видел, чтобы он бил старых людей.
– От меня жалобы никто не услышит, – прошамкала старуха, – все делается по воле божьей. Ведь от меня уж почти ничего не осталось, я и не живу – и умереть не могу. Вот, веришь ли, порой никак не могу вспомнить: кто ж это я такая? Но мне было бы приятно знать, что маленький Нонни живет где‑нибудь поблизости от меня, потому что у этого ребенка хорошая голова и хорошие руки, и он не заслуживает того, чтобы скитаться в людях, он еще с пеленок спит здесь в углу, возле меня.
– Хорошо, я поговорю об этом с судьей, если будет решено продать дом.
– Да, староста, конечно, поговорит с судьей о том, что ему покажется нужным, так было всегда. Если бы я могла выбирать, я бы, конечно, хотела поехать в Урдарсель. Но я никогда не ждала от жизни чего‑нибудь особенного, даже в молодости. И ничего не боялась, ни людей, ни чертей. И если уж такова воля создателя, чтобы этот хутор был навсегда покинут, то ведь этого все ожидали, – все знают, что это за место. А что будет со мной, дорогой староста, не все ли мне равно? Я слепа и глуха; уже и пальцами ничего не нащупаешь, они омертвели. И грудь высохла. Да, все равно – здесь ли, там ли. Но в Урдарселе были красивые закаты…
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 69; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!