Как стать отставным инженером всего за пять коротких лет 9 страница
«В разреженный воздух» – еще одна книга Кракауэра, которая поразила мое воображение в 1998 году. Это описание трагедии на Эвересте, в результате которой погибло одиннадцать человек. Книга меня настолько затянула, что я ощущал себя участником группы Нила Бейдельмана, спускающейся на Южное Седло после штурма вершины и заблудившейся на высоте восьми тысяч метров, в нескольких сотнях метров от Четвертого лагеря. Я спрашивал себя: что я делал бы на их месте? Может, просто лег бы и умер – обмороженный, вымотанный до предела, оставшийся без кислорода, после почти суток в лютой пурге выше восьми тысяч метров? Или оставил бы других, чтобы спастись самому? Возвратился бы я к умирающим товарищам, если бы добрался до лагеря? Как бы я вел себя в ситуации, которая полностью обнажила бы всю сущность моего характера? Эта трагедия вдохновила меня на то, чтобы проверить самого себя. Я хотел твердо знать, кто я есть: человек, который сдастся и умрет, или человек, который преодолеет все неисчислимые трудности и выживет и сможет спасти себя и других? Нет, я не хотел отправиться в Гималаи, чтобы подняться на самую высокую в мире гору, я хотел исследовать глубину своего духа.
Эти размышления привели к тому, что 8 марта 1998 года я вышел на соло‑восхождение на пик Хамфрис – самую высокую гору Аризоны. Марк одолжил мне снегоступы, ледоруб и справочник по альпинизму «Свобода на высоте», – мол, я должен овладеть ледовой техникой и навыками использования ледоруба именно так, как там написано. К северу от горнолыжного курорта Сноубоул, в восьми километрах к северо‑западу от Флагстаффа,[32] я встал на снегоступы и двинулся через сосновый лес. Через два часа я достиг высоты три тысячи метров и вышел к широкой долине, от которой начинался длинный снежный склон. Там я взял в руки ледоруб Марка и, поднявшись по пологому склону почти на восемьсот метров, вышел на вершинный гребень, где и оставил снегоступы, быстро занесенные пургой. Гребень покрывали кучевые облака, и я не мог видеть крутых обрывов с правой стороны. Но я надежно стоял на жестком, уплотненном ветрами снегу левой стороны гребня. Через полчаса хождения по усыпанному скальными обломками краю вулканического кратера, содрогаясь от сильных порывов ледяного ветра, я все‑таки вышел на вершину. Там, на высоте 3850 метров, я пристроился на корточках под защитой стенки, сложенной из камней. С юга донеслись три далеких раската грома, блеснули молнии.
|
|
|
Я не мог оставаться на вершине, рискуя попасть под удар молнии, но также не мог и покинуть свое убежище за стенкой. На минуту я глубоко проникся ощущениями тех альпинистов, заблудившихся и замерзающих на Южном Седле. Я и сам был в белой вьюжной мгле, растерянный, напряженный и апатичный. И вот я на личном опыте осознал, как это соблазнительно: угодив в экстремальную ситуацию, ждать, когда обстоятельства переменятся к лучшему, впасть в смертельное бездействие. Собравшись, я вылез из‑под защиты стенки, и ветер сразу ударил мне в лицо. Борясь со встречным ветром, я шел в мутно‑сером покрывале, окутавшем все вокруг. Чтобы не потерять направление гребня, я постоянно сверялся с компасом, потому что мои следы, оставленные при подъеме, замело в считаные секунды.
|
|
|
Спускаясь, я постоянно шарил глазами по склону в поисках снегоступов Марка, оставленных мной перед вершинным гребнем. Они отмечали поворот с гребня к снежному полю, по которому я спущусь к лесу и наконец смогу укрыться от пурги. И вдруг через вой ветра и рев пурги до меня донесся свист. Звук шел из моего рюкзака. Я остановился, покрутил головой – и увидел, что между концами моих лыжных палок проскакивают синие искорки. Палки я засунул в рюкзак весьма по‑дурацки – концы их на метр торчали над моей головой и притягивали молнии. Я сбросил рюкзак и нырнул в снег быстрее, чем вообще сегодня делал что‑нибудь на горе. Задыхаясь, волоча рюкзак за собой, я полз по гребню, а когда почувствовал, что можно встать, припустил со всех ног, спасая свою жизнь. Через минуту я притормозил: облака на мгновение разошлись, и чуть выше себя я увидел Марковы снегоступы. Я бросил рюкзак, вернулся к ним, а потом за два часа спустился к своему пикапу без каких‑либо еще приключений.
|
|
|
Восхождение на Хамфрис помогло мне понять многое в себе как в горном туристе: что я предпочитаю лезть в одиночку, не боюсь пурги, умею принимать сложные решения по выбору маршрута в экстремальных условиях и что мне везет с молниями. Это восхождение придало мне веру в себя: мое понимание жизни было подтверждено, и это понимание делало мою жизнь более полной.
После этого приключения на Хамфрисе мы с Марком часто обсуждали мой проект одиночного зимнего восхождения на все четырнадцатитысячники Колорадо. Марк считал, что я еще слишком неопытен, но он видел, насколько серьезно я настроен. Он преподал мне первые уроки по скалолазанию, работе с веревкой, снежной технике, пониманию лавин и их опасности. В Центральной Аризоне мы совершили несколько выездов с восхождениями начального уровня. Мы тренировались на скалолазных стендах в залах Темпе и других. На День труда[33] Марк сводил меня и моего друга Говарда на первое настоящее скальное восхождение с несколькими техническими участками – это был пик Вестал в колорадских горах Сан‑Хуан.
|
|
|
Пик Вестал особо запомнился тем, как Марк учил нас справляться со страхом перед шестисотметровой гранитной стеной, заканчивающейся на высоте 4300 метров. На полпути подъема по северной стене подошвы моих альпинистских ботинок начали отрываться, и в течение минуты оторвались обе. Держались они только на пятках, и таким образом я оказался на верхней части горы в чем‑то вроде тяжелых шлепанцев.
Несмотря на такое неподходящее снаряжение, мы вылезли на вершину, и я даже жалел о том, что все уже кончилось, – так хотелось еще. Марк устроил свой любимый вершинный ритуал – копченая рыба и крекеры. Потом на любой совместно взятой вершине мы эту традицию поддерживали. На общей фотографии моя сияющая улыбка с полным ртом недожеванной рыбы ясно показывала, как потрясающе чувствовал я себя на вершине в тот день, когда вместе с лучшими друзьями сумел преодолеть страх.
Когда осенью 1998 года Соня начала учиться в колледже, она переехала в ту часть Северо‑Восточного Техаса, где и луговая собачка могла бы впасть в депрессию. Я же хотел разделить с сестрой мои туристские радости и предложил ей посетить одно из самых красивых мест, какие я только знал, – водопады каньона Хавасупай. Этот каньон находится недалеко на юго‑запад от национального парка Гранд‑Каньон. На языке индейцев, живших в каньоне сотню поколений, «Хавасупай» значит «люди сине‑зеленой воды». Именно такой цвет у водопадов в нижней части каньона. В каньоне четыре основных водопада, самые большие из которых обрушиваются с шестидесятиметровых утесов и падают в промоины, заполненные темно‑бирюзовой водой, раскинувшиеся через весь каньон от берега до берега.
Мы с Соней вышли к началу пятнадцатикилометровой тропы в День благодарения 1998 года и двинулись с плато вниз, в каньон Хавасупай. По пути нам встретилась деревня жителей на двести, к которой не ведет никакой автомобильной дороги, – все необходимое завозят либо на легких вертолетах, либо караванами мулов. Деревня Хавасупай уникальна – там находится единственное в США почтовое отделение, куда почта доставляется на мулах. У жителей есть наземная линия телефонной связи, водопровод и электричество – достаточной мощности для того, чтобы крутить регги. Эта музыка пробивается через большие портреты Боба Марли, которыми забраны окна в доброй трети муниципальных домов‑трейлеров. Судя по заросшим участкам перед ними, молодых жителей поселка натуральное хозяйство не привлекает, хотя их родители и бабушки с дедушками еще выращивали себе пропитание сами.
Пройдя деревню и водопад Навахо – менее впечатляющий, но самый широкий из четырех, – мы в первой половине дня встали на стоянку около знаменитого водопада Хавасупай: ярко освещенный поток срывается там с темно‑бордовой известняковой ступени и с высоты пятидесяти метров падает в глубокую чашу, прогреваемую солнцем. Через это волшебное место проходят толпы туристов и отдыхающих, основной интерес привлекает самый большой из водопадов – семидесятиметровый Муни, который находится выше по течению. Для лагеря мы выбрали место в самой середине отведенной площадки, после чего, оставив рюкзаки и все вещи, отправились исследовать каньон.
Когда мы вышли к Муни, бушующие краски, потрясающий пейзаж и огромный поток буквально заворожили нас, так что прошло не меньше минуты, прежде чем мы смогли сказать хотя бы: «Ну ничего ж себе!» Сверху нам открылись острова пышной зеленой травы, желтые башни огромных пирамидальных тополей отражали сияющее солнце. Острова из камней и нанесенного песка были усыпаны выбеленными стволами плавника. Выходы вишнево‑красного травертина украшали весь каньон, свисая вдоль его стенки, как занавеси, под лазурным небом.
Вдоль Муни мы спускались при помощи системы пещер, навешенных цепей и нескольких дюльферов. Под водопадом едва различимая тропинка затерялась в высокой траве, которая росла на наносных островках. Мы прошли еще пять километров через тополиные заросли и оказались у Бивера, пожалуй одного из наименее посещаемых водопадов этой системы. Бивер представлял собой систему небольших водоемов, разделенных дамбами из травертина. Эти дамбы перегораживают поток таким образом, что получаются несколько подковообразных бассейнов, которые тянутся на шестьдесят метров, а падение воды на этом участке составляет пятнадцать метров. По своему виду они очень напоминали горячие водоемы в Йеллоустонском парке, куда мы ездили всей семьей лет десять назад. Через восемь километров ниже по течению от Бивера бирюзово‑чистый ручей Хавасупай впадает прямо в грязно‑коричневые воды реки Колорадо недалеко от Гранд‑Каньона. Но у нас не было времени на то, чтобы пройти к месту их слияния. Соня уселась на камне над Бивером, а я отправился прыгать по дамбам, чтобы перейти на западный берег. Идти в мокрых сандалиях было скользко и неудобно, но я нашел скальную полку, которая вела вдоль заросшей кактусами дамбы. По полке нужно было продвинуться вверх по течению, чтобы как‑то обойти полутораметровый кактусовый барьер и достичь ряда более широких дамб, по которым будет легче вернуться на восточный берег. Я решил, что лучший способ преодолеть кактусовую преграду – подняться примерно на метр выше полки. Так я и сделал, хотя мои мокрые сандалии очень плохо держались на крутом и мокром травертине.
Я залез на высоту человеческого роста над зарослями колючих груш,[34] сделал пять шагов по скальной стенке справа налево и застыл в позе Иисуса, схватившись левой рукой за зацепку. И вот когда я вытянул левую ногу и начал переносить на нее вес тела, кусок травертина под ней отломился. Я повис на руках – и выступ, за который я держался правой рукой, тоже отломился. Я не сорвался, просто поехал вниз – лицом к склону, скользя носками сандалий по скале. У меня было достаточно времени, чтобы оценить колючую грушу, приближающуюся к моей заднице. Ветки и колючки двух стоящих рядом на краю полки кактусов сплетались в стенной нише так, что сверху мне виделся большой гротескный смайлик. Как будто гигантская мухоловка готовилась проглотить зазевавшуюся муху. За миг до того, как мои пятки уткнулись в верхушку кактуса, я оттолкнулся от стены, пытаясь сделать что‑то вроде полусальто, дабы избежать встречи с самой высокой частью колючего забора.
Я спрыгиваю на песок рядом с зарослями – примерно на нос того смайлика, что я видел сверху, расставив ноги по обе стороны от него. И все бы хорошо, но, смягчая приземление, я невольно присел, и жесткие иглы впились в чувствительную кожу внутренней стороны бедер. Резким рывком я освободился и замер на полке над дамбой из травертина, раскорячив ноги, как сброшенный с лошади ковбой. Надо было искать спуск через кактусы, но крик сестры: «У тебя все в порядке?» – позволил отложить это удовольствие на пять секунд.
– Да, все хорошо, – ответил я, – просто упал на кактус.
Я выдрался из зарослей и снял шорты: мое длинное серое термобелье было все в кровавую крапинку. В центре каждого темно‑красного яблока мишени торчала полудюймовая острая игла кактуса. Двадцать минут я выковыривал крупные иголки, потом снял белье и начал охоту за более мелкими, тонкими, как волосинки. Сначала я попробовал их считать, но, перевалив за сотню, сбился и перестал. А где‑то через час Соня, перекрикивая шум воды, сообщила мне, что неплохо бы надеть шорты, поскольку приближаются какие‑то люди. Это были первые люди, которых мы увидели после того, как прошли деревню. Я засунул термобелье в карман и пошел посмотреть, что это за туристы сюда добрались. Это были Жан‑Марк и Чед – два парня моего возраста, и также из Финикса. Они спускались вдоль Хавасупай, чтобы вечером встать лагерем уже на реке Колорадо. Мне тоже хотелось посмотреть низовья Хавасупай, но в Сонины планы двадцатипятикилометровая прогулка туда и обратно не входила. Так что с Жан‑Марком и Чедом мы договорились встретиться на Колорадо завтра в десять утра, чтобы возвращаться вместе.
К Муни мы с сестрой вышли уже в сумерках. На ужин, кроме традиционных макарон с сыром, мы достали заранее приготовленную индейку и крекеры. Для походной кухни это необычное блюдо, но нам хотелось устроить традиционный праздничный ужин в честь Дня благодарения. Мы были очень благодарны в тот день, поскольку оказались вдвоем в таком потрясающем месте. На десерт по шоколадке, а потом мы подвесили нашу еду, чтобы до нее не добрались еноты и какомицли,[35] и заползли под тент – кроме нас, на всей огромной, километр в поперечнике, стоянке никого не было. Соня заснула, а я еще почти час пинцетом при свете налобника выковыривал занозы. Сильно облегчило задачу то, что на весь каньон мы с пинцетом были, считай, одни и никто не наблюдал этого ритуала с его сопутствующими ужимками. Последнюю занозу – из ягодицы – я удалил уже через неделю у себя дома в Чандлере, сидя на диване и глядя футбол по телевизору.
На следующее утро в семь часов я, светя себе налобником, уже спускался вдоль Муни по всем цепям и дюльферам. Потом через тополиные заросли, через травы и тростники, травянистые банки наносных островов у Бивера – вниз и вниз. У Колорадо, на стоянке Жан‑Марка и Чеда, я был в точно оговоренное время. И как раз успел к их утреннему кофе, закипавшему на горелке. Мы погуляли по сланцевым полкам берегов нижнего течения Хавасупай, посмотрели, как она впадает в огромную Колорадо, и прикинули, нельзя ли сплавиться вдоль южного берега. Чед хотел сфотографировать, как прозрачная Хавасупай смешивается с ревущим безумием черно‑опаловой Колорадо, и зашел в воду.
Что двигало мною, когда я, с гиканьем плюхая по мелководью, обогнал Чеда, влез на скалу, возвышающуюся над водоворотом, и пушечным ядром бросился прямо в Колорадо, во всей одежде, без спасжилета? Не знаю, но в тот момент это показалось мне отличной идеей. И у Чеда вышла отличная фотография моей глупо ухмыляющейся рожи. Когда я погрузился в воду, у меня перехватило дыхание – по сравнению с теплой, почти тропической Хавасупай, Колорадо была просто ледяной. Если в Хавасупай температура воды была вполне терпимые шестнадцать‑семнадцать градусов, то в Колорадо – не больше десяти, что уже грозило очень быстрым переохлаждением. Поток подхватил меня и закрутил, толстая рубашка с длинными рукавами и штаны мгновенно стали пятикилограммовыми гирями, потянувшими вниз. Скинув обувь, я начал упорно бороться с водоворотом. Берег находился всего в полутора метрах, но завихряющийся поток был слишком силен. Я делал гребок за гребком, но берег все так же проносился мимо.
Чед и Жан‑Марк сначала наблюдали за мной, а потом кто‑то из них спросил:
– Арон, тебе нужна помощь?
Гордость не позволила мне просить о помощи.
– Не, я ее сделаю! – ответил я и принял внутрь первую порцию речной воды.
Чед, должно быть, услышал панику в моем голосе, потому что вскочил на скальный выступ и бегом бросился к их лагерю, разбитому метрах в десяти от берега и от того места, где я крутился в водовороте. Поток отпихивал меня от берега, потом меня подхватывало основное течение – и цикл начинался снова; рубашка тянула меня на дно, и я попытался стащить ее, но, погруженному в воду, на каждую пуговицу мне требовался отдельный вдох. Дважды нырнув и хорошо нахлебавшись, я оставил рубашку в покое. Ледяная лапа Колорадо сдавливала грудь, дыхание мое сделалось мелким и частым. Чуть ниже по течению прямо из воды на триста метров мощным утесом вставали стенки каньона. Этот утес тянулся на километр, и дальше река поворачивала. Я отлично понимал, что, как только меня вынесет из водоворота, образовавшегося при впадении Хавасупай в Колорадо, мои шансы будут минимальны. Я утону задолго до того, как у меня появится хоть какая‑то возможность вылезти. А потом еще долгие мили, добрая сотня миль, пока наконец река не выплюнет мое тело в озеро Мид. Перед глазами вспыхнул газетный заголовок: «В Гранд‑Каньоне утонул слабоумный инженер. Тело выловлено в озере Мид».
Изо всех оставшихся сил замолотив руками и ногами, я вынырнул на краю водоворота и крикнул:
– Помогите! Помогите!
Чед, прибежавший со стоянки, встал на выступе и крикнул:
– Жан‑Марк! Лови!
После чего кинул смотанный репшнур Жан‑Марку, который был метрах в четырех от меня.
– Арон, хватай! – И он бросил конец, но тот упал в водоворот выше меня по течению и мгновенно уплыл за пределы досягаемости.
«Ур‑р‑ргх‑х‑х», – проворчал я, продолжая изо всех сил грести к берегу. Мучительный холод сковывал мне ноги и руки, сводил все внутренности. Жан‑Марк выбрал шнур и бросил его снова. Но снова промазал, потому что водоворот протащил меня мимо пляжа и поволок в основное течение Колорадо. Нацелившись на воронку, я заставлял шевелиться свои безвольные ноги и греб как мог, работая руками в вольном стиле. Я не видел, как Жан‑Марк отдал шнур Чеду, – меня опять закрутило в воронку. В этот момент Чед кинул моток и заорал:
– Хватай его, Арон! Ну же! Он справа от тебя!
Я повернулся направо и нашарил тонкую черную веревку, дрейфующую рядом. Тут Чед дернул шнур, чтобы вытащить меня, и тот выскользнул из моей мокрой руки. Разочарование было такое, что я чуть не пошел ко дну. Уверенный, что следующего оборота уже не переживу, я крикнул:
– Помогите! Бросайте! Бросайте еще раз!
Я греб отчаянно, но слабел; бросок должен быть очень точным, любая ошибка – и я тону. Еще три секунды – и веревка падает на мое правое плечо. Чудо! Я схватился за нее обеими руками и дважды обмотал вокруг левого запястья, поскольку на слабое тело надежды уже не было никакой. Сделав вдох (возможно, что один из последних), я нырнул и почувствовал, как веревка больно тянет мою кисть, но это меня уже не волновало. Оставалось только надеяться, что веревка не порвется. Сначала руки, а затем и грудь выползли на песок. Жан‑Марк и Чед подхватили меня под мышки и потащили. Мне было больно и холодно, я чувствовал себя полностью обессиленным и безразличным ко всему. Тут я услышал голос:
– Ты дышишь?
Я кивнул:
– Спа… сибо… Вы…
Я тяжело дышал, уронив голову на вытянутые руки и уткнувшись лицом в песок.
– Господи! Ты чуть не погиб!
Жан‑Марк места себе не находил, Чед выглядел спокойным:
– Все будет о'кей. Ты спасен. Как ты себя чувствуешь?
– Мне холодно. – Я умолк, меня била дрожь. – Думаю… я проглотил… слишком много воды.
Я застонал, перевернулся, сел и медленно вытянул ноги из воды. Мой живот раздуло, он сильно болел, наметились позывы к рвоте, но я был слишком слаб, чтобы их стимулировать. Я сидел и смотрел на водоворот, где чуть было не насладился последним в жизни глотком воздуха. Чед предложил мне сухую трикотажную рубашку, но, даже обсохнув, я все равно мерз; надо было двигаться, чтобы согреться. Только через пять минут я наконец‑то смог встать и некоторое время бродил покачиваясь, с трудом сохраняя равновесие. При помощи Жан‑Марка я поднялся на первую сланцевую полку, где и сел немного отдохнуть и прийти в себя, пока ребята собирали лагерь. Мы расслабились, адреналин схлынул, настроение было дурашливое.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 48; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!