Рисунки из американских альбомов 1 страница
Прошло немало времени, прежде чем мы смогли увидеть репродукции лермонтовских рисунков из альбомов А. М. Верещагиной, отделившихся от коллекции профессора М. Винклера и ставших собственностью Колумбийского университета.
В 1973 году в Ленинград, по приглашению Пушкинского дома Академии наук СССР, приехала из США г-жа Антони Глассэ и показала лермонтоведам слайды — листы верещагинских альбомов. Пошли переговоры о совместном их изучении и публикации, продолженные в 1974 году и позже.
Тем временем в Нью-Йорке, в 1975 году в специальном издании, предпринятом Карлом Р. Проффером и Элендеа Проффер, «Russian Literature Triquarterly», посвященном публикации исследований в материалов по истории русской литературы, появилась статья американского автора Елены Михайловой, которая опубликовала краткое описание всех трех альбомов и 27 рисунков.
Прежде всего г-жа Михайлова подтверждает, что один из альбомов принадлежал матери Александрины — Елизавете Аркадьевне. Второй составлял собственность самой Верещагиной. Третий — Варвары Лопухиной. Это вносит известную ясность.
Е. Михайлова публикует 10 рисунков из альбома А. Верещагиной, 17 — из альбома Лопухиной. У меня не вызывает сомнения принадлежность Лермонтову 21 рисунка. Это определяется не только манерой, но в ряде случаев удостоверено почерком Лермонтова. Из 10 рисунков, сохранившихся в альбоме Верещагиной, шесть снабжены русскими или французскими текстами, написанными рукою Лермонтова; возле рта каждого персонажа читаем: «Я покупаю дом». Или: «Ни одной новой мысли». Или еще: «Давай кутить, а потом в школу».
|
|
|
Задача исследователя трудна: полтора века спустя (рисунки датируются 1830–1831 годами) нам предстоит определить, кого изобразил Лермонтов. Это потребует кропотливой работы и долгого времени. Но ведь это карикатуры на общих знакомых Лермонтова и Верещагиной — окружение поэта.
Серию лермонтовских карикатур в альбоме Верещагиной открывает фигура военного, показанного со спины, — в эполетах, в шляпе с плюмажем, со шпагой. А ноги — тонкие и кривые. Фигура так выразительна, что убежден, знакомые Верещагиной, глядя на эту спину, узнавали этого человека в лицо (рисунок 1).
Другой лист. Какой-то седовласый военный, сидя на низком диванчике (ноги подкашиваются!) в подобострастной позе перед растерянной девушкой (может быть, Верещагиной), объясняется ей в любви (рисунок 2).
Еще один лист (рисунок 3). Высокий франт в очках, с модной в ту пору бородкой, окаймляющей овал лица, гуляет (очевидно, по бульвару), горделиво закинув голову и выпятив грудь.
Он же (рисунок 4). Стоит за стулом, на котором, закинув ногу на ногу, сидит старый модник с цилиндром в руке, устремив куда-то сладострастный взгляд. С его губ срывается слово: «J’ passerai» — то есть «сойдет».
|
|
|
Обратим внимание на следующий рисунок (рисунок 5) — тот же субъект в цилиндре, с лорнетом, в накидке с меховым воротником, говорит по-французски стоящему перед ним толстопузому человечку в очках: «Такого я еще никогда не видел». А сверху — надпись тою же — лермонтовской — рукою, порусски: «адоратор» — слово, производное от латинского «адорация», что значит: «поклонение», «обожание», — другими словами, адоратор — «обожатель», «поклонник». Чей? Очевидно, хозяйки альбома.
Все эти рисунки вызывают в памяти лермонтовское сатирическое стихотворение 1830 года «Булевар», в котором представлена целая галерея завсегдатаев Тверского бульвара в Москве:
Подалее на креслах там другой;
Едва сидит согбенный сын земли.
Он как знаток глядит в лорнет двойной;
Власы его в серебряной пыли…
Тот же господин встречается нам еще раз в альбоме Лопухиной, в сценке, написанной акварелью (рисунок 15). Мы снова видим его с цилиндром в руке, извивающегося в поклоне. В другой руке у него афишка, извещающая о концерте приезжего музыканта де Грасси.
Очень важно — это даст нам ключ к целому ряду загадок: на трех рисунках Лермонтова изображено одно и то же лицо (рисунки 4, 5, 15). Сходство изображений несомненно. Это какой-то неизвестный нам знакомый Верещагиной, а поскольку его рисовал Лермонтов, то знакомый и Лермонтова. Два раза встречается другое лицо — офицера (рисунки 6 и 15).
|
|
|
С давних пор, рассматривая рисунки Лермонтова — их сотни, — мы постоянно видим на них одни и те же, словно преследующие его лица: молодой женщины со скорбным выражением лица, зловещего мужчины в очках, длинноволосого человека с усами… (рисунок 18, в окне). Нет! Это не портреты — это безотчетные очерки, беглые зарисовки, возникавшие в процессе работы над романом или за шахматами (Лермонтов любил эту игру). Такие рисунки я назвал бы невольными спутниками поэтического вдохновения. Но есть и другие — акварели, карандашные и перовые рисунки — портреты, сделанные Лермонтовым старательно. Но в какой мере передано в них сходство с «моделью»?
Рисунки в альбоме Верещагиной дают ответ на этот вопрос и тем самым приобретают значение особое. Раз три изображения одинаково передают черты этого человека, стало быть, они похожи и на «модель». Значит, Лермонтов великолепно передает сходство. Это результат важный.
|
|
|
Почти все рисунки Лермонтова в верещагинском альбоме представляют собой карикатуры, которые должны были напоминать о каких-то забавных случаях и вызывать в кругу Лермонтова веселый смех. Только один рисунок серьезный: горец в мохнатой бурке, с ружьем за спиной (рисунок 10). Это не портрет какого-то конкретного человека. В нем совместились воспоминания Лермонтова о горцах, которых, будучи еще ребенком, он видел на Тереке и на кавказских водах. В чертах этого человека — ум и печаль. Е. Михайлова связывает этот рисунок с работой Лермонтова над поэмой «Измаил-бей». Я бы сказал, что этот рисунок отражает постоянную мысль поэта о Кавказе и о народах Кавказа.
Совсем иной характер рисунков в альбоме Лопухиной. Карикатур, вернее бытовых сценок, здесь только две, если не считать того акварельного рисунка, о котором мы уже говорили. На семи листах альбома — акварели. Усатый мужчина в красном камзоле (рисунок 11). Горец с суровым лицом (рисунок 12). Изображение двух старых бритых людей перед развернутой книгой, похожих на служителей инквизиции, — один в черной сутане, другой — в красной (рисунок 13). Думаю, что этот рисунок связан с работой Лермонтова над «Испанцами» — его первой трагедией. Е. Михайлова считает, что на рисунке изображены кардинал и монах. Возможно.
Два мужских портрета — погрудное изображение свирепого мужчины и другого — заросшего густой бородой. И еще один персонаж — негр, точнее — гвинеец Ахилл, или Ашиль (рисунок 17), слуга в доме Лопухиных, тот самый, которому принадлежат слова о гибели Пушкина, вписанные под его диктовку Лермонтовым в другой лопухинский альбом, хранящийся в замке Вартхаузен у господина барона фон Кёнига:
Стояля в шистом поле…
Кажется, ни у одного исследователя жизни и поэзии Лермонтова не возникало сомнения в том, что образу Веры Дмитриевны в романе «Княгиня Лиговская» Лермонтов сообщил черты Варвары Александровны Лопухиной. Когда Печорин, войдя в гостиную Лиговских, впервые увидел ее после долгой разлуки: «молодая женщина в утреннем атласном капоте и блондовом чепце сидела небрежно на диване…»
В таком наряде и написана молодая печальная женщина на портрете в лопухинском альбоме (рисунок 14).
В ранней молодости, когда Лермонтов и Лопухина жили в Москве, приятели дразнили ее: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка».
Родинку над левой бровью мы видим и на портрете. П. А. Висковатов, сто лет назад державший этот альбом в руках и заказавший копию этой акварели, определил ее как портрет Варвары Александровны Лопухиной. Теперь, когда опубликована более совершенная репродукция, с ним следует согласиться.
На шестнадцатой странице альбома рисунок пером «Свадьба» — молодая девушка и седой господин с черными усами преклонили колена перед толстым попом в очках, читающим текст из Евангелия. За священником — дьячок и дьякон с кадилом, за спиной жениха и невесты — самодовольный пожилой барин со взбитым коком, в высоких воротничках и старуха в чепце — шарж, в котором, кроме острой характеристики всех действующих лиц, есть нечто печальное. Особенно в фигуре и выражении лица невесты.
Может возникнуть вопрос: когда Варвара Александровна Лопухина венчалась с Н. Ф. Бахметевым, Лермонтова в Москве не было. Если этот рисунок имеет отношение к ее свадьбе, то как он мог внести в альбом этот рисунок? Объясню: почти все рисунки в этом альбоме вклеены. И Лермонтов мог послать этот подарок ко дню ее свадьбы.
Из 17 рисунков в альбоме Лопухиной г-жа Е. Михайлова три рисунка считает не лермонтовскими. И справедливо. Фигуры, вырезанные из черной бумаги и вклеенные в альбом, лермонтовскими ни в коем случае считаться не могут. То же относится к фигуре мужчины, из кармана которого торчит голова петуха. И к носатому господину со взбитым коком и с цилиндром в руке, — под рисунком инициалы какого-то неизвестного нам приятеля Верещагиной. В этом с Е. Михайловой следует согласиться. Очень хороша сценка, которую она назвала «Кадриль». Несомненно, сопоставление этой картинки с портретами московской молодежи тех лет могут привести к новым уточнениям. Но я полагаю, что и этот рисунок не лермонтовский — другая рука. И еще один рисунок не Лермонтова: виолончелист. Слишком приглаженный, слишком спокойный штрих. Правда, в нижнем правом углу рисунка латинскими буквами написано имя Лермонтова. И почерк дочери Верещагиной — графини Берольдинген. Но я решаюсь оспорить ее указания: фамилию Лермонтова она пишет неправильно: Лерментов. И не один раз. Среди работ, привезенных в Москву из ФРГ, я уже встречал ее атрибуции: Лерментов!
Автографы Лермонтова — восемь стихотворений 1830–1831 годов — были, как уже сказано, скопированы П. А. Висковатовым и вскоре вошли в собрания сочинений поэта. Кроме лермонтовских, в альбоме Александрины Верещагиной есть стихи Пушкина, Козлова, Баратынского. Но все это тексты, выписанные из журналов или из книг другими лицами. Из числа авторов этого альбома Е. Михайлова приводит имена: князья Василий и Алексей Хованские, Офросимов, Быстрем, Карлгоф. Не будем пренебрегать попыткой выяснить, кто это такие. Кем бы они ни оказались — это знакомые Лермонтова.
Итак, альбомы в 1950-х годах, ушедшие за океан, хотя бы не в подлинниках, а в репродукциях, стали доступны для изучения. Но и тут не обошлось без помощи дипломата — советника посольства СССР в США Каменева Валентина Михайловича.
Лермонтов в Грузии
1
Нижегородский драгунский полк, в который в феврале 1837 года был переведен Лермонтов, стоял в Грузии, в ста верстах от Тифлиса, нес охрану кордонной линии и отражал набеги лезгин. Но прибыл поэт к полку только осенью, вскоре последовал приказ о переводе его в гусарский Гродненский полк, квартировавший в казармах близ Новгорода, и в начале следующего, 1838 года — Лермонтов возвратился в Россию.
Он возвратился, исполненный удивительных замыслов: «Герой нашего времени», кавказская редакция «Демона», «Мцыри», «Беглец», «Ашик-Кериб», «Дары Терека», «Казачья колыбельная песня», «Тамара», «Свиданье» — все это результат его скитаний по Северному Кавказу и Закавказью в 1837 году. Кавказ оказался для Лермонтова не только источником вдохновенья, но и темой новых произведений. «Любимой темой», — подчеркнул великий грузинский поэт Илья Чавчавадзе, писавший, что в «своих мощных стихах, преисполненных поэзии, Лермонтов изобразил весь Кавказ и, в частности, Грузию»[489].
В годы, когда советские исследователи, стремясь по-новому осмыслить историко-литературное значение Лермонтова и особенности его художественного метода, обратились к его биографии, оказалось, что такой важнейший период, как пусть и вынужденное, но замечательное по итогам путешествие его по Закавказью, никак не изучено. И что, по существу, единственный источник наших сведений — только письмо самого Лермонтова к Святославу Раевскому, написанное из Грузии в конце года, незадолго до отъезда в Гродненский полк, квартировавший в военных поселениях близ Новгорода.
С этого письма и пришлось начинать исследование непродолжительного по времени, но бесконечно важного по значению для Лермонтова жизненного и творческого этапа, — с письма, в котором Лермонтов увлекательно описал свою кавказскую жизнь, рассказал о том, где ему удалось побывать и как приходилось путешествовать. Но даже и своему лучшему другу он ни слова не написал ни о своих замыслах, ни о новых произведениях, ни о том, с кем познакомился, что передумал и перечувствовал в ссылке. В одной только строчке обронил: «Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные».
Перепиской сосланных друзей, видимо, интересовались жандармы. «Либо мои два письма пропали на почте, — осторожно начинает свое письмо Лермонтов, — либо твои ко мне не дошли, потому что с тех пор, как я здесь, я о тебе знаю только из писем бабушки».
«Наконец, меня перевели обратно в гвардию, — продолжает он, — но только в Гродненский полк, и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии.
С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе́, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпая под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже…
…Я никогда не был так здоров, зато веду жизнь примерную; пью вино только тогда, когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то, приехав на место, греюсь… — Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два, три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы́, я, один офицер нашего полка и черкес (мирно́й, разумеется), — и чуть не попались шайке лезгин. Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! — Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом, я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь.
Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, — да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться…
…Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург; увы, не в Царское Село; скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку.
Прощай, любезный друг, не позабудь меня и верь все-таки, что самой моей большой печалью было то, что ты через меня пострадал. Вечно тебе преданный М. Лермонтов»[490].
Других сведений не сохранилось. Нам неизвестны не только имена людей, с которыми Лермонтов познакомился в период службы в Нижегородском полку, но даже точные даты его пребывания в Грузин. Все, о чем будет рассказано и в этой главе и в следующей, пришлось собирать, как говорят, «по крупицам» в течение семнадцати лет.
2
Мы знаем, что по дороге на Кавказ Лермонтов заболел и, приехав в Ставрополь, лег в военный госпиталь. Это было в апреле[491]. В мае его перевели в Пятигорск, «для пользования минеральными водами»[492]. За месяц воды его «совсем поправили». Генерал Павел Иванович Петров, родственник Лермонтова, бывший в ту пору в Ставрополе начальником штаба войск Кавказской линии и Черногории, посоветовал ему отправиться в отряд Вельяминова, за Кубань, в осеннюю экспедицию против горцев. Это могло послужить удобным поводом, чтобы начать хлопоты о его возвращении в столицу.
Однако в связи с ожидавшимся приездом царя на Кавказ осеннюю экспедицию отменили. Лермонтов приехал в отряд, находившийся в Ольгинском укреплении, слишком поздно и, по собственному признанию, слышал только два-три выстрела.
«Во внимание, что ваше благородие прибыли к действующему отряду по окончании первого периода экспедиции, а второй период государь император высочайше повелеть соизволил отменить, — сказано в документе, выданном Лермонтову, — я предписываю вам отправиться в свой полк; на проезд же ваш от укрепления Ольгинского до г. Тифлиса препровождаю при сем подорожную…»[493]
Приказ этот, датированный 29 сентября 1837 года, дает нам основание считать, что в Закавказье Лермонтов прибыл только в первой половине октября. Кроме того, нам известно, что из списков Нижегородского полка Лермонтов был выключен приказом только 25 ноября, — следовательно, до этого времени находился в Грузии[494]. Другими словами, он пробыл в полку около полутора или двух месяцев — до конца ноября или даже до начала декабря. В Прохладной, по дороге в Петербург, его видели 14 декабря[495]. А от Тифлиса до Прохладной было в те времена больше недели езды. От Тифлиса до Владикавказа путешествие продолжалось три, чаще четыре дня. Потом во Владикавказе ожидали «оказии». Так называлась почта, к которой присоединялись экипажи проезжающих и казенные повозки с вещами и провиантом. «Оказия» отправлялась два раза в неделю под охраной вооруженного отряда. Об этом способе сообщения Лермонтов упоминает в «Герое нашего времени» («Максим Максимыч»). «Оказия» следовала до Екатеринограда — нынешней Екатериноградской станицы, находящейся в десяти километрах от Прохладной. В Екатериноград путешественники прибывали через четыре дня. Пушкин, следуя в Арзрум, прибыл из Екатеринограда в Тифлис на девятый день[496]. Испанский путешественник дон Хуан ван Гален путь от Тифлиса до Прохладной совершил за восемь дней[497]. Английский путешественник капитан Ричард Уильбрехем следовал от Владикавказа не с обычной, а со специальной оказией[498]. Благодаря этому он прибыл из Тифлиса в Екатериноград на шестой день. Таким образом, выходит, что Лермонтов должен был выехать из Тифлиса около 5–8 декабря. Более точно установить время нахождения Лермонтова в полку, очевидно, никогда не удастся. «Военно-исторического архива полк не только не имеет, но и не имел никогда, — писал один из составителей летописи нижегородских драгун. — Куда девались бумаги полка, никому не известно»[499].
Однако, знакомясь с летописью боевых дел нижегородцев и зная, что строевой службы на Кавказе войска не несли, мы хорошо понимаем выражение Лермонтова в письме к Раевскому: «Здесь, кроме войны, службы нету». Читая историю полка, мы понимаем, что в азербайджанские города — Кубу́ и Шемаху — Лермонтов попал в связи с кубинским восстанием.
Восстание это, поднятое пособником Шамиля Иса-беком, вспыхнуло в городе 5 сентября 1837 года и было поддержано прибывшим из Дагестана большим отрядом лезгин. На выручку осажденному гарнизону Кубы́ русское командование отправило из Кахетин, «с лезгинской линии», отряд генерала Севарсамидзе, в который входили два эскадрона нижегородских драгун. Но, покуда нижегородцы находились на марше, подоспели десять сотен ширванской милиции. 11 сентября осада Кубы́ была снята, и помощь нижегородцев не понадобилась. К 22-му числу они дошли только до Шемахи и были задержаны там на некоторое время «для наблюдения за Ширванской провинцией». И только после этого возвратились в свою штаб-квартиру, в Кахетию. Очевидно, Лермонтов получил в Тифлисе предписание явиться к своему полку в район Кубы́, но нижегородцев там не нашел: они остановились в Шемахе. Тогда понятным становится, почему Лермонтов попал в Кубу́ и Шемаху, почему ночью, вместе с каким-то офицером в сопровождении одного лишь мирного черкеса, ехал из Кубы́, почему им пришлось отстреливаться в ночной стычке от целого отряда лезгин[500].
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 74; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!