День шестой: просветление и эйфория

 

Лишь утратив все до конца, мы обретаем свободу.

Брэд Питт в роли Тайлера Дёрдена, «Бойцовский клуб»[90]

 

Выглядывая из чернильного нутра своего веревочного кокона, я вижу, как рассвет проникает в каньон. В свете нового дня видения, владевшие мною всю ночь, ослабевают. Однако мозг так измучен стодвадцатичасовой бессонницей, что реальность нового дня сама кажется галлюцинацией. Уродскую каменную пробку на руке трудно отличить от образов, созданных моим горячечным сознанием. Пять дней песчаная пыль собиралась на моих контактных линзах, глаза болят каждый раз, когда я моргаю, картина мира покрыта пятнами и обрамлена облачной кромкой. Я больше не могу держать голову вертикально, она заваливается на северную стену каньона, или иногда я двигаюсь и позволяю ей упасть вперед, на левое предплечье. Я зомби. Я живой мертвец. Сегодня четверг, 1 мая. Я не могу поверить, что до сих пор жив. Я должен был умереть несколько дней назад. Я не понимаю, как пережил холодный ужас прошлой ночи. Фактически я почти расстроен, что пережил ночь, потому что сейчас эпитафия на стене ошибочна – я не «упокоился с миром» в апреле. Я задумываюсь ненадолго, не поправить ли дату, но решаю не париться. Это не будет иметь значения для спасательной группы, даже если они заметят надпись, а следователь определит дату моей смерти по степени разложения тела с точностью до дня или около того. Это нормально, я думаю.

Где та уверенность, которую я чувствовал, когда грезил о маленьком белокуром мальчике, о сыне? Я думал, что с точки зрения психологии дошел до ручки еще вчера вечером, когда вырезал эпитафию. Встреча с малышом приободрила меня. Но бодрость духа скована стоической мощью валуна и горечью ссак, разъедающих мне рот. Глоток за глотком, моча из налгеновской бутылки, из этой гротескной заначки, разрушает мои слизистые, изъязвляет нёбо, напоминает мне о том, что я умру. Кислотность мочи растворяет остатки уверенности в себе, пришедшей ко мне в середине ночи. Если мне суждено выжить, почему я пью собственную мочу? Разве это не классический признак приговоренного человека? Я приговорен, я сгнию здесь.

 

Сейчас полдевятого утра, но ворон надо мной еще не пролетал. Я ненадолго задумываюсь над этим, но мысли перескакивают на насекомых, энергично роящихся вокруг каменной пробки. Развлечения ради прихлопнув несколько летающих букашек, я смотрю на свои желтые «Суунто», которые показывают 8:45. Даже птица покинула меня – она ни разу еще не прилетала позже, чем 8:30. Но сегодня – никакого ворона. Из‑за его отсутствия я чувствую, что приближается и мое время, как будто ворон был тотемным божеством, и его пропажа – знак.

Во мне всплывает желание: умереть с музыкой в ушах. В какой‑то из этих дней даже ужасная песня «ВВС» из «Остина Пауэрса» отцепилась от меня. Но мне не удается вспомнить ни одной мелодии. Все, что у меня есть, – гробовое молчание каньона; тишина сводит меня с ума. Где мой CD‑плеер? Наушники так и провисели все пять дней на шее или в ушах, но плеер и два диска находятся в главном отделении рюкзака. Тремя легкими движениями я снимаю рюкзак со спины и кладу его на поднятое левое колено, пальцы шарят по дну, где натыкаются на плеер и диски… и на сантиметровый слой песка.

Еще не достав все это, я понимаю, что дело безнадежно – диски поцарапаны и не годны для проигрывания. За пять дней в пустыне пластиковое покрытие приобрело такой вид, будто по нему прошлись наждачкой. Хреново. Плеер отказывается крутить даже тот диск, который уже внутри. Говорит, что внутри нет диска, каждый раз, когда я нажимаю «play». Я меняю батарейки, но только чтобы быть уверенным, что сделал все, что мог. Должно быть, в какой‑то момент я стукнул гаджет о стену и сбил настройки лазера.

Однако видеокамера пережила песок и беспорядок в рюкзаке. Забив на музыку, я решаю немного поснимать. Мне приходит в голову, что начинается период самой высокой вероятности того, что я все еще буду жив, когда меня найдут. Я надеваю рюкзак и закрепляю лямку на плече в пятидесятый раз. Положив камеру на каменную пробку, стараюсь успокоиться и собраться с мыслями. Когда я начинаю говорить, меня ошарашивает мой собственный голос – он стал тонким и высоким. Еще одно напоминание о том, что я почти умер и жду прихода старухи с косой.

– Я просто думал… Сегодня четверг, примерно девять утра. Сейчас начинается период высочайшей вероятности, пересечение временных интервалов… может быть, кто‑нибудь обнаружит меня еще живым.

«Это почти хорошие новости», – думаю я. Но если помнить о том, что окно вероятности спасения установлено мной с сегодняшнего дня и до воскресенья, нет причин надеяться на скорую помощь. Мои шансы выросли. Спасение было «смехотворно невероятным», теперь оно «совершенно неправдоподобно». Я не задерживаюсь на этой мысли. Фактически из‑за того, что сознание спутано постоянным и углубляющимся оцепенением, я не могу сосредоточиться ни на чем конкретном. Не хватает ментальной устойчивости. Я почему‑то думаю о своей сестре и ее свадьбе. Они с Заком просили меня поиграть несколько минут на пианино во время предстоящей церемонии в августе, и я согласился. Очевидно, что я не смогу; меня там даже не будет. Это вызывает у меня уныние, но я понимаю, что есть что‑то, что я могу сделать.

– Соня… если ты все еще хочешь, чтобы я играл на твоей свадьбе… там есть кассета – в коробке, в подвале родительского дома. На ней написано что‑то вроде «Всякое‑разное на пианино» или «Моя музыка». Там есть кассета. Это мои записи, я играю в основном акустические песни, девяносто третий – девяносто четвертый год.

Я тут же воображаю, как она вставляет кассету в магнитофон в родительском доме и слушает песни вместе с мамой. Я знаю, им будет очень трудно слушать музыку, которую я играл так прилежно десять лет назад: любимые пьесы Моцарта и Баха, Бетховена и Шопена. Еще одно видение вдруг посещает мой мозг, на этот раз – свадьба. Не могу точно сказать, где это место, но где‑то за городом, на открытом воздухе. Та же фортепианная музыка льется из громкоговорителя, собирается в грозовое облако и обрушивает на наше большое семейство ливень горестных слез. Моя смерть омрачит свадьбу Сони, но я знаю, что она справится с этим. Нет причин и поводов откладывать. Жизнь продолжается для живых.

Я рассеиваю в уме изображения мамы и сестры, оставляя мысль незаконченной, я вернусь к ней позже. Есть еще одна важная вещь, о которой я забыл упомянуть, это касается моих финансов. Я начинаю объяснять свои пожелания относительно пенсионных накоплений.

– Еще, конечно же, мои индивидуальные счета в «Шваб» могут перейти к Соне, если…

Я не заканчиваю фразы. Мозг охвачен спазмом разрозненных мыслей, он в растерянности. Была какая‑то идея, которую я пытался выразить, но я не помню, что это было. Я плыву по поверхности, лишенный выражения, потерянный, затем натыкаюсь на другую стремительную мысль, но не успеваю поймать ее и перевести в слова. Мысль тонет, уходит под поверхность океана сознания, затем всплывает снова. На этот раз я ловлю ее. Это касается моей кремации и процедуры развеивания пепла.

– Ох… гм… пояснение… Найф‑Эдж… Для той части меня, которая вернется в Нью‑Мексико. Боске и Найф‑Эдж… Восхождение на Найф‑Эдж остается одним из моих любимых. Так что, может быть, Дэн, Виллоу, Стив де Рома, Джон Джекс, Эрик Немейер и Стив Пэтчетт сделают это.

Снова откашлявшись, я нажимаю серебристую кнопку записи на задней части видеокамеры. Я надеюсь, что сказанное мной послужит одновременно и приличествующим случаю прощанием, и последней волей. Я рассказал, что нужно сделать с моими личными вещами и финансами, разобрался со своим имуществом, которого не так уж много, постарался передать как можно больше сестре. Можно было бы организовать все это более четко, но я измотан мыслительными усилиями и не хочу больше ни редактировать, ни переделывать запись. В последний раз я складываю экран камеры и кладу ее в щель между левой стороной каменной пробки и стеной каньона.

 

Жалкий и убогий, я смотрю, как проходит еще один пустой и бессмысленный час. По крайней мере, мне не надо бороться за то, чтобы согреться. Обжигающий холод атмосферы больше не сосет тепло из моего тела, как это было ночью. Но днем отсутствует необходимость мотать веревки вокруг ног, оборачивать чем‑то руки – и это лишает меня хоть какой‑то осмысленной суеты в этом каньоне. Мне не на что отвлечься и нечего делать. У меня нет жизни. Только при осмысленных действиях моя жизнь становится чем‑то большим, чем существование. Когда мне нечем заняться и нет никаких стимулов, я не живу, не выживаю. Я просто жду.

С тех пор как отдача ударов каменной кувалды разбила мою левую руку, все, что мне осталось, только ждать. Ждать чего, однако? Спасения… или смерти? Мне все равно. Оба исхода несут с собой одно и то же – избавление от страданий. Бездеятельность невыносима, она порождает апатию. Сейчас само по себе ожидание – худшая часть моего заточения. И когда я закончу ждать, все, что мне останется, – это ждать снова. В этих приступах хандры я могу, кажется, потрогать вечность рукой. Ни намека на то, что это бездействие когда‑нибудь закончится.

Но я могу закончить его сам. Я могу игнорировать боль в левой руке и продолжать бить по каменной пробке каменным молотком. Я могу ковырять камень ножом, несмотря на бесполезность этого действия. Я могу делать все то, что делал последние пять дней, просто ради движения. Я беру круглый «ударный» камень, потом вспоминаю, что мне понадобится носок для смягчения ударов. Долой кроссовку, долой носок – у меня появляется прокладка для избитой ладони. Ушибы на мясистой части большого пальца – самые болезненные, они буквально молят об отмене приговора, от первого удара до пятого, на котором я делаю паузу. Адреналиновое возбуждение переходит в гнев, и я поднимаю молоток еще раз, желая возмездия за то, что этот несчастный огрызок геологии сделал с моей левой рукой. Трах! Я бью по камню, боль в руке пылает. Бабах! И снова. Хрясь! Фиолетовые пятна гнева расцветают в мозгу поверх грибообразного облачка из песчаной пыли. Носок страшно воняет горелым оттого, что попадает между камнем и камнем и плавится в жаре трения от каждого удара. Я бью снова и снова. Трррах! Я рычу от животной ярости в ответ на пульсирующую боль в левой руке.

Я заставляю себя остановиться и не могу выпустить из руки каменный молоток – пальцы свело судорогой.

Эй, Арон. Похоже, ты зашел слишком далеко.

Постепенно вздернутые нервы расслабляются, и пальцы распрямляются настолько, что я могу выпустить булыжник. Я кладу его на каменную пробку. Опять намусорил вокруг. Нужно сгрести всякую дрянь с руки, чтобы грязь не попала в открытую рану. Я беру нож и начинаю счищать частички камня с зажатой руки, используя тупое лезвие как щетку. Смахивая песок с большого пальца, я случайно задеваю кожу и сковыриваю тонкий слой гниющей плоти. Она снимается, как пенка с кипяченого молока, прежде чем я понимаю, что происходит. Я догадывался, что рука будет разлагаться. Без кровообращения она умирает с того самого момента, как ее зажало. Когда бы я ни думал об ампутации, я допускал, что рука мертва и ее нужно будет ампутировать сразу после освобождения. Но я не знал, как быстро развивалось разложение с субботнего вечера. Теперь понятно, откуда тут так много насекомых: они чувствуют запах своей пищи, запах места для откладывания личинок, места для выведения потомства.

Из любопытства я дважды стучу по большому пальцу острием ножа. Со второго раза лезвие входит в кожу, как входило бы в брусок масла комнатной температуры. Раздается предательское шипение. Скопление газов – плохой признак, гниение зашло гораздо дальше, чем я ожидал. Хотя мой нос потерял чувствительность, я слабо ощущаю крайне неприятный запах, как будто где‑то вдалеке лежит туша животного.

Вслед за этим душком мозг ошарашивает осознание: что бы там ни происходило в моей руке, вскоре оно доберется до предплечья, если еще не добралось. Я не знаю и знать не хочу, что это – гангрена или какая другая пакость, но понимаю, что это отравляет мне тело. В дикой ярости я бросаюсь вперед, пытаясь вырвать руку из каменных наручников. Никогда в жизни я ничего не хотел так сильно, как сейчас хочу любым способом избавиться от этого разлагающегося придатка.

Я не хочу его.

Это больше не часть меня.

Это отбросы.

Выбрось ее, Арон. Избавься от нее.

Я мечусь туда‑сюда, вперед‑назад, вверх‑вниз, вниз‑вверх, я ору, испытывая лютую ненависть к руке, бьюсь о стенки каньона, теряю остатки самообладания, которое так тщательно пытался сохранять все это время. И вдруг замечаю, что правая рука неестественно изгибается, придавленная непоколебимой тяжестью каменной пробки. Я прозреваю. Мой припадок вмиг пресечен оглушительным торжеством Божественного вмешательства.

Если я выкручу руку как следует – сломаю кости предплечья.

Так брусок ломают в верстачных тисках; я могу согнуть эту чертову руку, и кости лопнут и развалятся!

Святый Боже, Арон! Вот оно! Вот оно! ВОТ, ТВОЮ МАТЬ, ОНО!

Я поспешно сметаю все с камня, стараясь держать голову прямо. Ни малейших колебаний – во власти откровения, я едва осознаю, что собираюсь сделать. Я на автопилоте и не контролирую происходящее. Не проходит и минуты, как я съеживаюсь под камнем, но мне не удается опуститься настолько, чтобы выгнуть руку – мешает давление на пояс. Я выстегиваю обвязку из петли, закрепленной на якоре, и всем своим весом давлю вниз так сильно, как только могу, задницей почти касаясь камней на дне каньона. Левую руку просовываю под валун и начинаю давить. Сильнее. Сильнее. СИЛЬНЕЕ! Я хочу максимально нагрузить свою лучевую кость. Медленно сгибаю руку вниз и влево… Ба‑бах! Эхо, как от приглушенного выстрела, разлетается по каньону Блю‑Джон, вверх и вниз. Я не произношу ни слова, но протягиваю руку, чтобы потрогать свое предплечье – в верхней части запястья вырастает огромная шишка. Я отстраняюсь от каменной пробки, снова опускаюсь, воспроизводя позу, в которой только что был, и чувствую зазор между острыми зазубренными краями аккуратно сломанной кости.

Не останавливаясь, молча, я наклоняюсь над каменной пробкой с одной только ясной целью в мозгу. Скользя кроссовками, упертыми в стенки каньона, я отталкиваюсь ногами и левой ладонью хватаюсь за обратную сторону пробки, тяну сильнее, со всей свирепостью, на которую только способен. Сильнее. Сильнее. СИЛЬНЕЕ! И второй выстрел возвещает о конце жизни моей локтевой кости.

Вспотевший, ликующий, я снова касаюсь правой руки пятью сантиметрами ниже кисти, отвожу правое плечо в сторону от камня. Обе кости раскололись примерно в одном месте. Локтевая, может быть, на полтора сантиметра ближе к локтю, чем лучевая. Вращая предплечье, как вал внутри кожуха, я получаю оси движения, совершенно не зависящие от рабства каменных тисков.

Переполненный возбуждением, я торопливо пускаю в ход более короткое и острое из лезвий своего мультитула. В спешке пропуская этап отрепетированного наложения жгута, я помещаю острый кончик ножа между двумя синими венами. Давлю на ножик и смотрю, как кожа растягивается, пока лезвие не прорывает ее и нож не уходит вовнутрь по рукоятку. Меня обжигает дикая боль, но я знаю, что дело только начинается.

Бросив взгляд на часы – 10:32 утра, – я подбадриваю себя: «Такие дела, Арон. Назад пути нет».

Забудем все эти мои заявления о том, что ампутация не более чем медленное самоубийство. Я движусь вперед на волне эмоций. Понимая, что альтернатива – это ожидание медленной, но верной кончины, я предпочитаю под угрозой смерти действовать. Рука, исчезающая в каменной перчатке, выглядит дико, и настолько же прекрасным кажется мне то, что я нашел способ ее ампутировать.

Первым делом нужно отделить и рассечь максимальное количество кожи на внутренней части моего предплечья, постаравшись при этом не порвать ни одну из вен, похожих на макаронины и расположенных слишком близко к коже. Проделав достаточно большую дыру сантиметрах в десяти ниже кисти, я моментально вынимаю нож, зажимаю рукоятку в зубах и засовываю в разрез сначала указательный, а потом и большой палец левой руки, затем исследую то, что вокруг. Перебирая странные и незнакомые ткани, пытаюсь в уме составить что‑то вроде карты внутренностей своей руки. Я чувствую связки мышц и за ними две пары чисто сломанных, но зазубренных обломков кости. Повернув правое предплечье так, будто хочу развернуть правую ладонь кверху, я чувствую, что концы внутренней кости свободно вращаются относительно жестко закрепленных участков. Мне больно, но этого движения я не мог сделать с субботы, и меня вдохновляет то, что вскоре я наконец‑то избавлюсь от оставшейся части моей раздавленной мертвой руки – это только вопрос времени.

Проталкивая пальцы в рану, ощупывая находки, я различаю твердые сухожилия и связки, мягкие, эластичные артерии. Решаю оставить их на самый конец.

Перемещая кровавые пальцы к краю разреза, я отделяю прядь мускульных волокон и, работая ножом как при чистке овощей, перерезаю полоску толщиной с мизинец. Я повторяю это движение много раз, разрезая полоску за полоской, без колебаний и без звуков.

Нащупываем, отделяем, проворачиваем, отрезаем.

Нащупываем, отделяем, проворачиваем, отрезаем.

Раз за разом; рутина.

Что бы я ни нащупал в кровавой липкой массе между краем разреза и левым большим пальцем, все становится жертвой размеренного движения ножа. Я похож на водопроводчика‑трубореза, пробивающегося сквозь внешнюю изоляцию мягкой трубы. Как только очередной мускульный жгут поддается металлу, я ищу, нет ли рядом артерии толщиной в карандаш. Если нахожу – легонько тяну за нее и выдергиваю из разреза, отделяя от мускульного жгута, который собираюсь рассечь. В конце концов примерно на одной трети пути через мешанину тканей своего предплечья я перерезаю вену. Я еще не наложил жгут и веду себя как пятилетний пацан, дорвавшийся до груды рождественских подарков, – раз уж я начал, ничто не может меня остановить. Страстное желание продолжать операцию и освободиться оказывается настолько сильным, что я решаю, будто потерял не так уж много крови – всего несколько капель, поскольку раздавленная рука действует как изолирующий вентиль для всего моего кровообращения.

Проносятся еще десять, пятнадцать, а может быть, двадцать минут. Я поглощен тем, чтобы провести операцию как можно быстрее. Но на моем пути стоит сантиметровое желтоватое сухожилие посередине предплечья, и я останавливаюсь, чтобы надеть импровизированный жгут. К этому времени я перерезал еще одну артерию, и несколько унций крови – где‑то с треть чашки – вытекли на стенку каньона ниже моей руки. Скорее всего, потому, что я рассек большинство соединительных тканей в середине предплечья и позволил сосудам открыться, потеря крови в последние несколько минут возросла. Операция замедлилась: я подошел к особо прочному сухожилию и не хочу терять кровь без необходимости, пока еще не освободился. Мне пригодится каждая капля на то, чтобы добраться до своего пикапа и потом доехать до Хэнксвилла или Грин‑Ривер.

Я еще не решил, где быстрее будет получить медицинскую помощь. Ближайший телефон – в Хэнксвилле, в часе езды на запад, если я справлюсь с переключением скоростей левой рукой. Но я не помню, была ли там какая‑нибудь больница; все, что приходит на память, – заправочная станция и закусочная с гамбургерами. Грин‑Ривер в двух часах езды на север, но там есть больница. На автостоянке у начала тропы я надеюсь встретить кого‑нибудь, кто сможет отвезти меня, но вспоминаю, что в субботу там было еще только два автомобиля на всю площадку с гектар размером. А это был выходной. Сегодня – будний день. Приходится рисковать: может быть, когда я дойду до стоянки, там вообще никого не окажется. Я должен рассчитать силы на шести‑семичасовое испытание, прежде чем кто‑то сможет оказать мне квалифицированную медицинскую помощь.

Положив нож на каменную пробку, я вытаскиваю неопреновую трубку своего кэмелбэка, которая вот уже два дня как лежит слева от валуна в бездействии. Двойной петлей затягиваю черную изоляционную трубку на предплечье в нескольких сантиметрах ниже локтя. Завязываю эластичную черную ткань двойным простым узлом, один конец в зубах, за другой тяну свободной левой рукой. Потом быстро просовываю под трубку карабин и проворачиваю его шесть раз – так же, как делал во время первых экспериментов со жгутом, уже целую эпоху назад, во вторник. Или это был понедельник?

«Почему же я не сообразил, как сломать кости раньше? – гадаю я. – Зачем мучился зря столько времени?» Господи, я, наверное, самый тупой из всех парней, которым когда‑либо зажимало руку в каменной ловушке! Мне понадобилось целых шесть дней, чтобы допереть до того, как можно отрезать себе руку. Отвращение к самому себе душит меня, пока я не вытряхиваю все это из головы.

Арон! Это все постороннее. Не имеет значения. Вернись к работе!

Я вщелкиваю глубоко врезавшийся в тело карабин во второй оборот неопреновой трубки – чтобы не раскрутилась – и опять беру окровавленный нож.

Продолжая операцию, перерезаю последние мышцы, окружающие сухожилие, и третью артерию. До сих пор я ни разу не пискнул и не ойкнул, я не думаю о том, что нужно как‑то излагать словами боль, поскольку она – неотъемлемая часть процесса, не более значимая для результата, чем цвет жгута.

Теперь у меня сравнительно открытый доступ к сухожилию. Я агрессивно пилю его лезвием, но не могу сделать даже зарубки на чрезвычайно жестком и прочном волокне. Тяну пальцами – сухожилие оказывается прочным, как аудиокабель, и немного похоже на армированную, двойной толщины ленту упаковочного скотча, слипшуюся полусантиметровыми складками. Я не могу разрезать его, поэтому решаю использовать не лезвие мультитула, а плоскогубцы. Вытащив скользкий от крови инструмент, я упираюсь обратной стороной лезвия в живот, складываю его, а затем вытаскиваю плоскогубцы. Чтобы выкусить часть сухожилия, давлю на ручки инструмента и поворачиваю их, так мне удается выгрызть кусок. Супер, все работает. Самый грубый этап операции.

Захватить, сдавить, повернуть, оторвать.

Захватить, сдавить, повернуть, оторвать.

Раз за разом; рутина.

«Будет что рассказать друзьям, – думаю я. – Они же никогда не поверят, что я сам откромсал себе руку. Да блин, я тоже с трудом в это верю, хотя смотрю, как это делаю».

Мало‑помалу я все‑таки продираюсь сквозь сухожилие, перерезаю последнее волокно, похожее на шпагат, снова меняю инструменты, зубами вытаскивая лезвие. Время – 11:16, я режу руку уже целых сорок минут. Пальцами определяю, что мне еще осталось: два небольших жгута мышц, еще одна артерия и участок кожи, прижатый к стенке – примерно с четверть обхвата руки. Впереди также белый пучок нервов, похожих на вермишель‑паутинку. Разрезать их без боли не удастся. Я стараюсь не притрагиваться пальцами к главному нерву: предпочитаю не знать заранее, что меня ждет. Более тонкие эластичные прядки нервов настолько чувствительны, что даже от легкого толчка посылают мощный, ошеломляющий разряд в плечо. Все это мне предстоит перерезать. Я поддеваю нерв острием ножа и дергаю вверх, как дергают гитарные струны – только на целых пять сантиметров от лада. Нервы рвутся, и меня окатывает волна боли. Это меняет мои представления о том, что такое «больно» вообще: ощущения такие, будто я сунул всю руку в кипящую магму.

Несколькими минутами позже я прихожу в себя настолько, чтобы продолжать процесс. Последнее, что осталось сделать, – это натянуть кожу на внешней стороне кисти и распилить ее, прижав к стенке, как пилят хрящ на разделочной доске. Я приближаюсь к моменту однозначного освобождения, адреналин плещется во мне, как будто мои артерии полны не кровью, но новехоньким потенциалом будущего. Каждое воспоминание моей жизни придает мне сил, каждая будущая возможность, связанная с этим воспоминанием.

 

11:32, четверг, 1 мая 2003 года. Я рождаюсь во второй раз. На этот раз я выношен в розовой утробе каньона и выхожу из нее. На этот раз я взрослый человек и понимаю все значение и мощь этого события так, как не может никто из нас, рождаясь в первый раз. Моя семья, мои друзья, мои страсти и увлечения – все это дает мне нарастающий приток энергии, такой же внутренний взрыв я испытываю, приближаясь к трудной вершине, но сейчас эмоции в десять тысяч раз сильнее. Я крепко натягиваю остатки соединительных тканей, давлю ножом на стену, и последняя тонкая полоска плоти рвется быстрее, чем нож успевает разрезать ее.

Этот хрустальный миг разлетается вдребезги, мир навсегда становится другим. Нет больше тюрьмы, есть свобода. В ответ на внезапное освобождение левая рука делает взмах по ходу каньона, мои плечи разворачиваются на юг, я прислоняюсь к северной стене каньона, и мозг мой утопает в эйфории. Я гляжу на стенку напротив, где менее чем двенадцать часов назад выцарапал: «RIP ОКТ 75 АРОН АПР 03», и голос в моей голове кричит:

Я СВОБОДЕН!

Это самое сильное чувство в моей жизни. Я начинаю бояться, что взорвусь от истерического шока и исступленного восторга, парализующих меня надолго – я все стою, опершись на стенку. Я больше не ограничен физическим пространством, которое занимал почти неделю, и чувствую себя как под кайфом, не в своей тарелке, но ободрен своей свободой. Голова падает на правое плечо и затем на грудь, пока я не поправляю ее и не принимаю устойчивую позу у стены.

Я спотыкаюсь, едва не падаю, запнувшись о булыжники на дне каньона, но вовремя выставляю ногу, чтобы не грохнуться на южную стенку. Как же это прекрасно, что теперь можно просто упасть! Я смотрю на кровавый послед, размазанный по каменной пробке и северной стенке каньона. Брызги крови скрывают темную массу моей ампутированной кисти, но белые концы лучевой и радиальной костей заметно выступают из кровавой неразберихи. Взгляд задерживается на этом месте и застывает. Голова кружится, но я зачарован видом своего предплечья в разрезе.

Ну, хватит. Пора заняться другими делами. Часы тикают, Арон. Беги отсюда.

 

ГЛАВА 14

Захват цели: «Мы нашли его пикап!»

 

Прежде чем вообразить что‑то, ты должен в это поверить.

Марк Твайт, автограф на моем экземпляре книги «Поцелуй или смерть»

 

Три часа мама сидела в темноте на верхней ступеньке покрытой черно‑белой ковровой дорожкой лестницы в нашем денверском доме. Это была та самая лестница, по которой я, получая бесконечные замечания от родителей, прыгал через ступеньку вверх и вниз шесть лет подряд, пока учился в средней и старшей школе. Мама никак не могла расслабиться, самые страшные сценарии прокручивались у нее в голове. Живот сводили нервные спазмы, и она сидела, прижав колени к груди и обхватив их руками, пристроив голову на сгиб левого локтя.

Она ждала, когда утром на работу выйдет персонал по землеустройству. Как и я, мама недолюбливала ждать. Она молилась, но даже после многократных молитв беспокойство не оставляло ее. В без четверти шесть утра, чувствуя настоятельную необходимость сделать хоть что‑то, она оставила свое бдение и стала просматривать список федеральных служб и служб штата, управляющих общественными землями Центральной и Южной Юты. В те ранние часы четверга мама обзвонила десяток организаций. Сначала она позвонила в филиал Хэнксвиллского бюро земельного управления (БЗУ) и оставила сообщение на автоответчике; затем – в полицию Сент‑Джорджа и подала заявление о пропавшем без вести. Затем сообщила все необходимые сведения диспетчеру поисково‑спасательной службы (ПСС) Сидар‑Сити и через несколько минут – диспетчеру ПСС из Ричфилда по имени Джорджия. Было уже без четверти семь, ее голос звучал прерывисто и утомленно. Объясняя, почему я ночевал бы в своем пикапе, мама назвала меня скрягой, но добавила, что я очень ответственный и, раз я не вышел на работу и никому не позвонил, наверняка произошло что‑то ужасное.

В 6:52 утра Джорджия передала по радио на весь штат извещение о поисках, опираясь на сведения, полученные от моей мамы:

 

Ричфилд, всем машинам: разыскивается пропавший человек. Должно быть, он в Юте, возможно, в районе национальных парков.

Ричфилд, всем машинам: разыскивается пропавший человек из Аспена, Колорадо. Последний раз его видели двадцать четвертого апреля, в прошлый четверг, в Аспене. Известно, что он собирался в Юту, куда‑нибудь, где достаточно тепло для пешего туризма.

У него темно‑бордовая «тойота‑такома» девяносто восьмого года выпуска, номер Нью‑Мексико восемь‑четыре‑шесть эм‑эм‑вай, Нью‑Мексико восемь‑четыре‑шесть эм‑эм‑вай, на крыше багажник с лыжами.

Общий вызов, продолжение. Имя – Арон Ральстон, двадцать семь лет, белый мужчина, рост метр девяносто, вес семьдесят пять килограммов, глаза карие, темные волосы. Он был один, имеет опыт пеших путешествий, опыт поисково‑спасательных операций, горных восхождений, а также катания на лыжах. Очень ответственный человек.

Пропавший не явился на работу во вторник, несмотря на предварительную договоренность. Никому не звонил и не писал. В пикапе должен быть багажник для лыж и лыжное снаряжение. Он предупредил друга, что собирается в отдаленные районы Юты в пеший поход. Возможно, он ехал по шоссе И‑семьдесят, с тех пор о нем ничего неизвестно, должно быть, ночевал в кузове. Вероятно, у него с собой очень мало денег.

 

С Ларри Шеклфордом из БЗУ в Солт‑Лейк‑Сити мама говорила в восемь утра. Сразу, как только повесил трубку, он запустил сообщение по поводу моей машины во внутреннюю рассылку БЗУ и продублировал его в управление штата по охотоводству и рыбной ловле. Затем лично обзвонил своих знакомых из этих бюро – убедиться, что они получили просьбу о содействии. Маму очень тронуло, что Ларри и Джорджия приняли ее беду так близко к сердцу. Она уже устала слышать от полицейских и других чинов: «это случается все время» и «в конце концов он где‑нибудь да обнаружится». Теперь в пасмурном утреннем небе для мамы засияли два лучика надежды. Она с нетерпением ждала, когда начнется смена у капитана Кайла Эккера, который из всего маминого списка больше всех ей помогал. Она очень хотела обсудить с ним ход поисков.

 

В девять утра Эдам Крайдер вышел из полицейского участка Аспена и с аннулированным чеком из моей чековой книжки направился в отделение Банка США. Утром в четверг там не было посетителей, он подошел к первому окошку и прервал кассиршу, которая готовила рабочее место к новому дню.

Выслушав его жалостный рассказ, кассирша позвала старшего смены, чтобы получить разрешение открыть доступ к истории моей дебетовой карты.

– Похоже, что последняя транзакция была двадцать пятого, в Моабе, в «Сити‑маркете».

– Сколько?

– Покупка на двадцать два тридцать один… наличных не получал.

(Я запасался водой, соком, фруктами, леденцами и буррито.)

– А что до этого?

– Двадцать девять двадцать два в супермаркете «Кларкс», тут в городе, двадцать четвертого числа.

(Я купил продукты вечером двадцать третьего перед тем, как пойти домой складывать вещи для лыжной вылазки с Брэдом и поездки в Юту, но супермаркет провел деньги только после полуночи.)

– И все? После двадцать пятого ничего? Как часто это обновляется?

– Мгновенно… по крайней мере в течение нескольких часов – смотря как быстро магазин проводит данные.

Крайдер уже знал – вчера вечером выяснили по телефону, – что последняя операция с моей кредитной картой производилась двадцать четвертого, на заправке в Гленвуд‑Спрингс – городке у слияния рек Роаринг‑Форк и Колорадо. Из Гленвуда можно направиться на восток или запад по трассе I–70, что ни о чем не говорит, за исключением того, что я не пользовался кредитной картой неделю. Итак, Эдам узнал, что я приехал в Моаб и, возможно, уехал оттуда в пятницу двадцать пятого. Но где я пропал?

 

Утром в четверг, в 9:07, Стив Пэтчетт сидел в Альбукерке на своей кухне и размышлял, как дальше вести поиски. Стив был электриком и членом профсоюза, так что примерно раз в полгода от четырех до шести недель сидел без работы, и как раз сейчас был такой момент, поэтому времени, чтобы посвятить себя планированию поиска, у него было навалом. Сначала он набрал номер конторы шерифа округа Эмери с домашнего телефона, и звонок перевели на капитана Кайла Эккера. Они обсудили состояние поисков, начатых благодаря их вчерашнему разговору. Кайл объяснил, что первый поиск не дал результатов.

– Наши парни были в Блэк‑Боксе с ребятами из поисково‑спасательной команды на внедорожниках, но ничего не нашли. Двое отправились в Джо‑Вэлли – этого каньона вроде не было в вашем списке, но там много пеших маршрутов. В общем, и там ничего нет. Мы отозвали всех назад до темноты.

– Кто‑нибудь добрался до Сегерс‑Хоул? – спросил Стив.

Каньон Сегерс имелся в списке Кайла, но туда он еще никого не отправлял – почти три часа езды от Кэстл‑Дейла на крайний северо‑запад округа. Поскольку в дневную смену людей было больше, Кайл мог позволить себе послать в Мадди кого‑нибудь с волонтерами из поисково‑спасательной команды округа.

– Это далеко, но мы проверим и там. Я ждал, пока рассветет и появится еще пара глаз, но это потом. Вы ничего больше не хотите мне сказать?

Стив мысленно пробежался по всем обсужденным пунктам. Это была всего лишь интуиция, но он сказал Кайлу:

– Я почти уверен, что он в вашем округе.

Кайл пообещал сообщить Стиву, когда придут отчеты из более отдаленных районов, и поблагодарил его за участие. Повесив трубку, капитан разложил перед собой карты и составил список мест, куда его людям и волонтерам ПСС надо будет заехать по пути к Сегерс. «Мы уже обыскали все верхние углы, – размышлял капитан, – и большинство подходов в центральной части округа. Если он у нас, то внизу на юге. Как люди туда попадают? Там же нет дорог». Только одна грунтовая дорога – Нижняя Сан‑Рафаэль – петляет на юге округа Эмери и упирается в дикий край национального парка Каньонлендс. «Может быть, в районе Робберз‑Руст…» – подумал Кайл, изучая подробную карту округа. Там несколько каньонов и пересохших русел, большая часть земель БЗУ доступна с Нижней Сан‑Рафаэльской дороги и ее продолжения, заканчивающегося у Мейз‑Дистрикт. Кайл знал, что по пути к Мейз многие проезжают из округа Эмери в округ Уэйн. Пожалуй, есть смысл там проверить, решил он, даже если придется послать ребят через границу округа.

В четверть десятого утра Кайл набрал номер станции рейнджеров Ханс‑Флэт перед Мейз‑Дистрикт и спросил про красный пикап «тойота‑такома». Трубку взял рейнджер Гленн Шеррилл – и тут же узнал по описанию машину, которая с выходных стояла у каньона Хорсшу.

– Я только что был там. Эта машина стоит там уже дня три, – сказал он Кайлу.

Обычно за день каньон Хорсшу посещает от силы десяток человек, в выходные, может, чуть больше. Почти все укладываются в полдня. Служба национального парка каждый день посылает рейнджеров в Большую галерею приглядывать за посетителями и охранять петроглифы, которым пять тысяч лет. Поскольку обычно рейнджеры приезжают первыми, а уезжают последними, они привыкли видеть площадку для машин пустой, ну максимум с двумя‑тремя машинами и палатками. Рейнджеры не могли не обратить внимания, что одна машина стоит на площадке большую часть недели. Поскольку мой пикап вызывающе загородил вывеску, которая должна быть видна с подъездной дороги (я поставил машину так, чтобы было ровно спать), он был еще более заметен.

Даже чувствуя девяностопроцентную уверенность, Гленн помедлил и сдержанно высказался:

– Да, я думаю, это та самая машина.

– Можете послать кого‑нибудь уточнить номер? – спросил Кайл.

– Да, конечно. Я вам перезвоню.

Гленн связался по рации с рейнджерами, которые как раз собирались выдвинуться со стоянки в каньон. Они подтвердили, что пикап так и стоит, где стоял, и уточнили номер. Гленн тут же перезвонил Кайлу:

– Его машина у нас.

– Спасибо за помощь. Мы пришлем кого‑нибудь.

Капитан отправил сержанта Митча Ветере, чтобы тот поехал к началу тропы. Затем диспетчер по рации попытался связаться с Куртом Тейлором – шерифом округа Уэйн. Тейлор отсутствовал на дежурстве до второй половины дня, но его первый помощник Даг Блисс перезвонил в течение часа.

Поскольку подход к каньону Хорсшу расположен прямо на границе с округом Уэйн, поиски могли потенциально выйти из зоны ответственности Кайла и его помощников. Моя машина стояла на территории округа Уэйн; если бы я пошел по каньону на север, то оказался бы в округе Эмери, а если бы пошел на юг – то в округе Уэйн. С разрешения Дага Кайл продолжал быть начальником поисков и начал подключать к делу спасательную команду службы национальных парков. Он уже позвонил диспетчеру ПСС в Прайсе, чтобы прислали вертолет.

 

Новость о том, что мой пикап нашелся у каньона Хорсшу, достигла Элиота утром в 9:37, и следующий час он провел на телефоне. Это был настоящий прорыв, вселивший надежду в моих друзей по всей стране. Рейчел отправила из Аспена мейлы моим друзьям в долину реки Роаринг‑Форк, набранные сорок восьмым кеглем. Южнее, в Нью‑Мексико, Стив Пэтчетт говорил с Джейсоном Хэлладеем по телефону в 10:31 утра. В течение часа они скоординировали две группы моих друзей, поисковиков‑спасателей и альпинистов из Альбукерке и Лос‑Аламоса, которые тут же спланировали выезд к каньону Хорсшу. Стив позвонил Кайлу Эккеру и рассказал ему о намерениях Совета горных спасателей Альбукерке. Капитан Эккер заверил Стива, что их участие в поисках только приветствуется.

 

У нас дома в Денвере Энн Форт и моя мама разрабатывали другой план. Они делали листовку о том, что пропал человек, и собирались разослать ее по факсу по всем Объединенным методистским церквям около Гранд‑Джанкшн с просьбой расклеить на заправках, – мол, не видел ли меня кто‑нибудь, когда я ехал в Юту. Мама раскопала статью из «Аспен таймс» за прошлый март и вырезала оттуда мой автопортрет, который я сделал на пике Кэпитол. Она вставила фотографию (десять на пятнадцать сантиметров) в бумажную рамку, а ниже написала мои приметы и максимум, что знала о моем вероятном местонахождении:

 

Арон Ральстон, р. 27 окт. 1975 г., возраст 27 лет. Рост прим. 190 см, вес прим. 75 кг, темные растрепанные волосы. Последний раз его видели в четверг 24 апр. прим. в 18 ч. около Карбондейла, Колорадо. Расплачивался кредитной картой на заправке в Гленвуд‑Спрингс ранним вечером 24 апр. Очень спортивный и, вероятно, направлялся в Юту кататься на велосипеде или на лыжах.

 

Добавив описание пикапа и правильный номер, напоследок мама привела и телефон аспенской полиции. Они с Энн были у копировальной машины, когда позвонили в дверь.

– Интересно, кто это? – громко спросила мама. Даже не выглянув из окна, она спустилась к двери и отворила ее. Там была Сью Досс, еще одна подруга из церкви. Сью и ее муж Кит были содиректорами молодежной программы для средней школы, когда я учился в Черри‑Крик. Я провел у них, наверно, десятки выходных, дважды мы путешествовали в Вайоминг с детскими группами, работая волонтерами в лагерях от церкви; я даже дал первый урок игры на пианино их дочери Джейми. После того как я закончил школу и уехал в колледж, семья Досс продолжала поддерживать близкие отношения с моими родителями.

Сью приехала прямо из ОМЦ Надежды, где узнала о маминой просьбе поддержать ее в трудный момент. Мама быстро рассказала Сью то немногое, что знала о моей ситуации. Снова были слезы, объятия, рыдания, но вскоре Сью, Энн и моя мама вернулись к работе.

Итак, листовка была сделана, оставалось ее распространить. Мама попросила администратора из офиса церкви Надежды переслать ей по факсу список телефонов Объединенных методистских церквей Гранд‑Джанкшн. Манипулируя двумя телефонными аппаратами, мама заодно разогревала факс. В девять сорок пять утра они были готовы двигаться дальше, и тут зазвонил мамин мобильник.

Голос на том конце принадлежал командиру группы рейнджеров Стиву Сванке из национального парка Каньонлендс. Мама впервые говорила с рейнджером Стивом, как он себя назвал, – он подключился к поискам только час назад, – но была в восторге от поразительно хороших новостей.

– Миссис Ральстон, мы обнаружили машину вашего сына, – сказал Стив приветливым голосом, растягивая слова; такая манера выработалась у него за долгие годы взаимодействия с людьми.

Ахнув, мама передала новости подругам – радостно, на грани визга:

– Пикап нашелся! Спасибо Тебе, Господи! Пикап нашелся!

После того как Стив подробно рассказал моей маме последние новости, она крепко обнялась с подругами, а затем они сели на заднем крыльце, понимая: теперь остается только молиться, чтобы спасатели нашли меня живым и невредимым.

 

В рамках совместной операции ПСС и конторы шерифа округа Эмери рейнджер Стив Сванке и капитан Кайл Эккер запрашивали вертолеты, собак‑ищеек, команды альпинистов, наземный персонал и конных спасателей для поисков в каньоне Хорсшу. В объединенной штаб‑квартире в Моабе Сванке поручил двоим следователям составить на меня досье. Первым делом они набрали мое имя в поисковике. И, сразу же попав на мой сайт, принялись изучать описания моих походов – горных, лыжных и т. д., а также фотоальбом с красивыми видами скал Нью‑Мексико. Они вычислили, что я опытный турист, но, скорее всего, не очень хорошо знаком с окрестностью каньона Хорсшу. Это был один из девяти факторов, учитывающихся при расчете срочности поисковых работ.

Инструкция Национальной поисково‑спасательной ассоциации (НПСА) помогает оценить относительную срочность поисковых работ, исходя из количества пропавших человек, их возраста, состояния здоровья, снаряжения и опыта, наряду с погодными условиями, ландшафтом и историей спасательных работ в этой местности. Каждый фактор оценивается по трехбалльной шкале, причем единица означает более высокую срочность, чем тройка. Очень пожилой (1) и неопытный (1) человек с кардиологическим заболеванием (2), заблудившийся в одиночку (1) в пургу (1) только с той одеждой, которая есть на нем (1), в области крутого, скалистого ландшафта (1), где уже случались аналогичные происшествия (1) с низкой вероятностью ложного вызова на поиск (1) – итого выходит 10. Любой результат от 9 до 12 означает быстрое реагирование первой степени.

Исходя из всего, что было известно обо мне, поисковым работам присвоили бы срочность второй степени, которая отличается от неотложной только скоростью и количеством людей, а также задействованного на первом этапе снаряжения. Однако из‑за моего большого опыта зимних соло‑восхождений на четырнадцатитысячники и почти недельного отсутствия, рейнджер Сванке объявил высший приоритет – аварийного реагирования.

По приказу Сванке «Нью эйр геликоптерс» – чартерная компания из Дюранго – выпустила вертолет в каньон Хорсшу в четверг около полудня. Позднее ПСС запросила еще одну «птичку» у пожарной команды лесоохранной службы Южной Юты. Сванке объявил, что его второй по значимости целью, после обеспечения безопасности поисково‑спасательного персонала, является то, чтобы «определить местонахождение, получить доступ, стабилизировать и транспортировать Ральстона до 20:00 часов 01 мая 2003 г.». При такой заявленной срочности операции, устав требовал вытащить меня в первые десять часов. Руководители поисково‑спасательных работ иногда используют сокращение LAST – locate, access, stabilize, transport (обнаружить, получить доступ, стабилизировать, транспортировать).

Капитан Эккер посовещался с помощником шерифа округа Уэйн Дагом Блиссом, и тот согласился предоставить свою поисково‑спасательную команду, включая конную группу для ускорения поиска. Хотя это была его просьба вызвать поисковиков, капитан Эккер шутил:

– Ну да, с вертолетом в воздухе к тому времени, когда вы спуститесь с лошадьми в каньон, мы уже локализуем паршивца. Но вызовите их и будьте готовы оставить на ночь.

В 11:25 утра Блисс послал поисково‑спасательной группе приказ встретиться в Хэнксвилле: «Встречаемся у „Карла Ханта“ для поисков в районе каньона Хорсшу. Приведите лошадей, будьте готовы остаться на всю ночь».

 

Терри Мерсеру, пилоту из Управления общественной безопасности, только что отменили полет, и его заправленная машина стояла на взлетно‑посадочной площадке для вертолетов в Международном аэропорту Солт‑Лейк‑Сити, когда в десять сорок пять утра ему позвонили.

Через двадцать пять минут Терри был на борту вертолета и звонил капитану Эккеру, который попросил его подобрать одного из своих офицеров в аэропорту Хантингтон в северо‑западной части округа, примерно за семьдесят воздушных миль от каньона Хорсшу. В 12:50 Терри приземлился и взял на борт детектива Грега Фанка с большой кустистой бородой (только что работавшего под прикрытием по поручению отдела по борьбе наркотиками). Они вылетели в каньон, до которого было всего тридцать пять минут лёту.

Хотя Терри пришлось лететь два часа из Солт‑Лейк‑Сити, его вертолет первым приземлился на грунтовой парковке перед каньоном Хорсшу. Сержант Митч Ветере показал Терри мой бордовый пикап, и они осмотрели мое походное и кемпинговое снаряжение в багажнике. После короткого совещания рейнджеров из БЗУ и ПСС, собравшихся на подходе, Терри и два офицера решили, что опытный турист скорее направился бы к северному концу каньона, где тот пересекается с каньоном Грин‑Ривер. Когда прилетит второй вертолет, он покружит и над верхней частью каньона к югу от подхода.

Определившись с полетными планами, Митч присоединился к своему коллеге Грегу на заднем сиденье вертолета в качестве дополнительной пары глаз на борту, хотя и очень боялся летать. Постановление федеральных органов запрещает работникам БЗУ и службы парка садиться на борт любого летательного средства, не имеющего зеленой карты. Поскольку ПСС Юты помогает в первую очередь округам, пилотам не позволено иметь зеленые карты, и таким образом они избегают обязательств помогать федеральным властям. Эта политика работает в пользу ПСС, сохраняя ограниченные ресурсы отдела для нужд штата, – но сейчас рейнджеры БЗУ и ПСС, собравшиеся на стоянке у Хорсшу, оказались фактически отлучены от спасработ. Поэтому, хотя Митч летать не любил, и сильно не любил, хотя он не доверял вертолетам, он был единственным человеком на парковке, кто мог лететь.

В 13:56 Терри поднял вертолет ПСС в вихре красной пыли и, влетев в каньон Хорсшу, двинулся в северо‑восточном направлении, к слиянию Бэрриер‑Крик и Грин‑Ривер. На протяжении двадцати миль он вел машину как можно ниже, повторяя все изгибы пересохшего русла Бэрриер‑Крик. Грег и Митч искали следы на песчаном дне каньона и опасливо поглядывали на ничтожный промежуток между кончиками лопастей пропеллера и каменными стенами. Вдыхая запах отработанного топлива, Митч ежесекундно спрашивал себя: «Бог мой, что я тут делаю, на этом летающем бензобаке?»

Примерно через час они долетели до Грин‑Ривер. Грег и Митч не заметили никаких признаков туриста; впрочем, заметить они могли бы только того, кто находится на открытом пространстве. А в каньоне было много крупных камней и деревьев, которые отбрасывали густые тени и не позволили бы обнаружить меня, если бы я был ранен и не мог подать сигнал вертолету или скрыт из виду.

В 14:50 Терри развернул вертолет и спешно полетел обратно к стоянке. Топлива у него осталось на полчаса, а нужно было приземлиться, оставить офицеров у парковки, потом снова подняться и за двадцать минут перелететь через Каньонлендс в Моаб на дозаправку. Это было довольно рискованно, времени – в обрез.

К тому времени Терри сделал все возможное. Как только он поднялся над каньоном, Митч впервые за последний час вздохнул легко, ожидая возможности снова ступить на terra firma. [91]

 

ГЛАВА 15

Свидание с судьбой

 

Было похоже на секс со смертью.

Барри Бланшар о попытке своей команды взойти на Рупальскую стену (4500 м) Нанга Парбата в Пакистане

 

11:34, четверг, 1 мая 2003 года. Я кладу нож сверху на каменную пробку и упаковываю культю в пластиковый пакет, который раньше служил прокладкой между правой рукой и стеной. Обернув белый пакет желтой тесьмой, снятой с шеи, я сую руку в пустой рюкзак кэмелбэка и перебрасываю затянутые ремни через голову, чтобы прижать ампутированную руку к груди в самодельной перевязи. Мне не приходит в голову остановиться и снять велосипедные шорты, чтобы вытащить из них впитывающую прокладку; в этот момент нужно двигаться вперед. Я выстегиваю два карабина из моего полиспаста и встегиваю их в петлю на обвязке, затем лихорадочно бросаю несколько непристегнутых предметов в мешок – пустую емкость для воды, почти полную бутылку мочи, видеокамеру, мультитул – и делаю паузу, взяв в руки фотоаппарат. Какой‑то инстинкт просыпается внутри меня, и я включаю камеру. За пять секунд я делаю два снимка отрезанной руки. Такое несентиментальное прощание. Выключив камеру, надеваю крышку на объектив, бросаю ее в рюкзак и тщательно затягиваю узел. Быстро осмотрев все вокруг каменной пробки, дабы убедиться в том, что не забыл ничего важного, я сгребаю в левую руку две дюжины витков альпинистской веревки и пускаюсь ковылять по каньону.

Первые пятнадцать метров меня мотает от стены к стене. Приходится остановиться и успокоиться. Мое сердце на пределе, бьется в три раза чаще, чем в нормальном состоянии, но давление сильно понижено. Есть опасность отрубиться.

Успокойся, Арон. Сейчас нельзя терять сознание.

Если я буду торопиться и перенапрягаться, ничем хорошим это не кончится. Прежде всего, нужно добраться до воды. Я делаю три глубоких вдоха и выдоха, внутренне собираюсь и иду дальше, таща за собой запутанную веревку. Следующие сто сорок метров я прохожу за двадцать минут. Два часа назад, с появлением солнечного кинжала, здесь было немного света, сейчас темно. Но мои глаза привыкли к сумеркам, я даже не включаю налобник. Извилистый узкий каньон почти на всем своем протяжении у же ширины плеч; я осторожно протискиваюсь боком по этому проходу, чтобы не задеть правую руку. По крайней мере в десяти разных местах мне приходится одной рукой выполнять замысловатые полутехнические маневры. Сначала я перекидываю веревку через каждый узкий изгиб в каньоне, а затем ползу вслед за ней. Я соскальзываю на заднице в нечто, напоминающее туалетный бачок, где вода сформировала круглую вымоину на дне пары S‑образных изгибов. К счастью, это мелкая чаша, у выхода есть полка, через которую можно легко перелезть. Я волнуюсь, как бы мне не встретилась вымоина с гладкими стенами, – даже если она будет всего несколько футов глубиной, это препятствие может оказаться для меня сейчас непреодолимым. Я веду себя как одержимый; стараюсь двигаться так быстро, как только могу, но в то же время адреналин и эндорфины деформируют мое сознание. Кажется, что эти сто метров каньона растягиваются и становятся вдвое больше их действительной длины, четыре или пять раз я думаю, что вот‑вот выйду из узкой щели, прежде чем вываливаюсь наконец на яркое солнце. Я оказываюсь на скальной полке, на половине высоты амфитеатра с отвесными стенами глубиной метров сорок пять. Я выхожу на середину полки и оглядываюсь вокруг. Отсюда открывается очень красивый вид, как в «Храме Судьбы», когда Индиана Джонс выезжает на вагонетке из подземной шахты и оказывается посреди высоченной, неприступной скальной стены. К счастью, я к этому готов: у меня есть обвязка, спусковуха для дюльфера и толстая веревка достаточной длины. Слева от меня – два шлямбура, вбитые в скалу, с недавно прикрепленной петлей из стропы, продетой через ушки шлямбура, и качающееся кольцо для дюльфера, которое висит примерно в метре от края скальной полки. Это дюльфер на Большой сброс.

Стоя под солнцем впервые за шесть дней, я чувствую легкое головокружение. Шатаясь, подбираюсь к переднему краю полки размером с двуспальную кровать, чтобы посмотреть вниз на Большой сброс. На песчаном дне амфитеатра, прямо под сбросом, я вижу воду в широком мелком водоеме, ее там примерно столько же, сколько в обычной ванне. Солнце печет мне голову, при виде манящей воды я впадаю в экстаз и чудом удерживаюсь на краю полки, едва не нырнув вниз головой в пропасть.

Эй, Арон! Притормози! Не надо глупых ошибок.

Я торопливо вщелкиваюсь в крюк вместе с лесенкой и берусь за дело, распутывая оставшуюся веревку (от исходных шестидесяти метров осталось пятьдесят). Левой рукой и зубами я кропотливо вытягиваю по одному концу веревки зараз через узлы, которые нечаянно навязал в течение пяти прошедших ночей, когда наматывал петли себе на ноги, а потом еще двадцать минут тащил веревочный ком за собой по щели. Слева от меня, вне моего поля зрения, один конец веревки случайно соскальзывает через край дюльферного борта, и в какой‑то момент его масса становится достаточной, чтобы подтянуть остаток веревки опасно близко к краю полки. Я слышу характерный свист веревки, поворачиваюсь и вижу, как она скользит через край. Инстинктивно прыгаю на конец веревки и плотно прижимаю ее к песчаниковой полке левой ногой. Если веревка упадет, игра будет окончена. Эта линия жизни диаметром десять с половиной миллиметров – необходимое условие моего выхода из каньона Блю‑Джон. Без нее я был бы вынужден идти вверх по каньону, где, я знаю, нет воды, и путешествовать со своим увечьем по пересеченной местности четыре часа, пока мне теоретически не предоставилась бы возможность поймать кого‑то и попросить помощи на грунтовой дороге в Мейз‑Дистрикт. Это если я дожил бы до этого момента, а я не доживу. Если я уроню веревку, я с тем же успехом могу броситься вниз с высоты двадцать метров и вслед за свободно падающей дугой веревки нырнуть, как неизлечимо больная ласточка, в лужу глубиной по голень.

Не урони веревку, Арон. Не надо глупых ошибок.

Я прикрепляю восьмерку на петлю рядом с серединой веревки и вщелкиваю узел в крюк. За последние пять минут – две оплошности, которые могли оказаться фатальными; я стараюсь максимально сосредоточиться на том, чтобы повесить дюльфер и спуститься к луже. С каждой минутой, которую я провожу, распутывая веревку, жажда мучает меня все сильнее и сильнее. Теперь, когда я стою под прямыми лучами солнца, я чувствую, что обезвоживание ускорилось втрое; с каждым проходом выпачканной в песке веревки мои губы, язык и нёбо приобретают все больше сходства с наждачной бумагой. Чтобы развязать один узел на пятнадцати метрах веревки, мне приходится больше тридцати раз перехватывать зубами веревку. В конце концов я нахожу лучший способ – держу узел во рту и протягиваю веревку через петлю. Мне все еще приходится прижимать веревку губами и подавлять инстинктивное стремление облизывать ее каждые несколько секунд. Дыхание выветривает последнюю влагу из организма, и, хотя до лужи остается каких‑то пять минут, мне срочно нужно попить.

Выплюнув веревку, я зажимаю ее между коленями и сбрасываю рюкзак с левого плеча, затем осторожно спускаю правый ремень с конца перевязанного обрубка. На дне главного отделения лежит темно‑серая налгеновская бутылка, на три четверти заполненная мочой. До этого я пил маленькими глотками и лишь временами набирал полный рот сцеженной оранжевой мочи. Сейчас я жадно заглатываю три, пять, семь унций за десять секунд и резко срыгиваю от мерзкого вкуса. Но ощущение, что я иссыхаю на этом уступе, проходит, и я продолжаю готовить веревку.

Через пятнадцать минут, проведенных за раскладыванием веревки в две бухты без единого узла, все готово для спуска через край. Я проверяю узел, вщелкнутый в единственный карабин, закрепленный фиолетовой стропой на крюке, и, по одной зараз, сбрасываю обе бухты веревки со скалы. Обычно я развязываю узел, чтобы веревка свободно свисала с крюка. Это позволяет сдернуть ее после спуска. Однако сегодня я намерен оставить веревку здесь. Больше она мне не понадобится, а проблема уборки мусора с маршрута меня в данный момент совершенно не волнует.[92]

В нормальном состоянии я начал бы спускаться на двух замуфтованных карабинах – повернутых в разные стороны защелками, чтобы по крайней мере один из них остался закрытым, если второй случайно откроется или муфта развинтится бегущей веревкой. Но сейчас я не беспокоюсь о том, что мой единственный карабин случайно откроется или даст сбой. По характеристикам он может выдержать два пикапа, зацепиться здесь ему не за что. Стропа новая, висит не больше месяца, ее прочность меня тоже устраивает, она не потерта, не надорвана и не высушена солнцем. Если бы я не доверял стропе, я мог бы вщелкнуть веревку сразу в карабин, прямо в одно из ушек шлямбура, но я решаю, что станция более чем достаточная, чтобы удержать мой вес на спуске.

Затем я беру устройство для спуска и страховки, так называемый Эй‑ти‑си – «Эйр трафик контроллер»[93] – и протаскиваю петлю каждого конца веревки через одну из щелей устройства. Когда они вставлены, я вщелкиваю мой главный карабин в веревочные петли. После этого затягиваю муфту на защелке карабина. Все – я на дюльфере. Я выщелкиваю обвязку из стропы на шлямбуре и откидываюсь назад так, чтобы мой вес полностью грузил веревку и станцию. Проверив обвязку, вижу, что не заправил поясной ремень назад через двухщелевую пряжку, фиксирующую поясной ремень. Теоретически пояс может выскочить из пряжки, и тогда я повисну на одних только ножных обхватах. Если бы у меня было две руки и я мало‑помалу не истекал кровью, я пропустил бы ремень назад, но прямо сейчас, когда вода ждет меня внизу, я готов пойти на риск.

Стоя спиной к обрыву, я смотрю под ноги, откидываюсь на веревке и с каждым неуверенным шагом толчками подаю сантиметров двадцать веревки через Эй‑ти‑си. На краю полки я могу различить, глядя в зазор между ногами, головокружительный сброс с высоты шестиэтажного дома. Я вижу, что уступ, с которого я стартую, нависает над остальной частью скалы. Я немного нервничаю, дюльферяя с одной левой рукой. Если рука соскользнет или я по какой‑то причине отпущу ее, страховки у меня нет; веревка начнет протравливаться со все увеличивающейся скоростью, ненамного медленнее, чем скорость свободного падения, и я совершу жесткую посадку рядом с лужей – скорее всего, сломав себе ноги или чего похуже. Очень важно, чтобы в висе я спускался медленно.

Просто откинься назад. Еще немного. Еще немного. Вот так, Арон. Наступи вот на тот камень. Нет, сначала левой. Хорошо. Спокойно. Теперь правой ногой. Отлично. Откинься на веревку. Доверяй ей. Толкни задницу назад. Выпрями ноги. Теперь выдай еще немного веревки. Медленно. Меееееееееедленно. Хорошо. Теперь держись крепче.

На верхней части дюльфера высока вероятность застревания веревки. Вес веревки создает дополнительное трение в спусковухе, мне приходится его преодолевать, чтобы потихоньку протравливать веревку. Усилия, с которыми я это делаю, лишают меня последних сил. Но не настолько, чтобы я отпустил веревку и потерял равновесие. Это примерно так же, как, то и дело останавливаясь, вести машину в плотном потоке на скорости десять километров в час, вдавив в пол педаль газа и управляя движением с помощью ручного тормоза. Я должен отпустить тормоз, чтобы начать двигаться, но высока опасность отпустить его слишком далеко и потерять контроль над ситуацией. Я ограничен одной рукой и не могу вытянуть другую руку к опоре и стабилизировать себя, когда начинаю закручиваться в том или ином направлении, перемещая ноги через неудобный, неровный край полки. В основном я беспокоюсь о том, что стравлю слишком много веревки, упаду с полки и ударюсь о ее край плечом или головой, а затем отпущу веревку. Воздух, нагретый на медленном огне, иссушает мои поры, я переживаю три минуты жестокой пытки, пока совершаю длинный ряд микроскопических подгонок и маневров, чтобы перебраться под полку. Наконец‑то я пропускаю через Эй‑ти‑си еще немного веревки, мои ноги отрываются от нижнего края полки, и я свободно повисаю у стены примерно в двадцати метрах от земли. Беспокойство сменяется головокружительным восторгом, когда я поворачиваюсь вокруг оси и вижу амфитеатр, с комфортом паря в воздушном пространстве. Чем ближе я к земле, тем быстрее двигаюсь; скользя вниз, я слышу эхо от пения веревок, протягивающихся через Эй‑ти‑си.

Коснувшись земли, я продергиваю оставшиеся концы веревки – метров по пять – через спусковуху и тут же бросаюсь к грязноватой луже. Укрываюсь от солнца в прохладной тени, резко сбрасываю левую лямку рюкзака и – осторожно – правую и снова достаю налгеновскую бутылку. На этот раз, открыв крышку, я выливаю содержимое на песок и наполняю бутылку из лужи, зачерпывая листья и дохлых насекомых вместе с пахучей водой. Я так иссушен, что чувствую языком водяную взвесь в воздухе вокруг лужи, и это распаляет мою жажду. Я взбалтываю жидкость, чтобы ополоснуть бутылку, и снова выливаю в сторону.

Зачерпывая бутылкой из лужи второй раз, я вновь наполняю ее коричневой водой. Пока несу горлышко бутылки к губам, успеваю задуматься – тянуть мне воду глоточками или хлебать от души, и решаю сначала глотнуть, потом опустошить бутылку. Первая капля попадает мне на язык, и где‑то на небесах вступает хор. Вода прохладная и, что самое замечательное, сладкая, как бренди, как хороший послеобеденный портвейн. Я выпиваю литр за четыре глотка, пыхтя, утопая в удовольствии, а затем еще раз наполняю бутылку. (Хватит экономить глотки.) Со вторым литром происходит то же самое, я снова наполняю бутылку. Интересно, был бы вкус этой воды так же замечательно сладок для человека с нормальной влажностью в организме? А если эта вода действительно такая вкусная, то в чем причина? Неужели гнилые листья настаиваются в ней и получается что‑то вроде пустынного чая?

Я сижу на краю лужи и какое‑то время просто получаю удовольствие, как будто у меня не было других забот, кроме жажды, и теперь, когда я о ней позаботился, можно совершенно расслабиться. Все исчезает. Я перестаю даже замечать боль в руке. Я «уплываю», как на пикнике, когда сидишь в тени после долгого обеда и делать совершенно нечего – просто сидишь и смотришь, как над головой проплывают облака.

Но я понимаю, что облегчение будет недолгим. Со всей своей расслабленностью, мне предстоит пройти по песку почти тринадцать километров, отделяющих меня от пикапа, нужно настраиваться на это. Я замечаю на песке справа от себя несколько отпечатков лошадиных копыт. Какой‑то человек въезжал на лошади в этот закрытый каньон после последней грозы, или даже группа каких‑то людей. Мое сердце подпрыгивает в груди при мысли о том, что я мог бы столкнуться в пути с группой ковбоев, но я уже научен опытом и предпочитаю не вопить о помощи и не принимать эти надежды слишком близко к сердцу. Высохший конский помет, усыпавший промоину метров на пятьдесят вниз по каньону, говорит о том, что прошло уже больше дня с тех пор, как лошади тут проходили. И вряд ли конные туристы остаются здесь на ночь.

Третий литр я осушаю более медленно, даже на минуту‑другую ставлю твердую пластмассовую бутылку в песок, чтобы порыться в рюкзаке и выложить то, что можно оставить здесь. Я откладываю сломанный плеер и два поцарапанных компакт‑диска и решаю, что все остальное пойдет со мной. Достав цифровик, фотографирую двойную веревку, свисающую с Большого сброса, затем вытягиваю левую руку с камерой вперед, чтобы сделать автопортрет на фоне лужи. Сейчас 12:16. Я ликую, что смог забраться так далеко, но на снимке остаются безобразная восьмидневная щетина, пятнышки запекшейся крови после операции и перекошенная от беспокойства физиономия. Засунув фотоаппарат и видеокамеру во внешний сетчатый карман рюкзака, я старательно насаживаю загубник на обрубок трубки, оставшийся на дне резервуара моего кэмелбэка, и заполняю контейнер двумя литрами сладкой воды.

Все еще потягивая третий литр, достаю сложенную копию путеводителя и меряю расстояние до первой вехи своего похода – слияния каньонов Блю‑Джон и Хорсшу. Карта размечена в километрах, и, пересчитав расстояние, я прикидываю, что от того места, где я сижу, до слияния добрых две мили. Еще полмили останется пройти до границы Каньонлендс, две мили спустя я миную Большую галерею, которая в подписи к фотографии названа «возможно, лучшей [стеной с петроглифами] в мире». Еще три четверти мили или, может быть, миля, и я дойду до первого водоема в Бэрриер‑Крик. Это значит, что до следующего места, где теоретически можно найти воду, мне предстоит добираться часа два. Нет никакой уверенности в том, что вода там вообще есть, – это будет зависеть от уровня грунтовых вод и от того, выпадали ли дожди на неделе перед моим приездом в Юту, – но вода мне к тому времени уже понадобится, есть она там или нет.

Лучшее, что я могу сделать в качестве подготовки к своему походу, это наполнить кэмелбэк и бутылку и плотно их закрыть. Я готов к бою. Встаю и чувствую, как вода плещется у меня в желудке. Как бы я хотел отдохнуть и дать воде наполнить все системы организма. Но я медленно истекаю кровью, и у меня есть три, максимум четыре часа, чтобы уйти отсюда. Я сделал свой выбор час и сорок пять минут назад, когда отрезал себе руку. Теперь я просто решаю следовать этому выбору – добраться до пикапа и доехать до клиники или, если не смогу, то до телефона.

Выйдя на открытое, солнечное, песчаное дно каньона, я начинаю восьмимильное путешествие. Жара немедленно нарушает хрупкий водный баланс, восстановленный мной у лужи, и через двести метров мне приходится выпить еще немного. Преодолев мороку, связанную с извлечением бутылки из рюкзака, я выщелкиваю из обвязки последний оставшийся карабин без муфты и вщелкиваю его застежку в петлю на крышке бутылки, затем цепляю металлическую петлю на ремень, свисающий с левой части мягкого поясного ремня моего рюкзака.

Я прохожу мимо нескольких больших тополей и зарослей тамариска, свидетельствующих о том, что через эту часть каньона проливаются мощные потоки воды. Еще через сто метров растительность редеет. Я устаю от ходьбы в обвязке, когда спусковуха и лесенка болтаются перед бедрами, поэтому вытаскиваю поясной ремень обратно через кольцо безопасности и, дрыгая ногами, сбрасываю с себя по очереди все петли, пока обвязка и все, что к ней прицеплено, не падает на песок, как клубок мертвых змей. «Пусть это будет чей‑нибудь небольшой приз, – думаю я, – такой славный трофей». Минуя первые изгибы каньона, пересекаю открытый сорокапятиметровый участок, чтобы воспользоваться тенью на краю вымоины, но ходьба дается мне с трудом, даже в умеренном темпе, жажда иссушает меня через минуту после глотка воды. Пройдя одну‑единственную милю, я чувствую себя так же, как на полке перед дюльфером, а ведь я уже выпил целый литр, треть моего водного запаса.

Не прошло и десяти минут с тех пор, как я оставил лужу, и мой кишечник просыпается – впервые после субботнего утра. Я знаю, что сейчас будет, и знаю, что это будет прямо сейчас. Я бросаюсь к углублению у края промоины, где случайное наводнение вырезало скамейку на внешнем изгибе русла, и торопливо расстегиваю ремень на шортах. Еле успеваю снять три слоя одежды – шорты, велосипедные шорты и белье – и тут же оскверняю скальный склон. Вода, которую я выпил, протекла через мой желудок и наводнила кишечник.

Ну, парень, ты даешь… Господи боже ты мой, ужас‑то какой!

Мало мне других забот, теперь я пытаюсь как‑то отчиститься. Вытираться нечем; у меня нет ничего, кроме одежды, а она мне вроде как нужна. Я натягиваю белье, но снимаю велосипедные шорты и сую их сверху в рюкзак. Надеваю обратно штаны коричнево‑кровавого цвета и чувствую, что без черных шорт с амортизирующей прокладкой стало на десять градусов прохладнее. Нет времени рефлексировать, этот эпизод остается в прошлом.

Я снова в пути. Прямо перед тем местом, где каньон отклоняется направо и делает широкий изгиб, похожий на гусиную шею, я шагаю налево, в боковой каньон, думая, что это главное русло. Но через сорок шагов мой истощенный организм чувствует дополнительное напряжение, и я осознаю, что на самом деле иду на подъем. Поворачиваю назад.

Не надо глупых ошибок, Арон. Будь внимательнее. Ты же знаешь, что это не каньон Хорсшу. Ты не ошибешься, когда придешь туда. Сверяй путь с картой. Ты же знаешь, как это делать.

Внезапно я чувствую влагу, которая распространяется по низу спины. Кэмелбэк протекает. Я останавливаюсь и падаю на колени, перебрасывая рюкзак вперед. Ну да, вода сочится через загубник на дне кэмелбэка. Он не рассчитан на то, чтобы сдерживать давление, а я срезал трубку, которая обычно соединяла дно и загубник. Проблема. Открываю пустую бутылку и выдавливаю в ее горлышко половину того, что осталось в резервуаре. И что теперь, интересно, мне делать? Если я оставлю воду в кэмелбэке, она вытечет и закончится до того, как я попаду в Хорсшу. Закручиваю крышку бутылки, цепляю ту на ремень рюкзака и решаю, что самое лучшее, что я могу сейчас сделать, это выпить остаток воды из кэмелбэка и пройти остаток пути на том, что есть в бутылке. Это не идеально, но лучше, чем просто терять воду.

Теперь начинается новая действительность. Я выпил пять литров воды меньше чем за час и прошел всего километра полтора по каньону. У меня остался литр воды, впереди десять километров, становится только жарче, а я становлюсь все слабее. Или я придумаю, как это сделать наилучшим образом, или умру раньше, чем пройду полпути к Большой галерее. На ум приходит воспоминание, рассказ, который я читал в каком‑то журнале несколько лет назад, про легендарное мексиканское племя тарахумара. Меня впечатлило не только то, что люди этого племени пробегали по восемьдесят километров в день – зачастую босиком, по жаркой пустыне, – но и то, что они предпринимали эти супермарафоны без подстраховки, даже не брали с собой пищу и воду. Хитрость заключалась в том, что они набирали полный рот воды на старте и не глотали ее, а несли во рту, то и дело глотая понемногу, чтобы этот глоток смочил воздух, попадающий в легкие. Сохраняя темп ниже порога потения, они теряли только ту влагу, которую выдыхали. Я решаю, что стоит и мне попробовать, набираю пятьдесят граммов воды в рот и держу там, пока все ближе и ближе, метр за метром, приближаюсь к своему пикапу, скрытому где‑то выше, на севере, на плато.

Я немедленно ощущаю, что хитрость работает. Я все еще хочу пить, но хорошо дышу и не чувствую и десятой доли той сухости, из‑за которой выхлебал столько воды. Это может мне помочь сохранить остатки запаса.

 

На второй миле моего похода, в 13:09, я подхожу к слиянию каньонов Блю‑Джон и Хорсшу и, не снижая скорости, поворачиваю налево по направлению к Большой галерее. Однако еще через пять минут в моей левой кроссовке накапливается столько песка, что я решаю остановиться и вытряхнуть его. Я уже натер ступню до ссадины, боль становится нестерпимой. Моей левой ноге гораздо хуже, чем правой, потому что левый носок я превратил в лохмотья, когда натягивал его на каменную кувалду, чтобы долбить валун. Снять обувь и вытряхнуть песок – это самое простое. Я все еще не умею завязывать шнурки, поэтому сильно затягиваю их и засовываю свободные концы в кроссовку, рядом с голой ногой. Терпимо. С этого момента я шагаю очень осторожно, избегая песка, – и идти так легче, и ноги берегу.

Пройдя две с половиной мили, наталкиваюсь на заграждение из колючей проволоки, висящее поперек промоины на толстых тросах, уходящих в скалу по обе стороны от русла. Это, должно быть, граница национального парка, думаю я, когда ныряю в дыру в середине изгороди, где доски расшатаны. Как только я попадаю на территорию каньона Хорсшу в Каньонлендс, кишки опять вопят, сфинктер сжимается. Я бросаюсь к подходящему месту в тени другой полки, где можно прислониться к стене и опорожнить внутренности. Диарея не сравнится с потерей крови по опасности для жизни, но, если она будет продолжаться, риск обезвоживания растет. Второй раунд закончен, я подтягиваю свои клетчатые боксеры и шорты и иду дальше. Трюк с водой помогает мне идти довольно бодро, минимизируя затраты. Я глотаю каждые пять или десять минут, но хорошая новость в том, что в бутылке у меня осталось еще пол‑литра.

На четвертой миле я оставляю слева от себя стену высотой метров сто, на которой изображены десятки широкоплечих фигур огромного масштаба, нарисованные всеми оттенками коричневого и бордового. Это пиктограммы Большой галереи. Сейчас они для меня не более чем ориентир в пути. Дальше по каньону, в зарослях тростника, рогоза и камышей, я наступаю на мягкий затопленный участок, покрытый толстым ковром травы. Пройдя еще несколько шагов по болоту, раздвигаю осоку и обнаруживаю полоску открытой воды. Аллилуйя! 13:55. Я наклоняюсь к грязному ручейку шириной пятнадцать сантиметров и глубиной пять и пытаюсь еще раз заполнить свои емкости водой. Дело нудное, но стоит того: в моей бутылке осталось только сто пятьдесят граммов, и теперь я могу снова пополнить запасы. Мне приходится построить небольшую дамбу из грязи, чтобы можно было окунуть резервуар кэмелбэка в жижу. Я нечаянно запираю в бутылке пару головастиков, но решаю, что нет смысла заморачиваться и вылавливать их. К этому моменту я, должно быть, проглотил уже сотни тысяч невидимых пловцов. Должен ли я думать об этих двух только потому, что их я вижу?

Теперь кровь из моего обрубка капает быстрее, несмотря на турникет и обмотку, и несколько красных пятен появляются на песчаной грязи, когда я пытаюсь набрать еще воды в кэмелбэк. Боль в руке возле жгута настойчиво дает о себе знать, она занимает огромное место в сознании, постоянно отправляя мозгу одно и то же послание: «Твоя рука серьезно ранена, о ней нужно позаботиться». Боль подталкивает к тому, чтобы сесть и восстановить силы, но я знаю, что нужно торопиться. По крайней мере, у меня теперь больше воды.

Снова отпечатки следов, они соединяются, образуя все более отчетливую тропинку через песчаные дюны и ряды тополей. У тропинки появляется пирамида из камней. Неудивительно, что эта часть каньона более посещаема, это проход к Большой галерее. Я не могу понять возраст следов, ясно только, что здесь прошли десятки человек с момента последнего дождя или наводнения. Памятуя об уроке, полученном во время своего заточения, решаю не кричать. Если в этом каньоне есть люди, я найду их и так, но лучше всего не тешить себя надеждами.

На десятом километре я забираю влево, направляясь к гигантской нише. Шириной добрую сотню метров и по крайней мере такой же высоты, верх ниши нависает над основанием метров на тридцать в самой глубокой точке. Возле огромной крыши русло каньона поворачивает направо, и неожиданное зрелище блокирует мою двигательную систему, как будто главный тормоз разъединяет электроцепь в голове. В семидесяти метрах от меня, бок о бок, идут три туриста, один поменьше, два побольше. Люди! Я не могу в это поверить. Вплоть до этого момента я не был уверен, что встречу кого‑то еще в этом каньоне. Я делаю глоток воды, которую держал во рту, и трясу головой, стараясь определить, в какую сторону они идут, ко мне или нет. Какое‑то мгновение я сомневаюсь в том, что они вообще существуют. Похоже, уходят от меня.

Быстрее, Арон, зови их. Они помогут тебе.

Я должен подать им сигнал до того, как они уйдут слишком далеко. Я пытаюсь закричать, но голос застревает в горле один раз, другой, и я просто‑напросто булькаю последней пригоршней воды. В конце концов мне удается выдавить из себя слабое: «Помогиииите!» После глубокого вдоха я кричу еще раз, сильнее: «ПОМОГИТЕ!»

Туристы останавливаются и оборачиваются, чтобы посмотреть на меня. Я продолжаю идти вперед и снова кричу: «ПОМОГИТЕ! МНЕ НУЖНА ПОМОЩЬ!» Все трое бросаются бегом ко мне, и я чувствую, что сейчас заплачу. Я больше не один. Эта мысль – самое главное облегчение, и к приличному пока запасу энтузиазма добавляется прилив уверенности: я справлюсь. Теперь я знаю, что мне не придется никуда ехать самому, когда мы выйдем к началу тропы. Эти люди помогут мне.

Я справлюсь.

Расстояние между нами сокращается, и я могу разглядеть эту, вероятнее всего, семью: мужчина и женщина, обоим к сорока годам, и мальчик – должно быть, их сын. На них шорты, футболки, кепки и высокие туристские ботинки. У женщины забавный рюкзак вокруг талии с двумя бутылками воды в боковых карманах. У мужчины на плечах рюкзак среднего размера, почти как мой, но он выглядит легче и кажется полупустым.

Когда мы подходим друг к другу так близко, что можно разговаривать, я начинаю рассказывать:

– Меня зовут Арон Ральстон. В субботу меня придавило камнем, я провел пять дней без воды и пищи. Этим утром я отрезал себе руку, чтобы освободиться, и потерял уже много крови. Мне нужна медицинская помощь.

Я заканчиваю свою речь, и мы останавливаемся друг перед другом, лицом к лицу, в нескольких метрах друг от друга. С правой стороны вся моя одежда – от воротника рубашки до кончика ботинок – покрыта кровью. Я смотрю на мальчика – ему не больше десяти лет – и понимаю, что, наверное, перепугал его на всю жизнь.

Мужчина что‑то говорит, его единственная короткая фраза доходит до меня, как сквозь туман, пока наконец что‑то не щелкает в моем мозгу. Осознав, что у него немецкий акцент, я разбираю шесть слов:

– Они сказали нам, что вы здесь.

Мне требуется добрых пять секунд, чтобы понять весь смысл его заявления, и в следующий миг я уже иду на полной скорости вниз по каньону, прикрикивая на эту ни в чем не повинную семью, чтобы они тоже двигались.

– Нам нужно идти. Можем говорить по пути. Вы меня понимаете?

Отец кивает, но не соглашается:

– Вам нужно остановиться и отдохнуть.

Я повторяю команду:

– Нет. Нам нужно идти. – И затем начинаю бомбардировать их вопросами: – Кто – «они»? Кто вам сказал, что я тут? У вас есть с собой телефон? Он здесь работает?

Семейство трусит следом, стараясь нагнать меня. Отец отвечает:

– На стоянке полиция. Они сказали нам, чтобы мы смотрели в оба, вдруг вы там.

– У вас есть телефон? – снова спрашиваю я.

Нет, у них нет телефона. У отца на шее висит GPS.

– Можете мне сказать, как далеко еще до парковки? – спрашиваю.

– Ну… километра три.

О господи, как так? Я проверяю карту. На карте все кажется гораздо ближе, как будто мы в полутора километрах от того места, где тропа покидает дно каньона, и еще полтора нужно пройти вверх по склону.

– Вы уверены?

Он показывает мне экран GPS. Маршрут размечен, на экране видно, что мы сейчас в 2,91 километра от начала тропы и ниже его на 220 метров. Подъем будет самой ужасной частью пути. Я предчувствую напряжение, которое несет с собой подъем через трехметровые песчаные наносы, где тропа срезает углы извилистой промоины. Я начинаю сомневаться, что доберусь до начала тропы. Может быть, все дело в том, что я уже понял: меня ждут спасатели и что они могли бы прийти и забрать меня, – в любом случае, такое ощущение, что мое тело сдается. Я потерял слишком много крови. Даже небольшие препятствия требуют от меня невероятных усилий и заставляют мое сердце биться на верхнем пределе.

Продумывая последовательность событий, которые быстрее всего приведут меня к квалифицированной медицинской помощи, я спрашиваю туристов, как их зовут, чтобы потом попросить их кое о чем.

– Я Эрик, а это Моника и Энди, – отвечает отец семейства. – Наша фамилия Мейер, мы из Голландии.

Это объясняет и акцент, и отличный английский. Я еще не слышал, как говорят Моника и Энди, но могу спокойно предположить, что английский у них не хуже, чем у Эрика.

– Так, Эрик. Вы все выглядите довольно спортивными. Нужно, чтобы один из вас побежал вперед и привел полицию.

Я уверен, что люди в начале тропы – не полицейские, но так он их сам назвал.

– Надо, чтобы они прислали сюда носилки и людей, которые меня вынесут. Вряд ли я могу сам выбраться. Сделаете?

– Моника может сбегать – она быстро бегает.

Все еще на ходу я смотрю на его жену, и она кивает.

– Вы понимаете, что мне нужно? – спрашиваю я.

– Да, носилки и…

Я перебиваю ее:

– Подождите. У полиции есть рации и телефоны? – Взрослые кивают. – Хорошо, надо попросить их вызвать вертолет.

Почему я не подумал об этом первым делом, не знаю, может, из‑за усталости, но вертолет, несомненно, будет гораздо лучше, чем команда с носилками. Все, что мне останется сделать, это добраться до такого места, где вертолет сможет приземлиться, и ждать. Я думаю, мне это удастся. Я смотрю на Монику:

– Пожалуйста, идите сейчас же, быстрее.

 

[Следующий абзац из письма Эрика Мейера, это его пересказ событий после нашей незапланированной встречи.]

 

В четверг, 1 мая наша семья [моя жена Моника, наш сын Энди и я, Эрик Мейер] отправилась в запланированное путешествие в каньон Хорсшу в отдаленной части национального парка Каньонлендс в Юте. В начале тропы к нам подошел рейнджер и рассказал о машине, которая припаркована в этой части каньона уже несколько дней, и что, возможно, ее владелец потерялся в каньоне. Мы в шутку пообещали ему смотреть в оба и постараться найти пропавшего.

Мы прошли 3,7 мили до Большой галереи (наскальная роспись индейцев), сделали несколько снимков и отправились обратно. Вдруг мы услышали какой‑то шум, а затем и голос, который кричал: «Помогите, мне нужна помощь!»

Моника и я тут же поняли, что это, должно быть, пропавший человек. Не мы его нашли – он нас нашел! Немного неуверенно, но довольно быстро он подошел ближе, и мы увидели, что правая сторона его тела вся в крови.

Рука, а точнее, то, что от нее осталось, висела в самодельном слинге. Мы побежали к нему, он четко произнес: «Привет, меня зовут Арон. В субботу меня придавило камнем. Я застрял там на пять дней без воды и пищи. Четыре часа назад я отрезал себе руку, мне нужна медицинская помощь. Мне нужен вертолет».

Мы решили, что жена и сын попробуют выбраться из каньона как можно быстрее, чтобы позвать на помощь, а я остался с Ароном, чтобы двигаться вместе с ним в том же направлении, давать ему еду и воду и поддерживать морально. Арон попросил меня понести его рюкзак. Мы все время разговаривали, и я пытался выяснить как можно больше о том, что с ним будет дальше. Было очень важно как можно скорее доставить его из узкой части каньона Хорсшу в более широкое место рядом с парковкой, туда, где мог бы приземлиться вертолет.

 

Как только Моника срывается с места, Энди бежит за ней. Я чуть было не попросил мальчика остаться с нами, чтобы Моника могла бежать быстрее, но еще раньше мне приходит мысль попросить у Эрика воды и еды. Он задумывается, зовет Монику, та останавливается.

– У нас осталось немного печенья «Орео», но они у Моники, – объясняет мне Эрик и кричит жене, чтобы вынула печенье к тому времени, как мы ее нагоним.

Моника передает нам прозрачную пластиковую упаковку из‑под пятнадцати печенек, извиняется за то, что они с Энди съели уже большую часть, разворачивается и убегает вместе с сыном.

В пакете осталось всего две штуки, но они посланы небесами, я уничтожаю их в два чавка, делая паузу после первого, чтобы отвернуть пробку на бутылке и запить печенье водой с головастиками. После того как я, громко жуя, доедаю второе печенье, Эрик вручает мне нетронутую полулитровую бутылку с дистиллированной родниковой водой. Она не такая вкусная, как вода из лужи под Большим сбросом, но существенно чище той песчаной жижи, которую я несу сейчас в бутылке. Я благодарю Эрика за воду и прошу, по возможности, понести мой рюкзак. Эрик отвечает: «Да, конечно», и я скидываю рюкзак с плеч, облегчив себе нагрузку на несколько килограммов.

Эрик продолжает беседовать со мной и задает вопросы о том, что случилось. Я пытаюсь снова идти с водой во рту, но каждый раз, когда я отвечаю на один из его вопросов, воду приходится глотать. Когда я заканчиваю говорить – отвечать я стараюсь как можно короче, – я набираю в рот еще пару глотков воды и держу ее там. После полудюжины вопросов я даю Эрику понять, что мне нужно перестать разговаривать и сосредоточиться на ходьбе.

Минут через пять после того, как Моника и Энди уходят от нас во второй раз, мы встречаем еще одного путешественника, мужчину лет сорока с небольшим. Он движется нам навстречу с пожилой женщиной, вероятно с матерью. Мужчина спрашивает, нужна ли нам какая‑нибудь помощь, и я отвечаю вопросом на вопрос: «У вас есть мобильный телефон или спутниковый?» Телефона у него нет, но он, оказывается, медик. Чувствуя облегчение оттого, что встретил человека, чьи познания в медицине превосходят мое скудное самообразование, полученное самотеком во время поисково‑спасательных операций, я прошу его присоединиться к нам. Женщина продолжает идти вперед одна; мужчина представляется Уэйном, и я тщательно расспрашиваю его, дабы удостовериться: я делаю все в данный момент возможное, чтобы помочь себе. Мы вместе идем через бесконечные заросли тамариска, которые хлещут меня по руке и лицу, и я задаю вопрос за вопросом, например: «Это ничего, что я ем?» («Если вас от этого не рвет, все в порядке») и «Нужно ли беспокоиться о том, что я пью слишком много воды?» («Если вас от этого не рвет, все будет в порядке»).

Моника и Энди Мейер, должно быть, убежали далеко вперед, чтобы выбраться из каньона и попросить вызвать вертолет, я не вижу их уже минут десять. Когда мы проходим по очередному длинному песчаному наносу, покрытому кустарником и несколькими отдельно стоящими деревьями, мне приходится остановиться, чтобы снова вытряхнуть песок из обуви. Голую левую ногу натирает так сильно, что боль в правой руке отходит на второй план. Кажется нелепым, что натертая нога может отвлечь меня от того факта, что я отрезал себе руку. Вдвойне смешно: когда я говорю Эрику, что собираюсь остановиться, на этот раз протестует он – нет, мол, я должен идти.

– Нет, послушайте, я собираюсь сесть и вытряхнуть песок из кроссовки, а когда закончу, вы поможете мне завязать шнурки.

Когда я устал и мне больно, я веду себя как раскомандовавшийся сукин сын, но Эрик спокойно к этому относится. После того как я нахожу место на поваленном стволе дерева и вываливаю из кроссовки половину песочницы, он завязывает мне шнурки.

 

Я старался представить себе, через что пришлось пройти Арону за последние несколько дней. Я был поражен его физической и умственной силой. Он точно знал, что делает, чего хочет и где его предел, даже после того, как прошел через все это.

Несмотря на большую кровопотерю, темп его ходьбы был удивительно высок, пока песок не начал натирать ему ногу. Тогда Арон просто остановился в тенистом месте, чтобы вытряхнуть песок, перед тем как двигаться дальше. Он попросил меня завязать ему шнурки.

 

Начало четвертого, пошла седьмая миля. Солнце жестоко жарит на открытых местах на дне каньона Хорсшу, на глубине более двухсот метров. Эрик, Уэйн и я только что прошли широкий изгиб в открытом каньоне, и я вижу то, что должно быть началом тропы к выходу. Она крутым зигзагом проходит по склонам слева впереди и приводит на парковку. Где‑то на кромке каньона, примерно в двухстах метрах надо мной, ждут спасатели. Ах, как бы я хотел быть вороном, я мог бы просто распахнуть крылья и, хрипло каркая, поймать восходящий тепловой поток воздуха; я был бы в начале тропы через две минуты.

Если я попытаюсь выйти из каньона пешком, это меня убьет. Я потерял слишком много крови, я на грани смертельного шока. Я раздумываю о том, не послать ли Эрика наверх, чтобы он тоже позвал на помощь, но не успеваю озвучить свою идею. Мои мысли прерывает быстрое цоканье эха.

Чоп‑чоп‑чоп‑чоп‑чоп… В двухстах метрах от нас над стеной каньона поднимается металлическое тело бескрылой черной птицы.

Я замираю, как громом пораженный, а затем меня переполняют эмоции. Не веря своим глазам, я пытаюсь понять, как Моника и Энди успели добраться до начала тропы, а спасатели успели подогнать вертолет. Но потом соображаю, что вертолет уже был здесь. Мое изумление сменяется огромным облегчением. Я больше ничего не могу сделать в эту минуту, просто стою в песке. Также ошеломленные, Уэйн и Эрик начинают махать руками над головой, пытаясь подать сигнал вертолету. Мы на середине каньона, самые высокие, самые темные фигуры на пространстве поперечником сто футов, на ровном песчаном наносе, скудно поросшем короткой травой и чахлыми хризотамнусами, но даже сейчас я не уверен, что из вертолета видят нас. Железная птица закладывает вираж на малой высоте, снова пролетая над нашими головами. Я оглядываюсь в поисках лучшей площадки для посадки и решаю, что это – промоина прямо перед нами. Поспешно преодолеваю пятьдесят метров до края песчаного наноса, вертолет разворачивается на сто восемьдесят градусов и парит в шестидесяти метрах над сухим руслом. Эрик догоняет меня, и мы смотрим, как вертолет начинает снижаться. Я делаю десять коротких шагов по руслу каньона и разворачиваюсь спиной к зоне приземления: струя воздуха от несущего винта наверняка поднимет тучу песка. Приходится собрать все оставшиеся силы, чтобы остаться на ногах: колени дрожат, и все инстинкты требуют упасть на колени и целовать землю в благодарность за свое спасение. Но я четко осознаю, что мозг устал нести груз боли, устал соблюдать дисциплинарные требования, поддерживавшие меня до сих пор. Мозг хочет выйти из игры, а я не могу позволить ему это до тех пор, пока не окажусь в больнице.

Вой двигателя стихает, и пыльный ветер у меня за спиной превращается в бриз. Обернувшись, я вижу, как из задней дверцы вертолета неуклюже выпрыгивает пассажир и делает мне знак. Я быстро иду к нему по широкой дуге. Он стоит у боковой двери и кричит:

– Вы Арон?

Я киваю и кричу ему в ухо:

– Да! Вы не могли бы меня подвезти?

Внутри салона вижу офицера в незнакомой форме, он сидит на дальнем конце кожаного дивана и таращится на меня. Никаких медработников с капельницами, ни на ком нет латексных перчаток, не видно никакого медицинского оборудования. Я не ожидал, что меня встретит санитарный вертолет, но и полностью кожаной обивки тоже не ожидал.

По какой‑то причине экстренность ситуации улетучивается, я честно хочу дать пилоту или офицеру шанс постелить на кожаное сиденье тряпку или куртку, пока я не запачкал его кровью. Ни к кому конкретно не обращаясь, кричу в вертолет:

– У меня кровь течет – я вам тут все испачкаю!

– Лезь давай! – грохочет чей‑то голос, и я карабкаюсь через два сложенных рюкзака на середину заднего сиденья.

– Пожалуйста, возьмите мой рюкзак! – кричу я человеку, который подзывал меня жестами, и киваю туда, где метрах в двадцати пяти от вертолета стоит Эрик с моим рюкзаком в руках.

Спасатель бежит к нему, пригибаясь под винтами, и возвращается с почти пустым рюкзаком. Все, что там осталось, – бутылка и кэмелбэк с несколькими унциями грязи в них, налобник, мультитул и две камеры, общим весом каких‑нибудь два килограмма. Однако в пути, пока я шел последние две мили перед встречей с семьей Мейер, мне казалось, что он весит впятеро больше. Обидно бросать вещи здесь, думаю я, после того как столько времени их тащил. Все на борту, мы пристегиваем ремни, и пилот запускает двигатели в полную силу, поднимая пыль со дна каньона.

Кто‑то передает мне наушники, офицеры помогают мне надеть их поверх синей бейсболки «Арктерикс». Пилот спрашивает, слышно ли его, я отвечаю «да», устраиваясь на кожаном сиденье и поднимая раненую руку над головой. Так чуть легче переносить постоянную пульсацию боли. Я наблюдаю, как капельки крови катятся с моего локтя по свисающей полоске стропы. Одна за другой они достигают конца стропы и падают на уже пропитанную кровью рубашку.

Мы поднимаемся, и мое внимание переходит от рубашки к каньону. Мы летим все выше и выше. Благодарность, которую я испытываю, снова едва не доводит меня до слез, но обезвоживание запечатало мои слезные каналы. Я сижу между двумя пассажирами на заднем сиденье, но все равно могу смотреть из окон вертолета. Прямо впереди я вижу, как похожие друг на друга черные фигурки Уэйна и Эрика становятся пятнышками на красном холсте гравия в русле Бэрриер‑Крик, пока оконная рама вертолета не заслоняет их.

Мы поднимаемся над краем каньона, и я испытываю смятение, пытаясь осознать внезапный сдвиг горизонта. В последние шесть дней линия, ограничивающая край моей вселенной, была клаустрофобически близка, а теперь мир за секунду расширяется на сотню миль, горизонт отступает за великолепный пейзаж Каньонлендс, к дымке, окружающей горы Ла‑Сал на востоке.

Рокот вертолетных двигателей переходит в унылый рев, лишь слегка приглушенный наушниками.

– Сколько времени еще до Грин‑Ривер? – спрашиваю я, напрасно напрягаясь, чтобы говорить громче.

Будь сильным, Арон. Ты уже почти там. Держись.

Пилот отвечает, я ясно слышу его голос сквозь фоновые помехи:

– Мы летим прямо в Моаб. Это займет минут пятнадцать.

Ого. Круто. Здорово.

– У вас не найдется какой‑нибудь воды?

Оба офицера подскакивают, как поднятые по тревоге, будто моя просьба вывела их из ступора. Я не могу их винить. Если бы пропитанный кровью парень вошел и сел рядом со мной, я бы тоже не в первую минуту сообразил предложить ему попить. Мужчина слева от меня находит бутылку воды с отвинчивающейся крышкой и протягивает ее мне. Я держу ее в руках и озадаченно рассматриваю. Тут он понимает, что крышка все еще закрыта, откручивает ее и возвращает мне. Мы меняем позы, и офицер, сидящий справа, подсовывает мне под руку куртку, чтобы та впитала кровь.

Через две минуты мы подлетаем к довольно широкой реке. По цвету и расположению я точно знаю, что это – Грин‑Ривер. Пилот говорит в микрофон:

– Не давайте ему молчать.

– Я все еще пью воду, – отвечаю я.

Мне с трудом верится, что желудок все еще вмещает жидкость или что я до сих пор ощущаю жажду. Включая то, что у меня сейчас в руке, за прошедшие три часа я выпил уже почти десять литров воды.

– Не давайте ему потерять сознание, – предупреждает пилот офицеров.

Я уверен, что в обморок не упаду, поскольку боль не даст мне передышки, но я действительно хочу добраться до больницы как можно скорее.

– Далеко еще? – спрашиваю я, и мой голос звучит, как у ребенка, который посреди долгой семейной поездки ноет, что хочет в туалет.

– Отсюда двенадцать минут, – говорит пилот.

Минуту или две мы в полной тишине летим на север вдоль реки. Я делаю еще три глотка, бутылка пуста. Когда мы закладываем вираж направо, я вижу извилистую грунтовую дорогу, которая спускается со стены каньона к реке.

– Видите эту дорогу? – спрашиваю я.

Мужчина справа от меня смотрит в окно и кивает.

– Да, а что?

– Это начало Уайт‑Рим, эту дорогу еще называют… э‑э‑э… Каменная Задница. Мы с друзьями проехали ее на велосипеде пару лет назад. Больше ста шестидесяти километров.

Похоже, до офицера медленно доходит, что я говорю. Кажется, он не может поверить, что я превращаю этот полет в осмотр достопримечательностей. Мы движемся на северо‑восток и пролетаем над районом Каньонлендс, который называется «Остров в облаках». Я достаточно хорошо знаю эти места, чтобы оценить расстояние. Спрашиваю пилота:

– Мы будем пролетать мимо Монитора и Мерримака?

– Я не знаю, что это такое, – говорит пилот.

Офицер справа от меня спрашивает, что со мной случилось, и я пересказываю ему события недели. Извернувшись, достаю карту из левого кармана, показываю, где застрял. Объясняю про каменную пробку, как она сдвинулась, как я оказался в ловушке. Как дрожал пять ночей, как у меня закончилась вода и я пил собственную мочу, как наконец‑то догадался отрезать себе руку. Рассказывая все это, я думаю о том, как вовремя оказался там вертолет, как раз в тот самый момент, когда мне это было нужно. Если б он прилетел на час позже, я бы умер в ожидании помощи. Или, если бы я догадался ампутировать себе руку два дня назад, когда сделал первый разрез, вертолета бы не было и я бы истек кровью, добираясь до пикапа, оставленного на берегу Грин‑Ривер. Я был прав в воскресенье, когда сказал в камеру, что самостоятельная ампутация – это медленное самоубийство.

Минут через шесть после окончания рассказа я вижу в окно два холма из песчаника. Под действием эрозии эти каменные формации стали походить на две подводные лодки, столкнувшиеся в бою.

– Смотрите, – говорю я. – Это они, Монитор и Мерримак.[94]

Я знаю, что мы подлетаем все ближе, но, когда я думаю, что город должен быть уже прямо перед нами, мы снова закладываем вираж направо.

– Сколько нам осталось?

– Меньше пяти минут. Мы перелетим через вон ту скалу и окажемся прямо в городе.

Я задаю давно мучающий меня вопрос:

– Как вы нашли мой пикап? Я же мог быть где угодно.

– Твоя мама позвонила нашему диспетчеру и заставила обыскать все стоянки.

Через четыре минуты вертолет с грохотом пролетает над острой скалой, оставляя позади Каньонлендс. За скалой открываются пышная долина, зеленые поля, густые леса и тысячи зданий. Мы пересекаем реку Колорадо и медленно снижаемся на подходе к центру Моаба, под нами ряд за рядом плывут дома и улицы, спортивные площадки, магазины, школы, стоянки и парки.

Мы делаем круг, и я вижу открытую зеленую лужайку, которая, очевидно, послужит нам посадочной площадкой. Вертолет мягко садится на дрожащую зеленую траву, и я замечаю, что здание справа от лужайки – это больница.

О господи. У меня получилось.

На асфальтовой дорожке справа от вертолета стоит мужчина в рейнджерской форме. Рядом с ним две женщины в белых халатах держат носилки на колесах. По сигналу пилота офицер справа от меня распахивает дверь вертолета и выпрыгивает из него, придерживая дверь, чтобы я мог выбраться вслед за ним. Я расстегиваю ремень безопасности, наушники сами слетают с моей головы, я выпрыгиваю на траву. Пригнувшись, делаю полдюжины длинных шагов под винтом, направляясь к асфальту. Я приближаюсь к человеку в форме, которого, кажется, не удивляет мой ужасный внешний вид. Не представляясь, сообщаю ему озабоченным голосом:

– Вы должны знать, что я потерял много крови, что мне пришлось ампутировать себе руку этим утром, потому что шесть дней я просидел в ловушке без пищи и воды, я наложил себе жгут. Он здесь, вокруг руки, под пакетом.

Кажется, впечатленный моей самостоятельностью, мужчина отвечает:

– Давайте доставим вас в здание. – И поворачивается к женщинам, которые подставляют носилки.

Я сажусь на каталку, затем ложусь на спину и подтягиваю ноги. Счастье, которого мне так не хватало шесть дней. Я сразу же расслабляюсь. Если бы не пульсирующая боль в руке под турникетом, я бы уснул беспробудным сном на семь лет.

Медсестры вталкивают меня через автоматические двери аварийного входа в пустой приемный покой. Еще одна женщина везет какие‑то материалы в отделение скорой помощи. Она смотрит на меня с удивлением, как если бы я поймал ее в компрометирующей ситуации. Ее потрясенный взгляд сменяется узнаванием, и я понимаю, почему никого нет ни у стойки администратора, ни в комнате ожидания. Это не главная столичная больница, где серьезно травмированные пациенты входят с улицы каждые несколько минут; это четверг в тихой провинциальной больнице в начале сезона. Эти три женщины, вероятно, составляют основную часть наличного персонала. Команда травматологов, скорее всего, приезжает по особому вызову; надеюсь, они не слишком далеко. Судя по всему, работники больницы поняли, что у них намечается пациент, лишь за несколько минут до того, как вертолет приземлился на лужайку перед входом. Одна из женщин просит рейнджера следовать за нами в отделение скорой помощи. Они везут меня в стерильную комнату и паркуют каталку рядом с операционным столом под большим круглым колпаком лампы в середине комнаты. Медсестра у изголовья спрашивает меня, смогу ли я самостоятельно перебраться на стол. Стол с левой стороны от меня. Я перелезаю на него, неподвижно держа правую руку у груди.

За исключением рейнджера, все остальные исчезают. Одна из женщин возвращается через минуту, чтобы сказать другим, которые принесли дополнительное оборудование, что «анестезиолог будет через пять минут». Медсестры снимают мою обувь, носок и кепку, накрывают меня халатом. Затем мужчина обращается ко мне:

– Арон, я – рейнджер Стив из службы парка. Я могу что‑нибудь сделать для вас?

Это не тот вопрос, которого я ждал, но в первую очередь я думаю о маме.

– Вы можете дать знать моей маме, что я в порядке?

Размышления о том, как она, должно быть, была втянута в процесс поисков и чего это ей стоило, приводят к тому, что мой голос падает до дрожащего шепота.

– Да, у меня есть ее номер телефона. Я позвоню ей, как только мы закончим.

– Спасибо. – Я делаю паузу и, собравшись с мыслями, продолжаю: – Я оставил много барахла в каньоне. Веревки, CD‑плеер, обвязку, много всего. Вы сможете послать туда кого‑нибудь, чтобы прибрать это все?

– Конечно, мы сделаем это, – отвечает Стив.

– Кое‑что находится там, где я застрял, что‑то под дюльфером. Мой велосипед, – я останавливаюсь, лезу в карман под халатом, – стоит у можжевельника в ста метрах от восточной стороны дороги, полтора километра на юг от перевала Бёрр.

Я вытаскиваю сложенную карту и отдаю ее Стиву. Порывшись в кармане на молнии, достаю оттуда ключ от велосипедного замка. Тем временем Стив ориентируется по карте, испачканной пятнами крови.

– Вот, это ключи, – говорю я и протягиваю Стиву маленькое кольцо с двумя ключами. – Я защелкнул трос вокруг велосипеда, а не вокруг дерева, чтобы в том случае, если ключи потеряются, я все равно мог бы забрать велосипед, но легче будет вытащить велосипед на дорогу, если будет возможность крутить колеса.

– Вы можете показать, где ваш велосипед? – спрашивает Стив, держа карту передо мной.

– Да, конечно. – И я слегка перекатываюсь на бок, чтобы вытянуть левую руку. – Ой, нет, не могу; он за пределами карты. Но он точно там, где я сказал, это последнее дерево на целую милю вперед, полтора километра на юг от перевала Бёрр, это подъем дороги сразу за краем карты.

– Вы можете показать, где вы застряли?

– Ага, это единственная часть каньона, идущая с востока на запад прямо над дюльфером Большого сброса. Видите? – Я показываю на отметку, на которой написано: «Большой сброс, 472, короткая щель».

– Хорошо, что‑нибудь еще?

– Если можно, присмотрите за моим рюкзаком, пожалуйста, это очень важно. Он в вертолете. И заберите мой пикап и прочее барахло. Спасибо.

Я встревожен, но полностью лишен сил, хочу закрыть глаза, но знаю, что спать нельзя. Затем в комнату входит женщина в белом халате и в маске, представляется анестезиологом, спрашивает, что случилось. Я пересказываю ей сокращенную версию, и она убегает в боковую дверь операционной, обещая, что сейчас вернется с лекарствами.

Стив говорит:

– Арон, мне нужно, чтобы вы рассказали как можно больше. Насколько велик был булыжник?

– Думаю, он весил килограммов сто. Я немного пошевелил его сразу после того, как он упал на меня, но не смог поднять с помощью снаряжения, поэтому, думаю, он должен был весить не меньше центнера.

– И когда он упал на вас?

– Это произошло примерно в два сорок пять в субботу днем.

– Как это случилось?

– Я расшатал его. Он застрял там, это была каменная пробка – а я наступил на него, затем полез с него вниз и потянул его. Он подпрыгнул туда‑сюда, задел мою левую руку, затем упал на правую. Я пытался оттолкнуть его, и тут руку зажало.

Я ошарашен тем, что рассказываю эту историю. Что вообще лежу на этом столе, притом что пережил шесть дней обезвоживания и гипотермии, пережил ампутацию руки, спуск дюльфером, одиннадцатикилометровое путешествие по пустыне. И еще этот вертолет. Просто чудо.

Стив не успевает спросить меня больше ни о чем: возвращается анестезиолог. На этот раз она несет с собой заряженный шприц и иголку такого размера, словно ею можно привить лошадь. Я понимаю, что она собирается сделать, и останавливаю ее твердым голосом:

– Стоп, стоп, мне нужно вам кое‑что сказать. Иногда у меня бывают реакции на иглы. Я падаю в обморок от уколов, однажды упал со стула после анализа крови. Мой врач просил меня всегда предупреждать людей перед уколами. В таком состоянии, как сейчас, я не знаю, что может со мной случиться. У меня может быть шок.

Врач замирает на первых моих словах и слушает то, что я ей говорю, с одеревеневшим взглядом. Все, что я вижу, это ее широко открытые глаза, которые с недоверием смотрят на меня:

– Вы считаете, что сейчас у вас нет шока?

– Я не знаю, клинически, возможно, да, но…

Она обрывает мои колебания прямым вопросом:

– У меня наготове морфий. Вы хотите его или нет?

– О да, черт возьми! – восклицаю я. – Делайте укол. Только держите меня на столе, если я начну валиться с него, хорошо?

Я смотрю на рейнджера Стива, а врач вводит иглу. Мягкое жжение разливается по руке, когда наркотик входит в вену, но я не теряю сознания. Мы со Стивом возобновляем беседу, и я описываю предполагавшийся маршрут от начала тропы каньона Хорсшу вниз по дороге в Мейз‑Дистрикт, через каньон Блю‑Джон, через Большой сброс и назад к моему пикапу через каньон Хорсшу. Говоря о размерах той части щели, где я застрял, еще раз описываю размер валуна и объясняю Стиву, что я застрял в положении стоя, но приспособил якорь таким образом, что мог снять нагрузку с ног. Я рассказываю об этих шести днях так подробно, как могу, прежде чем усну от морфия. Рассказываю, когда именно у меня закончилась вода, когда иссяк запас пищи и когда я понял, как сломать кости руки и ампутировать ее. Затем я слышу новый голос, мужской баритон, спрашивающий, чем у меня обмотано предплечье. Я чувствую, что кто‑то тянет за перевязь, сделанную из кэмелбэка, и слышу, как Стив отвечает:

– Там один или два жгута. Остальное подложка.

Мир проваливается в туннель, мне удается нечленораздельно произнести:

– Тока один, на прплечье…

И марафон из 127 часов непрерывной бессонницы заканчивается в три сорок пять пополудни, в четверг, 1 мая 2003 года.

 

Рейнджер Стив Сванке берет мою карту и заметки, сделанные во время нашей беседы, и идет в приемный покой. Придя в себя после сюрреалистической двадцатиминутной беседы со мной, первым делом он снимает с пояса служебный сотовый телефон и звонит моей маме. Она отвечает после второго гудка:

– Алло, Донна слушает. – Ее голос звучит увереннее, в нем больше надежды, чем в первый раз, когда она ответила на звонок Стива этими же словами.

– Донна, привет. Это снова рейнджер Стив. У меня есть новости, и хорошие, и плохие. Мы нашли вашего сына; он жив, и он будет жить.

Стив делает паузу и затем выдает более трудную половину:

– Он был вынужден ампутировать себе руку, чтобы выбраться из ловушки, в которую угодил. Сейчас он находится в Моабе, но я уверен, что вскоре его переправят в Гранд‑Джанкшн.

Моя мама тяжело выдыхает, как будто сдерживала дыхание в течение двух последних дней:

– Слава Богу.

Она немедленно чувствует, как с ее плеч сваливается огромный груз. Ее молитвы услышаны. Сын жив, и он поправится. Все еще с телефоном в руках она поворачивается к Сью Досс, которая сидит за кухонным столом:

– Сью, они нашли его! Он поправится!

Никогда в своей жизни она не радовалась так, как в этот момент. Для моей мамы даже плохие новости – благословение, ведь они могли бы быть гораздо хуже. Она собирается с мыслями и обрушивает на Стива поток слов:

– О, спасибо, спасибо вам! Спасибо, что вернули его. Мы немедленно выезжаем.

– Чем еще я могу вам помочь?

– Пожалуйста, сообщите, если узнаете что‑то новое.

– Разумеется. Больше ничего?

Вторая просьба формируется в ее сознании медленно, и мама проговаривает ее:

– Возможно, вам придется заполнять официальный отчет или говорить об Ароне с журналистами. Пожалуйста, не судите его строго.

Еще несколько минут Стив просматривает записи и осмысливает факты, изучает причины и сопутствующие факторы. Он и сам опытный турист и вспоминает множество случаев, когда в одиночку уходил в горы или на каяке. «О чем речь вообще? Я тоже хожу один и занимаюсь рискованными вещами, не всегда говоря жене, куда пошел. В Каньонлендс это происходит сплошь и рядом. Люди ездят туда сами по себе, и никто не знает, где они». Он водит пальцем по карте. По моему веб‑сайту он знает, что у меня большой опыт хождения в каньоны и что каньон Блю‑Джон совсем не сложный. Стив привык к тому, что серьезность несчастного случая пропорциональна рельефу: экстремальные обстоятельства в экстремальных условиях. Но этот случай выглядит катастрофой на фоне предельно простой топографии. «Да, это каньон категории 5.1. Проще не бывает. Я все время двигаю камни, лазая по каньонам, это я могу понять. Мы осторожно ведем себя в этих каньонах, обращаемся с ними как с хрустальными. Все каньонеры делают так. Мы всегда думаем о каждом камне: „Может ли он упасть?“ или: „Вон тот бульник сейчас свалится“».

Сквозь стеклянную дверь операционной Стив видит, как медсестры и врач суетятся вокруг моего бессознательного тела. Он думает о том, чем отличаются друг от друга тысячи решений, принимаемых в каждом походе. «Обычно мы делаем все правильно, а иногда мы ошибаемся, – размышляет он, – и обычно, когда мы ошибаемся, последствия несущественны. И лишь иногда эти последствия оказываются серьезными, – заключает он. – Человек оказался не в то время и не в том месте, крайний случай невезения. Не повезло».

 

Поговорив с капитаном Кайлом Эккером, моя подруга Рейчел Палвер звонит Элиоту, и ее голос звенит от волнения:

– Они нашли Арона! Ты сидишь?

– Да, конечно, – врет Элиот, вышагивая по гостиной дома на Спрюс‑стрит.

– Он жив, но… отрезал себе руку.

Мышцы Элиота застывают, он торчит истуканом посреди комнаты. Все, что он может сказать, это:

– Ёлы‑палы, лучше бы я сидел.

 

Сразу после приземления пилот Терри Мерсер вызывает автоцистерну из поисково‑спасательной группы округа Гранд. Вертолет ПСС в районе Моаба летает на достаточное количество вызовов, чтобы у местной команды спасателей был запас горючего в малом танкере. Один из руководителей группы спасателей, Бего Герхарт, ведет заправщик в больницу, поскольку у Терри не хватает топлива, чтобы взлететь и добраться до аэропорта всего в шестнадцати километрах к северу от города. Когда вертолет заправляется, рейнджер Стив просит детектива Фанка и сержанта Ветере забрать из больницы сумку‑холодильник и наполнить ее льдом. Врач скорой помощи доктор Бобби Хиггинс хочет знать, нельзя ли спасти мою руку, а потом, может, и приживить. Следующее задание Грега и Митча – вернуться в каньон Блю‑Джон, найти место, где я застрял, и забрать оттуда мою отрубленную правую руку. Митч не хочет лететь ни минуты дольше, чем нужно, чтобы вернуться в машину, оставленную в начале тропы, поэтому Терри кричит Бего, который привел автоцистерну:

– Эй, не хочешь прокатиться?

Бего готов к поездке и присоединяется к Грегу на заднем сиденье вертолета для пятнадцатиминутного полета обратно к каньону Хорсшу. Терри высаживает Митча в начале тропы в четыре тридцать пополудни, а затем Терри, Грег и Бего отправляются на поиски щели. У них есть карта, которую я дал Стиву, Бего знает эту область, и им удается приземлиться точно на холмик из песчаника над скрытой щелью. Оказавшись в каньоне, Терри чувствует себя не в своей тарелке, но Бего, у которого больше опыта хождения по каньонам, тренирует его по ходу дела. Они считают, что для подъема булыжника с моей руки понадобятся все трое. Они лезут вниз мимо сброса у входа, бегом преодолевают ряд каменных пробок, протискиваются через извилистую узкую часть и через пять минут подходят к сооружению из веревки и стропы, свисающему с каменного зуба. Похоже, то самое место.

Спустившись вниз с края сброса, троица легко определяет, что они не смогут сдвинуть каменную пробку без серьезной техники. Валун не лежит на земле, как они представляли себе сначала, а заклинен между стенами. По оценкам спасателей, вес пробки ближе к полутонне, чем к описанным мною ста килограммам. В настоящий момент разлагающиеся останки моей давно уже мертвой руки забрать отсюда невозможно. После того как Грег делает несколько фотографий в качестве доказательства, они собирают желтую стропу, желто‑зеленую веревку и другие следы моего шестидневного пребывания в этой дыре и карабкаются назад, вверх по трещине, к вертолету. Внизу, за их спинами, остаются свежие пятна крови на стене каньона, там, где моя рука раздавлена упавшей каменной пробкой.

 

После бессчетных часов без сознания я прихожу в себя. Я лежу в темной больничной палате, сквозь прозрачные занавески на окне слева от меня светит лампа дневного света с сестринского поста. Мой взгляд затуманен, но я вижу, что один. Перед тем как снова потерять сознание, я успеваю подумать одну‑единственную мысль: «Я жив ».

 

Через некоторое время я снова просыпаюсь. Медсестра заходит ко мне в комнату и бодрым голосом говорит:

– Мне послышался какой‑то шорох.

– Я жив, – выпаливаю я.

Я знаю, что жив, потому что у меня все болит. У меня болит правая рука, ноги болят, левая кисть болит; фактически на моем теле трудно найти участок, который бы не болел.

– Да, вы живы. Ваша мама будет счастлива узнать об этом, когда вернется.

– Мама? – говорю я, и мой голос тонок и слаб, чуть громче шепота.

С этим словом из меня исходит поток любви, который проливается насквозь, переполняя затуманенный наркозом мозг и выпуская на свободу бурные рыдания.

Мамочка.

Мне больно плакать, но я не могу остановиться. Когда слезы отступают, я вижу часы на стене, но не могу разглядеть время. Кто‑то вынул мои контактные линзы. Я прищуриваюсь и различаю обе стрелки часов, они указывают куда‑то налево вниз. То ли семь тридцать с чем‑то, то ли восемь тридцать с чем‑то. Всего четыре часа с тех пор, как меня спасли. До Моаба из Денвера ехать по крайней мере часов семь. Несмотря на успокоительные лекарства, голова соображает достаточно хорошо, чтобы видеть математическую оплошность.

– Она вернется. Она была тут всю прошлую ночь после вашей операции. Наверное, она ушла позавтракать и будет через полчаса или около того.

Прошлой ночью? Завтрак? Я надолго задумываюсь над этими понятиями, озадаченный и усталый. Должно быть, сейчас утро.

– Какой сегодня день?

– Сейчас утро пятницы, – объясняет медсестра.

Она заканчивает свои дела, двигаясь точными движениями рядом с моей кроватью.

– А, – говорю я, но это звучит как тихий стон.

Я озадачен тем, что не могу связать вместе какие‑либо события с тех пор, как потерял сознание на столе в операционной. Кажется, что я просто моргнул, и тут же очутился в другой комнате. От Денвера до Моаба далеко. Может, мама летела сюда?

– А как она добралась так быстро? – удается мне выдавить из пересохшего горла.

– Откуда приехала?

– Из Денвера.

– Сюда ехать всего четыре с половиной или пять часов.

– Пять часов? Этого не может быть. Пять часов до Моаба?

– А! Так вы, мой дорогой, не в Моабе, вы в Гранд‑Джанкшн. Вас перевезли сюда прошлой ночью.

– О господи, – бормочу я, стараясь сориентироваться.

Я не помню этого перелета, только тот удивительный бросок на вертолете. Но Гранд‑Джанкшн – это да, это я понял. Я в Колорадо.

Я обездвижен от истощения, что, в общем, неплохо, с учетом того, что меня окружает полный осьминожий набор трубочек, изолированных проводов и прочих неестественных щупалец, они тянутся по простыне к разным частям моих рук и головы. Предпринять дальнейшие исследования окружающего мира я не успеваю и снова теряю сознание.

 

Когда я прихожу в себя в следующий раз, около меня сидит Сью Досс. При ее виде я испытываю радость и чувство уюта. Сью говорит – со своим техасским выговором:

– Твоя мама снаружи, – и выходит за дверь, чтобы позвать маму.

Мама входит в палату интенсивной терапии. В резком свете дневных ламп, встроенных в потолок, она озарена сиянием. Я не могу различить ее лица, но вижу, как она делает два шага, чтобы встать около меня с левой стороны. Поднимаю левую руку, и она сжимает ее обеими ладонями. У нее прохладные, мягкие и немного дрожащие ладони. Она наклоняется и целует меня в лоб. Вблизи я вижу, сколько беспокойства причинил своей матери, и, хотя едва в состоянии говорить, я выдавливаю из себя:

– Мама, прости, что напугал тебя. Я тебя люблю.

Она качает головой, и в ту же секунду мы оба начинаем плакать.

Несколько минут спустя, когда хлюпанье носом стихает и способность говорить восстанавливается, мама говорит мне:

– Мы со Сью шутили, что если тебя задержала не сломанная нога, то, когда мы доберемся до тебя, сломаем обе.

Мы оба издаем неуверенный смешок и улыбаемся друг другу. Любовь проходит между нами, достигая той части души, которая может быть затронута только воссоединением сына с матерью, матери с сыном. Я знаю, чего мы оба хотим: чтобы как можно дольше мы друг друга не покидали.

 

ЭПИЛОГ

Прощай, оружие, прощай, рука!

 

Люби ту жизнь, которую живешь, и проживай ту жизнь, какую любишь.

Jerry Garcia Band, «(I'm a) Roadrunner»

 

Дни и недели после моего спасения были, скажем прямо, из ряда вон. Еще до того, как отец приехал в Гранд‑Джанкшн, моя история попала в газетные заголовки по всему миру. Я потерял в каньоне двадцать килограммов и полтора литра крови. Впереди меня ожидало долгое восстановление, за ходом которого я мог следить по бегущей строке новостей Си‑эн‑эн: «Скалолаз из Колорадо, который ампутировал себе руку, находится в критическом состоянии». После трех операций, перенесенных за пять дней, и рекордного количества больничных оладушек, съеденных когда‑либо в отделении интенсивной терапии больницы Святой Марии, количество цветов, которые мне присылали, переросло палату интенсивной терапии, и нам пришлось переехать этажом выше. Здесь, в те редкие минуты, когда я приходил в сознание, отец читал мне кучу писем, приходящих и от моих друзей, и от незнакомых людей, и буквально из‑за соседнего угла, и со всех концов мира. Одна женщина из Солт‑Лейк‑Сити прислала мне открытку, в которой сообщила, что смыла в унитаз все запасы снотворного ее умершего мужа. Она писала: «Ваше мужество показало мне пример того, как нужно держаться. Я пообещала себе, что покончу с жизнью, если через год после смерти моего мужа дела не пойдут на лад. Теперь я знаю, что самоубийство – это не ответ. Вы вдохновили меня на то, чтобы оставаться сильной и храброй, чтобы бороться за жизнь». Мы с родителями плакали каждый раз, когда читали это письмо; в трудные времена это было напоминанием о том эффекте расходящихся кругов, который произвели на людей мое спасение и выздоровление.

Всю ту неделю родители от меня почти не отходили. Благодаря их любви, поддержке тысяч тех, кто молился за меня, благодаря тайным визитам многих друзей, которым удавалось ко мне пробраться, и отличной работе докторов и медсестер больницы Святой Марии, я понемногу набрал сил настолько, чтобы в среду, 7 мая в первый раз с момента моего несчастного случая выйти на улицу. Рекреационный терапевт из больницы хотел погулять со мной и отцом в парке через дорогу, но целая армия журналистов и фотографов караулила нас у дверей госпиталя по двадцать четыре часа в сутки. Поэтому мы наслаждались потрясающим видом зелени Гранд‑Джанкшн и обрывами каньонов, сидя на складных стульях на крыше больницы. В эти полчаса воздух и краски пейзажа были особенно нежными; мы обменивались историями о путешествиях и мнениями по поводу бейсбола. Теперь это одно из моих любимых воспоминаний, связанных с отцом.

В тот же день я получил по почте посылку: подарок от моего друга Криса Ши из Портленда. Открыв коробку и развернув упаковку из фольги, я обнаружил внутри шоколадный пирог с толстым слоем сахарной глазури – в форме моей правой руки. Когда несколько моих друзей из Аспена приехали повидать меня в тот вечер, привезя с собой стопку компакт‑дисков, чтобы я мог слушать, пока лежу, мама разрезала пирог и подала нам его с молоком из больничной столовой. В этот момент мне было странно и смешно смотреть, как мои друзья улыбаются и смеются. Мы шутили тогда: «Возьми вот, съешь; в память о моей руке». Мы назвали эту встречу «Последний десерт».

В четверг я впервые за неделю надел свою собственную одежду и по такому случаю одолжил у мамы фотоаппарат. Нашпигованный тремя видами лучших наркотиков, я поехал вместе с родителями на больничной машине в другое здание, находившееся в половине квартала от моего, и зашел в комнату, в которой было пять дюжин репортеров и в два раза больше съемочных групп и фотографов. Я не смог удержаться – мне нужно было сделать пару снимков. Вот так меня встретил мир, и думаю, многие первые впечатления были сделаны во время этой двадцатиминутной пресс‑конференции. В свое оправдание могу сказать одно: я был настолько под кайфом, что летел выше воздушного змея, унесенного ураганом. Когда репортер попросил меня назвать три вещи, которых мне больше всего не хватает, я сказал: «Поехать домой с родителями, погулять с друзьями и глотнуть соленой и прохладной „Маргариты“ из высокого стакана», и это было правдой. Не знаю, сколько раз я думал про «Маргариту», когда сидел в ловушке, – возможно, не так много, как о моей семье и друзьях, но много.

Сразу после пресс‑конференции я поговорил с моим другом‑фотографом Дэном Байером, который приехал в Гранд‑Джанкшн сделать фотографии для «Аспен таймс». Несколькими днями раньше он поехал в каньон Хорсшу и прошел семь миль до дюльфера Большого сброса. По пути он нашел мою обвязку и спусковуху там, где я их оставил, и вернул мне. Он сказал, что видел лужу у подножия дюльфера, ту, из которой я пил, и спросил:

– А ты заметил, что там плавает дохлый ворон?

 

Когда я отделался от самых сильных наркотиков, меня выпустили из больницы Святой Марии. Мы с родителями поехали домой в Денвер, куда уже прилетели мои друзья из шести штатов, чтобы устроить мне неожиданный прием. За одни выходные я выполнил два из трех пунктов моего списка «чего бы я хотел». Осталось только избавиться от восемнадцати таблеток, которые я принимал каждый день, чтобы наконец‑то насладиться большой «Маргаритой».

К 15 мая меня снова положили в больницу, на этот раз в Денвере, в Пресвитерианский госпиталь Святого Луки. Двумя днями ранее врачи обнаружили потенциально смертельную инфекцию кости в правой руке – все тот же грязный нож, что спас, теперь убивал меня. После еще одной операции меня посадили на самые сильные из доступных внутривенных антибиотиков (все время иглы), а затем – анализы крови, батарея за батареей (снова иглы), дабы убедиться, что лекарства побеждают инфекцию. На следующий день, в пятницу, должен был быть выпускной моей сестры, она заканчивала Техасский технологический университет. Впереди были анализы и еще одна операция. Мы с родителями плакали вместе: стало очевидно, что я не поеду в Техас и не увижу, как Соня получает диплом. Затем, всего за двадцать часов до церемонии в Лаббоке, врачи и медсестры придумали план, позволяющий мне уехать из больницы на три дня. Получив витиеватые инструкции относительно того, как самостоятельно вводить внутривенные антибиотики, мы с родителями поспешно отправились в десятичасовой ночной бросок до Лаббока, штат Техас. Пока мой папа гнал машину по двухполосным шоссе техасского «полуострова» на скорости больше ста километров в час, мама с заднего сиденья управляла моими капельницами, вешая пакеты на крючок для одежды над боковым окном. К тому времени, как мы приехали в Лаббок, машина выглядела как полевой передвижной госпиталь, замусоренная использованными расходниками и рваными обертками, но мы успели как раз к банкету по поводу вручения наград, где Соню объявили лучшим студентом‑технологом года в Техасе. Как только все празднества на выходных были закончены, мы с родителями помогли сестре собрать вещи, а затем, по семейной традиции, сели с моей бабушкой Ральстон за стол сыграть несколько раундов в юкер.[95] Как в старые добрые времена.

 

Вернувшись в Денвер, я перенес последнюю операцию, и она была интересной. Мне была нужна ангиограмма,[96] и это вовсе не послание, доставленное лично в руки поющим херувимом, а медицинская процедура, которая началась со странно улыбающейся медсестры. Она сбрила правую половину моих лобковых волос, затем вставила катетер в бедренную артерию, пока тот не дошел до груди. Через катетер медсестры ввели чувствительный к рентгену краситель в мой кровоток, после чего я мог наблюдать вены своей правой руки на экране телевизора. Это был только подготовительный раунд. Когда результаты ангиограммы были готовы, пластический хирург понял, за которую из трех втянутых артерий ему браться. Мой жгут повредил одну из них, но остальные были в хорошем состоянии. Это было важно, потому что позже хирург пересадил сегмент мускула длиной четыре дюйма с внутренней стороны левого бедра на конец моего обрубка, и, выудив артерии из руки, соединил их с пластом сырого мяса, пришитого к предплечью. В качестве последнего штриха хирург вырезал прямоугольник кожи на правом бедре и залатал всю мою культю. Это была небольшая десятичасовая операция, которую я по телевизору не посмотрел. (Ее заменили войной в Ираке.)

Когда отошел наркоз, потянулись часы, оказавшиеся худшим периодом моего выздоровления. В ту ночь я дошел до ручки. Семь трубок входили и выходили из меня, и появилось три новых источника боли – от донорских участков и от левой пятки (давление веса моей ноги во время операции пережало какой‑то нерв); я не мог уснуть, мне не разрешали ни есть, ни пить, поэтому я постоянно жаловался. Как могло так получиться, что я отрезал себе руку, ни разу не хныкнув, а теперь все, что я мог делать, – это распускать нюни? Медсестры повышали мне дозу наркотиков час за часом, но боль не стихала. В конце концов я не мог связать трех слов в одно предложение; я хотел попросить у родителей прощения за все это нытье, но мои попытки говорить ни к чему не приводили. Мама сидела рядом все это время, шесть часов до рассвета, не сомкнув глаз, и пыталась успокоить меня, но я страдал постоянно, несмотря на наркотики. Утром, когда свет проник сквозь шторы, ее лицо осветилось святым заревом, и я плакал от ее красоты, пока наконец не потерял сознание.

К 25 мая я провел в больнице семнадцать дней, но в конце концов выписался. Меня починили, я набрал почти весь потерянный вес, и заражение в кости проходило. Однако, поскольку мне нужно было ставить капельницы с антибиотиками каждые восемь часов, приходилось ложиться и на полчаса подсоединяться к мешку с раствором. Так продолжалось шесть недель. Даже когда это означало, что нужно вставать ночью, мама с папой всегда были рядом, дабы убедиться, что я принимаю лекарство вовремя. Все, что мне нужно было делать, это сидеть спокойно, но я ненавидел капельницы и слабость, которая от них появлялась, и поэтому редко упускал возможность поныть.

Выздоровление давалось мне тяжело. Не только эти капельницы – все, вместе взятое. Я непрерывно страдал и от фантомной, и от реальной боли, даже на наркотиках. Пока меня накачивали лекарствами, я никогда нормально не отдыхал. Обычно я всю ночь лежал в кровати в полукоматозном состоянии – и не бодрствовал, и не спал. Наркотическое оцепенение не позволяет сознанию перезагружаться в штатном режиме. С каждой новой дозой я рефлекторно отрубался – во врачебном кабинете, между сеансами трудотерапии и физиотерапии, на скамеечке в тренажерном зале клиники, в машине, когда мама везла меня домой. Когда я оживал, это было благодаря тому, что действие наркотиков проходило, и тогда начинались мучения. В итоге я превратился в такого эгоистичного и ворчливого хама, что меня самого от себя тошнило.

Мое пребывание дома было непростым для всех нас. Хотя мы все были благодарны Господу за то, что не лишились друг друга, и радовались оттого, что мы вместе и одна семья, нагрузка взяла свое. У каждого из родителей были свои дела, кроме заботы обо мне. Добавьте к этому мои встречи с врачами, наркотики, вопросы со страховкой. А в довершение ко всему – внимание СМИ и общественности. Нам пришлось снять трубку телефона с рычагов почти на два месяца, мы звонили местным властям, чтобы они приструнили телевизионщиков, которые вели наблюдение за нашим домом. Нервы у нас были вконец измотаны.

В первые четыре недели я зависел от родителей, как ребенок, начинающий ходить. Мне быстро надоели все усилия, связанные с моей новой жизнью, в которой отдых, выздоровление и реабилитация заняли место лыж, альпинизма и концертов. Все дела требовали времени; одно посещение клиники, со всей подготовкой, отнимало у нас с мамой целое утро. А встречи назначались мне сотнями, и все должны были быть согласованы с графиком приема лекарств. Не для того я выкарабкивался из каньона Блю‑Джон, чтобы провести свою жизнь в дурмане абсолютного одиночества, напичканного страданиями. Однако именно в это превратились мои дни.

Испытания в каньоне были опасными, но прямолинейными. Как только я выбрался, испытания стали более разнообразными, и первое время я не чувствовал в себе готовности адаптироваться к новым обстоятельствам. Я хотел получить назад свою прежнюю жизнь, но это означало, что я должен как‑то справиться с болезнью, с разочарованием и заставить себя что‑то активно делать. Избавиться от препаратов – вот что было моей первой целью. В июне, когда большая часть болей от операций уже прошла, я стал постепенно отказываться от анальгетиков. Наконец‑то я мог наслаждаться некоторыми признаками свободы – водил пикап, гулял с друзьями, пил большую «Маргариту». Я все больше и больше возвращался к своей самостоятельности и снова «рос» в процессе, похожем на второй пубертат. Мама не хотела меня никуда отпускать, и я не мог ее винить в этом, но мне нужно было получить назад свою независимость, ради нас обоих.

 

Когда я слез с наркотиков, дело пошло на лад. Я научился завязывать шнурки и даже галстук одной рукой. Я быстро совершенствовался, я натренировался писать левой рукой – печатными и курсивом (до несчастного случая я был правшой). Я начал печатать на ноутбуке пятью пальцами. Мой трудотерапевт заказал мне качающийся нож, и я смог резать мясо. Благодаря разным приспособлениям или новым методам я вновь научился делать почти все, что мне было нужно. Я понял, как заводить часы и застегивать эту хитрую пуговицу на левом манжете рубашки зубами. Однако все еще были дела, в которых мне нужна была помощь. Иногда я был слишком независим для того, чтобы просить о помощи. Иногда, несмотря на то что мне предлагали помощь из лучших побуждений, я хотел разобраться в проблеме самостоятельно. Однажды на кухне я заметил, как моя сестра борется со сложными чувствами, видя, как я пытаюсь почистить апельсин.

– Тебе не нужна?.. – Она не договорила.

– Свободная рука, ты хочешь сказать? – закончил я за нее. – Конечно нужна, глупая; у меня же теперь только одна рука.

Я улыбнулся Соне, и она покраснела. Я достал свой качающийся нож и разрезал нечищеный апельсин на восемь частей, так же как я делал во времена Младшей лиги по футболу. Я незаметно вставил дольку в рот, чтобы корка закрыла мои зубы, и стал прыгать вокруг, изображая гориллу. В тот момент, когда сестра уже решила, что я абсолютно лишился рассудка, я продемонстрировал ей свою идиотскую ухмылку, обнажив апельсиновую корку. Соня поперхнулась от смеха, вода попала в нос и вылетела в стакан, все лицо было мокрым. Это стало нашей коронной шуткой – спрашивать, не нужна ли мне свободная рука, даже если я ничего не делал.

 

Из‑за моего упоминания «Маргариты» на пресс‑конференции люди присылали мне различные подарки, как‑то с этим связанные: двадцатидолларовые банкноты с желтой наклейкой «На „Маргариту“», подарочные сертификаты в мексиканские рестораны, где делают правильные коктейли. Даже бутылки текилы. Периодически я получал большие посылки, в которых обнаруживались ингредиенты для «Маргариты». Однажды я открыл одну из таких коробок, и ее содержимое буквально вогнало меня в ступор. Я позвал сестру. Помимо бутылок текилы, ликера из апельсиновых корок и смеси «Маргарита», там был аккумуляторный блендер фирмы «Блэк энд Декер». Деваться некуда! Мы с сестрой стали легкомысленно воображать наши возможности – как мы поднимемся на высокую гору, взяв с собой портативный блендер, и будем делать «Маргариту» прямо из снега. Круто, не правда ли? Я крикнул: «Дай пять» – и поднял вверх руки, глядя на сестру. Она тоже подняла вверх руки, готовые уже соприкоснуться с моими, и в самую последнюю секунду, когда мы оба осознали проблему, хлопнула по моей пятерне всеми десятью пальцами.

– Ха‑ха! Да ты совсем забыла! – дразнил я ее.

– Нет, ты тоже поднял обе, ты тоже забыл.

Должен сказать, она была права. Мы до сих пор смеемся над этим «дай пять».

Остальные яркие моменты следующих нескольких месяцев совершенно невероятны, даже не могу поверить, что это произошло со мной. Четверо моих друзей и я были приглашены в Денвер на ужин с нашим рок‑кумиром Трей Анастасио и восемью ребятами из его группы перед их июньским выступлением в концертном зале Филмор. Еще одна моя любимая группа, The String Cheese Incident, провела большую благотворительную акцию с продажей плакатов для сбора средств на лечение пострадавшего Арона. Под моим именем прошел июльский концерт в Санта‑Фе, Нью‑Мексико. Этот концерт собрал семнадцать тысяч долларов в пользу пяти волонтерских поисково‑спасательных групп из Юты, Колорадо и Нью‑Мексико, которые помогали меня искать. Кристи и Меган, две девушки из Моаба, которых я встретил в каньоне Блю‑Джон, тоже пришли на концерт, как и мои родители с сестрой, и просто умопомрачительное количество моих друзей.

Свое возвращение в горы я начал с визита на лавиноопасный участок горы Резолюшн. Там мы нашли вещи, которые мы с Чедвиком и Марком потеряли в феврале в лавине пятой категории. Нашелся даже мой цифровой фотоаппарат «Сони», который сразу же после замены батареек начал работать – несмотря на удар лавины и тот факт, что камера протаяла через трехметровый снежный покров, лежала под дождем и солнцем, ее грызли сурки. Она до сих пор делает отличные фотографии. (Молодцы, «Сони».)

В июле я пошел на шоу Дэвида Леттермана, встретил несколько очень известных радио‑ и тележурналистов, вместе с друзьями посмотрел пять концертов в западных штатах. Совершил восхождение с новым протезом в каньоне Кэстлвуд рядом с Денвером, а также взошел на пять четырнадцатитысячников за тридцать часов в Центральном Колорадо. В августе я занимался скальными восхождениями в каньоне Эль‑Дорадо недалеко от Боулдера в связке с моим другом и товарищем по несчастью Малькольмом Дели – у него тоже была ампутирована рука. Кроме того, я шел вслед за моим другом, Ричем Хэфеле, к первому финишу экстремального марафона «Лидвилл трайал 100». Вдобавок в августе я пережил два плотных экстремальных дня фотосессий для журналов GQ, выпуск «Мужчина года», и «Вэнити фейр», выпуск «Люди года – 2003».

На свадьбе моей сестры 31 августа я читал речь о том, как любовь похожа на танец. Когда Соня говорила «да» своему мужу, Заку Элдеру, она была невероятно красива – я никогда ее такой не видел. Во время приема мы с Соней танцевали друг с другом под ее любимую песню The String Cheese Incident, «Восхождение», смеялись и улыбались, потому что вели себя как фрики прямо на глазах у наших родственников.

Через четыре дня после свадьбы я пролез стандартный маршрут на гору Моран в Вайоминге, с командой из восьми моих друзей. Особенно приятно мне было на наиболее трудных участках маршрута использовать единственное в мире протезное устройство, которое я разрабатывал с помощью трех удивительно щедрых компаний: Hanger Prosthetics, Therapeutic Recreation Systems и Trango (снаряжение для восхождений). Через две недели в Дулуте, штат Миннесота, я участвовал в приключенческой гонке в команде из трех человек. Мы финишировали в общей толпе после двенадцати миль морского каякинга, четырех миль спуска по порогам на каноэ и двадцати километров бега по тропам.

В сентябре мы с мамой смотрели видео, которое я снял в каньоне. Мы оба плакали – маме было тяжело видеть на пленке, как я страдаю, но это заставило нас еще раз испытать благодарность за то, что мы все еще есть друг у друга. Мы сидели на диване, держась за руки, и снова и снова повторяли друг другу: «Я тебя люблю».

 

А затем было возвращение в каньон Блю‑Джон. Я взял с собой четверых друзей – Марка ван Экхута, Джейсона Хэлладея, Стива Пэтчетта и Кристи Мур. С нами шла также целая команда из телекомпании Эн‑би‑си. Мы прошли через щель, где я торчал в капкане с субботы, 26 апреля, по четверг, 1 мая 2003 года. Это было одним из странных жизненных синхронов: я стоял на вершине того валуна, который ровно шестью месяцами раньше обрушился на мою руку, и время совпало до минуты. Когда все оставили меня одного, я провел церемонию – развеял пепел сожженной руки в том месте, где произошел несчастный случай, и за два дня до своего двадцать восьмого дня рожденья стер с южной стены все видимые остатки надписи «RIP ОКТ 75 АРОН АПР 03». Позже тем же вечером, вернувшись на вертолетную стоянку, я уронил пластиковый стаканчик с вином на туфлю Тома Брокау.[97]

В течение всего лета мы с сестрой постоянно шутили по поводу моего нового статуса пирата, выкрикивая хором «ррр» и «я – пиррррат». Представьте себе, как мы веселились, когда обнаружилось, что 19 сентября 2003 года официально признано Международным пиратским днем. Через месяц я приехал в Аспен на Хеллоуин в костюме капитана Крюка и был в восторге, когда столкнулся с приятелем‑альпинистом, одевшимся под «Арона Ральстона после самоампутации».

Осенью и зимой я снова занялся горным велосипедом, скалолазанием, ледолазанием, бэккантри‑телемаркингом,[98] лыжными походами и одиночными зимними восхождениями. Я залез на Вильсон и на пик Эль‑Дьенте 17 и 18 марта 2004 года – официально это был еще зимний сезон. Это были первые после несчастного случая восхождения на четырнадцатитысячники – зимой и в одиночку. Теперь на моем счету их стало сорок семь из пятидесяти девяти. В следующие два сезона я планирую завершить проект и стать первым человеком, который в одиночку покорил все пятьдесят девять вершин Колорадо выше четырнадцати тысяч футов зимой. К концу сезона я делал почти то же самое, что до несчастного случая, а иногда лучше своего прежнего уровня. Вместе с другом и соседом по комнате Элиотом Ларсоном мы участвовали в Большом траверсе хребта Элк – в лыжных гонках от Крестед‑Батт до Аспена, и сделали это на шесть часов быстрее, чем мы с Гарретом Робертсом в 2003 году, когда у меня были обе руки. На следующий год я подумываю отрезать себе левую руку и посмотреть, насколько быстрее я стану.

После всего, что произошло, после всех подаренных мне возможностей, после новых горизонтов, которые продолжают открываться передо мной, я чувствую себя очень счастливым человеком. Я был частью чуда, которое коснулось многих в мире, и не променяю его ни на что, даже обратно на руку. Моя травма и спасение из каньона Блю‑Джон стали самым прекрасным духовным опытом в моей жизни. Если бы я перенесся назад во времени, зная все это, я бы все равно сказал Меган и Кристи «увидимся позже» и отправился в одиночку в эту узкую трещину. Я многому научился и ни капли не сожалею об этом выборе. Напротив, он подкрепил мою веру в то, что духовная цель живых людей – следовать своему счастью, искать свою страсть и проживать жизнь, вдохновляя друг друга. Все остальное вытекает из этого. Находя вдохновение, мы испытываем потребность действовать на благо себя и окружающих. Даже если для этого нужно сделать тяжелый выбор или отрезать что‑то и оставить это в прошлом.

Прощание – смелое и мощное начало.

 

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ

 

1987 Переезд в Энглвуд, штат Колорадо; начало учебы в средней школе; первый опыт катания на лыжах.

1988 Первое путешествие с ночевкой в национальный парк Роки‑Маунтин.

1990 Первая поездка в Юту; посещение национальных парков и памятников природы Арчес, Кэпитол‑Риф, Брюс и Зион.

1993 Окончание старшей школы Черри‑Крик; сплав на рафтах по каньону Катаракт в национальном парке Каньонлендс, штат Юта; переезд в Питтсбург, штат Пенсильвания, учеба в университете Карнеги‑Меллон.

1994 Восхождение на первый четырнадцатитысячник в Колорадо – пик Лонгс.

1995 Летняя работа гидом на рафт‑сплаве по реке Арканзас в Колорадо; переезд в Лозанну, Швейцария, год учебы за границей.

1997 Окончание университета Карнеги‑Меллон; нападение медведя в национальном парке Гранд‑Тетон; начало работы в компании «Интел» в Финиксе, Аризона.

1998 Первое зимнее восхождение – пик Хамфрис, Аризона; первое альпинистское восхождение – пик Вестал, Колорадо; путешествие с сестрой на День благодарения в каньон Хавасупай; первое зимнее восхождение в одиночку на четырнадцатитысячник – пик Куондэри.

1999 Переезд в Такому, штат Вашингтон; восхождение на горы Райнир и Шуксан в штате Вашингтон; переезд в Альбукерке, Нью‑Мексико; вступление в Совет горных спасателей Альбукерке.

2001 Восхождение на Кордильера‑Бланка в Перу; окончание путешествия на четырнадцатитысячники в Колорадо в ноябре.

2002 Увольнение из компании «Интел»; восхождение на Денали (Аляска) в июне; переезд в Аспен, штат Колорадо, в ноябре.

2003 Зимние одиночные восхождения на вершины Пирамид, Холи‑Кросс, Лонгс, Кэпитол и Марун‑Беллз; попадание в лавину пятой категории на пике Резолюшн, Колорадо; посещение каньона Блю‑Джон в штате Юта.

 

[1] Пер. с др. – гр. В. Вересаева.

 

[2] Робберз‑Руст (Robbers Roost, Приют Разбойников) – обширная территория в юго‑восточной части штата Юта, служившая приютом для преступников. Чаще всего в Приюте скрывались Бутч Кэссиди и его «Дикая шайка». – Здесь и далее прим. перев.

 

[3] Кэмелбэк (от англ. Camelback) – название компании, которая производит различные резервуары для воды, как правило мягкие, вставляемые в рюкзак, или рюкзаки‑резервуары. Резервуар обычно оснащен трубкой и загубником, позволяющими пить, не снимая рюкзак, не слезая с велосипеда и пр. В русском языке кэмелбэк стало нарицательным именем (по аналогии с ксероксом, джипом и пр.), так называют любой резервуар для воды с трубкой и загубником независимо от фирмы‑производителя.

 

[4] Мультитул – название, которое прижилось для особого вида складных ножей с множеством различных приспособлений. Отличительной особенностью именно мультитула является наличие в нем плоскогубцев.

 

[5] Худу (hoodoo – англ. ) – высокие тонкие остроконечные геологические образования, возвышающиеся над поверхностью безводных бассейнов. Худу состоят из мягких осадочных пород и покрыты сверху слоем более твердой и стойкой к эрозии породы. Чаще всего расположены в пустынях, в безводных и жарких областях.

 

[6] Арройо (arroyo, исп. ) – сухое русло.

 

[7] Здесь отсыл к известному американскому роману Натаниэля Готорна «Алая буква» (1850), в котором рассматриваются вопросы греха и его искупления, в том числе и прилюдного. Алая буква «А» нашивалась на платье женщины, уличенной в прелюбодеянии (первая буква в слове «adulteress»).

 

[8] Спуск дюльфером – спуск по свободно висящей веревке. Берет свое название от австрийского альпиниста Ганса Дюльфера, первым придумавшего (точнее, подсмотревшего у цирковых артистов) технику спуска, т. н. классический дюльфер. Сейчас для спуска дюльфером используются различные приспособления, но название осталось. Также слово применяется непосредственно к процессу: например, «дюльферять» – спускаться дюльфером; или служит как количественная оценка: «один дюльфер», то есть один спуск дюльфером не более чем на длину стандартной альпинистской веревки.

 

[9] В США весьма популярны детские праздники, где гости (или приглашенные артисты) изображают героев популярного мультфильма «Скуби‑ду». Студенты любят устраивать взрослый вариант Скуби‑вечеринки – с пивом и пр. Герой мультфильма при этом, как правило, сотворяется из подручных материалов.

 

[10] 

Как же это – я никогда не видел

Волн, которые приносят ее слова ко мне? (англ.).

 

 

[11] 

Если мы бы могли видеть множество волн,

Текущих сквозь облака и затопленные пещеры,

Проливающих смысл на слова, что искали ее

Среди ветра и под водой (англ.).

 

 

[12] В данном случае – простое дюралевое кольцо, позволяющее протравливать веревку с дозированным усилием. Используется для спуска по свободновисящей веревке или для снижения усилия рывка при страховке.

 

[13] Спусковая стропа – кусок стропы, который оставляют на станции, продергивая веревку снизу.

 

[14] Зацепка – элемент скального (как правило) рельефа, выступ или трещина, позволяющая ухватиться рукой или поставить (заклинить) ногу.

 

[15] Каньон Хорсшу раньше назывался Бэрриер‑Каньон (Barrier Canyon), отсюда название стиля в наскальном искусстве. – Прим. ред.

 

[16] 

Золото в моих волосах.

В деревенском пруду

Стоит и шатается

Дождь и ветер на шоссе (англ.).

 

 

[17] 

Боюсь, я никогда не рассказывал вам историю призрака,

Которого я знал и с которым говорил, но которым никогда не хвастался (англ.).

 

 

[18] Норман Бейтс – маньяк, персонаж романа Роберта Блоха «Психоз» (1959), годом позже экранизированного Альфредом Хичкоком; в фильме эту роль исполнил Тони Перкинс.

 

[19] Вальтер Бонатти (р. 1930) – известный, можно сказать даже – легендарный, итальянский альпинист.

 

[20] «America the Beautiful» – известная патриотическая песня США, написана Кэтрин Ли Бейтс в 1893 г. после подъема на Пайкс‑Пик.

 

[21] 14 000 футов – это 4267 м. Несмотря на то что американские альпинисты в основном оценивают вершины по метрической системе: «пятитысячник», «семитысячник» и пр., для автора именно цифра 14 000 футов имеет магическое значение. Очевидно, что в метрах эта цифра некруглая и не вызывает никакого любопытства. Но для автора это важно, поэтому, переводя все величины из имперских единиц в метрические, название «четырнадцатитысячник» мы в этой книге оставляем. Не стоит путать с аналогичными названиями в других альпинистских книгах: почти наверняка (если это не оговорено заранее) там речь идет о метрах.

 

[22] Хузир (hoosier) – прозвище жителей штата Индиана.

 

[23] Могул – вид лыжного фристайла, состоит в катании на горных лыжах по бугристому склону (по буграм, или могулам) и выполнении прыжков на трамплинах.

 

[24] Хайкер – любитель пешеходных прогулок. Это не совсем то, что у нас принято называть «туристом‑пешеходником», но близко к тому.

 

[25] Галлон – 4,5 литра.

 

[26] Рейнджеры в данном случае – смотрители парка (от англ. ranger – охотник, лесник, егерь).

 

[27] В национальных парках США строго запрещено кормить животных, особенно хищных. За нарушение налагается ощутимый штраф. На плакатах, поясняющих этот запрет, как правило, изображены именно медведи.

 

[28] Диаметр мяча для софтбола – 30,4 см. – Прим. ред.

 

[29] Имеется в виду четверть доллара (quarter), монета достоинством 25 центов, около 25 мм в диаметре. – Прим. ред.

 

[30] Чистая зона – участок производства, где обеспечена повышенная степень чистоты, при входе куда, например, требуется надевать халаты или комбинезоны, обрабатывать себя пылесосом и пр. Термин, принятый в высокотехнологичном производстве.

 

[31] Пер. В. Сервиновского.

 

[32] Флагстафф – самая известная гора на горнолыжном курорте Сноубоул.

 

[33] День труда – официальный праздник в США, первый понедельник сентября.

 

[34] Колючая груша, опунция – вид кактуса.

 

[35] Какомицли – кольцехвостый енот.

 

[36] Ледобур – ледовый крюк, представляющий собой стальную или титановую трубку диаметром около 3 см и длиной около 25 см. На внешнюю часть трубки нанесена крупная резьба, к концу трубки прикреплена проушина. Ледобур ввинчивается в лед, в проушину вщелкивается страховочная веревка.

 

[37] Ледовый инструмент – короткий – не больше полуметра – ледоруб с искривленным древком, сложной формой клюва и часто с молотком вместо лопатки. Предназначен специально для лазания по сложному ледовому рельефу.

 

[38] При работе первого в связке страховочная точка находится ниже, поэтому в случае срыва альпинист пролетает расстояние до точки и потом столько же (плюс растянувшаяся от рывка веревка) ниже точки. Это требует дополнительной психологической подготовки для работы первым в связке.

 

[39] Ледовый молоток – как правило, то же, что и ледовый инструмент.

 

[40] Здесь наблюдается некоторое противоречие, поскольку в тексте ясно указано, что для страховки использовался снежный якорь (полуметровый кол, иногда с расширением), но также сказано, что герой поднимался по ледовому склону, где для страховки обычно используются ледобуры (снежный якорь просто‑напросто в лед вбить не получается).

 

[41] На самом деле такая трещина называется рантклюфт, а бергшрунд – это трещина в том месте, где ледник, текущий в долину, отделяется от ледника, лежащего на склоне горы. По логике повествования такое определение тоже больше походит на правду, и преодолевать автору пришлось именно бергшрунд, и именно в том месте, где ледник отрывается от склона, а не в том, где лед отрывается от прилегающей скалы.

 

[42] SAR – search and rescue – спасательная служба.

 

[43] Альберт Бирштадт (1830–1902) – один из наиболее известных американских пейзажистов XIX в. Изображал в своих картинах Дикий Запад.

 

[44] Телемарк, телемаркинг – стиль катания на лыжах, получивший название от норвежской провинции Телемарк. Фактически это была первая спортивная лыжная техника, появившаяся во второй половине XIX в., когда Сондре Норхейм систематизировал известные способы катания на лыжах с гор. Благодаря технике в 1868 г. он выиграл первые национальные горнолыжные соревнования. Впоследствии Норхейм эмигрировал в США, а телемарк в XX в. сменили более прогрессивные техники. В 1970‑х гг. телемарк возродился и начал приобретать популярность именно в США. Некоторые источники приписывают возрождение телемарка хиппи, поскольку возродился он не только как техника, но еще и как особая «философия свободы». Принципиальное отличие телемарка от техники параллельных лыж и карвинга в том, что он базируется на разножке и естественном для человека движении – шаге. Поворот в телемарке инициируется ведущей (внешней) ногой, при этом оба колена согнуты, а пятка задней ноги приподнята над лыжей. Поэтому крепления для телемарка присоединяют к лыже лишь носок (рант) ботинка, оставляя свободной пятку. Именно это различие, по мнению многих приверженцев, дает преимущество телемарку перед параллельными лыжами при внетрассовом катании, а также при катании с рюкзаком. Это убеждение вкупе с тем, что для усвоения основ телемарка не требуется дорогого снаряжения (хотя топовые модели стоят дорого), и стали основой «философии свободы».

 

[45] Другое название самой высокой вершины Северной Америки – Мак‑Кинли.

 

[46] Популярная цитата из книга Уильяма Хатчинсона Мюррея «Шотландская экспедиция в Гималаи» (1951); приводится там как якобы принадлежащая Гёте, но в действительности представляет собой крайне вольный парафраз еще более вольного перевода условно сходных по тематике строк из «Фауста».

 

[47] Узел Прусика (он же схватывающий узел, или просто прусик) – узел, завязанный одной веревкой (более тонкой) вокруг другой, более толстой. (Как правило, 6–8‑миллиметровым репшнуром вокруг 10–14‑миллиметровой основной веревки.) Особенность этого узла заключается в том, что, если его аккуратно перемещать вдоль основной веревки, он скользит, если же резко рвануть, то он схватывается вокруг основной веревки.

 

[48] Имеется в виду Гражданская война в США 1861–1865 гг.

 

[49] Пик‑баггинг – исключительно американское развлечение. Состоит в том, чтобы за определенный период посетить максимальное количество вершин. Иногда участник ставит себе какие‑нибудь условия, например только вершины выше определенной высоты. Иногда условия отсутствуют, и тогда, например, в зачет идут даже те вершины, на которые можно заехать на автомобиле.

 

[50] Gatorade – американский напиток для спортсменов.

 

[51] Жандарм – скальный выступ на гребне.

 

[52] Deadly Bells (англ.) – Колокола смерти.

 

[53] Knife Ridge (англ.) – Ножевой гребень.

 

[54] Ски‑тур – лыжи, предназначенные для подъема и спуска по неподготовленным склонам. В режимах катания и ходьбы крепления с ботинками работают по‑разному. В режиме ходьбы голенище ботинка свободно колеблется, а крепление не фиксирует пятку. В режиме катания голенище зафиксировано, пятка жестко закреплена. Как правило, ски‑туры используются в комплекте с камусами – ворсистой или резиновой лентой, которую надевают на скользящую поверхность пластиковых лыж для уменьшения отдачи и возможности идти вверх по склону.

 

[55] К2 – вторая по высоте вершина в мире, расположена в горной системе Каракорум, на границе Пакистана и КНР. Одна из самых сложных и опасных вершин в мире.

 

[56] Это рассуждение об обморожениях и пузырях целиком на совести автора, равно как и его действия во время восхождения и лечения руки.

 

[57] Хели‑ски – вид внетрассового катания, когда лыжника (или сноубордиста) забрасывают на точку старта вертолетом.

 

[58] Бипер – приемо‑передающее устройство, служащее одновременно радиомаяком и радиопеленгатором во время поисков попавшего в лавину.

 

[59] Здесь К2 – марка известного в США (и в мире) бренда спортивного снаряжения.

 

[60] Здесь – игра слов. Название вершины Maroon Bells означает «малиновые колокольчики»; в названии статьи – аллюзия как на крылатую фразу Джона Донна («Не спрашивай, по ком звонит колокол, ибо он звонит по тебе»), так и на взявший от нее заглавие роман Хемингуэя «По ком звонит колокол».

 

[61] Для преодоления сложного ледового рельефа используют жесткие кошки, представляющие собой единую платформу. Для хождения по простому снежно‑ледовому рельефу более удобны т. н. мягкие кошки, у которых носовая и пяточные части соединены подвижно.

 

[62] Категория сложности скалы по американской системе YDS. Эта система предусматривает классификацию сложности рельефа от 5.2 до 5.15b.

 

[63] Достоверность термодинамических выкладок целиком на совести автора.

 

[64] «Fearless» – песня альбома Pink Floyd «Meddle» (1971).

 

[65] Бивачный мешок – мешок из легкой непромокаемой ткани или фольги, используемый для аварийных ночевок.

 

[66] Гиповолемия – нарушение объема циркулирующей крови и соотношения ее составных элементов. Часто к гиповолемии приводит именно обезвоживание.

 

[67] В США при выпуске из школы некоторые ученики готовят речь на заданную тему, после чего участвуют в дискуссии на ту же тему. Речь и дебаты определенным образом оцениваются, и выстраивается определенный рейтинг, что дает выпускнику бонусы при поступлении в университет.

 

[68] Бэккантри‑лыжи – лыжи, предназначенные для туризма. При этом они отличаются от того, что считается туристскими лыжами на постсоветском пространстве. Бэккантри‑лыжи, как правило, широкие, с достаточно ровной геометрией и невыраженной талией, насечкой под грузовой площадкой и металлическим кантом.

 

[69] Колорадо получил такое название, потому что статус штата был присвоен ему в 1876 г. – через сто лет после подписания Декларации независимости США.

 

[70] То есть начинается сезон активного летнего туризма.

 

[71] Сплитборд – сноуборд, который может быть разделен на две короткие лыжи.

 

[72] Кив – ритуальное индейское сооружение.

 

[73] Аттракцион в Диснейленде; один из немногих работающих до настоящего времени с момента основания парка (1955). Мистер Жаб – персонаж классической детской повести шотландского писателя Кеннета Грэма «Ветер в ивах» (1908).

 

[74] Выпущенный в 1975 г. роман об экотеррористах, культовая классика; в настоящее время готовится экранизация.

 

[75] Доктор Зло – главный злодей в серии фильмов «Остин Пауэрс». – Прим. ред.

 

[76] «Н'Олинс» (N'Awlins) – так туристы произносят название города Новый Орлеан (New Orleans). – Прим. ред.

 

[77] «Margaritavіllе» – песня американского автора и певца Джимми Баффета, написанная в 1977 г. и давшая название стилю жизни, подразумевающего житье в тропическом климате, слушание легкой музыки и употребление коктейлей, в особенности коктейля «Маргарита».

 

[78] Патрик Стюарт (р. 1940) – британский актер. Здесь имеется в виду исполненная им роль капитана Пикарда в сериале «Звездный путь. Новое поколение» (1987–1994).

 

[79] «Suunto» – марка финских спортивных часов.

 

[80] Румми – настольная игра.

 

[81] «7‑UP» – разновидность газированного напитка.

 

[82] Чай, приготовленный на солнце, без добавления кипятка. – Прим. ред.

 

[83] «7‑Eleven» (англ.) – глобальная сеть продуктовых магазинов шаговой доступности. – Прим. ред.

 

[84] «Слёрпи» – замороженный напиток с разными вкусами, продающийся только в «7‑Eleven».

 

[85] Пандемониум – место сбора злых духов, царство Сатаны. В аллегорической поэме Джона Мильтона «Потерянный рай» рассказывается история восстания Люцифера против Бога, жизни Адама и Евы в Эдеме и изгнании из него.

 

[86] «Five‑Alive» (англ.) – марка фруктового сока.

 

[87] «Улица Сезам» (Sesame Street) – популярнейший американский детский сериал, выходит с 1969 г. – Прим. ред.

 

[88] Requiescat in pace (лат.) – «Покойся с миром».

 

[89] Шарлотт (Charlotte) – самый крупный город в штате Северная Каролина.

 

[90] Цит. по: Паланик Ч. Бойцовский клуб / Пер. И. Кормильцева. М.: АСТ, 2002.

 

[91] Твердая земля (лат.).

 

[92] В США на скальных маршрутах положено не оставлять никакого снаряжения. Альпинист должен, например, выбить и забрать с собой все крючья или закладные элементы. Позволено оставлять только стационарные спусковые крючья и петли. Веревки на маршрутах тоже оставлять не рекомендуется.

 

[93] Air Traffic Controller (АТС) rappel/belay device, он же спусковуха, на самом деле – просто дюралевая пластина с двумя прорезями, через которые пропускается веревка и для трения прощелкивается одним или двумя карабинами. В Европе и России более употребимо название «шайба Штихта».

 

[94] Битва «Монитора» и «Мерримака» (март 1862) – морское сражение в Гражданской войне США. В нем участвовали броненосцы «Монитор» и «Мерримак», это было первое в истории столкновение броненосных судов. – Прим. ред.

 

[95] Юкер (англ. – euchre) – карточная игра на четверых человек.

 

[96] Ангиограмма – снимок кровеносных сосудов.

 

[97] Том Брокау (р. 1940) – популярный американский телеведущий; в 1982–2004 гг. вел программу «NBC Nightly News».

 

[98] Бэккантри‑телемаркинг – путешествие зимой в горы, основная цель которого – спуск по неподготовленному, «дикому» склону стилем «телемарк». Поклонники лыжной техники «телемарк» несколько дистанцируют себя от других видов внетрассового спуска. В России их пока мало, тем более мало людей, которые ради этого готовы пускаться в дальние лыжные путешествия. Поэтому, как правило, в терминологии используются кальки с английского языка.

 

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 42; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!