Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 37 страница
– Tenga cuidado! – воскликнула Амира, неожиданно переходя на испанский. – Почему ты носишь одежду, в которой невозможно ходить?
– Мой кринолин, – воскликнула Винтер, горестно глядя на свои волочащиеся по полу юбки. – Я сняла его и думаю, что он все еще на полу там, в почтовом бунгало.
Позабыв о более важных делах, она принялась объяснять заинтересованной Амире принцип устройства кринолина.
– Он держит юбки, понимаешь. Вот так.
– Как шатер! – воскликнула Амира. – Но это же должно быть очень забавно. Как в нем можно сидеть или проходить в двери?
Винтер продемонстрировала ей, как это можно делать, и Амира расхохоталась.
– Но неужели ты действительно ни разу в жизни не видела ни одной подобной штуки? – удивленно спросила Винтер. – Разве в Оуде нет европейских женщин?
Смеющееся лицо Амиры помрачнело.
– Да, – сказала она медленно, – здесь есть европейские женщины, но я не встречаюсь с ними.
– Но твоя мать?
– Моя мать умерла, – сказала Амира. – Разве ты не знала?
– Нет. Прости. Она писала нам, а затем перестала, и это все, что я знаю.
– Она умерла в год холеры, от которой в Лакноу умерло более пятисот человек за один день, – сказала Амира. – Ai de me! В Гулаб‑Махале ты встретишь теперь немногих, кто помнит тебя.
– Но ты все еще говоришь по‑испански, – сказала Винтер.
– Как видишь. Но теперь уже плохо. Мы пользовались им в детстве. Сейчас я мало говорю на нем, потому что моего мужа… моего мужа мало интересуют ферингхи и их обычаи.
|
|
|
– Твоего мужа! Так ты, значит, замужем?
– Конечно, – ответила удивленная Амира. – Я замужем уже пять лет. Неужели у тебя еще нет мужа?
Винтер засмеялась.
– Ты привезла меня на мою свадьбу!
Амира по‑детски захлопала в ладоши.
– Правда? В таком случае это еще один повод поторопиться. Ты все должна мне рассказать, но сперва нужно поесть, и еще необходимо подыскать тебе одежду. Ты не можешь путешествовать в таком виде.
Она подбежала к двери и отдала кому‑то ряд распоряжений. И почти сразу же Винтер была умыта, накормлена и одета в один из элегантных костюмов Амиры шумными, любопытными служанками.
– Зобейда хорошо заботилась, – одобрительно сказала Хамида, расчесывая тяжелые шелковые волны волос, достававших Винтер почти до колен. – Они мягче и тоньше, и даже длиннее, чем у Амиры Бегам. Неужели Зобейда уже не живет в этом мире, раз ее нет теперь с тобой?
Винтер кивнула, и Хамида вздохнула:
– Хай май! Все мы становимся старыми. Стой спокойно, дитя, пока я заплетаю. Мне не потребуется шерсть черной овцы, чтобы удлинять твою косу.
Ее ловкие коричневые пальцы заплели шелковые пряди в две толстые косы, перевитые цветными лентами.
|
|
|
– Ну, скажи, не правда ли, этот наряд гораздо удобнее твоего шатра из проволоки и рыбьих костей? – спросила Амира. – Такой я помню тебя, когда мы играли вместе на женской половине в Гулаб‑Махале.
Теперь, когда обе женщины были одеты одинаково в свободные туники и вуали из тончайшего шабнама из Дакки, обе с иссиня‑черными волосами, заплетенными в косы до колен, родство между ними стало очевидным.
Винтер, дочь Маркоса, более хрупкого сложения, как ее мать Сабрина, была не такой высокой, как Амира. Но глаза у них были одинаковыми; это были глаза де Баллестеросов, темно‑карие, но не черные, огромные, влажные и прекрасные. Глаза нежной марокканской девушки, которая в глубине веков стала женой рыцаря Кастильи. У них обеих были маленькие, вздернутые носы и брови, похожие на ласточкины крылья. На этом их сходство заканчивалось.
Лицо дочери Хуаниты было нешироким, заостренным к подбородку, как и у Винтер, но в нем не было ее серьезности и выступающих, четко очерченных скул. Лицо Амиры было гладким, смеющимся, и хотя ее губы были такими же алыми, как у Винтер, они напоминали скорее плод граната, чем цветущую розу, а ее темно‑золотистая кожа контрастировала с нежной, цвета слоновой кости, кожей Винтер, казавшейся рядом с ней совершенно белой.
|
|
|
Она была старше Винтер менее чем на два года, но благодаря примеси восточной крови уже окончательно созрела, обрела настоящую цветущую женственность, и ей можно было бы дать на десять лет больше, если бы в ее глазах, в ямочках на щеках и в уголках маленького, красиво очерченного рта не плясал постоянно веселый, беззаботный смех.
Винтер, чья жизнь в Уэйре была бедна весельем, посмотрела на радостные глаза Амиры и ощутила, как неожиданно прошло все ее напряжение. К ней вернулось хорошее настроение и появилось необычное для нее желание выбежать на солнце, закричать во все горло и играть весь день в какие‑нибудь глупые игры. Смеяться ради самой радости смеха, наверстать упущенное за все долгие годы одиночества в Уэйре.
– Боурка для невесты! – провозгласила Амира. – Моя маленькая кузина выходит замуж, и мы не можем позволить посторонним мужчинам разглядывать ее мимоходом.
И они вместе весело засмеялись смехом, похожим на птичий щебет, и выбежали в открытые двери женской половины.
Это путешествие было, наверное, самым счастливым временем, которое Винтер де Баллестерос, отправлявшаяся на свою свадьбу, знала с тех давних дней, проведенных ею в Гулаб‑Махале. Рядом с ней была подруга ее далекого детства, и снова к ней вернулось все тепло и счастье тех давно прошедших дней, воспоминания о которых она хранила с помощью Зобейды, они были единственным, что доставляло радость все предыдущие годы жизни в холодной Англии. Она рассказала Амире обо всем, что произошло с ней за эти годы, и в ответ услышала все новости о Гулаб‑Махале.
|
|
|
Как и сказала Амира, во Дворце роз мало осталось тех, кто помнил Маленькую Жемчужину. Холера собрала там богатый урожай. Дазим, сын брата старого Али Шаха, молодой и красивый мужчина, заглядывавшийся на белолицую Сабрину, теперь стал джентльменом средних лет, а его жена, язвительная и сварливая женщина родом из Файзабада – на смеющимся лице Амиры появилось насмешливое выражение – была главой в доме, хотя Дазим приобрел еще двух младших жен и теперь владел тремя, разрешенными Пророком.
Сестра Амиры, малышка, которая родилась в роковой январь, видевший отступление из Кабула и разрушительный конец первой афганской войны, тоже умерла от холеры, но ее брат, который родился в тот же год, что и Винтер, был теперь молодым человеком, почти достигшим восемнадцатилетнего возраста.
– Совершенно дикий юнец, – сказала Амира, качая головой. – Но он еще так молод. Жизнь его еще всему научит. Сейчас он готов пойти на любые безумства и легко подпадет под влияние плохих компаний. Но это пройдет.
Амира вышла замуж за своего троюродного брата Валаят Шаха, маленького князька, который занимал одну из многочисленных наследственных и весьма доходных синекур при распутном дворе короля Оуда. Аннексия лишила его места и средств к существованию, и он со всей семьей перебрался жить в Гулаб‑Махал. Потеря власти и привилегий ожесточила Валаят Шаха против англичан, так что будет лучше, объяснила Амира с сожалением, если Винтер пока не будет посещать Гулаб‑Махал. Мужчины подвержены внезапным порывам горячности и гнева. Они менее терпеливы, чем женщины, и хотя она сама считает действия Компании несправедливыми, – разве не было больше никого из королевской семьи, чтобы заменить Ваджида Али, если он был нечестен? – она все же рада была снова вернуться в Гулаб‑Махал, и у нее нет желания жечь и убивать в отместку. Она не слыхала ничего хорошего о Ваджиде Али за время его правления, и теперь, когда он был низвергнут, она не видела большого смысла в кровопролитии ради того, чтобы восстановить его на троне. Ей нужно думать о безопасности своих детей, и ради них она вполне согласна жить тихо и мирно в Гулаб‑Махале при любом правительстве, способном сохранить в стране порядок.
– Твои дети? – воскликнула Винтер, переключаясь с политических проблем на личные. – У тебя есть дети? Как замечательно. И сколько?
– У меня два сына, – гордо сказала Амира. – Одному четыре года, а другому три. – Они были оставлены на попечение матери ее мужа, пока она сама ездила на свадьбу к ближайшим родственникам. Она взяла бы их с собой, но мать мужа запретила ей это, остерегаясь, чтобы с ними ничего не случилось в пути. Теперь она никак не может дождаться, когда снова их увидит.
– Три недели! Я не видела их три недели – а мне они показались тремя годами. Если бы я могла прожить в разлуке с ними еще какое‑то время, я бы осталась здесь на твою свадьбу, Маленькая Жемчужина. Когда ты будешь замужем и у тебя появятся собственные сыновья, ты поймешь, что я чувствую сейчас.
Путь Амиры лежал через Лунджор и далее, через лодочный мост, но когда пять дней спустя они приблизились к окрестностям города, она не захотела въезжать в город, остановила рут и послала слуг нанять экипаж.
– Я подумала, – с нежностью в голосе сказала Амира, – что будет лучше, если ты появишься у своего жениха без сопровождения родственницы другой расы. Я слышала, что среди белых людей есть такие, которым это не нравится. Но мы встретимся снова. Мы обязательно встретимся снова! А теперь, чтобы не оставлять тебя одну, Хамида поедет с тобой. Нет, нет, мы обо всем договорились вчера вечером, пока ты спала. Тебе не пристало показываться своему будущему мужу без сопровождения женщины. А если он даст тебе другую, Хамида сможет возвратиться ко мне.
Две молодые женщины обнялись, и Хамида, собрав свои и вещи Винтер, вслед за ней вылезла из повозки. В следующий момент ярко разукрашенная рут вместе с ее верховым эскортом двинулась вдоль длинной дороги, скрытой под сенью деревьев. Тонкая рука коротко махнула им из‑за украшенных вышивкой занавесок, и Амира исчезла.
Винтер, переодетая в амазонку сдержанной расцветки, стояла со слезами на глазах на обочине дороги, глядя на пыльное облако, скрывшее рут, пока Хамида, раздраженная назойливыми деревенскими жителями, останавливавшимися поглядеть на диковинную мем‑сахиб, подтолкнула ее поскорей в наемный экипаж.
Под палящим дневным солнцем они поехали в направлении военного городка, и вскоре впереди показалась длинная белая дорога, обсаженная по краям деревьями и высокой травой. Спустя еще некоторое время они достигли больших замковых ворот из выбеленных временем камней, достаточно широких, чтобы пропустить навьюченного слона. Ворота были расцвечены огненными цветами бугенвиллеи, которая взбегала по стенам с обеих сторон, свисая живописной массой с парапета. Под этой самой цветущей аркой восемнадцать лет назад проехала Сабрина Грантам, контесса де лос Агвиларес, приехавшая погостить в резиденцию своего дяди, где теперь его племянник Конвей Бартон был специальным уполномоченным.
Глава 25
Дочь Сабрины смотрела не на ворота, а вперед, на длинную дорогу, ведущую к высокому одноэтажному дому, который должен был стать и ее домом. Наконец‑то она доехала. Конвей был здесь и совсем скоро должен был стать ее мужем.
Экипаж остановился возле каменного крыльца, обрамленного вьющимися растениями, и изумленный чуппрасси[47] открыл рот при виде девушки в облегающей амазонке. Слуги из резиденции уже много месяцев знали о предстоящей женитьбе их хозяина, но ожидали невесту не раньше, чем через две недели, и несколько человек, собравшихся посмотреть на нее, теперь взволнованно перешептывались.
– Да, – осторожно согласился Дурга Чаран, главный чуппрасси, взволнованно поправляя свой тюрбан, – комиссар‑сахиб дома, не он никого не может видеть, он слишком болен, чтобы принимать посетителей.
– Я знаю, – сказала Винтер. – Поэтому я и приехала. Я хочу немедленно увидеть сахиба. Проводите меня в его комнату.
Главный чуппрасси, пораженный этой юной мисс‑сахиб, показавшей такое неожиданное знание его родного языка, тщетно пытался остановить ее: Винтер проскользнула мимо него прямо в широкий холл.
В спальне Конвея было темно из‑за задернутых штор. В комнате стоял неприятный запах, а кроме того, здесь находилась какая‑то женщина. Полная индианка, одетая в яркий разноцветный муслин, сидела, скорчившись на полу, рядом с кроватью и махала пальмовым опахалом. Женщина вскинула голову, испуганная неожиданным появлением Винтер, и поднялась на ноги, зазвенев браслетами на щиколотках. Она была толстой и не первой молодости, но все же ее нельзя было назвать некрасивой. Она жевала пан[48], и его запах в сочетании с ароматом мускуса, исходящим от женщины, почти заглушил все остальные запахи. Она не очень походила на сиделку и встретила Винтер с негодованием и враждебностью, ее угольно‑черные глаза казались огромными на пухлом смуглом лице.
– Сахиб нездоров, – сказала женщина пронзительным сердитым голосом. – Он не может никого видеть. Никого!
– Он увидит меня, – возразила Винтер и прошла мимо нее к постели.
Лежащий на кровати застонал, заворчал и заворочался, потом произнес хриплым голосом:
– Что такое? В чем дело? Заткнись, грязная…
Человек перевернулся на спину и застонал громче, Винтер взглянула на опухшее, неузнаваемое лицо. Был ли это – мог ли это быть Конвей? Она ожидала увидеть измученного, изможденного, возможно, даже поседевшего человека‑скелета, иссушенного лихорадкой, но это одутловатое лицо, желтое в скудном освещении затемненной комнаты, было полной неожиданностью. Спертый воздух и зловонное дыхание заставили ее отшатнуться. Они просто накачали его бренди! Наверняка, это не самое лучшее средство от лихорадки.
Неожиданно ей вспомнились слова мистера Кэррола: «Раздувающая лихорадка». Ну, конечно! Поэтому‑то Конвей и выглядел таким опухшим и грузным. Неудивительно, что ему не хотелось, чтобы она видела его в таком состоянии. Разумеется, он был прав, ведь он не знал ее достаточно хорошо, чтобы верить в ее преданность ему, он боялся эффекта, который мог на нее произвести его внешний вид. Любовь и жалость захлестнули ее, и глаза наполнились слезами сострадания. Она наклонилась к нему и положила свою прохладную руку ему на лоб.
Конвей заворчал и с усилием открыл глаза. Он долго всматривался в ее лицо, пытаясь задержать на ней свой взгляд. Должно быть, он слишком перебрал вчера, или это еще действует опиум? Боже, что у него с головой! Язык распух, словно пыльный матрас. У него и раньше бывали видения, какие‑то чудовища, ползущие и прыгающие. Но только не женщины. Не молодые и прекрасные женщины. Нет, это не из‑за бренди. Наверняка, опиум. Это существо говорило. Ему хотелось, чтобы она замолчала и исчезла. Ему нравились женщины, но только не с похмелья. В такие моменты любой звук отдавался в голове нестерпимой болью…
– …Винтер. Конвей, это Винтер. Конвей, дорогой, ты не узнаешь меня? Почему ты не сказал, что заболел? Я приехала ухаживать за тобой. Скоро ты поправишься, дорогой. Конвей, это я, Винтер. Дорогой, я здесь…
Спустя какое‑то время, смысл ее слов стал доходить до него… Винтер! Значит, это не бренди и не опиум. Это было то создание, на котором он собирался жениться. Уродливое, худое, темноглазое существо из Уэйра. Она здесь! Как она здесь оказалась? Конечно, на него не могла так подействовать попойка, чтобы он пролежал без сознания несколько недель. Едва ли. Впрочем, какая разница? Девушка здесь. Надо избавиться от нее. Сейчас его стошнит и все на этом закончится. Надо от нее избавиться…
Его рвало. Сильно. Но в перерыве он с удивлением обнаружил, что она придерживает его голову и омывает лоб холодной водой, шепча ласковые слова и убеждая, что скоро он поправится. Ясмин, оцепеневшая от ярости, начала было протестовать, но Конвей медленно повернул голову – он не мог обратить на нее взгляда – и произнес краткое и злое приказание удалиться.
Маленькие прохладные руки положили его голову обратно на подушку, и он лежал с закрытыми глазами, пытаясь думать, смутно сознавая происшедшую катастрофу и необходимость предпринять какие‑то действия. Он слегка приоткрыл глаза, всматриваясь в нее из‑под отекших полузакрытых век, и хрипло сказал:
– Не ожидал тебя. Хорошо, что ты приехала. Позови, пожалуйста, Исмаила. Моего носильщика.
Дородный носильщик, топтавшийся за дверью среди перешептывающейся и любопытствующей толпы слуг, поспешил к своему хозяину и после коротких переговоров повернулся к Винтер и низко поклонился в приветствии. Если мисс‑сахиб последует за ним, он покажет ее комнату и принесет освежающие напитки. Хузур[49] приказал Исмаилу прислуживать ему.
– Иди с ним, – с усилием произнес Конвей. – Можешь прийти позже.
Когда дверь за ней закрылась, он вылез из постели и дотащился до ванной. Вода в глиняном гурра[50] была холодной после ночи, он зачерпнул кувшином и вылил его себе на голову и плечи, вздрагивая от прикосновения холодной воды к разгоряченному потному телу. Вернувшийся Исмаил предложил различные проверенные снадобья, и комиссар, стеная и прихрамывая, добрался обратно в спальню, тяжело рухнул в кресло и потребовал бренди.
– Горячее молоко от опиума лучше, – посоветовал мимоходом Исмаил.
– Ну, так смешай их вместе. Побыстрее! И скажи Ясмин не покидать своих комнат.
Он выпил смесь горячего молока и бренди и, почувствовав себя значительно лучше, потребовал у слуги объяснений, как здесь оказалась его будущая жена. Исмаил все слышал со слов тех, кто видел приезд мисс‑сахиб, а также от айи[51], которую мисс‑сахиб привезла с собой.
Конвей слушал в полудреме, отупевший и мучимый приступами тошноты и бессильного гнева. Проклятая девчонка! Как это ей взбрело в голову? Просто неслыханно! Все испорчено. Он никогда не позволил бы такому случиться. У него были намерения организовать свадьбу через час‑два после прибытия невесты, чтобы не дать ей передумать. А она так неожиданно возникла, одна, нашла его страдающим после попойки, в доме, пропахшем благовониями, сандалом и духами пяти девушек‑танцовщиц из города, которые, включая Ясмину, развлекали его гостей на холостяцкой вечеринке, устроенной им накануне. И как она могла свалиться ему на голову? А, может, до нее дошли некоторые слухи и ей хотелось застать его врасплох?
– Мисс‑сахиб, прослышав, что Хузур страдает от болезни, поспешила прибыть из Дели, чтобы ухаживать за ним, – сказал Исмаил, перестилая кровать.
Болезнь. Она, кажется, тоже так говорила. Ну, конечно же! Такое невинное создание не могло вообразить себе последствий пьянки. Она подумала, что он страдает от какой‑то серьезной болезни.
Выход из создавшегося положения открылся ему с такой удивительной ясностью, что он рассмеялся бы вслух, если бы это не было так болезненно. Она была здесь одна, без сопровождения. В Лунджоре у нее не было знакомых, а остаться на ночь в его доме, не будучи его женой, она не могла. В конце концов все пройдет гладко и легко. Он пошлет за падре и объяснит причину: чтобы сохранить репутацию юной невесты, свадьбу нужно устроить немедленно, и пока узелок не завяжется, он будет делать вид, что действительно болеет. Все складывалось как нельзя лучше!
Воодушевленный и оживленный этой перспективой, он снова прилег на кровать и приказал Исмаилу немедленно послать записку падре‑сахибу с просьбой сразу же приехать, и еще одну – полковнику Маулсену с пожеланием видеть его.
– И пришли мне брадобрея, убери в комнате, открой все окна и проветри немного… нет, не отдергивай шторы, черный ублюдок! И не пускай сюда мисс‑сахиб, слышишь? Скажи ей, что я сплю или в ванной, – что угодно. Но только держи ее подальше. А теперь убирайся!
Падре, стройный молодой человек, подслеповатый и страдающий от начинающейся малярии, пытался вникнуть в объяснения по поводу неожиданного приезда молодой контессы и возникшей в связи с этим щекотливой ситуации. В конце концов мучаясь от озноба, он согласился, что скорейшее бракосочетание – лучшее разрешение проблемы, и поскольку жених, к несчастью, занемог, церемония будет проведена в доме. Он сделает все необходимые приготовления, но комиссару нужно представить двух свидетелей.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 53; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!