Квадратный астронавт, круглый люк

 

Когда мне было 10 лет, я очень хотел получить в подарок на Рождество фотокамеру. Мне нравился журнал National Geographic, и у меня была идея: если астронавтом мне стать не удастся, то моим запасным вариантом будет профессия фотографа. Я был крайне взволнован, когда, проснувшись утром на Рождество, нашел под елкой камеру Kodak Instamatic. Не теряя времени я наделал унылых снимков, на которых, используя несколько зеркал, запечатлел свою коллекцию автомобильных моделей, и отправил на проявку катушки с пленкой. Фотографии получились темными и скучными. Я нащелкал еще. Но после того, как я потратил почти все свои карманные деньги на проявку пленки, на меня снизошло прозрение: я никогда не стану профессиональным фотографом. Мои снимки были ужасны. И я забросил фотокамеру.

Годы спустя нам с Хелен на свадьбу подарили серьезный фотоаппарат – тяжелую, большую 35‑миллиметровую камеру Canon. Таскать ее с собой – почти как носить на руках ребенка. Я научился делать хорошие фотографии, экспериментируя с объективами и настройками камеры, но никто не назвал бы мои семейные фото искусством. Время от времени у меня получались отличные снимки, но главную роль в этом играло везение, а не талант.

Тем не менее в космосе я должен был уметь делать фотографии приличного качества, полагаясь не только на удачу. Может, к счастью, а может, и нет, но я был не единственным астронавтом без художественных способностей, поэтому в НАСА пригласили профессиональных фотографов, чтобы они обучили нас. Это была трудная битва. Представьте преподавателя, с энтузиазмом рассказывающего о выдержке и диафрагме, тогда как в глазах суровых летчиков‑истребителей читался только один вопрос: «Ты только скажи, какую еще кнопку нужно нажать?» – и вы получите верное представление о том, как проходили наши занятия. Некоторые астронавты – очень талантливые фотографы. Например, мой друг Дон Петтит, знания которого позволяли ему заказывать модифицированные фотокамеры и объективы, когда он прибыл на МКС. Серия сделанных им снимков северного сияния позволила увидеть мир совершенно по‑новому. Но мне до этого уровня было слишком далеко. Когда я оказался на МКС в 2012 г., я мог только направить камеру и щелкнуть затвором, вот, собственно. и все.

Двумя годами ранее на станции установили «Купол» – наблюдательный модуль, созданный Европейским космическим агентством. Снаружи он выглядит как шестиугольная бородавка на брюхе модуля 3; изнутри это произведение искусства, панорамный свод из окон, глядящих в мир. На шести гранях купола расположены трапециевидные иллюминаторы, а в верхней части, смотрящей прямо на Землю, – круглый 80‑сантиметровый иллюминатор, самый большой на станции. Из этого модуля открывается превосходный вид, но при этом он еще и очень функционален: установленные в нем командные и управляющие терминалы позволяют нам руководить операциями, проходящими снаружи станции, в том числе управлять роботом‑манипулятором.

Чтобы попасть в «Купол», нужно проскочить мимо туалета и спортивного тренажера так, будто вы ныряете на дно бассейна, а затем втянуть себя внутрь модуля. Внезапно вид станции резко меняется: если вы посмотрите вверх, то сможете увидеть весь мир. «Купол» довольно мал, его самое широкое место имеет около 3 м в диаметре, и когда вы находитесь внутри, ваши ноги свисают из него, поскольку высота модуля меньше 1,5 м. Но все это неважно, потому что вы оказались внутри своего личного планетария. По обзору «Купол», видимо, ближе всего к виду из открытого космоса: МКС вы больше не видите, мысленно вы сбежали, и теперь окружены сокровищами Вселенной.

В «Куполе» мы храним восемь фотокамер – рай для фотографа, особенно если сравнить окна «Купола» с маленькими иллюминаторами в других частях станции. Блестящие оранжевые цвета Сахары, туманные пятна смога над Пекином – даже я ощутил необходимость взять камеру и попытаться запечатлеть эти виды. В свой первый полный день на станции я выбрал камеру с 400‑миллиметровым объективом, надеясь, что кто‑нибудь уже ее настроил, поскольку я не знал, как это делается, и просто начал фотографировать. Было ощущение, как будто смотришь через соломинку: в кадре можно было разместить весь Чикаго, а вот Великие озера уже не помещались.

К тому моменту я уже два года публиковал в «Твиттере» свои фотоснимки, в основном о своей подготовке к полету (мой сын Эван попросил меня об этом). Эван в нашей семье гуру в средствах коммуникации, он отлично ориентируется в СМИ и в социальных сетях и годами консультировал меня в поисках новых способов привлечения внимания к космической программе. Эван помогал мне организовывать мероприятия на сайтах вроде Reddit, где люди могли спросить меня о чем угодно, начиная от технических характеристик двигателей и заканчивая общими вопросами, например, религиозны ли астронавты (религиозность астронавтов составляет целый спектр – от набожности до атеизма, но независимо от личных взглядов космический полет только укрепляет их убеждения), и личными вопросами о моих самых сильных страхах (больше всего я боюсь, что с моими детьми случится что‑то плохое).

Эван специализируется в маркетинге, и он предложил описывать красоту и великолепие космоса, когда я буду на МКС. Это был мой шанс перестать говорить и начать показывать людям, какой вдохновляющей может быть космическая программа. Все, что мне нужно было делать, – это публиковать воодушевляющие снимки, сделанные мной на МКС. Достоинствами «Твиттера» является его простота – нужно потратить несколько секунд, чтобы написать несколько слов в пояснение к фотографии или ответить на вопрос – и открытость. Я мог поделиться видом из «Купола» в «Твиттере» спустя мгновение после того, как насладился им сам.

Успех, конечно, зависел от того, смогу ли я сделать действительно хорошие фотографии. Это была классическая дилемма «квадратный астронавт, круглый люк»: Эван видел во мне вестника небесной красоты, но, когда дело доходило до фотосъемки, я был всего лишь летчиком истребительной авиации. Я толковал ему об этом, когда он приезжал ко мне на Байконур во время карантина, и он не спорил. В конце концов, Эван был отлично знаком с собранием работ, сделанных мной в качестве семейного фотографа. На самом деле он задумался о том, что тексты моих твитов тоже могли бы быть получше. Они получались слишком официальными – если мне не изменяет память, Эван назвал их «твитами робота». Так как решить эту проблему? Он улыбнулся и посоветовал мне просто делиться тем чувством изумления, которое вызывает во мне космос.

Прекрасно. Мой первый твит с фотографиями из «Купола» я опубликовал 22 декабря. На тот момент у меня было всего 22 подписчика, и, поскольку в выходные у нас было свободное время, я потратил несколько часов на свое 140‑буквенное послание. Я решил, что не ошибусь, если буду придумывать простые названия своим фотографиям и попытаюсь провести какую‑нибудь аналогию, сравнив, например, реки со змеями и все в таком духе. Через два дня я опубликовал ссылку на только что записанную мной песню «Jewel in the Night», которую написал мой брат Дэйв. Запись была сделана с первого дубля – я буквально нажал кнопку на своем iPad и начал бренчать – поэтому на записи можно услышать обычные фоновые звуки станции.

Эван одобрил, что уже было довольно ободряющей переменой, он даже решил оказать мне услугу и опубликовать ссылку на разных сайтах, чтобы проверить, привлечет ли она внимание аудитории хоть где‑нибудь. Потом у нас состоялся мозговой штурм: почему бы не записать звуки станции сами по себе, без музыки? Ведь никто из тех, кто не был на МКС, никогда их не слышал. В итоге я сделал несколько записей, которые отправил ему в виде аудиофайлов. Он опубликовал их в SoundCloud – социальной сети, у которой с «Твиттером» не было почти никаких пересечений.

Единственным объяснением тому, что произошло потом, я считаю то, что у моего сына оказалось свободное время в рождественские каникулы. Многие годы он был заядлым геймером, а здесь была игра со смыслом: народное образование. Конечно, большинство людей, работающих в сфере коммуникаций в НАСА и ККА, тоже были на каникулах, и, вернувшись в офис в новом году, они были потрясены и немного встревожены. 2 января у меня было 42 700 подписчиков в «Твиттере»; к 7 января их число увеличилось до почти 115 000. В газетах, журналах и в Сети появились статьи о фотографиях, которые я опубликовал, и о моих твитах с Уильямом Шатнером, а также интересные факты о жизни в космосе. Что происходит?

Дело было не в том, что мои фотографии становились все лучше, хотя они действительно улучшались. Я делал по 100 фотографий в день, и глаз у меня становился, что называется, наметанным. Я понял, что нужно искать: неземные цвета и фактуры, удивительные фигуры, такие как острова вокруг Турции, которые выглядят из космоса как восклицательный знак. Или как река в Бразилии, которая похожа на букву «S» на груди Супермена. Люди считали, что это круто – увидеть мир глазами астронавта, а особенно им нравилось смотреть, как выглядит место, где они живут, из моей выгодной точки наблюдения. Однако главной причиной моей неожиданной популярности была помощь Эвана на другом конце, его репосты на YouTube, Tumblr, SoundCloud и на других сайтах, увеличение количества просмотров моих фотографий и видеороликов ККА, прослушивание аудиозаписей. Для Эвана это стало вызовом: сколько людей он сможет подсадить на космическую тему? В Ирландии Кристин, гений в области статистического анализа, помогала ему находить взаимосвязь, скажем, между ретвитами и числом новых подписчиков (никакой зависимости между этими параметрами не оказалось).

Мой сын был одиночкой, бесплатным связующим звеном, привлекающим интерес к космической программе и вызывавшим восхищение ей, и это заставляло меня испытывать одновременно гордость и благодарность. Многие годы мои дети закатывали глаза, когда я с жаром начинал «проповедь» о важности служения обществу. Но Эван разоблачил себя: под маской циника скрывался добрый самаритянин.

 

* * *

 

Возникшая шумиха в СМИ меня поразила, но церемония, которая прошла 14 марта 2013 г. и на которой я официально стал командиром МКС, получилась трогательной и волнующей не потому, что ее транслировали по телевидению, а потому, что такой ее сделал Кевин Форд. В тайне от меня он усердно работал над своей речью в честь Канады и организовал воспроизведение нашего национального гимна, продемонстрировав таким образом свое понимание того, какое значение имел этот момент для нашей небольшой страны.

Моя повседневная жизнь на станции не сильно изменилась, когда я стал командиром; если в конце дня не было никаких происшествий, то я и не отдавал никаких команд. Но в кризисной ситуации на меня ложилась огромная ответственность за безопасность экипажа и корабля, и осознание этого изменило мои ощущения, одновременно повысив бдительность и усилив чувство ответственности за благополучие экипажа. Что касается последнего, то я полагался на надежную, проверенную временем стратегию: шоколад. Утром на Пасху каждый член команды, проснувшись, обнаружил в своих спальных кабинах по пакету с пасхальным яйцом, сделанным из по‑настоящему качественного шоколада. Это был подарок от Хелен, отправившей мне эти яйца задолго до Пасхи. Еще я взял в привычку приносить шоколадные батончики, когда посещал российский сегмент станции. Одобрили все, кроме Романа, который долго смотрел на шоколад, а потом проворчал, что он на диете.

К этому времени в нашей команде появилось три новых участника МКС‑35: космонавты Павел Виноградов и Александр Мисуркин и американский астронавт Крис Кэссиди. Роман был рад появлению компаньонов в российском сегменте после того, как он две недели провел там в одиночестве, а Крис, бывший спецназовец ВМС США, рабочая дисциплина которого была именно той, какую можно ждать от человека с таким прошлым, стал долгожданным пополнением команды американского сегмента.

Мы были командой счастливой и при этом в высшей степени эффективной, и это не случайно. В экспедиции МКС‑35, которая официально началась 15 марта, мы выполнили рекордное количество научных экспериментов, и у нас еще оставалось достаточно времени, чтобы играть и гонять наперегонки через всю станцию до мешка с пузырчатой упаковкой. Чтобы как‑то оживить пребывание на станции, время от времени кто‑нибудь из нас проводил видеоконференцию с известными людьми. Несколько лет назад НАСА и другие космические агентства начали организовывать такие сеансы связи, чтобы привнести в длительные космические полеты живость социального общения. За много месяцев до старта каждого из нас спросили, есть ли такие люди, с которыми мы хотели бы пообщаться с борта МКС. Я попросил о сеансах связи с несколькими канадскими музыкантами, например, с Брайаном Адамсом и Сарой Маклахлан; Том захотел пообщаться с Питером Джексоном, режиссером фильма «Властелин колец». Вам дают примерно час, чтобы поболтать, и этого времени вполне достаточно, чтобы получить некоторое представление об интересах и жизни друг друга.

Всем нам очень нравились эти разговоры, в том числе из‑за волнения, которое нас охватывало. Я никогда не забуду свой разговор с канадским музыкантом Нилом Янгом, который сидел на заднем сиденье своего авто Lincoln Continental 1959 г., недавно переделанного под гибридный двигатель; мы оба наклонялись вперед, внимательно вглядываясь в необычное транспортное средство и в такие же необычные жизни друг друга. Я попросил совета, как писать песни, а он ответил: «Я никогда не сочиняю песни, я их просто записываю» – и добавил, что если песня сама не подсказывает тебе правильный аккорд, то, может быть, стоит подождать, пока это произойдет. Еще он сказал, что очень осторожен в оценке песни, пока она не закончена, «чтобы не отравить и не задавить ее». Теперь всякий раз, когда я сочиняю песню, я вспоминаю совет Нила.

Так случилось, что пока я был в космосе, мне представилась прекрасная возможность выступить вместе с Эдом Робертсоном из группы Barenaked Ladies и вместе спеть написанную мной песню «I. S. S. (Is Someone Singing?)» («МКС (Может, кто‑нибудь споет?)»). Мы выступили для Music Monday, телевизионного шоу, организованного «Коалицией за музыкальное образование». В этой программе почти миллион детей со всего мира одновременно пели песню, а я исполнял свою часть, паря в японской лаборатории МКС. Для организации этого события потребовалось множество согласований и сложное планирование, но каждая потраченная минута полностью оправдалась, когда все эти дети думали и пели о МКС, одновременно заинтересованные и вдохновленные. Честно говоря, до сих пор испытываю сильные чувства, пересматривая видеозапись.

Это была высшая точка моих публичных выступлений в качестве командира МКС, хотя я участвовал еще во множестве мероприятий, где школьники со всего мира задавали мне вопросы. Мне всегда достаточно просто удавалось пробудить в них интерес к возможностям космоса. Нужно было всего лишь отпустить микрофон, чтобы он полетал в невесомости несколько секунд, а потом ответить на обязательный вопрос о том, как мы ходим в космосе в туалет, и они были уже на крючке.

Еще одно заметное событие произошло 19 апреля, когда Роман и Павел, который станет командиром после меня, работали в открытом космосе. Когда меня направили им на помощь, я как раз был в вышеупомянутом туалете. Когда я начал им пользоваться, все было как обычно – обнадеживающий шум и жужжание, и вдруг – ничего. Воздух перестал всасываться, и в результате – полный беспорядок. Помочь мне было некому. Том проводил эксперимент в европейском сегменте станции, и у него не было возможности даже повернуться или поговорить по радиосвязи. Крис и Саша были заняты какой‑то работой внутри «Союза». Из‑за конфигурации станции и с учетом того, чем все были заняты, мы могли сходить в туалет в российском сегменте.

Нужно было срочно починить наш туалет. Хьюстон предложил план: мне придется разобрать всю центральную часть, которая имеет множество электрических и трубопроводных соединений, и откачать всю грязь, в том числе и химикаты, используемые для переработки отходов. А это означает, что мне придется надеть перчатки, защитные очки и маску, а еще упаковать в два‑три пакета все элементы оборудования, которые я откручу. Как только я все разобрал, со мной связался Центр управления в Королеве: меня попросили задраить люки. Предыдущие экипажи второпях провалили этот этап, а люки должны быть герметично задраены, иначе сработают датчики давления и выход космонавтов сильно задержится. Мне не хотелось расстраивать Романа и Павла своими канализационными проблемами, так что я быстро снял все свое защитное обмундирование и нырнул вниз к люкам. Я закрыл все люки и, как только космонавты оказались снаружи, вернулся к своим туалетным делам. И в таком ритме мне пришлось метаться туда‑сюда в течение почти трех часов.

Я не то чтобы держал на себе весь мир, но мне нужно было действовать осторожно, чтобы безопасно вывести Романа с Павлом в космос и одновременно починить туалет. Я не мог сказать, прежде чем я соберу все обратно, справлюсь ли я с этим. Когда наконец настал момент щелкнуть выключателем, я с облегчением услышал прекрасное тихое жужжание. И тут я понял, что прежний звук, похожий на грохот старого грузовика, все это время говорил о неисправности. Мне не нравится быть одиночкой, когда тебя никто не контролирует и никто не скажет «Не забудь проверить Х», но все же я справился с двумя сложными разноплановыми задачами одновременно и нигде не напортачил. Я испытал настоящее чувство удовлетворения от того, что у меня отлично получается жить в космосе и выполнять задачи эффективно и качественно.

К этому моменту я существовал еще и в параллельной вселенной, где у меня была 681 000 подписчиков в «Твиттере»; в общей сложности за мной в разных социальных сетях следили 1,2 млн человек. Теперь было слишком много газетных и журнальных статей, телевизионных роликов и упоминаний на радио, чтобы Эван мог это все отслеживать. Меня провозгласили фотографом, поэтом и даже знаменитостью. Конечно, я знал об этом, но здесь, на орбите, все это казалось нереальным и не имело ничего общего с моей повседневной жизнью, где я был внимателен к мелочам и чинил туалеты.

Эван хотел, чтобы я сделал еще кое‑что: записал первый музыкальный видеоклип в космосе. Он хотел, чтобы я спел песню Дэвида Боуи «Space Oddity». Он предложил это вскоре после того, как я оказался на МКС, и он проделал всю подготовительную работу на Земле, чтобы это осуществить, нашел нужных людей, которые могли помочь с обработкой видео и тому подобным.

Он убеждал меня, что этот видеоролик «монополизирует рынок». Я еще не был полностью согласен, но если я чему‑то и научился за последние несколько месяцев, так это тому, чтобы доверять суждениям Эвана. Он всегда понимал, что если уж люди чем‑то по‑настоящему интересуются, так это другими людьми; демонстрация человечности МКС должна захватить воображение общества и привлечь интерес миллионов людей к образовательным роликам, сделанным в ККА.

Для начала Эван переписал некоторые слова песни. В его версии астронавт остается жить, упоминаются и «Союз», и МКС. Я записал аудиотрек с помощью микрофона и своего iPad. Потом на Земле мой друг‑музыкант Эмм Грайнер к моему вокалу добавил аккомпанемент пианино; Джо Коркоран сыграл на всех остальных инструментах и свел запись. Когда они закончили, я перезаписал свой вокал поверх их инструментальной дорожки. В общей сложности в период между январем и февралем я сделал три дубля, и это потребовало минимальных затрат времени.

Только после того, как мы получили разрешение Дэвида Боуи, я снял видеоролик. Это было уже в конце апреля – начале мая. С помощью камеры, установленной на гибком держателе, я снял себя, летающего в разных частях станции. Но настоящее волшебство случилось на Земле, где нужно было утрясти бесконечные детали; кое‑кто в ККА работал по вечерам и выходным, чтобы отредактировать видео и побегать за официальным одобрением его публикации.

Я был удовлетворен получившимся роликом, а Эван разработал генеральный план его публикации во время последних дней моего пребывания на МКС. Но как только я закончил свою часть, я уже о нем почти не думал. Мне было о чем подумать, кроме этого клипа: на моих глазах развивалась критическая ситуация.

 

* * *

 

За целый год до отправки на МКС вашей команде придется решить, какие праздники и выходные вы собираетесь отмечать на орбите. Здесь потребуются переговоры, потому что состав команды всегда многонационален. Например, для русских 4 июля – обычный день, тогда как большинство американских астронавтов ждут, что для них этот день будет выходным. В экспедиции МКС‑35 мы заранее решили, что выходным будет четверг, 9 мая. В этот день в России отмечается великий праздник: День Победы, чествование капитуляции Германии во Второй мировой войне. Но за несколько дней до этой даты я попросил Хьюстон разрешить некоторым из нас немного поработать в американском сегменте станции, поскольку мы с Томом должны будем покинуть станцию 13 мая и у нас еще будет свободное время в конце недели.

9 мая 2013 г. примерно в 3:30 я бездельничал, когда ко мне подошел Павел. Он сказал: «Там что‑то интересное, тебе, наверное, захочется посмотреть. Маленькие вспышки и салюты снаружи». Английский у Павла был не очень хороший, поэтому мне потребовалась пара секунд, прежде чем я понял, что он говорит. Потом я сообразил: Россия, День Победы, салюты – звучит осмысленно, хотя я был удивлен, что он смог увидеть их из космоса. Я полетел в российский сегмент, чтобы посмотреть в иллюминатор: стоп, это происходило не на Земле. Создавалось впечатление, что с левой стороны МКС взлетают какие‑то светлячки.

Внутри станции не было никаких сигналов о проблемах, и первое, что пришло мне в голову, – в нас врезался метеорит, в результате чего возникло небольшое повреждение. Том сделал несколько фотоснимков с помощью большого объектива, и когда мы увеличили изображения, то увидели, что эти светлячки были разной формы, как будто это были пятна краски или маленькие сгустки чего‑то непонятного. Явление было странным и явно заслуживало обсуждения с наземными службами. Перед тем как связаться с Землей, мне пришлось пару минут подумать, как сформулировать проблему. «Хьюстон, станцию окружают маленькие неопознанные летающие объекты» звучало как‑то не очень здорово. Я дал немного более осторожную формулировку, рассказав Центру управления, что мы наблюдаем некие пятна; там согласились с гипотезой о повреждении вследствие удара метеорита, так как на Земле не заметили ничего необычного в приходящей со станции телеметрии. Мы сделали еще несколько снимков с разных ракурсов, отправили их на Землю и занялись своими делами.

Примерно четыре часа спустя мы получили сообщение с Земли: на МКС по левому борту происходит утечка аммиака. Это серьезная проблема. Аммиак используется в теплообменниках для охлаждения мощных станционных батарей, систем преобразования энергии и жилых помещений. На станции несколько независимых контуров охлаждения. Тот, в котором обнаружилась утечка, охлаждал сильно нагруженную электросиловую шину; без этого контура на станции придется существенно снизить энергопотребление – все наши эксперименты нужно будет приостановить из‑за недостатка мощности и чтобы избежать потенциального перегрева. Я мысленно прикинул возможные варианты: можно позволить аммиаку вытечь и лишиться мощной силовой линии, можно оставить эту проблему для решения следующему экипажу, ну и можно отложить наше возвращение и попытаться решить проблему самим и немедленно – возможно, нам потребуется неделя, чтобы подготовиться к выходу в открытый космос. По прошествии еще нескольких часов плохих новостей добавилось: скорость утечки возрастала. Станция теряла свой источник жизненной силы.

Те, кто находился внутри станции, непосредственной опасности не подвергались. Так или иначе, в нашем распоряжении были «Союзы» – наши спасательные лодки для отступления, если ситуация ухудшится. Но, как вы можете себе представить, нашей основной темой для разговоров очень быстро стало обсуждение того, что мы будем делать с этой утечкой. Мы с Романом и Томом должны были покинуть станцию меньше чем через четыре дня, но как мы могли это сделать? Выйти в открытый космос, чтобы попытаться обнаружить источник утечки, теперь было необходимо, но если бы мы улетели в запланированный день, то осуществить его можно было бы только после прибытия с Земли следующего экипажа, то есть недели спустя. Павел и Александр не смогли бы самостоятельно выйти в космос; они не были подготовлены к работе в американском сегменте, да и их российские скафандры были несовместимы с системами в этой части станции. И астронавт НАСА Крис Кэссиди тоже не мог выйти в космос – одиночная работа в открытом космосе слишком опасна.

К 11 часам вечера у оператора связи не было для нас новостей, кроме той, что в Центре управления все продолжают попытки найти решение. Я сказал экипажу, что нужно идти спать: к завтрашнему дню нам следует хорошо отдохнуть и быть готовыми ко всему. Также я предложил Роману и Тому, если они посчитают нужным, сообщить своим женам, что мы, возможно, не вернемся домой, как запланировано. Потом я сам позвонил и рассказал об этом Хелен. Она ответила: «Ох… ну что же, пока с тобой все хорошо, мы справимся». Разве у нас был другой выбор?

В пятницу мы проснулись в 6 часов утра, как обычно, и первое, что мы сделали, – проверили на своих ноутбуках расписание дел на день, которое нам всегда отправляли из НАСА ночью. Расписание нам сообщило: «Добро пожаловать в день подготовки к выходу в открытый космос!» Мне понадобилось мгновение, чтобы осознать. Вчера не было никаких намеков на подобный поворот событий. Совершить выход в открытый космос после всего лишь одного дня подготовки было неслыханно. Обычно работа в космосе планируется за годы, ну или по крайней мере за месяцы до выхода; даже при незапланированных выходах вся процедура сначала проходит апробацию в бассейне в Космическом центре Джонсона.

Но у нас на это не было времени. В НАСА хотели сохранить как можно больше аммиака, поэтому план был такой: извлечь блок управления насосом и попытаться выяснить, что там происходит. Когда вы замечаете воду под холодильником, вы не знаете, течет ли из трубки, из стенки или из самого компрессора. Первым делом нужно отодвинуть холодильник от стены. Та же идея лежала в основе нашего плана выхода в космос: вытащить ящик с большим насосом, расположенным в дальнем конце станции, на максимально возможное расстояние, только чтобы он не вывалился. И ночью было решено, что Крис выйдет в космос под номером 1, а Том будет номером 2.

Другими словами, мой выход в космос не предполагался. Был момент, когда я позволил себе испытать всю силу своего разочарования. Этот выход мог бы стать героической кульминацией в моей службе командиром станции: я помогаю спасти МКС, осуществляя аварийный выход в открытый космос. Другой возможности поработать в открытом космосе у меня не будет – я уже проинформировал ККА, что планирую уволиться со службы вскоре после возвращения на Землю. Однако Крис и Том совершили три предыдущих выхода в космос, два из которых они осуществили вместе в той же части МКС, где теперь обнаружилась утечка аммиака. Очевидно, они лучше всего подходили для этого задания. Все эти мысли пронеслись через мою голову и мое сердце за одну‑две минуты, после чего я принял решение: я не собираюсь никому показывать, что у меня случился приступ зависти, и никому не скажу, что я бы хотел выйти в космос. Выбор был сделан верный, и теперь мне нужно принять его и двигаться дальше, чтобы мы могли сосредоточиться на главной задаче – в действительности единственной задаче: решении возникшей проблемы. Наверное, это было не то испытание, которое я бы выбрал, но это была проверка моего соответствия должности командира МКС. В конце концов руководство – это вовсе не помпезное восхождение на трон. Руководство – это умение поддерживать целеустремленность команды и мотивацию на достижении цели, особенно в ситуации, когда ставки высоки, а результаты имеют важное значение. Нужно уметь создать фундамент для успешной работы других членов команды, а потом отойти в сторону и позволить им блистать.

Пришло время и мне проявить себя как руководителю. Пришло время быть командиром.

Я высунул голову из своего спального кокона, и почти одновременно со мной то же самое сделали Том и Крис: три скалящих зубы луговых собачки[7]. Вы это видели? Мы готовимся к работе в открытом космосе! Мы все еще думали, что весьма вероятно наш выход в космос могут отменить, и все же мы должны быть готовы. Мы провели один научный эксперимент, который нельзя было отложить на потом, а затем полностью сконцентрировались на подготовке к выходу в космос. В нормальной ситуации у нас было бы несколько дней на подготовку. Сейчас же всего один.

Мы начали работать над диетой Тома и Криса. Нужно было определить, какую пищу им следует есть: потребуется большое количество углеводов, которые будут медленнее усваиваться организмом, так что у них будет достаточный запас энергии, если дело‑таки дойдет до выхода в космос. Еще нам нужно было зарядить батареи для скафандров, собрать все необходимые инструменты и страховочные фалы, выполнить предварительную подготовку шлюзовой камеры и всего прочего, что потребуется на следующий день, подогнать скафандр, уже подготовленный для следующего экипажа, по размеру Тома – и это только для начала. Тем временем в Центре управления уточняли план работы. По прошествии дня, когда не проявилось никаких признаков прекращения утечки, план был обстоятельно детализирован: появились подробные указания, что должны будут делать астронавт № 1 и астронавт № 2, каким инструментом и каким оборудованием им нужно будет воспользоваться. Я провел часть дня, изготавливая нечто, похожее на огромное стоматологическое зеркало. Оно должно помочь астронавтам осмотреть в поисках утечки закрытые от обзора места; воспользовавшись большим количеством лент и застежек, я превратил имеющееся зеркало в инструмент для работы в открытом космосе.

Наполнить питьевые мешки, отполировать смотровые стекла, положить нужное количество аварийных баллонов с кислородом в шлюзовую камеру, все проверить и перепроверить – нам нужно было быть последовательными и подумать обо всем, что могло пойти не так. Одна из опасностей – загрязнение аммиаком: Том и Крис могут попасть под струю аммиака в процессе разбора узла управления насосом. В этом случае нам придется провести очистку, чтобы быть уверенными, что на станцию они вернутся чистыми от аммиака. Очистка от аммиака – редко используемая процедура, в проведении которой мы практиковались мало, поэтому пришлось провести короткую тренировку, на которой мы осмотрели все оборудование и проработали весь порядок действий, которые в зависимости от уровня загрязнения нужно будет выполнить.

Между тем я обратился в НАСА с просьбой обсудить с представителями Роскосмоса, сможет ли российский космонавт помочь при подготовке и надевании скафандров на следующий день. Саша довольно хорошо говорил по‑английски, но он был новичком. Роман гораздо лучше был знаком с американскими скафандрами, но он был занят подготовкой «Союза» – критически важной и трудоемкой задачей, поскольку положение каждой вещи внутри корабля влияет на его полет. В НАСА и Роскосмосе решили, что Роман должен продолжать заниматься своим заданием, чтобы мы смогли отстыковаться от станции в понедельник. Я, честно говоря, думал, что это безумие – мы никак не могли покинуть станцию в назначенный день. Но нет, в обоих космических агентствах настаивали, что мы сможем, так что НАСА и Роскосмос пришли к соглашению: нам поможет Павел – космонавт, который примет командование станцией после моего отлета.

На следующее утро сразу после завтрака мы приступили. Я выполнял роль «бортового члена команды»: организовывал и контролировал облачение астронавтов в скафандры и подготавливал все необходимое для выхода в космос. Оказалось, что это намного сложнее, чем я себе представлял, и лишняя пара рук мне бы не помешала. Павел – один из тех людей, которые, как говорил мой отец, думают руками: он обладал естественным, врожденным пониманием того, как работает все это капризное космическое оборудование.

Когда вы бортовой член команды, у вас есть, наверное, 50 способов загубить все дело, даже не подозревая об этом, пока не будет слишком поздно. Например, достаточно неправильно подключить камеру на шлеме скафандра. Очевидно, это был идеальный момент, чтобы стремиться быть никем. Моя цель состояла не в том, чтобы вытолкнуть Тома с Крисом за дверь в рекордно короткое время; цель была в строгом следовании процедурам, которых мы никогда раньше не выполняли – ни вместе, ни по отдельности. Эта работа требовала педантичности и полного внимания, и я получил огромное удовольствие от тщательного ее выполнения, от того, что мои языковые навыки позволили мне быть эффективным и надежным при постановке задач для Павла. Я был рад, что подготовил своих ребят, свою команду для выполнения трудной, опасной и очень важной работы.

Облачить астронавтов в скафандры, правильно все настроить, установить оборудование – все это напоминает сборку огромного детского робота Meccano. Том и Крис не могли больше помочь, потому что на них уже были надеты маски, через которые они начинали дышать чистым кислородом. Давление внутри скафандра намного ниже давления в кабине, поэтому астронавты должны дышать чистым кислородом, чтобы выгнать из организма азот и избежать декомпрессионной болезни – так называемой высотной болезни. На все это потребовалось несколько часов, но в итоге мы были готовы затолкать наших астронавтов, одного за другим, в шлюзовую камеру, задраить люк и начать сбрасывать давление.

Я чувствовал некоторое волнение. Как только ты закрываешь люк шлюзовой камеры, переделать, исправить уже ничего нельзя. Я знал, что я был внимателен, но, если я что‑то напутал или они остались без какого‑то элемента обмундирования, мы сможем это обнаружить уже на полпути к выходу в открытый космос. Я наблюдал за ними, пока они не оказались снаружи, а затем начал быстро работать по программе, подготовленной для меня Хьюстоном. Но меня не оставляла мысль, что мои коллеги по команде сейчас снаружи и делают что‑то чрезвычайно важное; и еще я отлично знал об их уязвимости. Облегчение наступит не раньше, чем они вернутся обратно на станцию.

Между тем моя роль сводилась к тому, чтобы просто оказывать поддержку во всем по мере возможности, так что я решил оставить все свои занятия, кроме этого. Я внимательно следил за тем, какие действия выполняют Том и Крис, поэтому я точно знал, на какой стадии операции они сейчас находятся; я слушал их переговоры с наземными службами. Когда МКС выходила из зоны приема сигнала спутников, обеспечивающих связь с Хьюстоном, я был на радиосвязи и предоставлял необходимую информацию, подсказывал, что делать дальше, поэтому Крис и Том продолжали работать по плану. Один раз я напомнил Крису, о чем он попросил меня заранее: сказать несколько слов о Марке Гиббсе, который в течение долгого времени работал ведущим водолазом в гидролаборатории Космического центра Джонсона, где помогал нам готовиться к работе в открытом космосе. Неделей ранее Марк умер во сне, совершенно неожиданно. Ему было всего 43 года. Перед тем как вернуться на МКС, Крис отдал дань уважения Марку, отметив, что любой выход в космос возможен только благодаря усилиям тысяч разных людей.

В процессе почти шестичасовой работы астронавтов в открытом космосе я испытывал ощущения, которые, наверное, испытывает хореограф, наблюдающий за выступлением танцоров; это были чувства участия и ответственности, общей опасности и вознаграждения, но еще и ощущение необходимости отстраниться и довериться астронавтам, поверить в то, что они хорошо справятся с работой. Когда астронавты вернулись и были в безопасности в шлюзовой камере, а мы проводили тесты на загрязнение аммиаком, было очень здорово иметь возможность сказать: «Хорошо, теперь давайте сделаем то, что мы отрабатывали вчера». Та часть работы, которая была сопряжена с неопределенностью, закончилась. Настроение значительно улучшилось, когда выяснилось, что скафандры не были загрязнены и нам не нужно воспроизводить всю сложную, затяжную и скучную процедуру, которую мы отрабатывали.

Самой лучшей новостью было то, что астронавтам удалось не только найти проблему, но и устранить ее. Когда они вытащили ящик, в котором находился насосный узел, рассчитывая увидеть доказательства утечки под ним, то там они ничего не нашли. Кроме того, сам ящик оказался нетронутым, без повреждений, а значит, утечка была внутри него. Они заменили узел на запасной, прикрутили его на место, и к тому моменту, когда они вернулись на станцию, специалисты в Хьюстоне осторожно повысили давление в трубопроводе, в котором циркулирует аммиак. Больше никаких утечек не обнаружили.

Когда после герметизации шлюзовой камеры мы с Павлом снимали с наших коллег перчатки и шлемы, ощущения были прекрасными. Мы побороли серьезные трудности, отлично сделали свою работу и устранили проблему, чем, может быть, даже спасли станцию. Более того, мы все еще укладываемся в расписание и сможем покинуть станцию менее чем через 48 часов.

Команда объединилась, чтобы осуществить выход в открытый космос за беспрецедентное время. Наше общее чувство гордости было очевидным. Я был горд за профессионализм Тома и Криса, за мастерство Павла, проявленное им, несмотря на то что некоторые вещи он делал первый раз в жизни, за готовность Саши взвалить на свои плечи дополнительную нагрузку, чтобы Павел имел возможность нам помочь, за упорные усилия Романа, продолжавшего готовить «Союз» к возвращению, так что мы смогли улететь вовремя.

И еще я был горд тем, что смог оправдать доверие, оказанное мне в НАСА, когда они решили, что я смогу быть командиром международного космического аппарата. В свой первый день в Космическом центре Джонсона я не был самым очевидным кандидатом на эту роль. Я был летчиком. У меня не было большого опыта руководства. Хуже того, я был канадским летчиком без опыта руководства. Квадратный астронавт, круглый люк. Но тем не менее я справился и протащил себя через этот люк, и в этом было кое‑что по‑настоящему удивительное: по пути я принял нужную форму, потратив на это всего‑то 21 год.

 

 

Часть III

Возвращение на землю

 

Мягкая посадка

 

Когда в 1995 г. в конце моей первой космической экспедиции мы собирались покинуть станцию «Мир», настроение было праздничное. В суматохе мы делали последние фотографии экипажа, подписывали пачки конвертов (у космонавтов такая традиция: по какой‑то причине русские – заядлые коллекционеры конвертов, которые побывали в космосе) и перепроверяли, не оставили ли мы на станции какое‑нибудь шаттловское оборудование. В качестве прощального подарка мы отдали экипажу «Мира» все оставшиеся у нас специи типа пакетиков с сальсой и горчицей, которые делают космическую еду чуть менее пресной.

Я не испытывал разочарования из‑за окончания нашей экспедиции. Я чувствовал, что получил опыт, который теперь никто не сможет у меня забрать, – пусть и скоротечный, но он навсегда останется частью меня. В общем, я был полностью готов к отлету. Мы сделали кое‑что беспрецедентное и почти невозможное, построив стыковочный модуль для шаттлов, и выполнили эту работу очень хорошо. Пока мы готовились к отстыковке, ощущение триумфа в нашем космическом корабле было почти осязаемым.

Я нажал кнопку, чтобы привести в действие механизмы, разъединяющие Atlantis со станцией «Мир», и через пару минут пружины оттолкнули наш шаттл от станции – расставание прошло легко. Как только мы начали удаляться, затрещал радиопередатчик, обеспечивающий связь между кораблем и станцией, и шаттл заполнила меланхоличная мелодия песни «Those Were the Days», исполняемая на русском языке. Днем раньше мы пели эту песню на станции «Мир» все вместе под наш с Томасом Рейтером аккомпанемент на гитарах. В момент отделения шаттла от станции эмоциональность этой песни как нельзя лучше соответствовала нашему настроению. Мы все были в приподнятом состоянии духа, как будто взяли золото на Сумасшедшей космической олимпиаде.

Мы сделали облет станции, один полный круг, чтобы закончить фотографическое инспектирование станции. Мы пытались понять (и до сих пор пытаемся) степень опасности космического мусора – часто ли он сталкивается со станцией и насколько велики осколки и частицы пыли. Очень небольшая часть этого мусора создана человеком; в основном это «отходы» Вселенной – метеоры и хвосты комет. Подробное изучение увеличенных снимков, на которых можно посчитать все дырки и отметины, позволяет получить основные, ключевые данные. Совершив полный круг вальса бегемота, когда Atlantis медленно вращался вокруг «Мира», словно кит, оплывающий гигантского кальмара, мы запустили маневровые двигатели, осторожно отдалились от станции и направились домой. При этом мы оставались на радиосвязи, болтали, включали музыку Чайковского для наших друзей, оставшихся на станции, пока не потеряли сигнал.

Шаттл был намного более сложным в управлении кораблем, чем высокоавтоматизированный «Союз», поэтому посадка шаттла была исключительно трудной задачей для пилота. На шаттле, этом гиперзвуковом планере, было очень трудно летать, поэтому НАСА отбирало первоклассных летчиков‑испытателей и потом многие годы их обучало, чтобы они смогли успешно справиться с этой задачей. Только для того, чтобы подготовить шаттл ко входу в плотные слои атмосферы, требовалось провести множество системных проверок и перенастроек. Вот только один из трюков – нам нужно было повернуть корабль брюхом на Солнце и держать его в этом положении несколько часов, чтобы разогреть резиновые шины шасси для посадки. Другими словами, посадка требует того же уровня концентрации и подготовки, что и запуск.

Урок, который я получил, заключается в том, что самое последнее, завершающее дело в экспедиции настолько же важно, как и самое первое, – а может быть, на самом деле даже важнее, потому что в конце устаешь. Как последний километр марафона: усилия должны быть более осмысленными, и приходится толкать себя, заставлять себя все делать правильно до самого конца. Велик соблазн сказать себе: «Осталось всего 20 шагов», но если начнешь приближать финишную черту, есть опасность снизить темп, ослабнуть, и тогда можешь наделать ошибок – ошибок, которые в моей профессии будут фатальны.

Очень опасно думать о снижении как о возможности расслабиться. Вместо того чтобы нетерпеливо оглядываться через плечо на то, что оставляешь позади, нужно спросить себя: «Что еще может меня убить?»

 

* * *

 

В своем первом полете на шаттле при посадке я находился в средней части корабля и был всего лишь оптимистичным, хорошо обученным пассажиром. Никаких иллюминаторов, никаких инструментов, никакого управления. Я отвечал за то, чтобы все на корабле были облачены в скафандры и пристегнуты ремнями. С этой обязанностью я прекрасно справился и теперь находился рядом с Джимом Халселом, пилотом корабля. Джим надевал шлем, и его коммуникационный кабель, болтавшийся между шейным разъемом шлема и шейным разъемом самого скафандра, оказался зажат между ними, лишив Джима возможности переговариваться с командиром или центром управления. Отсутствие связи – серьезная проблема на любом этапе полета, но это тем более опасно, когда вы входите в плотные слои атмосферы.

Я еще не успел надеть свой оранжевый скафандр, когда Джим попросил помочь ему. Он не мог снять шлем, чтобы высвободить коммуникационный кабель. В кабине экипажа все были заняты выполнением всякого рода проверок и включением систем управления полетом, так что Джиму пришлось орать, чтобы его смогли услышать через его большой, массивный шлем. Я подплыл к Джиму, чтобы помочь снять шлем. Но у меня ничего не получилось: эта штука плотно застряла. Нужно было применить силу, но Джим был пристегнут к креслу всего в нескольких дюймах от самых важных переключателей, используемых для управления кораблем. Если я дерну слишком сильно и его шлем внезапно отсоединится от скафандра, то, вполне вероятно, он может сорваться и врезаться в панель управления, что наделает серьезных проблем. Я тянул все сильнее, опасаясь тем не менее потенциальной беды. Но шлем не поддавался.

Представьте, если сможете: мы спускаемся в верхние слои атмосферы; я – всего лишь новичок, одетый все еще в обычное белье; к горлу подступает тошнота; я пытаюсь решить совершенно неожиданную проблему, пока остальные полностью заняты тем, что пытаются вернуть нас всех домой живыми. Идея! Я скатился по лестнице вниз, нашел большую длинную плоскую отвертку – такую, которой можно открыть заклинившую дверь – влетаю обратно и пытаюсь использовать эту отвертку как рычаг, чтобы разблокировать разъем шлема. Тем временем Джим все еще сосредоточен на управлении нашим ужасно сложным кораблем и пытается не обращать внимания на тот факт, что мое тело обвилось вокруг его шлема, который я пытаюсь отковырять отверткой. Выгляжу я при этом как Багз Банни (кролик из мультфильма) в той серии, где он крепко обнимал голову Крашера, монструозного боксирующего силача.

Наконец шлем отсоединился. Я высвободил коммуникационный кабель и пристегнул шлем обратно. Мне как раз хватило времени, чтобы снова спуститься вниз и натянуть на себя свой большой оранжевый скафандр, правда, уже чувствовалось несильное действие гравитации, поэтому я теперь отскакивал от пола и начинал испытывать тошноту. На самом деле при проектировании скафандра не предполагалось, что его придется надевать самостоятельно, но тем не менее это можно сделать, если постараться, и когда я в конце концов в него облачился, то тут же плюхнулся в свое кресло. К этому моменту мы уже спускались в атмосфере. Число Маха достигло почти 12. Я весь покрыт потом. И тут я понимаю, что я каким‑то образом напортачил со своим коммуникационным кабелем: я могу слышать, что говорят остальные, а меня они не слышат. Ну, не велика потеря, так как на этом этапе моей главной целью было постараться, чтобы меня не вырвало.

Мне показалось, что я провел в кресле не больше пяти минут, когда мы начали снижать скорость и выходить на траекторию посадки на взлетно‑посадочную полосу во Флориде. Так как вокруг меня не было иллюминаторов, я не мог ничего видеть, но зато прекрасно слышал шум воздуха, похожий на звук товарного поезда, и отлично почувствовал резкое финальное снижение, за которым последовало отлично выполненное касание земли. Скорость снижения составляла 550 км/ч, скорость при посадке – 360 км/ч, и затем мы благодаря тормозному парашюту и тормозным механизмам шасси осторожно замедлились до полной остановки. И когда движение окончательно прекратилось, командир сообщил по радио: «Хьюстон, полная остановка».

Но экспедиция еще не завершилась. Мы должны были собраться с силами, физически и эмоционально, и приготовиться к последнему часовому рывку. Процедура отключения всех систем шаттла состоит из 150 шагов, и каждый из них критически важен, если мы хотим, чтобы корабль снова отправился в полет через несколько месяцев. Техники слили неиспользованную токсичную и едкую жидкость, благодаря которой поддерживалась работа гидравлических систем и систем жизнеобеспечения, закрыли топливные сопла в передней и задней части шаттла, и только после этого мы нетвердым шагом смогли покинуть корабль. Некоторых астронавтов пришлось нести, многих рвало, и все мы с трудом адаптировались к гравитации, но час спустя, переодетые в свежие голубые летные костюмы, мы вернулись обратно, чтобы осмотреть корпус нашего космического корабля в поисках повреждений, поприветствовать команду наземной службы и провести небольшую пресс‑конференцию.

И только после завершения всех этих дел я позволил себе расслабиться. Я находился в легком оцепенении, но тем не менее в приподнятом настроении. Я выполнил свою часть работы, и наша команда успешно завершила свою миссию.

 

* * *

 

Когда мы стартовали с Байконура, традиционным прощальным напутствием от российской наземной команды было пожелание «мягкой посадки». Искренние слова, но в них есть и доля шутки, потому что на Земле отлично знают, что нашу будущую посадку в Казахстане мягкой никак не назовешь. Возвращение на Землю на шаттле проходит довольно спокойно и легко, но вот приземление «Союза» известно своей суровой жесткостью: высокие перегрузки, сильная вибрация, интенсивное вращение и кувыркание, которые заканчиваются зверским ударом о землю где‑то на просторах суровых казахских степей.

Посадка «Союза» – полное безумие, и у каждого, кто хоть раз через это прошел, есть о ней своя история. Моя любимая история – это рассказ Юрия Маленченко о его возвращении в 2008 г. с американкой Пегги Витсон и кореянкой Ли Со Ён. Когда «Союз» возвращается на Землю, взрываются пироболты, и от спускаемого модуля отделяются орбитальный и служебный модули, которые потом сгорают в плотных слоях атмосферы. Только спускаемый модуль имеет абляционную защиту, спасающую его от перегрева. На «Союзе», в котором возвращались Юрий с коллегами, после входа в атмосферу было слышно, как сработали пироболты, но один из модулей не отделился от спускаемой части, и космонавты об этом не знали. Этот модуль держался на одном замке и с каждой секундой разогревался все сильнее, поскольку воздух становился плотнее, а давление и сила трения возрастали. Спускаемый модуль, летящий к Земле с прикрепленным к нему тяжелым, горящим шаром, потерял управление, поскольку не был рассчитан на такую ситуацию.

Как только «Союз» перешел в режим баллистического спуска, перегрузка выросла до 9g, но хуже было то, что модуль неистово кувыркался при падении. Космонавтов болтало и кидало во все стороны, хотя обычно их просто вжимает в кресла от перегрузки. Члены экипажа не могли видеть, из‑за чего возникла проблема, но они знали, что случилось что‑то ужасное и корабль долго не выдержит подобной нагрузки.

К счастью, аэродинамические силы настолько выросли, что болт, удерживающий горящий модуль, наконец не выдержал, и модуль отделился. Однако этот модуль продержался так долго и создал такую высокую тепловую нагрузку, что вся верхняя часть спускаемого отсека полностью выгорела. Юрий, слишком невозмутимый даже для космонавта, почувствовал, что какая‑то жидкость капает ему на ноги. Он подумал, что это капает расплавленный металл, что «Союз» начал плавиться. Он решил ничего не говорить, просто немного передвинул ноги и продолжил бороться за управление кораблем (позже выяснилось, что капала вода из‑под кислородной панели, где обычно при приземлении скопившийся конденсат превращается в лед). Команда была буквально в двух секундах от гибели.

Потом, благодаря удачной конструкции модуля, его положение стабилизировалось, парашют раскрылся, и модуль шлепнулся на землю, очень жестко, но тем не менее благополучно. Однако приземление произошло в приличном удалении от назначенного места, поэтому космонавтов никто не встречал. На земле даже не знали их точного местонахождения; из‑за того, что модуль во время спуска превращается в огненный шар, связь надолго прерывается.

Обычно после месяцев, проведенных в космосе, члены экипажа физически слишком ослаблены даже для того, чтобы открыть люк, поэтому выбраться из модуля им помогает наземная команда. Но каким‑то чудом, поборовшись с люком несколько минут, Юрий смог его открыть – сверхчеловеческий подвиг, если принять во внимание, насколько космонавт был слаб и истощен. Тотчас же он почувствовал запах дыма. Это можно было ожидать, если учесть, до какой температуры разогрелся корпус модуля, но когда Юрий открыл люк чуть шире, он увидел, что модуль окружен огнем. «Союз» приземлился в поле и поджег сухую траву. Пока Юрий закрывал люк, перчатки на его руках воспламенились. Больше всего все трое хотели выбраться наружу – их мутило, и было крайне неприятно сидеть в тесной, а теперь еще и задымленной консервной банке – но вокруг все полыхало огнем. Они были не в том состоянии, чтобы попытаться выпрыгнуть из модуля и пробежать через огонь. Оставалось только ждать. Но никто не пришел.

Какое‑то время спустя Юрий решил рискнуть и снова открыть люк. Хорошие новости: пламя отступило от корабля. Каким‑то образом Юрий смог выбраться, но вдруг, как из‑под земли, перед ним появились несколько местных жителей – казахских мужчин, которых привлек дым пожара. Они с любопытством смотрели на космонавта, а потом один из них – единственный, кто говорил по‑русски – спросил: «Вы откуда взялись?» Юрий пытался объяснить, но парень его прервал: «Ладно, а что у вас за лодка? Откуда взялась лодка?» Он просто не мог поверить, что эта «плоскодонка» действительно прилетела из космоса.

Тем временем Пегги и Со Ён, у которой при приземлении была довольно серьезно травмирована спина, выбирались из модуля, и мужчины помогли им. Юрий хотел достать радиооборудование и попытаться вызвать спасательный вертолет, но сил, чтобы вернуться в «Союз» и достать радиостанцию, уже не было. Нет проблем. Самый маленький парень из местных вызвался помочь, забрался в «лодку», которая только что свалилась с неба, и начал хватать все, что только мог унести. Юрий видел, как он набивает свои карманы чем только можно, но был физически обессилен, чтобы вмешаться.

Юрий пытался словесно защитить свой корабль, а между тем в поле зрения появился первый вертолет, откуда в центр управления передали, что модуль найден, но нигде не видно парашюта. Конечно, ведь парашют сгорел при пожаре. Но смысл сообщения для любого, кто его услышал, мог быть только один: экипаж погиб. Общее опустошительное чувство. За ним последовало ликование, когда вертолет приземлился и центр управления получил хорошие новости: экипаж пережил баллистический спуск, адский пожар и встречу с «лодочными грабителями».

Хотя я надеялся на несколько менее насыщенное событиями возвращение домой, по мере того, как время нашего пребывания на станции подходило к концу, я был весь в предвкушении моей первой посадки на «Союзе». Я к ней интенсивно готовился, тренировался и рассматривал ее как подходящее завершение своей карьеры астронавта: редкое испытание на грани возможного, к которому приближаешься очень обдуманно и целеустремленно. Я с нетерпением ждал каждого своего полета в качестве пилота, но этот спуск, как я полагал, должен был стать самым запоминающимся.

И я оказался прав.

 

* * *

 

Как правило, несколько последних дней экспедиции проходят как в тумане из‑за огромного количества дел. Кроме обычных заданий мы должны отработать на компьютерном тренажере процедуру посадки, а также тщательно подготовить «Союз», правильно разместив в нем все необходимое, поскольку от того, где и как уложена каждая вещь, зависит положение центра тяжести спускаемого аппарата, который, в свою очередь, определяет степень его управляемости. Обычно в последние минуты доходят руки до тех мелких дел, которые откладываешь месяцами: снять на видео экскурсию по МКС, чтобы потом по возвращении показать друзьям и семье, сделать снимки членов экипажа в неестественных, возможных только в космосе позах, и помочиться вверх ногами, просто потому, что здесь это можно сделать.

Однако наша экспедиция закончилась необычно. Пришлось экстренно совершить выход в открытый космос 11 мая – серьезное мероприятие всего за 48 часов до нашей плановой отстыковки от станции, после которого все пошло кувырком. Пока мы не оказались внутри «Союза», мы буквально летали по станции туда‑сюда, наводили порядок, выбрасывали старую одежду и «подчищали хвосты».

Суетный характер наших сборов означал, что у ностальгии не будет возможности пустить корни, поэтому церемония смены командира станции 12 мая не была ни грустной, ни напыщенной. Она получилась веселой и стремительной. Я передал ответственность за станцию новому командиру, моему хорошему другу Павлу Виноградову, сопроводив небольшой речью наше сильное рукопожатие (которое в условиях невесомости выглядело не очень эффектно, поскольку наши тела вслед за руками двигались вверх и вниз), и затем сразу вернулся к выполнению своих дел.

Пока Роман был поглощен подготовкой «Союза», мы с Томом заканчивали несколько научных экспериментов и пытались помочь Крису Кэссиди настроиться на успех. Ему предстояло провести несколько недель в одиночестве в американском сегменте станции, подобно тому как после отлета экипажа Кевина Форда в одиночестве в российском сегменте остался Роман. Мы советовали Крису почаще обедать вместе с российским экипажем, постараться социализироваться и позволить себе получать удовольствие от времени, предоставленного для отдыха, а не работать круглыми сутками. Этим же вечером мы с Романом и Томом наконец добавили свою запись на стену. Наше число «35» появилось в длинном разноцветном ряду записей, разглядывание которых помогало держать эмоции при себе: многие астронавты и космонавты были здесь до нас, и многие будут после нас.

Когда в свою последнюю ночь на станции в 9:00 по Гринвичу я просматривал контрольные списки операций по управлению «Союзом», видеоролик «Space Oddity» был размещен на YouTube. Я почти не вспоминал об этом видео, только надеялся, что Эван будет доволен. Ведь это была его идея, его ответственность, его детище, и Эван был единственным человеком, который действительно переживал о судьбе этого ролика, а это хороший признак того, что он относился к нему как к своему детищу. Я всего лишь пел, бренчал и нажимал кнопку записи. Перед тем как отправиться спать, я вышел в Интернет, чтобы узнать, посмотрел ли уже кто‑нибудь этот ролик. И испытал шок. Количество просмотров приближалось к одному миллиону.

Самый последний день на МКС был похож на обычный день любого путешественника. Кроме обычных рутинных дел я еще пропылесосил свой спальный отсек и убрал оттуда несколько оставшихся личных вещей, в том числе и свой спальный мешок. Следующий экипаж привезет новые мешки; а мы забираем свои с собой в орбитальный модуль на случай, если возникнут проблемы при уходе с орбиты и нам придется провести еще одну или две ночи на борту «Союза». Если же все будет в порядке, то после отделения орбитального модуля от спускаемого аппарата эти мешки сгорят в атмосфере вместе с самим модулем. Еще я сделал несколько последних фотоснимков, навел порядок в японской лаборатории, поработал над несколькими экспериментами и снова просмотрел, чтобы освежить в памяти, контрольные списки, которые мне потребуются на «Союзе».

Однако, несмотря на всю суету подготовки к отлету, я чувствовал, что мне просто необходимо найти возможность на время уединиться в этом невероятном месте и побыть наедине со своими мыслями. Когда мне было семь лет, мы с семьей переезжали из Сарнии на нашу ферму в Мильтоне, и тогда я испытал похожий порыв. Отчетливо помню, как гулял по нашей улице Фламинго, чтобы последний раз окинуть взглядом родной район. Я прекрасно понимал, что мое время в этом месте, которое стало большой частью моей жизни и помогло мне сформироваться, подошло к концу. На МКС я испытал то же самое. Я специально отправился в «Купол» и провел там какое‑то время, пытаясь впитать в себя удивительные чувства, вызываемые этим местом, осмыслить эти чувства и понять, что из себя представляет мир, если за ним наблюдать из такой выигрышной позиции. Я не испытывал грусти, а только почтительность к этому месту. Я хотел осознать смысл времени, проведенного на МКС, и понять, что оно значит для меня.

Потом часы пробили 3:30, и, словно в сказке про Золушку, нас вдруг словно вырвали из одной реальности и затолкали в другую. Мы быстро распрощались с остающимися членами экипажа, спасаясь от соблазна задержаться с ними в этом отдаленном месте подольше. Нам нужно было следовать расписанию. Мы втиснулись в «Союз» и задраили люки. Я больше никогда не вернусь на МКС, но это ничего. Ведь дом для каждого, кого я люблю, – это Земля.

 

* * *

 

Когда мы оказались в «Союзе», течение времени неожиданно замедлилось. Перемена была очень резкая, как будто вдруг наступила полная тишина, хотя только что звучала 5‑я симфония Бетховена на максимальной громкости. Мы занялись тщательной проверкой герметичности. Потребовалось почти два часа, прежде чем в модуле установилась оптимальная температура (поначалу в «Союзе» было довольно прохладно), а мы получили абсолютную уверенность в герметичности уплотнений. Неделей ранее мы вывели корабль из спячки и проверили двигатели и систему управления. Начиная с этого момента Роман занимался размещением вещей. Он это делал один, поскольку только космонавты имеют право укладывать груз в российском космическом аппарате, при этом давление внутри «Союза» было повышенным. Когда Кевин Форд и его экипаж вернулись на Землю, амортизатор в кресле Кевина не сработал, так что ему пришлось подвергнуться высоким перегрузкам, и были некоторые подозрения, что это произошло из‑за неправильного размещения грузов в их «Союзе». Поэтому Роман должен был убедиться в том, что все будет уложено правильно.

Спускаемый модуль был забит замороженными биомедицинскими образцами и неисправным оборудованием, требующим ремонта, – забит настолько плотно, что нам пришлось оставить какие‑то личные вещи на МКС в специальных сумках с надписью «для отправки на Землю». Часть своих вещей я отправил домой еще в марте, но некоторые мне все еще были нужны на борту: любимая футболка, табличка «Тихо! Идет запись» из моей спальной кабины. Теперь я был вынужден оставить эти вещи на орбите в надежде, что они не зависнут здесь навечно. Возможно, для них найдется место в другой раз при очередной отправке космического корабля на Землю.

Единственной вещью, которую я не собирался оставлять, был мой джемпер с символикой хоккейного клуба Maple Leafs. После длительного простоя команда вышла в плей‑офф Кубка Стэнли, и сегодня должна была состояться седьмая игра Восточной конференции в одной четверти финала. Я внимательно, хотя и с опозданием, следил за играми, пока был на станции; когда я бегал и крутил педали на тренажере, я смотрел вчерашние игры, запись которых мне отправляли из ККА и НАСА. Болельщики Maple Leafs упрямо, может быть, даже иррационально верны своей команде и не из тех людей, кого может смутить, что клубный джемпер – это не та одежда, которую полагается надевать под космический скафандр. Было 13 мая, и Maple Leafs играли самый важный матч в этом сезоне – так что разве у меня был выбор? Я надел джемпер поверх нижнего белья и обосновался в кресле слева от командира. Хорошо было снова оказаться на своем месте в этом прочном маленьком космическом корабле.

Я больше не был главным. Теперь им стал Роман, командир «Союза». Он уже спускался на Землю на этом корабле раньше, а мы с Томом ни разу. Кроме того, мы не были внутри «Союза» уже пять месяцев, так что во время проверки герметичности мы перебрали в памяти все, что могло стать причиной нашей гибели, проговаривая вслух действия, которые мы предпримем, если, например, не сработает стыковочное оборудование, и вспоминая, к какой странице руководства нужно обратиться, если во время ухода с орбиты ускорение корабля будет нештатным. Роман – уверенный в своих силах, доброжелательный командир. С ним мы очень эффективно прошли через все процедуры и проверки систем корабля, после чего начали облачаться в «Соколов».

Скафандры оказались заметно более удобными. В условиях невесомости хрящи между позвонками расширяются и тело удлиняется. При разработке скафандров это явление было учтено, тем не менее для меня было удивительно обнаружить, что в свои 53 года я вырос на три‑четыре сантиметра. Каждому из нас потребовалось около 15 минут, чтобы втиснуться в скафандры, после чего мы закрыли орбитальный модуль, чье небольшое пространство мы использовали для жизни пять месяцев назад по пути на МКС. Если ничего не случится и мы не застрянем в космосе еще на день, орбитальный модуль нам больше не потребуется; спуск на землю занимает всего три с половиной часа. Сейчас модуль был заполнен всяким барахлом и готов к отделению от нашего спускаемого аппарата.

Наконец, когда мы полностью облачились в защитные скафандры и надежно привязали себя к своим креслам в положении, когда колени притянуты к грудной клетке, я отдал команду на отделение от МКС. Мы отправились в путь.

 

* * *

 

Отделение корабля от станции проходит очень тихо и спокойно, в отличие от огненного зрелища запуска. Нужно примерно три минуты, чтобы огромные крюки и запоры высвободились и корабль отстыковался. Наш «Союз» – это маленький прилипала, прицепившийся к огромному кораблю, но постепенно небольшие пружины отталкивают его прочь, и мы удаляемся, а наши друзья провожают нас, глядя в иллюминаторы МКС, и машут на прощание.

Сначала корабль движется медленно, примерно 10 см в секунду, но спустя три минуты мы на 15 секунд запускаем двигатели и начинаем набирать скорость. Затем корабль движется по инерции, и законы небесной механики позволяют ему удалиться от станции. Нам нужно отлететь на безопасное расстояние от МКС, прежде чем снова запустить двигатели, иначе продукты сгорания топлива повредят ее огромные солнечные панели, как штормовой ветер повреждает паруса морского корабля.

Таким образом, продолжая вращаться вокруг Земли, мы переходим на новую орбиту, немного отличающуюся от траектории МКС. В Москве рассчитывают все новые параметры, например, время работы двигателей при уходе с орбиты, а мы записываем их в наши контрольные листы. Сейчас все тихо, но я принимаю средство от тошноты. Я знаю, что это спокойствие временное.

Примерно через два с половиной часа мы разворачиваем корабль кормовой частью вперед и устанавливаем в нужное для ухода с орбиты положение, запуская двигатели на 4 минуты 20 секунд. Время работы двигателей – это критический момент, когда мы проходим точку невозврата; мы настолько снижаем скорость корабля, что он неизбежно начнет падение. Мы проходим эту точку и чувствуем, как корабль толкает нас в спину, как будто кто‑то пихает нас сзади твердой рукой. Возникает ощущение, словно ускоряешься в обратном направлении, но на самом деле скорость снижается.

Затем следуют 54 сумасшедшие минуты падения на Землю, во время которого кажется, что попал в автомобильную катастрофу, сопровождающуюся не меньше чем 15 взрывами. Траектория «Союза» меняется и становится не круговой, а эллиптической. Несясь вниз, мы входим в верхние слои атмосферы, где плотный воздух начинает замедлять наше падение. Высуньте руку из окна машины, несущейся по шоссе, и вы почувствуете силу сопротивления ветра – это примерно то же самое. Потом, еще через 28 минут после запуска двигателей, срабатывают пироболты, которые отсоединяют и отбрасывают орбитальный и двигательный модули прочь от спускаемого аппарата, чтобы они сгорели в атмосфере. Я думаю о Юрии, Пегги и Со Ён и надеюсь, что наш «Союз» справится со своей задачей. Звук громкого стаккато, раздавшийся при срабатывании пироболтов, был правильным, и я увидел в иллюминатор, как вспыхнула ткань, покрывавшая корабль. Затем положение капсулы начало стабилизироваться под напором воздуха, и я понял, что у нас все в порядке. Мы еще испытывали некоторую болтанку, но ненужный модуль благополучно отцепился от нашего спускаемого аппарата.

Становилось все жарче, и влажность увеличивалась, несмотря на прочную броню теплозащиты. Снаружи корабля я видел оранжево‑желтое пламя и поток искр, льющихся с поверхности нашего корабля, и слышал серию взрывов. Либо в теплозащите образовалась трещина, либо это эффект, связанный с вмороженной влагой, ну или у нас серьезная проблема. Я ничего не сказал. Ну а что тут скажешь? Если теплозащита повреждена – мы погибнем. Мы несемся огненной пулей, разрезающей пространство.

Через две минуты мы спустились до высоты в 120 км, где плотность воздуха ощутимо выше. Температура внутри нашего модуля продолжает подниматься, и мой джемпер Maple Leafs насквозь промок от пота. Теперь сила сопротивления стала еще больше, и кроме того нас грубо поприветствовала вернувшаяся сила тяжести, которая вдавила нас в кресла. Перегрузка быстро достигла значения 3,8g и переносилась очень тяжело после пяти месяцев наслаждения невесомостью. Я мог почувствовать тяжесть кожи на своем лице, так сильно она натянулась по направлению к ушам. Я дышал неглубоко; мои легкие не хотели бороться с гравитацией. Казалось, что мои руки весят целую тонну, и неожиданно выяснилось, что нужно приложить усилия, чтобы поднять руку хотя бы на десяток сантиметров и щелкнуть переключателем на панели управления. Переход от невесомости к максимальным перегрузкам, а потом к обычной земной гравитации длится всего десять минут, но эти десять минут бесконечны.

Когда мы существенно снизили скорость (представьте камень, погружающийся в глубокий пруд), раскрылись тормозные парашюты, резко замедлив наше падение. На высоте 5 км раскрылся главный парашют, и мы засмеялись и закричали «Йе‑хуу!». «Союз» бешено кувыркался, грохотал и крутился так быстро, что даже мы почувствовали себя плохо. Потом вдруг «бам»! Наша капсула стабилизировалась, вися на туго натянутых стропах парашюта. Модуль сбросил тепловую защиту, которая охраняла нас во время спуска в плотных слоях атмосферы (иллюминаторы были черными после воздействия высокой температуры), но теперь защитный слой отвалился, и мы смогли увидеть утреннее голубое небо. Все неиспользованное топливо было сброшено при падении модуля, чтобы не произошел взрыв при столкновении с поверхностью земли.

Мы пытались перевести дух, ослабленные после дезориентирующего падения, этакого безумного аттракциона в парке развлечений. В довершение наши кресла неожиданно резко подскочили вверх, автоматически поднявшись на максимальную высоту своих амортизаторов, чтобы смягчить главный удар. Ускорение помогло нам потуже затянуть ремни безопасности. Мы знали, что момент удара будет очень неприятным; спинки кресел были подогнаны персонально под наши тела, поэтому спину мы не сломаем. Перед ударом все молчали, даже Роман, который комментировал наш спуск, как ему и полагалось. Он тараторил всю дорогу, сообщая наземным службам о том, что у нас происходит. Мы все слегка сжали зубы, чтобы не откусить себе языки.

Наш небольшой гамма‑лучевой высотомер по отраженному от земли сигналу определяет высоту и за две секунды до момента удара отправляет команду на запуск двигателей, получивших оптимистичное название двигателей мягкой посадки – по сути, это пороховые заряды, взрыв которых должен снизить скорость падения до 1,5 м в секунду. Эти двигатели позволяют выжить в ситуации, подобной ужасающей автокатастрофе: мы – тонна стали, титана и человеческой плоти – сталкиваемся с твердой землей Казахстана. В степи ветрено, и парашют тащит капсулу, словно поваленное дерево. Мы несколько раз переворачиваемся, пока Роман не щелкает переключателем, чтобы перерезать парашютные стропы. Мы останавливаемся. «Союз» замер на боку. Я свисаю вниз головой с потолка на ремнях безопасности, ошеломленный, потрясенный, взбаламученный.

Посадка прошла в штатном режиме и в назначенном месте. Мы слышали гул поискового и спасательного вертолетов. Мы вдохнули едкий воздух с горелым запахом нашего приземлившегося корабля. Том показывал на иллюминатор: там, где еще недавно был космос, теперь – светло‑коричневая, рыхлая грязь. Мы услышали шум голосов – это были люди из российских наземных служб.

Наконец мы снова на Земле.

 

* * *

 

Следующее, что ты осознаешь, – это как открывается люк, а за ним – голубое небо, яркий солнечный свет, запах свежего воздуха и земли, шум голосов. Чьи‑то руки вытащили Романа из модуля. Кто‑то другой забрал образцы и результаты экспериментов – те вещи, которые необходимо либо отправить в морозилку, либо сразу на самолет. Следующим извлекли Тома, затем подошла моя очередь. Я представлял НАСА уже не в первый раз, поэтому наземный персонал меня знал, и парень, который вытащил меня наружу, сказал по‑русски: «Крис, видеоклип великолепный, он заставил нас гордиться». Он говорил о клипе «Space Oddity», как я понял, и смысл его слов был в том, что он гордится тем делом, которым мы оба увлечены. Отличное приветствие для того, кто только что свалился с неба.

После месяцев, проведенных без солнечного света, я был бледен, щурил глаза и был таким слабым и вялым, что пришлось выносить меня на руках и усаживать в брезентовый стул рядом с остальными. Роман уже шутил с медиками и выглядел отлично, как будто мог прямо сейчас сыграть партию в гольф. А я нет. Врачи и медсестры вытирали грязь с моего лба: я случайно дотронулся до обугленного корпуса «Союза», когда выбирался из модуля, а потом коснулся своего лица, так что теперь я выглядел так, словно меня вымазали углем. Меня с сочувствием спрашивали, все ли со мной в порядке, и укрывали пледом. Официальные представители НАСА и ККА, местные чиновники и российские солдаты шумели вокруг. После пяти месяцев пребывания в компании, не превышающей пяти человек, было немного не по себе находиться в толпе доброжелателей, особенно после физических нагрузок, связанных с падением на Землю.

Шлем снят, и кто‑то протягивает мне спутниковый телефон. На связи Хелен. Несколько журналистов ловят удачный кадр: инопланетянин звонит домой. Я слышу голос моей жены, уверенный и ясный, спокойный и счастливый. Я говорю, что люблю ее, а потом спрашиваю, выиграли ли Maple Leafs? Она отвечает, что команда проиграла и вылетела из плей‑офф. Они, как и я, спустились вниз сквозь огонь.

Я улыбался и изо всех сил старался изображать человека, который не чувствует ни слабости, ни потери пространственной ориентации. Но руки были так тяжелы, что я с трудом мог их поднять, так что я оставался неподвижным, чтобы избежать лишних усилий. Все мое тело было побито и болело. После нескольких месяцев спокойного плавания в относительной тишине и изоляции мои органы чувств были перегружены внезапным потоком звуков, цветов, запахов и ощущениями, связанными с гравитацией, словно я только что родился. Неудивительно, почему младенцы недовольно кричат при рождении.

Я передал свои личные вещи помощнику, который проследит, чтобы ничего не пропало (все, что побывало в космосе, представляет интерес для коллекционеров), минут пятнадцать спокойно посидел, после чего меня вместе со стулом отнесли в поспешно установленную медицинскую палатку, где я переместился на кушетку. Меня ужасно тошнило. Медики помогли мне умыться, вылезти из своего «Сокола» и хоккейного джемпера, пропитанного потом, и облачиться в обычный голубой летный костюм, после чего поставили капельницу, чтобы пополнить мой организм жидкостью, так что обошлось без обмороков.

Затем вместе с Томом и Романом мы погрузились в бронированный автомобиль, длинный и низкий, пропахший дизельным топливом, чтобы проехать несколько метров до вертолета. Не самая приятная поездка, особенно когда жутко тошнит. Каждый из нас погрузился в свой отдельный Ми‑8 – российский военный транспортный вертолет, с кроватью, медсестрой, врачом и личным помощником. Больше всего меня привлекала кровать. Я находился в полубессознательном состоянии, и каждый раз, когда я поворачивал голову, мне казалось, что я несусь сквозь пространство и время. Я почти сразу уснул.

Когда час спустя мы приземлились на аэродроме в Караганде, я немного пришел в себя, и мне хватило сил, чтобы оставить автограф на двери автомобиля (каждый астронавт и космонавт делает это один раз – случайный порыв, который тотчас превратился в традицию; приятно добавить свою подпись к автографам коллег, которых знаешь лично или о которых наслышан). Нам помогли забраться в машину и быстро отвезли на церемонию, на которой местные высокопоставленные персоны одарили каждого из нас пурпурным халатом, черной шляпой, похожей на колпак Мерлина, и двухструнной «гитарой», напоминающей по форме тыкву. Молодая казашка в национальном костюме угощала нас традиционными для путешественников дарами: хлебом, солью и водой.

Потом началась пресс‑конференция, и первый вопрос был: «А вы знаете, что видеоролик “Space Oddity” набрал семь миллионов просмотров?» Конечно, я не знал. Названное число казалось невероятным. Я себя очень плохо чувствовал, но пришлось объяснить, что космическая экспедиция МКС‑34/35 вовсе не была посвящена съемке музыкального клипа. Наоборот, задачей этого клипа было сделать редкое и прекрасное впечатление от космического полета более доступным. Я что‑то пролепетал на русском о важности нахождения в космосе именно живых людей, а не роботов. После пресс‑конференции какой‑то добросердечный человек отвез меня в душевую, где я мог уже не волноваться, что о моем плохом самочувствии напишут в газетах.

Позже нас доставили обратно в аэропорт, откуда Роман улетел в Россию, а мы с Томом сели на Gulfstream III – небольшой самолет, принадлежащий НАСА, с двумя кроватями, расположенными в кормовой части, и отдельным салоном для десяти пассажиров. Из‑за усталости прощание прошло как в тумане и без сантиментов. В нас их уже не осталось. Мы все были готовы забыться сном. Полет до Хьюстона займет около 20 часов. В моменты пробуждения медики будут приставать с проверкой наших жизненных показателей и настойчиво требовать новых образцов крови и мочи; в НАСА стараются получить как можно больше данных о физиологических последствиях длительного космического полета. Пока самолет дозаправляется в Престуике (международный аэропорт в Шотландии), я принимаю душ, сидя на стуле. Вымыть руки, почувствовать всего себя снова чистым впервые за последние полгода – удивительное ощущение.

Когда после посадки в Хьюстоне я вышел из самолета, жутко уставший и все еще нетвердо стоящий на ногах, меня встречала только небольшая группа. Я поцеловал и обнял Хелен. Возможность разговаривать с ней без двухсекундной задержки, сопровождавшей все наши телефонные разговоры на МКС, казалась одновременно декадентской роскошью и привычным удобством. Пришли члены семьи и друзья – люди, которых я знаю, люблю, и о которых я думал все последние пять месяцев. Я уделил немного времени каждому из них. Общение было приятным, но и немного натянутым, как прием поздравлений от многочисленных гостей на свадьбе – обязательность ритуала накладывала свою печать. Хелен наблюдает, понимая, что я хочу уйти. И мы ушли в квартиру для экипажа.

Время – половина двенадцатого ночи, а значит, пора наполнить 14 пробирок образцами крови, а потом провести несколько упражнений и тестов, чтобы оценить способность сохранять равновесие и сосредотачиваться. Мы с Томом всегда знали, что нам придется это делать, и знали, что это очень важно, но, конечно, в столь поздний час и в нашем состоянии мы были слегка раздосадованы этими упражнениями, особенно когда поняли, что мы проваливаем тесты.

Одно из упражнений на координацию было похоже на то, которое я выполнял 21 год назад в Оттаве при прохождении отбора в астронавты: используя по очереди левую руку, правую руку и обе руки, нужно вставлять колышки в ряд отверстий в доске; оцениваются скорость и точность. Это как играть в криббидж (карточная игра) на скорость. После невесомости я был неловок, и мне было трудно даже достать один колышек из неглубокой корзинки так, чтобы не разбросать по полу остальные. Потом был еще компьютерный тест, где нужно было удержать курсор в круге, который перемещается по экрану, параллельно набирая на клавиатуре числа, появляющиеся на другом экране. Но всего хуже был симулятор движения. Сидишь в небольшой круглой кабине, установленной на качающейся платформе, и реагируешь на компьютерные изображения, моделирующие полет на учебном самолете НАСА Northrop T‑38, поездку на гоночной машине по горному серпантину или маневрирование на вездеходе по поверхности Марса. Даже во время предполетной подготовки образы на экране были довольно раздражающими, но теперь ощущения были по‑настоящему тошнотворными.

Я никогда не думал, что, отправляясь в кровать, буду так счастлив, как в ту ночь. Несколько месяцев я безо всяких усилий мог выполнять всякие кульбиты, а теперь с трудом держу голову. Единственное, с чем я мог сейчас справиться, – это кровать.

Но в тот вечер я был счастлив по другой причине: я чувствовал, что мы преуспели в чем‑то очень сложном. Экспедиция МКС‑34/35 прошла успешно в научном плане, а социальные сети сделали ее успешной и в образовательной сфере тоже. Я знал, что уже никогда не вернусь в космос; я наконец достиг той цели, которой посвятил почти всю свою жизнь. И мне не от этого было грустно. Я чувствовал ликование: мне удалось! И я знал, что предстоит еще многое сделать, пусть даже на данный момент я не вполне уверен, что именно. Но если постоянное наблюдение за 16 восходами солнца в сутки и за многообразием Земли меня чему‑то и научило, так только тому, что вызовов и возможностей существует всегда намного больше, чем времени, чтобы их испытать.

Да, мы довольно жестко врезались в землю в Казахстане. Но я не рассматриваю это как завершение чего‑либо. Наоборот, для меня это начало чего‑то нового. И, по крайней мере, в этом смысле посадка была мягкой.

 

Спускаясь по трапу

 

Во времена, когда шаттлы еще использовались для полетов в космос, я регулярно летал из Хьюстона на мыс Канаверал на маленьком самолете. Вид из иллюминатора был не слишком живописным: маршруты гражданских самолетов должны пролегать за пределами военных воздушных коридоров, а в этой части мира таких коридоров довольно много, поэтому большая часть моего полета проходила прямо над шоссе. Я двигался вдоль трассы I‑10, как любой другой пассажир, регулярно ездящий из пригорода в город на работу, только на 3 км выше, поэтому мог видеть более длинный участок серой ленты дороги, натянутой на песчаных равнинах северного побережья Мексиканского залива. Ничего впечатляющего.

Но однажды, когда мы летели над Западной Вирджинией на двухмоторном самолете Beechcraft Baron с моим другом, пожарным Рассом Вилсоном, что‑то слегка коснулось моей ноги, моей голой ноги – был жаркий летний день, поэтому мы были в шортах. Решив, что это скорее всего электропровод, болтающийся под креслом пилота, я немного сдвинулся, чтобы убрать от него ногу. Но в следующий момент он снова коснулся моей ноги. Странно. Я посмотрел вниз и обнаружил на полу черную змею. Не подвязочная змея[8] и не питон, но определенно самая большая рептилия, которую мне доводилось видеть в кабине самолета. Я инстинктивно задрал ноги на кресло, Расс обратил на это внимание, посмотрел вниз и тоже увидел змею. На несколько долгих секунд мы застыли, не веря своим глазам.

Когда у летчиков‑истребителей случается по‑настоящему сложный вылет, то они говорят, что были заняты «уничтожением змей и тушением огня». Но сейчас у нас в самолете оказалась настоящая змея, и пытаться убить ее на высоте 3 км казалось не самой здравой идеей. Неудачное покушение на ее жизнь вряд ли сделает ее добрее по отношению к нам. Но Расс не стал ждать: он схватил планшет, на котором были наши контрольные списки, и с его помощью придавил змею к полу. Потом он крепко взял ее чуть ниже головы и выдернул из‑под моего кресла.

Змея в ответ начала извиваться и биться, пытаясь вырваться, а я старался продолжать управлять самолетом так, как будто не происходит ничего необычного. Что дальше?

Безо всяких дискуссий мы решили открыть иллюминатор с моей стороны. Он был небольшого размера, достаточного только для того, чтобы в случае пожара можно было очистить кабину от дыма, но, открыв окно на скорости 320 км/ч, мы как будто оказались в самом центре урагана. Был жуткий шум, наши перепонки лопались от падения давления в кабине, еще и эта змея, которая пыталась обвиться вокруг всего, за что могла зацепиться. Однако пожарные отлично справляются с критическими ситуациями. Расс спокойно перегнулся через меня, просунул руку в окно, каким‑то образом протащил туда змею, а потом разжал руку. Уф. Змеи больше нет. Мы быстро закрыли иллюминатор и решили осмотреться, нет ли здесь еще змей. И как змея вообще смогла пробраться в кабину? Неужели это действительно произошло?

Взрыв нервного смеха после мощного выброса адреналина. Теперь уже это происшествие казалось невероятной выдумкой, веселым анекдотом. Потом я задумался: а где эта змея теперь? И я представил себе такую картину: черная змея, извивающаяся в свободном падении, сбитая с толку и дезориентированная, разбивается о ветровое стекло автомобиля – и я перестал смеяться, потому что я отлично понимал, каково это.

Возвращаясь на Землю из космоса, я испытывал ощущения, как будто меня грубо сбросили вниз с небес, и потом – шлеп! Еще час назад я обладал способностями супергероя – я мог летать. Теперь же я был так слаб, что без посторонней помощи с трудом мог пройти, прихрамывая, только пару шагов. Мое тело, избалованное роскошью невесомости, агрессивно протестовало против возвращения гравитации. Я был истощен, меня тошнило; мои конечности будто налились свинцом, а координация была нарушена.

Во время послеполетной пресс‑конференции я был немного не сдержан, когда журналисты задавали неизбежный вопрос о том, как я себя чувствую теперь, когда «все закончилось». На самом деле ничего еще не закончилось: после каждой экспедиции несколько месяцев уходит на реабилитацию, медицинские обследования и обстоятельное и подробное обсуждение всех деталей полета со всеми заинтересованными лицами, начиная от руководителей НАСА и заканчивая людьми, ответственными за снабжение МКС. Однако прежде всего мне докучал этот вопрос, поскольку подразумевал, что космический полет был последним моим стоящим жизненным достижением, и, как не печально, он подошел к концу. Но я смотрю и на себя, и на мир иначе. Я считаю, что каждая экспедиция – это всего лишь одна из нитей, составляющих ткань моей жизни, которая, я надеюсь, еще весьма далека от завершения.

 

* * *

 

Если начинаешь думать, что только твои выдающиеся и яркие моменты жизни имеют для тебя значение, то будешь обречен постоянно чувствовать себя неудачником. Лично я предпочитаю ощущать себя комфортно всегда, поэтому для меня все имеет смысл: самые незначительные моменты, события средней важности, мои успехи, попавшие в газеты, и даже те события, о которых не знает никто, кроме меня. Главная задача состоит в том, чтобы не дать себя сбить с толку значительными, яркими событиями, которые привлекают внимание людей, заставляют их посмотреть в твою сторону. Нужно определить для себя, как насладиться и отметить такое событие, и потом двигаться дальше.

Астронавтам, только что вернувшимся из космоса, значительную помощь в «движении вперед» оказывает НАСА. Когда возвращаешься в центр подготовки астронавтов в Космическом центре Джонсона, никто не встречает тебя как героя. Наоборот, после кратких слов благодарности – «хорошая работа» – тебя бесцеремонно сбрасывают с верхних ступенек организационной лестницы, по крайней мере, в плане славы и престижа. Астронавты, недавно выбравшиеся из «Союза», снова вливаются в команду поддержки в качестве обычных игроков, важных, но не прославленных.

Для большинства направлений человеческой деятельности характерен устойчивый последовательный подъем по заранее известной карьерной лестнице, однако астронавты постоянно то поднимаются вверх, то спускаются вниз, чередуя роли, должности и звания. В организационном плане это имеет смысл: такой подход позволяет сохранить силу космической программы на всех уровнях, а также повысить ответственность каждого сотрудника в командной работе ради достижения общей цели – расширения границ человеческих знаний и возможностей – цели, гораздо более важной, чем каждый из нас в отдельности. Для астронавтов такие прыжки по карьерной лестнице тоже имеют смысл, поскольку помогают вернуться к земной жизни и сосредоточиться на работе, заключающейся в поддержке и продвижении исследований космоса человечеством. Любые отклонения от цели, связанные с самодовольством и гордостью, пресекаются в корне, ведь наш статус изменился, как только мы спустились с трапа, и теперь мы должны исполнять новую, менее заметную роль, а не сидеть и предаваться воспоминаниям о тех славных днях, когда были в космосе.

В НАСА просто так принято, что сегодняшняя звезда завтра станет обычным рабочим сцены, усердно работающим за кулисами в относительной безвестности. К примеру, Пегги Уитсон, которая была старшим астронавтом и в течение трех лет возглавляла центр подготовки в Хьюстоне, теперь состоит в обычной команде специалистов, обеспечивая поддержку астронавтов на орбите. Она сохраняет надежду на новое назначение в экспедицию, имея при этом равные с остальными астронавтами шансы. Одна из причин, по которой этот карьерный переход происходит легко, состоит в том, что граница, разделяющая роли члена экипажа экспедиции и сотрудника центра подготовки, размыта гораздо сильнее, чем это видится со стороны. Например, оператор связи участвует вместе с экипажем в некоторых тренировках и работает на тренажерах, а потом обеспечивает поддержку этого экипажа в экспедиции или находится все время на связи во время полета, а по завершении экспедиции участвует в обсуждении. Таким образом, оператор связи оказывается самым непосредственным образом интегрирован в экипаж, как, впрочем, и вся команда людей, напрямую обеспечивающих поддержку любой космической экспедиции.

Если вы входите в команду поддержки, то отлично знаете, что значение и важность вашей работы определяется вовсе не тем, что о ней думают сторонние наблюдатели. И если вы хоть раз стояли на высшей ступени карьерной лестницы, откуда отлично видно, насколько важной для успеха вашей миссии является работа людей на нижних ступенях, «на земле», то помогать другим астронавтам в их экспедициях становится действительно много легче, и эта помощь становится более осмысленной.

Конечно, я вовсе не собираюсь делать вид, что плоская организационная структура лишена недостатков или что очень приятно отказываться от мечты о назначении в экспедицию. Даже Полианна[9] испытала бы смешанные чувства в такой ситуации. Однако астронавты имеют такой большой опыт чередования ведущих и второстепенных ролей, что со временем эти переходы проходят все легче и легче.

Рано или поздно понимаешь, что всем, и тебе самому в том числе, будет лучше, если покорно спустишься вниз по этой лестнице. После того как я поработал несколько лет в России представителем НАСА, когда я снова вернулся в Звездный городок для прохождения подготовки, я иногда ловил себя на том, что меня удивляли некоторые решения действующего представителя НАСА: почему он делает это именно таким образом? Я быстро усвоил, что, будучи бывшим кем бы то ни было, ты получаешь огромное количество замечательных возможностей держать рот закрытым, и ты должен использовать каждую из них. Я больше не был главным. Моя роль была ограничена наблюдением и попытками мягко направить процесс в нужное русло в случае крайней необходимости. Но, как правило, такой необходимости не возникало. Чаще всего «проблема» заключалась только в том, что стиль руководства другого человека отличался от моего.

Даже если в какой‑то роли вам удалость стать крайне полезным, человеком «плюс один», а может быть, особенно в этом случае, как только ваша миссия закончена, приходит время снова стать «нулем». И этот переход может оказаться намного проще, чем кажется, сразу после возвращения из космоса. По крайней мере поначалу чувствуешь себя настолько физически немощным, что даже роль «нуля» выглядит как большой шаг вперед.

 

* * *

 

Как показывает практика, на каждый день, проведенный в космосе, приходится один день послеполетной реабилитации на Земле, и к счастью, это эмпирическое правило получило подтверждение после моих первых двух экспедиций. Они были относительно короткими – 8 дней в 1995 г. и 11 дней в 2011 г., поэтому после посадки несколько дней были достаточно тяжелыми, но примерно через неделю я уже приходил в норму.

Возвращение из экспедиции МКС‑34/35 прошло иначе. За пять месяцев в космосе мое тело не просто адаптировалось к невесомости – я приобрел целый набор новых привычек. Сделав несколько шагов, я чувствовал, что мои ноги, отвыкшие от веса тела, горят, словно я бегу по горячим углям. Особого облегчения не было, даже когда я садился: теперь мне казалось, что по ногам кто‑то молотит колотушкой. Кроме того, в сидячем положении я испытывал дискомфорт, чувствуя свой копчик; если вы привыкли отдыхать, паря в воздухе, невесомый, то сидеть на стуле со всей тяжестью тела уже не так приятно. Да и стоять тоже. Удлинившись в невесомости, мой позвоночник теперь вновь сжимался, поэтому нижняя часть спины постоянно болела. Даже месяцы спустя мои ноги и спина все еще жаловались, часто и громко, какая же это обуза – гравитация.

Мое сердце тоже выработало новые привычки, пока я был в космосе. К моменту возвращения на Землю оно уже забыло, как качать кровь к голове, поэтому, даже когда я просто стоял выпрямившись, ему приходилось усиленно работать. После нескольких минут, проведенных на ногах, частота ударов сердца приближалась к 130. При этом кровяное давление падало, и я чувствовал головокружение и слабость. Чтобы помочь крови циркулировать, я несколько дней носил компенсационный костюм. Это позволяло поддерживать постоянное артериальное давление в икрах, бедрах и внутренностях. Эффект похож на сдавливание нижней части воздушного шара, чтобы заставить воздух перейти в верхнюю часть; компенсационный костюм не вызывает боли, просто возникает ощущение, как что‑то сдавливает нижнюю часть тела. Но даже с ним я испытывал сильное головокружение, если резко вставал с места, поэтому приходилось быть осторожным в ванной; в первые несколько дней после полета была реальная опасность упасть и убиться, разбив голову о кафельный пол (один астронавт, которого я знал, потерял сознание, когда встал пописать). Именно поэтому в душевой комнате в квартирах астронавтов во время послеполетного карантина стоит стул. Хотя головокружение со временем становится менее острым, приступы у меня случались в течение долгого времени, так что я приучился спокойно постоять несколько секунд после того, как встал, чтобы головокружение прошло, и только после этого мог делать какие‑то движения, например, пройти в другой конец комнаты.

Часть проблемы заключалась в том, что мой вестибулярный аппарат – орган внутреннего уха, отвечающий за равновесие, – был полностью сбит с толку после полета. На МКС он привык реагировать только на вращение и ускорение моего тела, потому что там не было разницы между верхом и низом. Но на Земле сила тяжести тянула меня вниз, а пол «толкал» вверх, и это создавало эффект, который моим вестибулярным аппаратом воспринимался как постоянное ускорение, никак, естественно, не воспринимаемое зрением. В результате меня жутко тошнило, сильнее, чем на самой крутой горке на аттракционе. Мое тело реагировало так, будто симптомы были вызваны нервно‑паралитическим ядом. Хотелось опустошить свой желудок и лечь, чтобы яд усваивался медленнее. Я принимал лекарства от тошноты в течение 10 дней после приземления; временами я чувствовал себя прекрасно, но периодически становился зеленым от тошноты.

Мой желудок восстановился быстрее, чем вестибулярный аппарат. Сначала трудно было даже ходить, меня шатало, как пьяного, но по мере реабилитации я справлялся все лучше и лучше (по крайней мере, пока держал глаза широко открытыми). Всю первую неделю после возвращения при ходьбе меня заносило на поворотах, я врезался во все подряд и наклонялся вперед так, как будто я шел против очень сильного ветра. Значит, водить машину мне было небезопасно еще недели две, и меня это вполне устраивало, поскольку я был крайне утомлен и напоминал больного, который восстанавливается после изматывающей болезни.

Сон мой был глубоким и безмятежным, и это было неожиданным плюсом; в течение первых нескольких дней после полетов на шаттле я испытывал странное ощущение, будто парю над своей кроватью (мое пребывание в космосе было столь непродолжительным, что организм был основательно сбит с толку). Но на этот раз у меня таких проблем не было. Моей кроватью становилось любое место, где я чувствовал себя достаточно комфортно в физическом плане, и я так сильно хотел спать, что урывками мне удавалось вздремнуть несколько раз в день.

К счастью, в НАСА есть превосходные тренеры, которые работают с нами и с нашими врачами от момента назначения в экспедицию до окончания послеполетной реабилитации – специалисты по силовой и физической подготовке астронавтов и их реабилитации. В первые дни после возвращения в Хьюстон они просили меня поднять руки над головой, а потом лечь на землю и попытаться поднять ноги. Я мог это сделать, но с трудом. Когда я лежал на мате, мне казалось, что меня пригвоздили к полу как минимум двое человек, усевшись на меня сверху. После того, как в условиях космоса я мог одним пальцем сдвинуть холодильник, это казалось по крайней мере нечестно. Несмотря на ежедневные двухчасовые тренировки на МКС, здесь, на Земле, я оказался немощным.

Многое из того, что происходит с человеческим телом в космосе, на самом деле очень напоминает процесс старения. В послеполетном карантине мы с Томом ковыляли, как два старых дурака, и получали представление о том, какой будет наша жизнь, если мы дотянем до 90 лет. Наши кровеносные сосуды затвердели, сердечно‑сосудистая система изменилась. В космосе организм теряет кальций и другие минералы, поэтому кости стали хрупкими; то же можно сказать и о наших мускулах, поскольку 22 часа в день они не испытывали совершенно никакой нагрузки.

Положительной стороной работы со специалистами по реабилитации было то, что мы могли восстановить организм, при этом получив представление о том, какие физиологические изменения ждут нас в старости. Первые несколько месяцев после возвращения астронавты по сути играют роль больших лабораторных крыс.

Мы даже бегаем по лабиринтам в некотором роде. Ученые хотят получить больше знаний о последствиях длительного пребывания в космосе, поэтому просят нас вместе с новыми тестами проходить повторно и те испытания, которым мы подвергались в первую ночь в карантине. Один из тестов, например, напоминает детскую игру в классики: на полу растягивается длинная веревочная лестница, и я должен проскакать на одной ноге все ее длину. При этом сложность прыжков меняется, начиная с тех, что можно увидеть на детской площадке, и заканчивая номерами из фильмов вроде «Лихорадки субботнего вечера». Еще приходилось бегать на время. Нужно было добежать до метки, обежать ее, вернуться обратно. Все эти испытания я проходил и во время предполетной подготовки, поэтому мои новые результаты можно было сравнить с полученными тогда. Неудивительно, что в первые несколько недель после приземления мои быстрота и время реакции оказались заметно ниже, чем перед полетом.

Были и более сложные испытания. Чтобы определить, как на мою работоспособность влияют суточные ритмы, ко лбу и затылку прикрепили две пластиковые штуки, похожие на болты, а на запястье надели браслет, с помощью которого контролировали параметры жизнедеятельности. Мне пришлось как‑то вечером выйти за бургером в этом костюме Франкенштейна. Для проверки координации движений и чувства равновесия меня сначала обмотали датчиками и туго связали ремнями, а потом попросили встать на небольшую платформу и смотреть на изображение горизонта. Ученые заставили меня наклонять голову вперед и назад, пока они передвигали «горизонт» или платформу, на которой я стоял. Их интересовало, потеряю ли я вследствие этих действий равновесие. Или свой обед. (А я был весьма близок к этому.)

Между тестами, обсуждениями и интервью для СМИ у меня оставалось очень мало свободного времени. Я испытывал чувства отстраненности и одиночества. Я вернулся на Землю, но все еще не вернулся к моей обычной земной жизни. Весь первый месяц большую часть времени я проводил в центре Джонсона, даже по выходным. Хелен собирала мне обед, состоящий исключительно из здоровой еды, привозила и забирала меня, пока, спустя три недели, мой врач не разрешил мне самому сесть за руль.

Намного больше времени потребовалось, чтобы вернуться к обычному режиму физических тренировок. Я проводил по два часа в день со специалистами по реабилитации, которые помогали мне снова начать упражняться на тренажерах вроде беговой дорожки: я надевал пару резиновых шорт, которые превращались в большой резиновый шар – надувая этот шар, можно было уменьшать вес, который моим ногам приходилось нести во время бега. Я начал примерно с 60 % собственного веса, что соответствует силе, с которой специальные ремни тянут тело вниз на тренажере на орбите.

Через два месяца, когда я окончательно пришел в форму для бега на улице, мои ноги наливались тяжестью и еле двигались, и я чувствовал, как подпрыгивают мои внутренности, когда неуклюже и тяжело бежал. Реакция моей сердечно‑сосудистой системы тоже была неутешительной: кровеносная система все еще не справлялась с прокачкой крови к внутренностям и голове, поддерживая нормальный уровень кровеносного давления преимущественно в ногах. Я понял, что в ближайшие полгода я просто не смогу делать то, что требует резкой нагрузки на сердечно‑сосудистую систему, например, кататься на водных лыжах или заниматься командными видами спорта. Кроме всего прочего, мои кости также не выдерживали нагрузок. После возвращения с МКС один астронавт в результате безобидного падения сломал бедро. Мне бы не хотелось пополнять статистику подобных травм.

 

* * *

 

Примерно через три недели после приземления мы с Томом отправились в Звездный городок на традиционный брифинг и праздничные мероприятия, устраиваемые российской стороной. Для Тома это был последний этап его многолетнего путешествия, каким была экспедиция МКС‑34/35. Для меня же эта поездка стала завершающим этапом моей 21‑летней карьеры астронавта. За несколько месяцев до поездки я известил ККА, что я увольняюсь, и вскоре появилось публичное заявление об этом.

В Звездном городке мне, с одной стороны, было комфортно, поскольку все было уже знакомо, но, с другой стороны, я испытывал немного странные чувства. Сборы, перелет, московский аэропорт Домодедово, в котором нас встречал улыбающийся Ефим, мой давний друг, работающий водителем, – все это я раньше проходил много раз, но сейчас, когда я знал, что все это уже может никогда не повториться, ощущения стали другими. После того как Ефим высадил нас возле коттеджа, принадлежащего НАСА, который служил мне многие годы скромным и комфортабельным вторым домом, я почувствовал… свободу. Долгое время я не принадлежал сам себе и не распоряжался своим собственным расписанием. Многие годы я не был себе хозяином. Теперь здесь не было ни докторов, ни семьи, ни инструкторов, только приятное эгоистичное чувство ответственности за себя самого. Мы с Томом оба отметили это декадентское чувство, а потом с радостью расстались. Я прогулялся вокруг пруда, почитал книгу, без спешки проверил электронную почту. Все это было… приятно.

Ефим рассказал мне, что Роман купил новую машину, так что я уже был подготовлен, когда на следующее утро Роман приехал на золотом кабриолете BMW. Очевидно, это была награда, которую он обещал сам себе по возвращении из экспедиции. И я отлично могу понять земное удовольствие, которое он получал от этой машины: у меня самого было два кабриолета – старый Thunderbird и Mustang, поновее. Мы с Романом ухмыльнулись друг другу – двое мужчин среднего возраста, не стесняющиеся своей предсказуемости.

Технический разбор экспедиции на брифинге, в котором мы участвовали в тот день, был довольно простым и поверхностным, поскольку Роман уже отчитался перед Роскосмосом обо всех деталях полета. Эта поездка дала нам троим возможность поблагодарить старых друзей – инструкторов и тренеров, которые работали с нами многие годы, готовили нас к экспедиции, поднять тост в их честь, сделать несколько фотографий. Нас представили журналистам на пресс‑конференции, проходившей на русском языке, после которой была фотосессия, где мы улыбались и жали друг другу руки. Журналистов было больше, чем обычно, потому что мероприятие проходило в знаменательный для космонавтики день. Мы отмечали 50‑летний юбилей космического полета Валентины Терешковой, первой женщины‑космонавта. Вместе с моим другом Алексеем Леоновым, первым человеком, который осуществил выход в открытый космос, она присоединилась к нашему экипажу, чтобы сделать фотографии перед памятником Юрию Гагарину. Я не вполне понимаю эту невероятную близость своих героев и моей скромной персоны и решил относиться к этому как к еще одному изумительному событию, которое нужно как следует отметить сейчас, а осмыслить потом.

Кульминацией нашего визита стала церемония награждения, проходившая в длинном, сильно натопленном зале, заполненном инструкторами, руководителями, управленцами из НАСА, местными чиновниками, молодежью и родственниками Романа. Один за другим люди подходили, чтобы поблагодарить наш экипаж, пожать руки и вручить подарки: памятные значки, часы, книги и необъятные букеты цветов. У каждого из нас троих был свой стол. Мы туда складывали подарки, и к концу мероприятия столы были завалены. Мы с Томом подарили наши цветы женщинам из администрации, а ценные подарки передали руководству НАСА для отправки в хранилище. Так же поступает со своими дорогими подарками президент (государственные служащие не имею права принимать дорогостоящие подарки, но нам позволили оставить несколько маленьких вещиц).

После того, как я со всеми попрощался и сел в автобус, у меня было сильное чувство, что я уже никогда не вернусь в Звездный городок. И вдруг я понял, что не хочу уезжать. Мне захотелось разыскать своих друзей и коллег, еще раз с ними обняться и вспомнить все, что мы вместе пережили. Я хотел сделать что‑то такое, чтобы превратить свой отъезд в большое событие, каким он, собственно, для меня и был. Ведь заканчивалась еще одна глава моей жизни. Однако я просто тихо сидел в автобусе, впадая в меланхолию по мере того, как из виду исчезали знакомые лица и места. Я был благодарен им, Россия была ко мне добра.

Вернувшись на другую сторону океана, я уже чувствовал радость, возбуждение, праздничное настроение. Меня пригласил на встречу премьер‑министр Канады. Мне была оказана честь командовать парадом на ежегодном празднике в Калгари. Город получил право на проведение этого праздника за свой Гераклов подвиг по наведению порядка после разрушительного наводнения. Праздничные мероприятия проводились в Хьюстоне и в Монреале, где находится штаб‑квартира ККА. Я обменивался рукопожатиями, раздавал нескончаемые интервью и чувствовал себя сильнее с каждым днем. Я упаковал свои вещи в центре Джонсона, и мы переправили их из Хьюстона домой. Мы переехали обратно в Канаду как раз в разгар хвалебных и благодарственных публикаций в прессе. Видео «Space Oddity» открыло для меня, как музыканта, многие двери, и я выступал перед большими толпами слушателей на разных крупных мероприятиях. Я получал так много приглашений, что пришлось придумать шаблон письма с вежливым отказом от очередного предложения. Это было волнующе. Это было утомительно. И я знал, что все это ненадолго.

 

* * *

 

Кто был вице‑президентом три срока назад? Какой фильм получил «Оскар» пять лет назад? Кто взял золотую медаль в скоростном спуске на последних Олимпийских играх? Когда‑то я знал. Это были значительные события в свое время, но вскоре о них в основном поминали только их непосредственные участники.

С космической экспедицией происходит то же самое. Зенит славы приходится на старт и приземление, и слава эта скоротечна. Всеобщее внимание переключается, приходится переключаться и астронавтам. Если не получится, то есть опасность потерять веру в себя или жить в страхе, что в жизни больше не будет ничего столь же значимого.

Некоторые астронавты заканчивают жизнь в безвестности, но это скорее исключение. Больше пятисот человек получили возможность посмотреть на нашу планету со стороны, и для многих из них этот опыт поспособствовал выработке покорности и смирения. Мерцающий свет полярных сияний; великолепный блюз мелких рифов, разбросанных вокруг Багам; гигантская, зловещая пена, поднятая ураганом, – когда видишь весь мир, меняется твое видение мира. Испытываешь не только трепет, но и глубокое смирение. И конечно, становится понятно, насколько близоруким будет придавать слишком большое значение своим 53 годам жизни на планете. Я очень горжусь тем, что́ нашему экипажу удалось сделать на МКС, особенно результатами многочисленных экспериментов и тем, что Тому и Крису Кэссиди удалось успешно выполнить экстренный выход в открытый космос. Но нам повезет, если в летописях исследования космоса мы удостоимся хотя бы упоминания мелким шрифтом.

Я не хочу сказать, что в космической экспедиции я почувствовал, что занимаюсь не своим делом. Наоборот, в экспедиции я ощутил персональную ответственность за исполнение роли хорошего бортпроводника нашей планеты, призвание рассказать другим о том, что с ней происходит. Из космоса можно увидеть, как исчезают леса на Мадагаскаре, как красная земля, которая раньше скреплялась растениями, теперь размывается океаном; можно увидеть, как береговая линия Аральского моря переместилась на десятки километров из‑за отвода воды на нужды сельского хозяйства, и теперь то, что было когда‑то морским дном, представляет собой унылую пустыню. Еще можно увидеть, что Земля – это устойчивое, саморегулируемое, поддерживающее жизнь место, у которого есть свои естественные проблемы, вроде выбрасывающих пепел вулканов. Но мы бесконечно ухудшаем положение, когда плохо исполняем функции земных бортпроводников. Нам нужно научиться видеть дальнюю перспективу состояния окружающей среды и постараться улучшать ситуацию, насколько можно.

У меня есть чувство, что в этом состоит моя миссия, и это чувство появилось после того, как я слетал в космос. Некоторых моих знакомых это мое призвание временами раздражает. Недавно я вызвал недовольство своего друга тем, что во время прогулки постоянно останавливался, чтобы подобрать мусор, и это сильно замедляло скорость нашего движения. Да, это, пожалуй, одно из малоизвестных последствий пребывания в космосе: теперь я подбираю обертки от жвачки на улице.

Осознание своего места в грандиозном плане Вселенной помогло мне сохранить свои личные успехи в перспективе. Однако я не стал излишне скромным и по‑прежнему прекрасно отношусь к похвале. Я находил удовольствие в шумихе, сопровождавшей запуск в космос и возвращение на Землю. Тем не менее я знаю, что большинство людей, и я сам в том числе, обычно одобряют и хвалят не то, что нужно: рукоплещут пусть впечатляющему, но короткому рывку вместо того, чтобы оценить годы тяжелой подготовки или недрогнувшую готовность работать, несмотря на череду ужасных потерь. В общем, похвала никогда не имела близкого отношения к реальности моей жизни астронавта, состоящей вовсе не в том, чтобы летать где‑то в космосе.

Жизнь астронавта на самом деле проходит большей частью здесь, на Земле.

Некоторые полагают, что после космического путешествия повседневная земная жизнь кажется тусклой и скучной. Но лично для меня справедливо обратное. После экспедиции я чувствовал себя так, как вы чувствуете себя после по‑настоящему интересного путешествия, которое вы планировали и которого ждали многие годы. Я был на подъеме, энергичен и удовлетворен, вдохновлен на несколько иной взгляд на мир.

Подобные заряженные энергией впечатления обогащают всю вашу оставшуюся жизнь, если, конечно, вы способны испытывать радость и целеустремленность не только на самой вершине карьерной лестницы, ибо в этом случае спуск по этой лестнице вниз окажется для вас большим огорчением. Внезапно оказывается, что аплодисменты и похвалы не звучат больше в ваш адрес, и вы стоите перед суровой реальностью, в которой собираете мусор на улице и имеете дело с несовершенством повседневной жизни.

Все этапы моего становления как астронавта помогли мне понять, что на самом деле ценность той или иной задачи определяется не кем‑то другим, а только тобой самим в процессе ее выполнения. Именно поэтому в течение 11 лет без космических полетов я любил свою жизнь. Конечно, я хотел снова вернуться в космос. Кто бы не хотел? Но при этом я получал настоящее удовлетворение и удовольствие от своих маленьких побед, когда, например, удавалось хорошо провести какую‑нибудь тренировку в гидролаборатории или разобраться с тем, как починить мою машину. Если бы я дал успеху слишком узкое определение, ограничивая его только высочайшими, заметными со стороны достижениями, я бы чувствовал себя очень несчастным и неудачливым в течение этих 11 лет. Жизнь становится намного лучше, когда ты одерживаешь по 10 побед в день, а не одну победу раз в 10 лет.

Одно из моих достижений, которым я горжусь больше всего, совершенно не связано с полетами в космос, и даже с профессией астронавта: в 2007 г. мы с моим соседом Бобом построили пристань возле нашего коттеджа. Длившиеся годами разногласия между предыдущими хозяевами нашего коттеджа привели к появлению двух параллельных, полуразвалившихся пирсов, чудным образом разделенных пограничной зоной, которая, словно магнит, притягивала мою престарелую собаку. Мы с Бобом поставили перед собой смелую задачу отремонтировать пристань своими силами, чтобы сэкономить немного денег. Наши любящие жены только хмуро спросили: «Вы это серьезно?»

Вдохновленные, мы решили сломать оба причала и построить новый, мощный суперпричал, на котором мог бы даже приземлиться небольшой самолет. Нам оставалось лишь купить целый склад пиломатериалов, арендовать баржу, нанять сваебойную машину и работать с утра до ночи весь свой летний отпуск. Как при строительстве стыковочного модуля на станции «Мир», мы решали долгосрочную задачу и объединяли две прежде враждовавшие стороны, и этот опыт получился таким же полезным и приносящим удовлетворение, а может, и больше, поскольку задачу мы поставили себе сами, а ее выполнение зависело только от наших навыков и изобретательности. Строительство причала казалось самой увлекательной работой в мире, и я до сих пор считаю, что его успешное завершение стало моим главным достижением в том году, хотя в тот период, кстати говоря, я был руководителем работ на космической станции в центре подготовки астронавтов.

Я действительно нахожу полезным каждый день своей жизни, вне зависимости от того, провожу я его на планете или в космосе. Я усердно тружусь, занимаясь любым делом, ремонтирую ли трюмный насос в своей лодке или разучиваю новую песню на гитаре. И я нахожу удовлетворение в малых делах, даже играя в скрабл через Интернет со своей дочерью Кристин (мы часто с ней играем), или читая письмо от первоклашки, который хочет стать астронавтом, или подбирая обертку от жвачки на улице. И поэтому я совсем не боялся оставить свою карьеру. Кроме того, я приобрел в НАСА богатый опыт спуска по карьерной лестнице.

Завершение карьеры совсем не обязано быть эмоциональным ударом, если вы верите, что хорошо делали свою работу и подготовились к уходу. Когда программу шаттлов закрыли, журналисты постоянно упрашивали меня поделиться своей личной болью: «Мы знаем, что вы огорчены завершением программы, но расскажите, насколько вы огорчены?» А я совсем не был огорчен. Я был горд. Я был частью команды, которая осуществила 135 полетов шаттлов и успешно использовала эти корабли для вывода телескопа Хаббл на орбиту, для строительства модуля станции «Мир» и Международной космической станции. Нам удалось восстановиться после двух кошмарных трагедий – гибели шаттлов Challenger и Columbia. После катастрофы Columbia многие люди говорили, что пришло время отказаться от шаттлов – какой смысл снова лететь в космос, зачем рисковать жизнью? Но, несмотря на упрощенную точку зрения, растиражированную в СМИ, и вопреки всем пессимистам, у которых не было знаний о проблемах, но были мнения, мы победили и шаттлы продолжили полеты. Сложность задачи, для решения которой требовался шаттл, была потрясающей – проектирование МКС еще даже не было завершено, когда первые ее модули были отправлены на орбиту, и тем не менее мы и с этим справились. Так что не было никаких причин грустить о том, что эра шаттлов подошла к концу и теперь эти корабли отправились в музеи. Они были замечательными рабочими лошадками космических исследований, и они справились со своими задачами.

К своему увольнению я относился так же. Я сделал все что мог, я справился с поставленными задачами, и теперь пришло время идти дальше. В отличие от шаттла, меня не отправят в музей. Правда, как выяснилось, в этом я ошибся. Несколько лет назад музей Британской Колумбии изъявил желание получить гипсовый слепок моего лица, чтобы приделать его к манекену (здесь, читатель, можешь оставить свой остроумный комментарий). В инструкциях была полезная заметка, в которой говорилось: «Дело нехитрое, не то что ракетой управлять». Мы с Хелен вскрыли пакет. В присланном наборе была зеленая липкая масса для моих волос, бровей и усов, розовая – для остальной части лица, и гипсовые ленты для того, чтобы собрать и соединить это все вместе. Но, несмотря на исчерпывающие инструкции, случилась катастрофа. В процессе изготовления маски Хелен заклеила мне ноздри, так что я чуть не задохнулся. Липкая масса затвердевала слишком быстро, и гипс не прилипал к ней. Маска рассыпалась. А после того, как я полежал на полу в луже меловой пыли, я подхватил ушную инфекцию.

Я решил, что не стану повторять попытку, предположив, что так и должно было случиться. В любом случае безликий манекен – отличное символичное представление одного из самых важных уроков, который я получил как астронавт: нужно ценить мудрость смирения и то чувство перспективы, которое она дает.

Именно это и помогло мне спуститься вниз по карьерной лестнице, как по трапу корабля. И больно не будет, если я решу взобраться на еще одну.

 

 

Благодарности

 

Эта книга очень важна для меня. Работа над ней помогла собрать вместе многие разрозненные воспоминания, мысли и события не только на бумаге, но и в своем сознании. Возможность держать в своих руках книгу, этот ощутимый, вещественный результат моих решений и жизненного выбора, сродни чуду рождения новой жизни.

Я признателен многим людям – моим друзьям, семье, всем, кто работал вместе со мной на благо общей цели. Многие даже не осознавали до конца, как много они сделали, какой существенный вклад внесли, поскольку только в своих воспоминаниях и мыслях я обсуждал с ними их помощь в формировании моих убеждений.

Я не имею возможности поблагодарить всех, поскольку тогда пришлось бы выпускать отдельную книгу еще большего объема, так что я обращаюсь к самым близким людям и принимаю неизбежный факт, что могу не вспомнить здесь кого‑то важного и дорогого.

Моя семья бесконечно поддерживала меня, служила источником нескончаемых историй, советов и позволяла мне все. Я посвятил книгу Хелен, поскольку нет никого, кто заслуживал бы этого больше ее. «Полковник говорит» спасибо Кайлу, Эвану и Кристин, которые росли со вспыльчивым, серьезным, властным и по большей части отсутствующим отцом. Дети, я крайне горжусь каждым из вас и хвастаюсь вами перед всеми остальными. Родители, Роджер и Элинор, вы воспитали во мне свои ценности и принципы и поверили в меня, особенно когда я следовал за призрачной целью, которая превратилась в реальность космических путешествий. Грандиозные высоты в этой жизни были достигнуты благодаря тем основам, тому фундаменту, который вы заложили. Брат Дэйв, ты проделал долгий путь до Байконура, только чтобы мы могли сыграть вместе перед стартом. Твоя музыка всегда и везде со мной.

Хорошие люди часто притягиваются друг к другу. Рик Бродхед, твой веселый нрав, понимание и упорство сделали тебя моим большим другом и хорошим агентом. Элинор Филион, я ценю твою практическую помощь и моральную поддержку на каждом этапе подготовки книги. Кэйт Филион, ты столько раз перечитывала мою рукопись, что теперь знаешь обо мне все. С тем же трепетом дирижер просматривает новую партитуру, видит и слышит звуки музыки еще до того, как будет сыграна самая первая нота. Ты легенда.

Энн Коллинз и Джон Парсли, ваши смелость и доверие дополняются вашей непреклонностью в достижении цели.

Наконец, я приветствую и благодарю всех, кого не назвал по имени, всех, кто разделил со мной часть своей жизни, всех, кто теперь далеко, моих самых близких друзей, придающих смысл каждому дню моей жизни. Всех обнимаю.

 

[1] Лимб – в католицизме место пребывания не попавших в рай душ (но не ад). – Прим. ред.

 

[2] 102‑этажный небоскреб в Нью‑Йорке. – Прим. ред.

 

[3] Игра слов. В английской речи слышится как «ass can» – глупая задница. – Прим. ред.

 

[4] Boldface – жирное (полужирное) начертание. – Прим. ред.

 

[5] Лоуренс – главный герой фильма «Лоуренс Аравийский» (Lawrence of Arabia), повествующего об Арабском восстании 1916–1918 гг. – Прим. ред.

 

[6] Дословно «сломай ногу» – идиома, пожелание удачи в англоязычных странах. – Прим. ред.

 

[7] Луговая собачка – грызун из семейства беличьих. – Прим. ред.

 

[8] Подвид змей семейства ужеобразных, широко распространенных на территории Северной Америки, могут достигать 150 см в длину. – Прим. ред.

 

[9] Героиня детских рассказов американской писательницы Э. Портер. Даже в самых неприятных ситуациях Полианна находила причины для радости. – Прим. пер.

 

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 55; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!