Разговор со сверхъестественными силами 21 страница
– Рад видеть добрых, верных друзей в такие тяжелые времена, когда дружба стала редкостью. Ты, конечно, слышал о собрании?
– Кое‑что слышал, – сказал Бьяртур. – Дошла и до меня молва обо всех этих затеях с союзами. Весной у меня в Летней обители даже побывали по этому случаю гости. Но я до сих пор держусь обычая жить собственным умом, а не по чужой указке, хотя бы и редсмирской.
– И хорошо делаешь. Уполномоченный Ингольв Арнарсон Йоунссон стал своего рода начальством в этом так называемом потребительском обществе. Несколько дней тому назад на пароходе прибыла первая партия дрянных товаров, и все крестьяне, которые только могли развязаться со мной, ринулись к ним. Но посмотрим, что они запоют через несколько лет, когда начнут распределять долги богачей между маленькими людьми и наложат арест на их землю. Вот так было с членами потребительского общества в Раппсвике в прошлом году.
– Не знаю, – сказал Бьяртур. – На чужие доходы я не зарюсь и не желаю отвечать за чужие убытки.
Купец утверждал, что от потребительских обществ народу никакой пользы не будет, одно разоренье, как и от других монополистических обществ, которые для того только и существуют, чтобы убивать инициативу отдельных лиц, их свободу и самостоятельность.
– Зато моя лавка для тебя всегда открыта со всем тем, что в ней есть, дорогой Бьяртур. Кстати, дочка у тебя подросла прехорошенькая.
– Да нет, она еще маленькая, даже не конфирмовалась. Но она у меня умница. Умеет читать. Знает старинные саги. Скажи, что такое «древо щита», маленькая Соула. Покажи свои знания.
|
|
|
– За это хвалю, – сказал купец, когда девочка объяснила, что такое «древо щита». – В наше время мало кто среди молодежи знает. Я расскажу об этом своей маленькой Сванвите. Она ведь читает только по‑датски.
– Хм, по‑датски, – сказал Бьяртур без особого восторга. – Может быть, это хорошо для больших людей, но у нас в долине народ питает больше доверия к старинным поэтам. В Исландии больше таких не будет. Правильно сказал старик:
Ученый муж слагает вроде
стих певучий без запинки,
только уж простонародье
пишет лучше – по старинке.
Пускай купец послушает введение к его лучшей поэме, Соула, маленькая моя.
Ауста тотчас послушно начала читать двенадцатую песню из рим о Берноуте. Низко опустив голову, краснея до корней волос и задыхаясь, она так быстро пролепетала ее, что невозможно было даже разобрать отдельные слова. Дойдя до середины, она перепутала порядок строк, у нее перехватило дыхание, она все сильнее волновалась, пока совсем не лишилась языка; и ей хотелось провалиться сквозь землю.
– Превосходно, – сказал купец. – Замечательно! Вот это я называю мастерством! – И спас ее тем, что протянул ей в утешение обе руки.
|
|
|
Он уверен, что она будет необыкновенно способной девушкой. Ему хочется подарить ей по этому случаю блестящую монетку в десять эйриров – пусть купит себе красивый носовой платочек. Видно, все большие люди любят дарить носовые платки. Затем он открыл дверь и вежливо выпроводил гостей из лавки, которую он только что предоставил в их распоряжение со всем, что в ней было.
Остаток дня они провели в беготне, делали покупки. Ауста купила себе свой первый носовой платок, на нем были набиты в виде каймы цветы; и не только платок, но и нитку небесно‑голубых бус, – она сейчас же надела их на шею, чтобы быть похожей на городскую‑девушку; носовой платок она держала в руке, потому что у нее не было кармана.
Но и это еще не все.
– Я вспоминаю, что однажды зимой обещал купить тебе сагу об Орваре Одде, – сказал отец, и они отправились в книжную лавку.
Ее хозяин, глубокий старик, уже с трудом держался на ногах; он кое‑как ковылял, опираясь на палку. И все же он славился тем, что шел в ногу со временем. Его книжный магазин помещался в закутке, отгороженном на чердаке ветхого дома, который прятался где‑то на задворках, позади других строений. Подниматься приходилось по темной скрипучей лестнице, которой, казалось, конца не будет. Старик был занят тем, что варил себе на керосинке свежую рыбу. Пар наполнял всю комнату, и полки, оседавшие под тяжестью книг, расплывались, исчезая, как скалы в тумане. Взяв палку, старик отошел от кастрюли и поздоровался со своими гостями.
|
|
|
– Можно купить здесь книгу? – спросил Бьяртур.
– Смотря какую, – ответил хозяин.
– Для моей Соулы, – сказал Бьяртур. – Девчонка пристрастилась к книгам, и я обещал ей зимой купить сагу об Орваре Одде. Я плачу наличными.
– Бог с тобой, человече, – сказал торговец. – Прошло уже больше тридцати лет, с тех пор как я продал последний экземпляр этой книги. В нынешние времена люди стоят уже на другой ступени культуры. Зато у меня есть истории о «Золотых копях Соломона», где рассказывается о герое по имени Умслопогаас. Он был в своем роде великий человек, на мой взгляд, – не менее великий, чем Орвар Одд.
– Что‑то не верится, – сказал Бьяртур. – Это уж какие‑нибудь новомодные бредни. И никто не убедит меня, что парень, о котором ты говорил, может сравняться с Орваром Оддом, который был ростом в добрых двенадцать датских локтей.
|
|
|
– Да, старина, люди на месте не стоят, они шагают вровень с веком, а нам, книгопродавцам, никак нельзя не считаться с этим. Разве ты не согласна, маленькая фрекен, что надо поспевать за своим временем? Поди‑ка сюда, милая, и просмотри эту современную литературу. Вот роман, известный всему миру, – о человеке, которого убили в карете; вот ученый труд о безнравственности папства – о том, как в средние века дурные люди, монахи и монахини, склоняли друг друга к порочной жизни; теперь я покажу тебе книжку, почти что не разрезанную, – это модная новинка, маленькая фрекен. Может быть, она подойдет вам?
Хотя торговец был уже дряхлый старик, Ауста все же краснела до корней волос, когда он величал ее «фрекен». Даже в самых своих смелых мечтах она не могла вообразить, что кто‑нибудь назовет ее так. А еще меньше она могла себе представить, что с ней будет говорить о литературе такой человек, как этот старик. Но когда она взглянула на титульный лист лежавшей сверху книжки, у нее чуть не остановилось сердце – так она была поражена. То странное, значительное, неназванное, о чем никто не говорил ей, но о чем она смутно догадывалась, знакомясь с римами о викингах и наблюдая жизнь животных, – об этом были написаны целые книги: «Тайны любви, добрые советы касательно отношений между мужчинами и женщинами».
«Отношения? – подумала девушка, дрожа от страха, как будто ожидая, что отец даст ей пощечину. – Как это понять? Отношении между мужчинами и женщинами… Лишь бы отец не увидел заглавия». Редко книга так сильно возбуждала любопытство девушки, и редко девушка так пугалась книги. Даже если бы здесь никого пе было, она никогда не осмелилась бы купить ее. Но заглавие так сильно захватило ее, что, хотя она быстро отвела глаза и прикинулась, что не заметила книги, она уже не обращала внимания на другие. Разумеется, отец тоже увидел эту книгу и рассердился, как всегда в таких случаях.
– Мерзкие любовные истории, которые стряпают на юге, на пагубу женщинам, – сказал он.
– Женщинам они очень нравятся, – возразил книгопродавец. – За последние пять лет я продал тридцать экземпляров этой книги, если не больше. И до сих пор на нее есть спрос. Одними убийствами или наукой не отделаешься, людям хочется читать о любви. Высок был ростом Орвар Одд, в целых двенадцать локтей, но любовь локтями не измеришь.
Как и следовало ожидать, Бьяртур затеял спор с торговцем о духе современности и мастерстве прошлых веков. Ауста же стояла в полной растерянности, пока вода в кастрюле с рыбой не побежала через край. Посещение книжной лавки кончилось тем, что Бьяртур купил сказку о принцессе Белоснежке и подарил ее дочери.
– У него, должно быть, штук семь незаконнорожденных детей, судя по тому, чем он торгует, – сказал Бьяртур, когда они благополучно спустились по темным скрипучим ступеням, которые вели к «Тайнам любви».
Бьяртур, наклонившись вперед, ступал неуклюже и тяжело. Он не привык ходить по городским улицам. Ауста шла за ним, пытаясь делать такие же большие шаги, тоненькая, робкая, в слишком широком пестром платье, зажав платочек в потной руке, с бусами на шее. Все прохожие смотрели на них.
Вечером они пошли ночевать на постоялый двор. Это было большое здание, над чердаком возвышался еще один чердак, крытый некрашеным листовым железом. Ну и дом! Крик, рев, разноголосый гомон, хлопанье дверей, громыханье кухонной утвари, девичий визг, ругань, лай собак! Это, должно быть, и есть мирской разгул.
Чего только не бывает, верно, в таком доме за один день! Этот шум пробудил в ошеломленной девушке ощущение одиночества и собственной незначительности; ей казалось, что она стоит вне жизни. Этот дом чем‑то напоминал ей книгу о «тайнах любви», полную очарования, но недоступную. Как счастливы те, кто может жить здесь, в этой обольстительной суете жизни, среди шумного веселья кухни. Она чувствовала себя ненужной, лишней и присела на скамейке, в углу столовой, не подавая голоса и не жалуясь; отец же вступил в разговор с другими посетителями, большею частью такими же крестьянами, как и он, – о состоянии пастбищ, с торговле, о глистах. Одно только утешило ее: эти крестьяне не смотрели на нее таким странным взглядом, как важные городские жители. Многие и вовсе не взглянули на девушку. Она устала и. проголодалась, отупела от разнообразия впечатлений. У нее даже не хватало сил поправить вязаную стельку, вылезавшую из башмака; она смотрела в одну точку, зажав в руке скомканный, грязный платочек. Но вот в комнату вошла рослая девушка, красивая, румяная, голубоглазая и пышногрудая. Уж на ней не болталось бы цветастое платье Аусты! Она с завидным спокойствием выплыла из шума и гомона кухни, держа в руках огромное дымящееся блюдо свежей рыбы, и попросила всех к столу. Худенькая Ауста Соуллилья решилась взглянуть на нее только искоса. Девушка была так же бойка, как и красива. Она развязно осведомилась у Аусты, чья она дочь, и посадила ее рядом с отцом. Она следила за тем, чтобы каждый получил положенную порцию.
Занявшись рыбой, крикливые постояльцы утихомирились.
Языки снова развязались только перед сном. Опять заговорили о торговле и о глистах. Явились и новые ночлежники; они очень странно держали себя – пели пи с того ни с сего и спотыкались на ровном полу; казалось, что они вывалялись в грязи. Пахло от них чем‑то кислым, вроде дрожжей, глаза у них были воспаленные. Ауста испугалась: ей показалось, что они как‑то странно смотрят на нее, к тому же некоторые порывались облапить ее. Отец сказал, чтобы она не пугалась, – это просто пьяные. А они продолжали приставать к ней, спрашивая, у кого же это такая молоденькая, хорошенькая жена. Бьяртур сердито ответил, чтобы они оставили ребенка в покое, ей всего тринадцать лет, и она даже еще не конфирмована. Мужчины божились, что ей уже, черт побери, пора замуж. Одного из них вырвало прямо на пол. Никто не сердился на этих чудаков, и спор о торговле продолжался как ни в чем не бывало. Мнения, как это всегда бывает, разделились: одни хвалили тех, кто спасал крестьян от купцов, а другие – самих купцов, хотя они причиняли крестьянам вред. Утверждали, что народ должен основать потребительские общества, как это сделали крестьяне в Тингее уже тридцать с лишним лет назад. Аусте казалось, что они слишком уж нападают на купцов, называя их кровопийцами и ворами, – ведь недаром же ее отец защищает купца. Но она не могла понять, за что ее отец так плохо отзывается об Ингольве Арнарсоне; это же тот красавец и добряк, который так приветливо поздоровался с ней нынешней вес пой. А староста, отец уполномоченного, два раза дарил ей по две кроны – так просто, ни за что. Ей хотелось, чтобы отец перестал враждовать с сыном старосты, – ведь у него на лице написано благородство и он готов все сделать для крестьян.
Спор становился все более ожесточенным, и Ауста под конец совсем перестала понимать, кого же ей надо любить – купца или уполномоченного потребительского общества; она старалась держаться возможно ближе к отцу. Один из хуторян уверял, что купцы не только воры, но и убийцы. Он знал немало примеров, когда люди терпели жестокую нужду оттого, что Бруни отказался открыть им кредит. Он мог бы назвать по имени людей, которые по милости купца умерли голодной смертью только за последние годы. Зато потребительское общество – это торговое предприятие самих крестьян, там даже бедняки могут быть уверены, что их не оберут и не уморят. Другой же возразил, что потребительским обществом заправляют уже не бедные крестьяне, как это было вначале в Тингее, – теперь его прибрали к рукам богачи; потому‑то староста из Мири и распинается за потребительское общество. Неужели найдется такой простак, который поверит, что он радеет о бедных крестьянах? Нет, вся суть в том, что он сам чуть не вылетел в трубу, его лавка в Вике захирела, потребительское общество отбило у него покупателей, вот он и решил взять свое – нажиться на Фьорде. Нет, крестьянину от потребительского общества толку будет не больше, чем было в свое время от купца. Так же его будут душить долги. А тут еще монополия… Разве вы не читаете газет, черт вас возьми?
– Я никому ничего не должен, – сказал Бьяртур из Летней обители.
Но оба споривших крестьянина влезли в долги. У них, конечно, были коровы, а раз корова есть – без долгов не обойтись. На такого человека, как Бьяртур, они и внимания не обратили: ведь спор шел лишь о том, у кого лучше быть в долгу; и страсти разгорались все сильнее. Наконец один из спорящих сказал, что нечего ждать разумных суждений от человека, когда он даже не способен выполнять свой долг перед женой; а второй, призывая в свидетели всех присутствующих, заявил, что жена первого обманывает мужа с батраком уже двенадцать лет и он даже не является отцом собственных детей.
– Ну, хватит говорить пакости, – прервал их Бьяртур, – вы бы хоть ребенка постеснялись. – Хотя сама Ауста ничего непристойного в этом не видела и ничуть не интересовалась тем, чьи это были дети. Бьяртуру ответили, что здесь не детский сад, и какого черта он вообще расположился с девчонкой среди взрослых мужчин, – ведь они толкуют о серьезных делах. Слово за слово, дошло до точных указаний места и времени, когда такая‑то изменила мужу с таким‑то: «…на ней еще в тот день были красные панталоны». Тут уже слов оказалось недостаточно, оставалось перейти к зуботычинам. Ты сказал «красные панталоны»? Ну, так вот, получай – теперь у тебя будет красный нос и синяк под глазом. Тут Ауста Соуллилья поняла, что здесь действительно речь шла о серьезных делах. Груды трупов, о которых рассказывалось в сагах, бледнели перед картиной, которую она видела теперь, – потасовкой на постоялом дворе из‑за пары красных панталон. Значит, действительно существуют плохие люди. Дерущихся стали разнимать, даже Бьяртур принял в этом участие. И дело кончилось всеобщей свалкой – все барахтались на полу посреди комнаты. Аусте казалось, что ее отца сейчас убьют; она вскрикнула и громко заплакала. Куча дерущихся медленно двигалась. Под конец двух врагов, начавших драку, удалось разнять и выставить на свежий воздух; их взялись мирить и угощали табаком. Бьяртур и другие вернулись в комнату, но девочка вся тряслась от плача, как ни успокаивал ее отец.
– Отец, – всхлипывала она. – Я хочу домой! Милый отец, отпусти меня домой!
Но он просил свою маленькую дочку перестать плакать.
– Эти дурни только забавляются. Выпили, вот и горячатся. Раздевайся и ложись спать. Мы сэкономим двадцать пять эйриров, если возьмем только одну койку.
Койки были приделаны к степе в два этажа. Девушка взобралась на одну из нижних, сняла пестрое платье, но нижнюю юбку сбросить с себя не решилась.
Миротворцы продолжали обсуждать подробности и причины драки со всевозможных точек зрения. По всей комнате начали шептаться, приводить случаи супружеских измен, упоминались факты, которые, по общему мнению, переходят все границы. Ауста хотя и не прислушивалась к шепоту, но не спала. Она никак не могла успокоиться, ее охватила дрожь – ведь события, описываемые в поэмах, произошли у нее на глазах в такой непоэтической, неприглядной форме.
У нее отлегло от сердца, когда она увидела, что мужчины собираются спать. Они начали сморкаться, расшнуровывать обувь, стягивать штаны. Отец тоже сел на край койки; прочистил нос, расшнуровал обувь, снял штаны. Ауста нетерпеливо следила за томи его движениями – ей казалось, что он раздевается бесконечно долго. Она успокоилась только тогда, когда он улегся рядом с ней. Никогда еще она не испытывала такого горячего желания, такой непреодолимой жажды прижаться к нему, как теперь, после этой драки. Она не могла унять дрожи, сотрясавшей все ее тело; зубы ее нее еще стучали.
Мужчины, по христианскому обычаю, пожелали друг другу спокойной ночи. Когда они стали укладываться, под ними заскрипели койки.
– Подвинься, девочка, здесь черт его знает как тесно. – Ауста старалась прижаться к самой стенке. – Ну, вот, хорошая моя, повернись к стенке – и спать.
И она повернулась к стене.
Но Аусте не спалось. Стена холодная – не оттого ли ее так трясет? Перина слишком узка, и отец почти всю ее натянул на себя; тепло, исходящее от него, греет ей только спину. Ее все знобило. Мужчины скоро заснули, захрапели, но Аусте не давал спать холод, шедший от стены. Время шло. Она все еще не спала. Наконец она открыла глаза. Окна занавешены, в комнате полумрак. Должно быть, уже далеко за полночь. Ее колени торчали из‑под перины, и ей казалось, что сквозь щели в перегородке дует. Отец даже не пожелал ей спокойной ночи, а ведь он знал, в каком она была страхе. Кругом храпели чужие мужчины – в большом таинственном доме, в большом мире, – в том мире, который она так жаждала увидеть, что даже не могла заснуть накануне. Теперь, очутившись в этом мире, она вдруг испугалась его – так испугалась, что от страха снова не могла спать. Она была окружена скверными людьми, у которых жены носят красные панталоны. Как же она может спать здесь одна, в этом чужом, непонятном мире?
Одна? Нет, нет, нет, она не одна. Пока отец с ней, она никогда, никогда не будет одинока, – пусть даже он забыл пожелать ей спокойной ночи. Лишь бы он лежал рядом с ней, живой. Милый отец, отец, милый отец, твоя маленькая Ауста тут, рядом. Она и сама не знала, почему ей вдруг вспомнилось белое мягкое местечко на его шее, между бородой и воротом рубашки, – местечко, от которого рассеивались все страхи, как только она прижималась к нему губами. И оттого, что все храпели, а она одна не могла уснуть, оттого, что ее знобило и она была так счастлива тем, что отец лежит рядом – он, защита от всех зол, он, который может все‑все и никому ничего не должен, который никогда ничему не удивляется, который умеет отвечать на все вопросы, он, король Летней обители и поэт, – она начала медленно поворачиваться в постели, так медленно, что не слышно было ни малейшего скрипа, так медленно, что никто не заметил бы, шелохнулась ли она, – потихоньку, чуть‑чуть, потом остановится, потом еще чуть‑чуть. В доме стояла тишина, слышался только ночной храп, будто из другого мира, и гомон птиц, щебетавших на улице, высоко над большим городом; наконец она совсем повернулась к отцу. Нет, она не одинока в этом мире, она лежит с открытыми глазами у его сильной груди; она подвинула голову на подушке – и вот, закрыв глаза, уткнулась лицом в его бороду и прильнула губами к его шее, – это он голыми руками бился с чудовищами в ту самую ночь, когда она родилась.
Вначале ей казалось, что отец спит и ничего не замечает. Время шло. Она прислушивалась к его дыханию и глухим сильным ударам сердца. Но по его движениям, слишком тихим и осторожным, она поняла, что он не спит. Ей стало стыдно. Только бы он не поднялся и не ударил ее за то, что она посмела повернуться, – ведь он велел ей лежать лицом к стенке. В своей беспомощности она прижалась к нему еще крепче. Прошло еще некоторое время. Их сердца быстро отстукивали удары друг против друга. Она уже не шевелилась, прикидываясь спящей, уткнувшись лицом в его шею. Понемногу, незаметно для нее, его рука придвинулась к ней, должно быть нечаянно, он только чуть‑чуть изменил положение. Пуговица от ее панталон неожиданно отстегнулась, и в следующее мгновение Ауста почувствовала на себе его теплую сильную руку.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 51; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!