АПР Е ЛЬСКИЙ КАДЕТСКИЙ СЪ Е ЗД

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 6

Я был еще в Париже, когда стали выясняться общие результаты выборов в России, и не был свидетелем того, как партия свой триумф воспринимала. Но тактическую линию, которую она собиралась проводить в 1-й Государственной Думе и которую она должна была выработать на апрельском партийном Съезде, ей пришлось определить еще раньше, в самом процессе выборов. Победа кадет обнаружилась в избрании выборщиков; но предстояли выборы самих депутатов в губернских [избирательных] собраниях. Их исход зависел от соглашений и блоков, которые партия сделает. И здесь линия кадет была определенна и гибельна как для них самих, так и для России. Центральный Комитет предписал отбрасывать поскольку возможно представителей умеренных партий и вести за собой более левых, под неопределенной кличкой «трудовиков». Кадеты опрометчиво надеялись, что эти левые элементы поддадутся кадетскому руководительству; не ожидали, что они найдут св оих главарей и в конце концов сорвут 1-ую Думу. В тот момент боялись только правой, а не левой опасности. А правые были совершенно разгромлены. Правительственная «ставка на мужика» не прошла. Затея правительства обработать крестьян в Петербурге a priori была безнадежна. Правая оппозиция в Думе не только была численно совершенно ничтожна; она была представлена людьми, которые не были «правыми». От настоящей реакции в 1-й Государственной Думе не было ни одного депутата.

Победа исполнила кадет законной гордостью, но и поставила их перед новою трудностью. Положение опять переменилось. На январском съезде они выработали тактику «для оппозиции», ради этого доходя до отрицания правоспособности цензов ой Думы. Но в этой Думе они неожиданно для себя оказались хозяевами. Обстоятельства требовали перемены в принятых постановлениях партии. Но партийные коллективы на это мало способны. Да и победу понимали по-разному. «Руководители» ее объяснили торжеством кадетской левой программы, ее радикализмом, 4-хвосткой, Учредительным Собранием, тактикой непримиримости. Они заключили, что воля народа именно в этом и что уступчивость теперь была бы изменой. Они не хотели признать, что победу им дал обыватель, который смотрел совершенно иначе и думал, что кадеты всего добьются мирным путем и избавят его от революции.

Победа воскресила в кадетах иллюзию собственной силы. Победив на выборах правых, они думали, что также легко победят и правительство; самоуверенность их возросла. Она питалась и поразительной неосведомленностью лидеров о том, что около них совершалось. Это особенно ярко сказалось на двух наглядных примерах.

Тотчас после выборов кабинет был уволен и Витте был заменен Горемыкиным. Как к Витте ни относиться, его падение было несомненной победой правых. Витте несмотря на все свои разочарованья в зрелости общества все же остался человеком 17 октября; с ним он неразрывно связал свое имя. Горемыкин в этом был его определенным противником, как был противником всяких либеральных реформ. В Совещаниях по выработке конституции у Витте с Горемыкиным произошло не одно резкое принципиальное столкновение. Они стояли на разных полюсах. Этого мало. В письме об отставке Государь ставил Витте в упрек, что он допустил победу левых тем, что выборов не направлял, чего по словам Государя «во всем мире не делается». В «Воспоминаниях» гр. Коковцов передает, что Государь был настолько недоволен всем кабинетом, что никого из прежних министров в кабинете Горемыкина видеть не соглашался. Кабинету Витте ставилось в вину, будто он обманул Государя и привел его к конституции. Такими образом Витте пал жертвой за Манифест, за конституцию, даже за победу кадет. Всё это в Петербурге было известно. Отставка Витте была доказательством, что правительство не испугано победой кадет, и может быть именно вследствие ее решило не уступать, а наступать. Можно было этого не бояться; но для кадет было бессмысленно праздновать уход Витте, как свое торжество. А между тем они так и поступили. «Уход Витте есть новая крупная победа кадетской партии, совершенно независимо от того, кто займет его место, – писало «Право» 23 апреля. – Он несомненно весьма сильно облегчит задачу и вдохнет новую энергию партии победителей». Трудно решить, чего больше в этой тираде, самомнения или какой-то провинциальной неосведомленности? И кадеты долго продолжали считать себя победителями Витте. Не забуду, как на одном кадетском собрании уже перед 2-й Государственной Думой П.Н. Милюков, воспоминая про эту «победу», серьезно ставил вопрос: не надлежит ли газете «Речь» таким жe образом свалить и Столыпина?

Был и другой факт, не менее характерный. Вся зима 1905/06 года ушла на разработку будущей конституции. Она обсуждалась, утверждалась и опубликовывалась по частям. «Избирательный» закон был опубликован 11 декабря, положение о Думе и Совете 20 февраля 1906 г. В апреле предстояло, наконец, опубликование Основных Законов, т.е. самого существа конституции. Предварительно одобрения этого последнего акта он уже после выборов рассматривался в Особом Совещании под председательством Государя. Проект Основных Законов в первоначальной редакции через [Е.М.] Браудо попал в руки прессы и был ею раскритикован. Кадетские лидеры тотчас уверовали, что этой критикой они так же уничтожили Основные Законы, как свергли правительство Витте. «Старое министерство уже отставлено», торжествовал Милюков в первый день кадетского съезда. Попытка с проектом Основных Законов потерпела фиаско; по-видимому, поняли, что конфликт опасен и потому этого конфликта наверху не желают. Неосведомленность и самомнение доходили до смешного. В Особом Совещании действительно были противники опубликования Основных Законов. Но это потому, что они были противниками и самой конституции. Они себе отдавали отчет, что Основные Законы ограничивали власть Государя и потому хотели изданию их помешать. Конфликта с Думой они не боялись и на него шли охотно. Опубликование Основных Законов ознаменовало победу именно либеральных элементов около трона. Кадеты же радовались тому, в чем для них и их идей была самая большая опасность.

Вот два примера того, как плохо руководители партии разбирались в обстановке момента. Партия чувствовала себя победительницей по всей линии. Опыт пережитый ею после 17 октября был ею забыт. Все неудачи покрылись тем, что «народ» на выборах оказался вместе с кадетами. Что могла против них обреченная власть, оставшаяся без поддержки в стране? Идеализм, который верил, что право сразу торжествует над силой, что государственный аппарат беспомощен перед народной волей, не опускался до прозаического вопроса о том, каким путем народная воля может преодолеть материальный перевес аппарата. Никто не мог выразить этого убеждения лучше, чем вдохновенное красноречие Ф.И. Родичева. «Зачем говорят о возможных конфликтах Думы и власти, – говорил он на съезде; – голосу веления народного никто не может противиться. Нас пугают столкновением. Чтобы его не было – одно средство: знать, что его не может быть; сталкивающиеся с народом будут столкнуты силой народа в бездну». Отчет «Права» добавляет: «Сильная речь оратора, яркие, гремящие, короткие фразы падали на аудиторию, как удар молота, вколачивая мысли в голову. Долго несмолкаемый гул аплодисментов прерывал оратора, и он долго не мог продолжать своей речи».

Таково было настроение партийного съезда перед самым открытием Думы. Съезд, как Земский Съезд в ноябре, упивался своим красноречием. Его собственные восторженные аплодисменты казались ему достаточным аргументом. Одобрение своей же прессы принималось за сочувствие народного мнения. В таком ослеплении он пребывал. Но и это ослепление должно было бы диктовать ему новую тактику. Если партия считала себя действительно представителем воли народа, имела в Думе руководящую роль и думала, что правительство в угоду ей отказалось от мысли «октроировать» Основные Законы и уволило прежнее министерство, то значит за партией была такая конституционная сила, которую нужно было использовать полностью. Октябрьский ошибочный жест, который она заставила сделать подчинившийся ей земский орган, теперь можно было исправить. Кадетам везло. Несмотря на все их ошибки, конституция сохранилась. Государственной Думой руководили они же, кадеты. Они могли взять реванш и разыграть конституционную карту.

Это было тем легче, что выборы, несомненно, произвели на власть впечатление. Кадеты считались кучкой интеллигенции, чуждой стране: а страна на выборах их поддержала. Поддержали даже крестьяне, на которых избирательный закон 11 декабря поставил главную ставку. Правые партии, которые рекламировал сам Государь, в Думу совсем не попали. Поскольку выборы что-либо значили, они показали, что старого порядка – Самодержавия – страна больше не хочет. Манифест 17 октября был плебисцитирован выборами[46]. Те, которые старались уверить Государя, будто народ к Манифесту равнодушен и желает Самодержавия, провалились публично. Если Государь не хотел идти на конфликт со своей страной, он должен был принять конституцию и попробовать идти конституционным путем. Власть, которая сумела подавить революцию, могла убедиться на выборах, что страна стоит за новый строй, а не за старый, т.е. за Самодержавие, что она хочет реформ. Перед властью лежал обязательный путь исполнения конституции и потому соглашения с Думой. Примирение опять стало возможным и от поведения кадет опять зависела судьба конституции.

Но прошлые заявления крепко держали кадет. К новой лояльной тактике они не были подготовлены. До нее они додумались лишь в эпоху 2-й Государственной Думы, когда и с этой тактикой было опоздано. Теперь же подобная тактика могла вызвать раскол, и кадетские заботы устремились опять на внутренние, словесные компромиссы, виртуозом которых партия недавно себя показала.

Лидер партии Милюков понимал положение. Он заявил на Съезде, что получение на выборах большинства партию обязывает; что от ее тактики зависит теперь не только партийная репутация, но и ход политических событий в России; что следовать партийной программе еще не значит оправдывать дов е рие избирателей. Нельзя было вернее сказать; но перед надлежащим выводом из этих слов Милюков опять останавливается; ведь это значило бы сделать выбор. Такой выбор без раскола оказался возможен только в 1915 г. в эпоху «Прогрессивного блока», т.е. тогда, когда с ним уже тоже было опоздано. Теперь же Милюков лавирует. «Есть две крайности, – говорил он, – одни думают, будто народ ждет от кадет прекращения смуты, другие полагают, что он хочет продолженья старой борьбы». Эти «крайности» Милюков отбрасывает. Но где же выход? Вот он: «Не надо расширять деятельность Думы до органической работы, но надо выводить ее за пределы, которыми слева хотят ее ограничить. Задачей Думы является принять меры, чтобы вся тяжесть войны и ответственность за столкновение с властью пала на власть».

Такова никчемная программа победившей партии. Как с такой программой и с такими заботами можно было обновить строй России? За тем ли нас выбирали с таким энтузиазмом? Но могла ли кадетская программа выйти иной, если законная надежда страны, что Дума прекратит смуту в России, объявлялась «крайностью», которую нужно отбросить? Если «органическая работа» по-прежнему «отрицалась» как недопустимая? Если не считать высшею целью сохранение партийной репутации в левых кругах, a желать оправдать дов е рие несчастного населения, нужна была именно энергичная «органическая» работа, направленная на преобразование государства и на прекращение смуты. Для этого было необходимо установить сотрудничество с существующей властью, на почве той конституционной законности, которая давала много реальных прав Думе. Только при этом условии ответственность за возможное столкновение Думы с властью действительно бы пала на власть. Да и правительству было бы страшно идти на ненужный конфликт с лояльною Думою. Даже для того, чтобы распустить явно неработоспособную, непопулярную, обреченную 2-ю Государственную Думу, только потому, что она впервые стала не без труда применять лояльную тактику, правительству пришлось сочинить провокационный предлог с социал-демократическим заговором. Насколько это было бы труднее сделать в первой Государственной Думе, которой боялись, и которая работать могла! Не ясно ли было, что лояльное использование конституции было самым действительным средством в руках 1-й Государственной Думы, что именно подобная тактика диктовалась моментом? Но принять эту тактику значило бы разорвать е теми, кто находил, что «органическая работа в Думе непозволительна», что «Дума не по 4-хвостке неправомочна», что задачей является не «совместная работа с властью», а только подготовка конфликта. Это значило бы от мечтаний о Революции отказаться. И партия, забывая свою ответственность перед страной и смысл полномочий, которые от нее получила, осталась на прежних партийных позициях, хотя их теперь называла иначе; она шла в Думу готовить конфликты, не снисходя до нормальной работы. Эта тонкая тактика не выдержала столкновения с жизнью. Но только через несколько месяцев после нового поражения 2-й Думе был дан наконец спасительный, но теперь уже тоже запоздалый завет Думу беречь, т.е. тот совет, который надо было бы дать именно 1-й Государственной Думе. Но и в самой 1-й Государственной Думе, когда при обсуждении аграрного манифеста к стране трудовик Жилкин напомнил кадетам о «неправомочии» цензовой Думы, И.И. Петрункевич при аплодисментах собрания заявил, что это не имеет значения, ибо «страна нас признала». Он в этом был прав. Но почему не это положение легло в основание парламентской тактики 1-й Государственной Думы? Не потому ли, что партия была во власти прошлого и вперед смотреть не умела?

Для этой самоубийственной тактики у кадет было одно оправдание. Не была опубликована конституция, в рамках которой ей предстояло работать. Было основание думать, что этой конституции вовсе не будет. Милюков был в этом уверен и выставлял это как нашу победу. Тогда 27 апреля лицом к лицу стали бы две противоположных силы: историческая власть, которая уже умалила себя отречением от Самодержавия, и народное представительство, как единственный выразитель воли народа. Им предстояло бы совместно написать конституцию, причем никакого исхода из несогласия между ними указано не было. Была неизбежность конфликта, который разрешился бы только соотношением «сил». И можно понять тактику партии, которая, предвидя неизбежный конфликт на конституционном вопросе, торопилась заслужить сочувствие населения демагогическими законами о земле, о свободах и т.д.

Одно было все-таки непонятно. Как можно было серьезно верить даже за три дня до созыва Думы, что правительство конституции не обнародует и само создаст провокаторскую обстановку к конфликту? Ведь созыв народного представительства без конституции повторил бы дебют французской революции 1789 г. Королевская власть и Etats Généraux[47] тогда стояли друг против друга с исключающими друг друга претензиями и без правовой почвы для их примирения. 23 июня 1789 г. король приказал в силу своей исторической власти, чтобы собрание разошлось по сословиям. Мирабо ответил ему, что они здесь по вол е народа и не разойдутся. Конфликт кончился в пользу народа; но создала его сама власть, созвав народное представительство, не определив первоначально его полномочий, хотя она имела полное право это сделать. Можно ли было поверить, чтобы через 120 лет наша власть повторила ту же ошибку, уже единогласно осужденную всеми историками? И повторила бы несмотря на то, что, как всем было ясно из опубликованного проекта, выработкой конституции правительство занималось. Сколько самомнения надо было иметь, чтобы вообразить, что кадетская газетная критика могла власть переубедить!

А между тем оказалось, что власть эту ошибку могла повторить. Об этом я расспрашивал Витте, и он сам это рассказал в своих мемуарах. Его рассказ согласуется со стенограммами Совещаний, в которых разрабатывались Основные Законы. Из них обнаружилось, что созыв Думы без конституции для иных казался возможным. Хотя Основные Законы были уже утверждены Государем, с «опубликованием» их не спешили. Государь ими был недоволен; они отняли у него титул «неограниченный». Были голоса за то, что эти законы вовсе не нужны, что достаточно «кодифицировать» Манифест 20 февраля, который определил права Государственная Совета и Думы, а что объема прав Государя касаться не следует. Тогда статья 1-я Основных Законов, о том, что Самодержец Неограничен, осталась бы в прежней редакции. На этом конечно непременно бы разыгрался конфликт, но правительство его не боялось; власть чувствовала себя сильнее Государственной Думы. В результате конфликта была бы рассеяна иллюзия, что у нас – конституция и была бы вновь подтверждена «неограниченность» Самодержавия. Дума превратилась бы в простой технический аппарат. Вот чего хотела реакция. Правые во главе с Горемыкиным настаивали перед Государем, чтобы он не давал своего одобрения конституции, как он его понапрасну дал принципам Манифеста. Таков был план реставраторов. Он был неглупо задуман.

И этот опаснейший план получил нежданную поддержку со стороны наивных кадет. Мы видели, что кадетские лидеры неопубликование Основных Законов не постеснялись счесть результатом своей п об е ды. Как далеко было это от правды! Но воспоминания Витте теперь показали, что кадеты кроме того старались помешать опубликованию конституции и закулисными ходами. Тот же Д.Ф. Трепов, который позднее повел переговоры об образовании кадетского министерства, передал Государю записку с жестокой кадетской критикой текста Основных Законов. Этой критикой переубедить Государя, конечно, было нельзя. Но зато она могла показать, что никакими уступками наше общество удовлетворить невозможно, что «октроированной конституции» оно не приемлет. Это могло бы оказаться для Государя очень убедительным доводом, чтобы все оставить по-старому в надежде на то, что в случае конфликта власть победит. Если рассказ Витте правилен, можно видеть в какую опасную закулисную игру играли кадетские лидеры. Поверив в свою непобедимость, они хотели конфликта. В случае победы этот конфликт сделал бы их на время хозяевами положения, хотя потом, как в 1917 году, подчинил бы их Революции. А правительство не боялось конфликта, уверенное что сила была на его стороне. Своей ставкой ва-банк кадеты могли только похоронить конституцию в честь или Самодержавия, или Революции.

Витте не без злорадства рассказывает, как кадеты ошиблись. Записка, которая могла поддержать интригу правых против конституции, эту интригу наоборот сорвала. Записка показала Государю, как глубок будет конфликт, на который он сам толкает страну, если Дума будет созвана раньше опубликования конституции. Кадетская критика заставила Государя с опубликованием конституции поторопиться. Острых положений он не любил и предпочел конфликт предупредить. Чтобы избежать состязания сил между реакцией и революцией, он предпочел попробовать путь конституции. Так за кулисами разыгралась символическая репетиция того, в чем был исторический смысл событий этого времени.

Но если мы, рядовые кадеты, даже члены его Центрального Комитета, не знали о том, что наши лидеры делали, то и лидеры оказались неосведомленными о том, к чему привела их хитроумная комбинация и как они самообольщались, когда заверяли на Съезде, что опубликования Основных Законов бояться теперь не приходится. Съезд еще не окончился, хотя некоторые его члены, в том числе и я, уже уехали, когда 23 апреля Основные Законы были опубликованы.

Хотя это было только нормально и было бы удивительно, если бы этого не было, хотя эти законы и установили настоящую конституцию, но опубликование их возбудило такое негодование, как будто и Россия, и партия, и страна действительно были обмануты. С точки зрения здравого смысла и соотношения сил опубликование конституции было отрадным событием, даже если бы конституция была и очень несовершенна. Ее преимущество было в том, что она устанавливала, наконец, законный конституционный порядок, клала предел возможному ходу назад и устраняла ту почву к конфликту, который мог бы иметь только два конца, равно нежелательных: торжество Революции или реставрацию Самодержавия. Было поистине счастьем, что Верховная Власть свое обещание исполнила и хотя в последний момент, но конституцию октроировала. Однако кадетский съезд посмотрел на это иначе. Смешно и грустно перечитывать велеречивый отчет «Права» о Съезде: «В буфете, в коридорах, – пишет корреспондент, – всюду сомкнувшиеся группы делегатов съезда обсуждающих это невероятное событие; закон читается и комментируется; лица напряженные. Ясно, что именно этот факт составит центр заседания... По тому впечатлению, которое он оставил, он мог бы может быть сорвать все остальные вопросы». Выразителем настроения съезда был П.Н. Милюков. Цитирую тот же отчет: «Его коротенькая речь несколько раз прерывается гулом не смолкавших аплодисментов, доказывающих как близко затрагивают его слова потрясенную событием аудиторию». Вот несколько выдержек из этой речи: «Совершилось событие чрезвычайной важности. Накануне дня открытия первого собрания представителей русского народа, правительство сочло нужным не только сохранить за собой в сю власть , которой оно пользовалось доселе (!), но и поставить эту власть под особенную чрезвычайную охрану неприкосновенных для Думы Основных Законов. И это делается в тот момент, когда вся Россия успокоилась в уверенности, что мысль об этом безумном покушении на права народа отброшена (!). Сто л е т Россия не нуждалась в Основных Законах, довольствуясь Законами об Императорской фамилии; сто лет она могла жить без них, а теперь в несколько недель, перед тем как политической строй страны уже меняется, правительство считает нужным создать их. И как создать?.. Как тати в тиши ночной, устранивши всяких специалистов по государственному праву, эти люди составили заговор против народа. Печать обнаружила эти приготовления, это покушение с негодными средствами, и вся Россия его осудила; мало того – осмеяла... Мне ненужно говорить, что такое эти Основные Законы. Лучшее в них есть только ухудшение худшей части худших европейских конституций (!)».

Я привожу эту речь как иллюстрацию тогдашнего ослепления. Трудно верить сейчас, чтобы это говорилось серьезно, как ни понятно негодование человека, который имел какое-то основание надеяться, что Основных Законов не опубликуют, считал это победой своего тактического искусства и оказался в этих надеждах обманутым. Но все же негодование и обида не должны были слепить вовсе глаза. Как можно было говорить, что конституция оставила за Монархом всю прежнюю власть? Как можно было отрицать необходимость издать конституцию только потому, что Россия жила сто лет без нее, довольствуясь учреждением об Императорской фамилии? Как можно было особенно Милюкову с данным им еще недавно Витте советом, принципиально отрицать права Монарха «октроировать конституцию?» Но если таково было настроение Съезда, если подобная речь могла вызвать аплодисменты, то конечно ни на какую лояльную работу Думы нельзя было надеяться. При таких настроениях о какой «органической работе» можно было бы говорить? Вместо того, чтобы взять конституцию своей исходной точкой, беспристрастно ее изучить, обнаружить возможности, какие она отрывала и их использовать в предстоящей работе, Милюков ограничился гиперболой будто «лучшее в ней есть ухудшение худших сторон худшей из конституций». Как судьба мстит за подобные риторические преувеличения! Пройдет несколько лет, и за эту конституцию будут держаться, охранять ее от всяких на нее покушений и в ней самой найдут основу для этого. Но тогда будет поздно. Сейчас же, когда можно было сыграть спасительную конституционную карту, кадеты предпочли играть в 1-й Государственной Думе уже безнадежную карту Революции. Они всё делали правильно и последовательно, но всё с систематическим опозданием. И Первая Дума вместо того, чтобы показать, как можно пользоваться конституционным порядком, оказалась самой яркой страницей нашей политической неумелости.

Глава ХХ IV

«ЛЖЕКОНСТИТУЦИЯ»

Конституция 23 апреля 1906 года была последним актом Самодержавия; через 4 дня было созвано первое народное представительство, и новый режим стал реальностью. Никто тогда, конечно, не ждал, что этому режиму было суждено всего 11 лет жизни, из которых три года пойдут на ведение Великой войны.

Издание новых Основных Законов было, конечно, нравственным долгом Самодержавия. Оно не имело права покинуть поста, который несколько веков занимало, на произвол случая; если уступая настояниям общественности оно переходило к конституционной Монархии, то оно должно было заранее определить, каков будет тот новый строй, которому оно свою прежнюю власть уступало. Люди безответственные могли требовать во имя очень спорной доктрины, чтобы судьба России и вся ее будущность были вручены на волю Учредительного Собрания по 4-хвостке; это было «скачком в неизвестное» и те, кто бы Россию на это толкнули, потом за неудачу обвиняли бы только друг друга. Но историческая власть за такой легкомысленный шаг ответственность ни на кого переложить не могла. И она исполняла свой долг, когда сама дала России новый порядок.

Через 11 лет после этого тот же злополучный Николай II в худших условиях отрекся от трона. Но тогда, это было только его личное отречение. Ни существовавших Основных Законов, ни государственного порядка он не ломал. После его ухода оставалась прежняя «конституционная Монархия» только с новым Императором во главе. Государь устранил только себя, понимая, что к нему доверие уже потеряно. И он сделал решительно всё, что в тогдашних условиях мог сделать, чтобы облегчить задачу своему заместителю. Не его вина, если наша общественность вернулась тогда к своему любимому Учредительному Собранию и убедила слабого и, как она сама, безответственного Михаила отречься, отменить все Основные Законы и смену Монарха превратись в настоящую Революцию. Вина Николая в том, что он всецело поверил представителям общества, не понял, что предстоящее испытание не по силам одной нашей общественности, и что с ее приходом к власти начнется гибель прежней России.

Но в 1906 г. дело обстояло не так. Историческая власть имела благоразумие не послушаться тех, кто настаивал, чтобы Учредительное Собрание сочиняло русскую конституцию. Власть сама ее написала. И этот последний образчик творчества нашей оплеванной бюрократии показал ее большое искусство. Конституция оказалась достойна тех, кто столь долгое время управлял государством. Бюрократия показала уменье даже в том деле, в котором у нее опыта не было, в котором казалось бы именно общественность могла свои таланты использовать. Наоборот общественность показала беспомощность не только своим отношением к этой бюрократической конституции, но и полной негодностью тех собственных конституций, которые она в составе лучших своих сил приготовила.

Этих ее конституций было две – освобожденская и земская[48]. Обе соединяли в себе все последние слова демократического народоправства; обе передавали всё управление в руки одного представительства: заботились только о том, как историческую власть обессилить и обезоружить. Если именно это было тогда нужно такой стране, как Россия, то цель была бы достигнута. Но при таких конституциях управлять Россией было нельзя; обе они немедленно привели бы или к реставрации Самодержавия, или к Революции. Одного они не могли бы: содействовать укреплению и упрочению конституционного строя.

Кадетская партия, исходившая из этого идеала, полная веры в то, что демократия в конце концов не ошибается, встретила Основные Законы с негодованием. Мы видели это на [кадетском] Съезде. Но скоро стало общим либеральным каноном, что «Основные Законы» – только «лжеконституция», что у нас осталось «прежнее Самодержавие», и что оно было свергнуто только Февральской Революцией. В партийной и вообще политической полемике об истине мало заботятся; ищут только успеха. Но в искренность этих утверждений сейчас трудно поверить. Нельзя забывать, что за короткое время за 11, или вернее за 8 лет существования нашей «лжеконституции» продолжался непрерывный политический, культурный и материальный подъем России, который был остановлен только катастрофой сначала войны, а потом Революции. Когда в феврале 1917 г. «лжеконституция» наша погибла, началась и гибель России. Конституция 1906 года бела коротким просветом между двух реакционных идеологий – Самодержавия и большевизма. Она начала воспитывать – увы, слишком недолгое время – и нашу власть, и наше общество; она внедрила в русскую жизнь идею законности и подзаконности власти. Это рухнуло уже в Февральской Революции, которая восстановила «Самодержавие» сначала Временного Правительства, а потом коммунистической партии и ее главарей – Ленина или Сталина.

После революционных подъемов обыкновенно бывает реакция и мой взгляд на конституцию было бы просто объяснить банальным «поправением». Это не важно, но это не так. Я так думал и раньше и имею на то доказательства. В начале 2-й Государственной Думы я читал в Петербурге в пользу кадет публичную лекцию. Я взял темой Основные Законы 1906 г. В лекции я доказывал, что конституция не так плоха, как про нее говорят и что с ней можно многого достигнуть. Эта лекция шла в разрез с общепринятым взглядом. Но я был тогда в моде; для партийной прессы разносить меня было бы неудобно. Она промолчала. Но более левая пресса, газета А.А. Суворина «Русь» удивлялась и огорчалась. Еще позднее о несправедливом отношении общества к конституции я говорил в другой публичной лекции, напечатанной в «Вестнике Европы», по личной просьбе ее редактора М.М. Ковалевского, который мою лекцию слушал. Потому мои взгляды не новы; но они были в левом лагере одиноки. В нем полагалось доказывать, что конституция 1906 г. есть «лжеконституция», «замаскированное Самодержавие». В 3-й Государственной Думе П. Милюков сказал в своей речи, что ничего достигнуть нельзя, пока не будут сняты три замка: не введена 4-хвостка, парламентаризм и однопалатность. Вот как полагалось глядеть либеральному лагерю. Без этих трех «реформ» ничего добиться было нельзя. Это напомнило мне изречение какого-то немецкого профессора: «Первый признак неумелых учеников – это жалоба на инструменты».

Кто был автором этой забракованной конституции? На апрельском Съезде Милюков сказал сгоряча: «Бюрократия выработала Основные Законы, как тать в нощи, без участия специалистов». Если бы это было действительно так, какой бы это был комплимент нашей осмеянной бюрократии! Но этому утверждению трудно поверить. Конституционная жизнь была все-таки областью, которая до тех пор бюрократии была совершенно чужда. При сочинении своей конституции она, вероятно, не обошлась без содействия теоретиков-специалистов. Бюрократия их знания сумела использовать и их ошибки исправить. Витте был большой мастер на это. Одно только верно: специалисты, если они и были, сыграли второстепенную, служебную роль; это были не те популярные имена, которые могли бы быть авторитетами для нашей общественности[49].

Эта «октроированная конституция» обсуждалась в экстраординарном порядке. Через Государственный Совет проект ее не проходил. Вместо него под личным председательством Государя она обсуждалась в Особых Совещаниях из лиц Государем на то приглашенных. Стенограммы их сохранились[50]. Они интересны; но картина, которую они дают, неполная и неверная. Присутствие Государя, необходимость считаться с его своеобразной психологией отражались на прениях. Уровень их вообще невысок. Обсуждения шли торопливо. Сам благовоспитанный и вежливый Государь иногда бывал некорректен; он грубо оборвал показавшуюся ему слишком длинной речь проф. Эйхельмана словами: «Нам ведь еще много осталось рассмотреть... Нам надо дело это окончить сегодня... Пойдем дальше...». Прения вообще не могли убедить никого; они были только характерны для говорящих, для их настроений, надежд и маневров. Настоящий исторический интерес могли бы представить только те записки и разногласия, которые обнаруживались при изготовлении самого проекта Совета Министров. Они помогли бы узнать, кто был настоящим творцом нашей конституции и какие соображения им руководили. Если был такой человек, он заслуживал, чтобы его не забыли.

В чем же была новизна и своеобразие этой хорошо продуманной и благодетельной для России конституции 1906 года?

Была ли она действительно конституцией или ее правильно честить «лжеконституцией», как это теперь стараются внушить [всем] левые направления, начиная со многих кадетов? На чем это отрицание было основано? Прежде всего на том, что тогда это милое для интеллигентского сердца слово нигде написано не было. На произнесении именно этого слова в разговоре с Витте настаивал Милюков, как на ультиматуме. И действительно этого слова сказано не было, а из стенограмм Особого Совещания видно, что если его произносили, то только затем, чтобы «конституцию» отрицать. Так в заседании 16 февраля по поводу Учреждения Государственной Думы Витте, возражая В.Н. Коковцову заявил: «В.Н. желает конституционного порядка правления, а я считаю, что этого нельзя... Я уже объяснял, что манифест 17 октября не установил конституции». Эта придворная и недостойная вылазка, которая должна была бы прийтись Государю по сердцу, вызвала однако справедливую реплику графа Палена: «Что такое конституция? Граф Витте сказал, что в манифесте 17 октября никакой конституции не содержится; не подлежит однако сомнению, что Россия будет управляться по конституционному образцу». Витте стал возражать уже графу Палену и опять неубедительно: «Ни один факультет университета, – сказал он, – не определяет конституции так, как граф Пален. Прежде всего у нас нет присяги на верность установленному строю. Потом Государь Император вводит этот строй по своей инициативе. Какая же это конституция?». Слово конституция и позднее осталось запретным. Даже П.А. Столыпин, который в частных разговорах не боялся этого слова, публично его не произносил. Самое большее, что он позволил себе – это назвать в 3-й Государственной Думе существующий строй «представительным». Любопытно, однако, что против употребления слова «конституция» самой Думой правительство не возражало; оно только само его не произносило. Но в верхах, около трона, где в терминах не разбирались, происходила полная путаница понятий. Накануне Февральской революции Великий князь Павел Александрович ходил к Государю убеждать его дать «конституцию». Императрица в письме [от] 2 марта 1917 г. опасалась, что в отсутствии ее Государь может подписать «бумагу с конституцией». Теперешние утверждения наших политиков об отсутствии конституции курьезно совпадают с этими взглядами; однако невозможно верить в их искренность.

Впрочем, и в самой Государственной Думе ставился этот странный вопрос: есть ли у нас консти туция ? Однажды это было предметом обстоятельных и длинных дебатов. Правительство от участия в них устранилось. Правые доказывали, что «конституции» нет и мотивировали это теми же аргументами, которыми пользовался Витте в Особом Совещании; лучших быть не могло. «Конституционалисты» и с кадетских скамей, и из центра утверждали и были, конечно, правы, что конституция заключается в ограничении законом прав Государя, а не в присяге, не в порядке введения конституции, не в других второстепенных подробностях. Основные Законы кадеты не называли тогда «лжеконституцией». Когда В.Н. Коковцов сказал свою знаменитую фразу: «Слава Богу, у нас нет парламента»[51], Милюков ему возразил: «Слава Богу, у нас есть конституция». После таких заявлений, едва ли ему к лицу сейчас отрицать, что у нас была конституция.

Стоит Основные законы прочесть, чтобы убедиться, что они дали нам конституцию. Это несомненно уже потому, что они вычеркнули дорогое для Государя понятие неограниченности. Это сделалось не без упорной борьбы. Стенограмма Особого Совещания ее обнаруживает. При обсуждении статьи 4-й Основных Законов Совет министров предложил вычеркнуть из прежнего текста термин «неограниченный». Этот именно термин ставил волю Монарха выше закона и тем отрицал «конституцию». По поводу исключения этого слова и завязалось сражение. Обе стороны отдавали себе ясный отчет в том, что решается. Сам Государь на этот раз защищал свое мнение. Обыкновенно свое решение он высказывал в конце без всяких мотивов. Но в этом вопросе он начал обсуждение длинною речью, которую кончил словами: «Эта статья 4-я самая серьезная во всем проекте. Вопрос о моих прерогативах дело моей совести, и я решу, надо ли оставить статью, как она есть, или ее изменить». Он так излагал свое отношение к ней: «Меня мучает чувство, имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил. Искренно говорю Вам: верьте, что если бы я был убежден, что Россия желает, чтобы я отрекся от самодержавных прав, я бы для блага ее сделал это с радостью. Но я не убежден в необходимости отрекаться от самодержавных прав и изменять определение Верховной Власти, существовавшее в статье 1-й Основных Законов уже 109 лет... Мое убеждение, что по многим соображениям гораздо опаснее изменять эту статью и принимать новое ее изложение, даже то, которое предлагаете Совет Министров». Таким образом Государь не скрыл, куда клонились его симпатии, чего он ждал от Совещания и какое значение он придавал исключению слова «неограниченный».

Начались прения. Характерно для общего тона собрания, что никто не пытался доказывать, что «неограниченное самодержавие» оказалось вредно России, что в ее интересах было поставить самого Монарха в рамки закона. Спорили только о том, в какой мере манифест 17 октября предрешил «ограничение» Самодержавия? Отрицать, что Манифест это сделал, было нельзя. Иные открыто о том сожалели, но все же приходили к заключению, что раз Манифест был обнародован, то слово «неограниченный» сохранять больше нельзя. Такую именно позицию красноречивую в своем лаконизме, заняли оба Великих Князя – Николай и Владимир. «Манифестом 17 октября, – заявил не без злорадства Великий князь Николай Николаевич, – слово «неограниченный» Ваше Императорское Величество уже вычеркнули». На это немедленно отозвался Владимир: «Я согласен с моим двоюродным братом». Люди менее высокого положения говорили еще яснее. Так граф Пален сказал: «Я не сочувствую манифесту 17 октября, но он существует. До него существовало Ваше неограниченное право издавать законы, но после 17 октября помимо законодательных учреждений Вы не можете уже издавать законов сами; поэтому в Основных Законах слово «неограниченный» оставить нельзя». Еще категоричнее выразился министр юстиции, знаменитый позднее реакционер М.К. Акимов: «Я тоже не сторонник свобод, данных манифестом 17 октября. Но Ваше Величество добровольно себя ограничили в области законодательства. За Вами осталась власть только останавливать неугодные Вам решения Совета и Думы. Там, где власть не принадлежит полностью Императору, там монарх ограничен. Надо исключить слово «неограниченный»». С этим не спорил даже П.Н. Дурново: «Слово «неограниченный» нельзя оставить, ибо это не будет соответствовать актам 17 октября и 20 февраля». Я цитирую только противников реформы, не говоря о сторонниках, которые единогласно утверждали, что в Основных Законах термин «неограниченный» подлежит исключению.

Государь встретил поддержку только в немногих, но их поддержка была своеобразна. Ни один из тех, кто защищал мнение Государя (Горемыкин, Стишинский, отчасти сам Витте) не решились советовать сохранить в Основных Законах термин «неограниченный». Но к этой цели они шли обходным путем, рекомендуя вообще Основных Законов не пересматривать. Такая лазейка была предложена Горемыкиным при самом переходе к обсуждению 4-й статьи. «Зачем нам Основные Законы?» – спрашивал он в курьезном согласии с речью Милюкова на кадетском съезде. Переменилось одно: порядок издания законов. С юридической точки зрения поэтому подлежат пересмотру только те постановления Основных Законов, которые определяют порядок рассмотрения и издания законов. «Что же касается объема верховной власти, порядка престолонаследия, Учреждения Императорской Фамилии, то постановления об этом ни в чем изменены не были до сих пор. Их не надо, по-моему, и переделывать в настоящее время». Вот та точка зрения, с которой вопрос об ограничении власти Монарха и о введении конституции можно было подменить простой переделкой технического порядка законодательства. Любопытно, как этот аргумент и это предложение были встречены в собрании. Принципиальных возражений против умаления этим октябрьского Манифеста сделано не было. Но зато многими было указано, что если сейчас не издать Основных Законов, то Дума сможет в порядке думской и нициативы сама заняться их пересмотром. Раз манифестом 20 февраля было уже объявлено, что почин пересмотра Основных Законов принадлежит одному Государю, то необходимо законы издать, чтобы устранить думские на них покушения. Такова была позиция Витте. Он был прав; здесь была альтернатива. Или издать Основные Законы, «октроировать» конституцию, но тогда можно и забронировать ее против думской инициативы. Или от этого уклониться, но тогда рисковать, что Дума начнет свою деятельность с составления конституции и что придется на этом идти на конфликт. Угождая желанию Государя, Витте предложил средний путь: если Государь от неограниченной власти не хочет отказываться, то Основных Законов не опубликовывать. Но тогда объявить, что опубликование будет сделано позднее властью самого Государя. Но это было бы не решение, а малодушная отсрочка вопроса, и явное нарушение Манифеста.

Выслушав эти мнения, Государь свое решение отложил. После речи Стишинского, который находил, что нельзя отделять понятия «самодержавия» от «неограниченности», Государь объявил: «Свое решение я скажу потом». Это происходило 9 апреля. 12 апреля в конце последнего заседания, после того как Государь сказал в заключение: «Кажется всё теперь пройдено», граф Сольский вернулся к больному вопросу.

Вот что говорит стенограмма:

Граф Сольский: Вашему Императорскому Величеству угодно было отложить решение по статье 4-й. Как Вы изволите приказать: сохранить или исключить слово «неограниченный?

Е.И.В.: Я решил остановиться на редакции Совета Министров.

Гр. С.: Следовательно исключить слово «неограниченный»?

Е.И.В.: Да, исключить.

Так кончился спор. Roma locuta est[52]. Можно жалеть, что спор не осветил самого главного. Никто не доказывал, что для России и для династии было полезно, чтобы Монархия перестала быть «неограниченной»; потому у Государя могло остаться впечатление, будто этого никто не хотел, и что только 17 октября он попал в ловушку, из которой вырваться уже не мог; что шаг за шагом его толкали на решения, которые влекли за собой ограничение его власти. Этого он не простил ни Витте, ни всему кабинету. Но как бы то ни было, истинный смысл изменения, которое было внесено в Основные Законы, стал совершенно ясен. Из старых законов с согласия Государя был исключен не исторический титул, а реальное право; Государь сделал себя подзаконным, т.е. конституционным, монархом. Основные Законы его прежние права ограничили. И Государь это понял. Его недовольство выразилось в своеобразной форме. Сольский спросил: «Угодно ли Вашему Величеству приказать приготовить Манифест или Указ об обнародовании Основных Законов»? И для опубликования этого важнейшего акта, которым начиналась новая эра России, Государь не захотел торжественной формы. Он ответил: «Я нахожу Указ достаточным». Основные Законы опубликованы были им без радости, без гордости, с досадой на вынужденную уступку. Уже по одному этому другая сторона была слепа, когда встретила эти Основные Законы с таким негодованием. Они были настоящей победой либерализма. Ими была октроирована подлинная конституция. Если этого иностранного слова не было сказано, то существо конституции было всё налицо. Воле Монарха были поставлены пределы теми законами, изменять которые единолично он уже не мог. Только это и составляет смысл конституции: не присяга на верность законам, не двухстороннее соглашение, не контрассигнование актов, как потом правые стали доказывать в Думе. Конституция в том, что без согласия представительства Государь изменять законов не может. И это было достигнуто. Не делает чести нашим политикам, если этого они не заметили.

Ход государственной жизни определяется не одной писаной конституцией, но и реальным соотношением сил. Если власть сильна, а общество слабо, власть может безнаказанно нарушать права народного представительства; она сделает государственный переворот, и страна спокойно его принимает, как 3 июня 1907 г. Зато власть может обладать по конституции «полнотой прав» и быть на деле бессильной перед улицей, как это было с Временным Правительством в 1917 г. Но я говорю не об этом соотношении сил, а о свойствах самой конституции. Порицатели ее находили, что Законы 1906 года сузили права представительства, оставили власти слишком много лазеек, чтобы законные права его нарушать. Это обвинение стало либеральным каноном. Его интересно проверить. После нашего опыта я решаюсь утверждать, что именно то, что этой конституции ставили слишком легко и поспешно в упрек, оказалось полезно для ее сохранения и укр е пления. Не думаю, что авторы ее именно это предвидели и хотели. Конституция оказалась лучше их замысла именно потому, что в ней была необходимость. Как в обреченном режиме самые целесообразные меры обращаются против него, так в нашей давно-жданной конституционной монархии даже подкопы под нее шли ей на пользу.

Несколько примеров этого наблюдения.

Общественность негодовала, что Основные Законы, т.е. «конституция» наша была забронирована против пересмотра в порядке думской инициативы. Сколько было пролито на эту тему чернил! В особенном порядке для изменения конституции ничего ненормального нет; он существует в громадном большинстве конституций. Но меньше чем где-либо были основания негодовать на это у рус ской общественности; она еще не попробовала применить свою первую конституцию, не успела на практике увидать ее недостатков. Ее критика основывалась лишь на том, что в конституции не было полного народовластия и подчинения всей власти народному представительству. Если бы Основные Законы забронированы не были, то первые шаги Представительства непременно были бы направлены на продолжение борьбы с властью, а не на сотрудничество с ней в осуществлении всеми сознанных и необходимых реформ. Эта борьба привела бы к победе той или другой стороны, т.е. к восстановлению Самодержавия или к торжеству Революции. Было счастьем для нас, что Основные Законы мудро эту ненужную борьбу устранили.

Разве Основные Законы мешали Думе проводить те законы, которые были нужны стране? Мы жаловались на то, что конституция нехороша, не замечая, что большинство неприятных статей конституции в «Основных Законах» не числятся и забронированы не были. Мы, например, осуждали наши избирательные законы и были правы. Избирательный закон, особенно 3 июня, дόлжно и можно было исправить. Но они не входили в Основные Законы, были поэтому думской инициативе доступны. Почему же их не исправили? В сущности, потому, что оппозиция по своей привычке хотела иметь всё или ничего; она не хотела отказываться от 4-хвостки. Но такого избирательная закона сама 3-я Дума не захотела бы, и ее нельзя за это винить. А исключить и переменить те статьи, которые давали администрации возможность «избирательных плутень», что было настоятельно нужно и важно, и что было вполне возможно провести уже в 3-ей Думе – этих мелочей оппозиция не хотела. Итак, «тактика», а не Основные Законы помешали нам в избирательный закон внести улучшения.

Другой пример. Мы жаловались на бюджетные правила, которые будто бы нарушали права народного представительства. Но большинство статей, против которых возражения были возможны, не были забронированы Основными Законами; законопроект об их изменении был в 3-ю Думу внесен кадетской фракцией, и сама Дума с ним не согласилась. Я постараюсь потом доказать, что не согласилась резонно, ибо многие из ненавистных нам бюджетных правил были только предусмотрительной оценкой действительности. Забронирование Основных Законов избавляло нас от напрасной потери времени на бесцельные, чисто доктринальные споры.

Критики утверждали, что вопреки Манифесту в некоторых отраслях Верховная власть могла законодательствовать помимо народного представительства. Они особенно настаивали на ст. 96 и 97, на так называемом «военном законодательстве». Это правда. Правда и то, что сам Манифест 17 октября никаких исключений не предусматривал и потому объем его в этом пункте был действительно сужен. Но важно не точное соответствие конституции Манифесту, который еще не был законом; важна желательность и допустимость этих ограничений.

Военные ограничения были не единственными; были другие. Ст. 65 и 68 устанавливали особый порядок для Церковного Управления, ст. 21 и 175 – для Учреждения Императорской Фамилии. Никому не приходило в голову, однако, отстаивать и в этих областях полноту прав народного представительства. Все бы были удивлены, если бы Думе, как Английскому Парламенту, предложили на утверждение церковный молитвенник. Поэтому не самый принцип изъятия некоторых государственных дел (ибо церковь не была отделена от государства), а только применение этого изъятия к военным вопросам вызвало негодование.

Делая это изъятие, авторы Основных Законов, по-видимому, действительно больше всего руководились мыслью установить исключительную зависимость войска от Государя. Когда правый М.Г. Акимов возражал против титула «неограниченный», он признал, что «Совет Министров искал других способов кроме слов, чтобы оградить права Государя». «Войско – Ваша опора, – говорил он простодушно, – и если в Основных Законах не сказать про него ничего, наше положение будет безвыходно». В эпоху конфликта о штатах Морского Генерального Штаба помню разговор с Витте, который вел кампанию против Столыпина. Витте уверял, между прочим, будто сам он этого конфликта не хотел; он предупредил П.А. Столыпина, что его законопроект противоречит статье 97-й и вводит вмешательство Думы в область, в которую она сознательно не допускалась. Но потому ли, что Столыпин Витте не переносил, из упрямства или из самоуверенности, он пошел напролом и потерпел поражение. Витте мне тогда говорил, что правительство хотело сознательно, чтобы войско зависело исключительно от Государя, было всем обязано только ему и могло бы не знать ничего о Государственной Думе. Таким образом цель допущенного для военных законов изъятия подтверждает подозрения нашей общественности.

Но важна не цель, какую авторы конституции преследовали; важно то, что Основные Законы дали этому вопросу решение правильное. Если думать не только о том, как увеличить права Думы или Монарха за счет друг друга, а о пользе армии, России и самой конституции, то область военного законодательства действительно должна быть изъята из компетенции Думы.

Войско – своеобразная часть государства; для демократии оно всегда инородное тело, пережиток чего-то старого и опасного. На войско всегда опирается власть против народа; оно же может дать чрезмерную силу популярным военным вождям. Этого нельзя уничтожить. Поэтому свободолюбцы принципиально не любят постоянного войска и принуждены быть «пацифистами». Одно не идет без другого. Можно понять утопистов, которые проповедуют разоружение, признают самоопределение народностей, «вплоть до отделения», предвидят разрешение споров между государствами путем арбитража. Такие люди последовательны когда вместе с тем отрицают и войско. Но если стоять на почве реальной действительности, признавать себя обязанным охранять интересы данной страны и терпеть необходимость военной силы, то ее нельзя подчинять общим законам. Она с ними несовместима. Понятие войска отрицаетпринципы свободы, равенства, самоуправления, заменяя их понятиями иерархии и дисциплины. Потому войска нормально отстраняются от политической жизни, не участвуют в выборах, должны стоять вне партийных делений. Надо или отказаться от существования войска или строить его на особых началах. Безумно желать превратить всю страну в казарму, как об этом мечтал Николай I, также безумно применять к войскам принципы равенства и свободы. Эти принципы уничтожат войско, как его уничтожила Февральская революция со своими комитетами, комиссарами, судом присяжных и добровольною дисциплиною. Устроение войска поэтому не может быть делом народного представительства. Представительство есть самоуправление; оно пишет законы, по которым само будет жить, в этом его raison d’être и его оправдание. Оно не может писать законов для мира военного, который его не выбирает, и составлять нормы, которых на себе не будет испытывать. Если для войска нужны особые законы, то необходим для них и особый порядок законодательства, соответствующий духу военного мира. Конечно, если бы наше представительство было политически зрелым, и атмосфера была бы нормальна, предоставление этих вопросов общему порядку законодательства могло бы не стать роковым. Тогда представительство добровольно могло бы подчинять свое решение авторитету военных во ждей. Но ожидать подобного самоограничения от Государственной Думы в тогдашнем ее настроении было нельзя. Естественным выходом из этого тупика было создание особого порядка военного законодательства. Только это могло спасти войска от разложения, конституционный строй от конфликтов, а Россию от потери своей военной силы. Конечно, благодаря этому, войско оставалось главной опорой существующей власти. Но иначе и не должно было быть. Войско не может одновременно быть защитой страны и не быть опорой правительства. Либо нужно отказаться от войска, чем бы это ни грозило для государства, или войско должно подчиняться не партийным вождям, не демагогам, а только законной власти страны. А кто мог быть главой войска в России, кроме ее исторической власти? Не говорю про настроение самого войска, про его традиции, которые были еще действительной силой, и бороться с которыми без нужды было безумием; я говорю только про естественный порядок в стране, в которой историческая власть не была сметена, осталась во главе государства, и с ама дала конституцию. Можно было с этим не помириться, продолжать работать на революцию. Но для тех, кто желал конституционной монархии, нельзя было подчинять судьбу войска политическим комбинациям Думы. С другой стороны, было бы ошибочно думать, что Основные Законы лишили Думу всякого влияния на войско. У нее в руках оставалось бюджетное право, ассигновки на войско, а следовательно право контроля за тем, на что деньги употреблялись. Популярность, которую получила Дума в войсках во время несчастий войны, показала, как и при 97-й статье можно было привлечь к себе расположение и доверие войска. Но общий порядок законодательства для всяких военных законов, для судов, дисциплины, устройства кадров открыл бы простор для опаснейшей демагогии, которая унесла бы с собой или войско, или конституцию. Можно бы приветствовать Основные Законы за то, что они нас от этих соблазнов избавили.

Самым характерным ослеплением неопытного нашего общества было его отношение к знаменитой 87-й статье Основных Законов. Я говорю «знаменитой», так как кажется ее одну знало все образованное общество; ее на все лады осуждали. А трехдневный роспуск Государственная Совета и Думы по этой статье для проведения закона о Северо-Западном Земстве завершил ее печальную популярность. А однако же эта статья была нужна и полезна для нас.

Опять-таки признаю, что первоначальной целью этой статьи могло быть желание дать власти возможность издавать всякие законы без Думы. Прения в Особом Совещании такое толкование подтверждают. Статья была первоначально предложена в совсем другом тексте. Автором ее был сам Витте. Он предложил дополнить Основные Законы такой новой статьей: «Государь Император в обстоятельствах чрезвычайных издает указы в видах предотвращения грозящей государственному порядку опасности; действия таких указов прекращаются немедленно, по минованию указанных обстоятельств». «Эту статью, – заявил Витте, – я считаю необходимой». Предел «чрезвычайных указов» не был ничем ограничен; Витте шел так далеко, что допускал и оправдывал этой статьей даже государственный переворот. «Во всех государствах, – говорил он, – бывают необходимы coup d’état, дай Бог чтобы нам не пришлось этого пережить, но если придется, то лучше иметь в этом случае возможность опереться на закон; тогда можно было бы совершить не coup d’état, а произвести переворот на законном основании». Такая откровенная постановка вопроса погубила статью. Сам государь ей сочувствовал. По крайней мере, когда князь Оболенский не без основания заметил, что такая статья равносильна отмене Государственного Совета и Думы, Государь ему возразил наивной или циничной репликой: «Этого не может быть, ибо меры, предусматриваемые новой статьей, могут быть применены лишь при обстоятельствах чрезвычайных». Статью, конечно, поддержал П.Н. Дурново, объявив, что «положения, в котором в настоящее время находится Россия, никогда нигде не бывало» и что поэтому эта статья должна применяться независимо от Положений об усиленной и чрезвычайной охране. Но против статьи в предложенном виде восстали не только бюрократы-законники, как граф Пален, но даже правый М.Г. Акимов. Он правильно указал Государю на бессмысленность аргументации Витте: «Во всем мире нет таких законов, которые предусматривали бы государственный переворот... Если есть сила, можно совершить переворот и без закона. Если силы нет, то и с законом переворота не сделаешь». А.А. Сабуров пошел еще дальние. «Такое постановление, – говорил он, – возбудит недоверие не только к правительству, но и к Вам, Государь. Никто не поверит, что Вы сами отказались от Ваших прав; скажут, что Вы подготовили государственный переборот». Перед этими доводами Государь уступил, тем более, что недоверчиво относился к тому, что исходило от Витте. Но во время прений граф Пален мельком сослался на то, что вместо этой статьи надо было «применить австрийский закон». Так и было поступлено: была введена 87-я статья, соответствующая закону австрийскому[53].

В этой редакции статья уже страшна не была. Нельзя было отрицать и ее необходимости. Потребность в законодательных мерах могла явиться во время думских перерывов. Россия слишком велика, чтобы было легко собрать Думу на экстраординарную сессию, а с другой стороны нельзя было заставлять правительство бездействовать или власть превышать. Это была бы наклонная плоскость. Было разумно дать законный исход для таких исключительных положений. Статья 87-я этим требованиям удовлетворяла. Над пользованием ею стоял очень реальный думский контроль. В течение двух месяцев после начала ближайшей сессии мера или сама собой отменялась или должна была быть внесена на одобрение Думы; если Дума ее отвергала, действие ее прекращалось немедленно, не выжидая вотума Государственного Совета.

Я не отрицаю, что к этой статье стали прибегать слишком часто. Она предполагалась как исключение, а на деле сделалась «бытовым явлением». Наша общественность была этим возмущена и не замечала, что подобное злоупотребление этой статьей было часто полезно и кроме того бывало вызвано Думой. А главное, менее всего этой статьей можно было пользоваться против Государственной Думы. Такой случай был только один, и он показал наоборот силу Думы. ¹

Это произошло с «Министерством Здоровья». Правительство знало, что Дума не сочувствовала созданию этого министерства; во время каникул оно его провело в порядке 87-й статьи. Это было типичным злоупотреблен ием. Но что из него могло выйти? Соответствующий закон пришлось все-таки в Думу внести; все ухищрения, уговоры, просьбы, указания на «fait accompli» не помогли. Дума решила своим правом veto воспользоваться. Был назначен день заседания, когда новоиспеченное министерство было бы уничтожено вотумом Думы, к великому конфузу правительства. Оно это поняло и взяло законопроект свой обратно. Этим Министерство Здоровья уничтожалось. Правда мы узнали потом, так как все это произошло за день до [начала] революции, что Министерство Здоровья все-таки хотело иным, бесстыдным путем себя отстоять. Мы с Аджемовым, в качестве комиссаров Временного Комитета Государственной Думы, нашли на столе у Министра Юстиции неоткрытый пакет, в котором Министр Здоровья старался его убедить, будто взятие назад законопроекта не равносильно его отклонению и что поэтому его министерство должно быть признано существующим. Циничность этого толкования была настолько ясна, что сам министр Г.Е. Рейн не решился бы его предложить, если бы не чувствовал в воздухе грозящего переворота[54]. Он мог рассчитывать лишь на него. Но вместо переворота пришла Революция. В нормальное же время попытка провести неугодный Думе законопроект этим способом была бы предприятием безнадежным; за Думой оставалось последнее слово и с этим правительству приходилось считаться.

Но не это несомненное злоупотребление доставило 87-й статье ее одиозную популярность. Она прославилась на всю Россию, когда Столыпин провел по ней закон о Юго-Западном земстве, распустив специально для этого на три дня оба законодательных учреждения. Конечно это тоже было злоупотреблением, еще более очевидным. Но злоупотребление в данном случае было направлено не против Думы, а только против Государственного Совета: мало того, только в такой форме эта статья и могла быть с успехом использована. Права Думы затронуты не были; Дума этот закон приняла, и Столыпин провел его в редакции Думы. Если бы и Дума была против законопроекта, он не мог бы эту м е ру принять. Пусть он распустил бы Думу на каникулы раньше, чем полагаюсь. Но, хотя несколько позже, все равно день бы пришел, когда законопроект пришлось бы в Думу внести, и Дума поступила бы с ним, как с Министерством Здоровья. Если этого не случилось, то только потому, что большинство Думы по существу было за этот закон. Она не захотела из одного принципа угодный для нее закон отвергать. Но и этого опыта довести до конца не пришлось: Столыпин был убит раньше, чем закон мог быть внесен. А когда он был внесен, то Дума его не стала рассматривать и тем оставила в силе. Обиженным оказался лишь Государственный Совет.

Но злоупотребление этой статьей критики видели не в этих исключительных случаях, а в повседневной обыденной жизни. Правительство пользовалось ею слишком часто и не в тех «чрезвычайных обстоятельствах», о которых говорит ее текст. Это правильно, но этот прием оказался полезным. Он дал выход из тупика; в жизни оказались непредвиденные «чрезвычайные обстоятельства»: а именно, неуменье Думы поспевать за текущим законодательством.

Опыт показал, что в Думу вносилось больше законопроектов, чем Дума могла рассмотреть; образовались залежи нерассмотренных дел и [они] всё увеличивались. В этом была вина и самой конституции, ее излишней централизации, ибо значительная часть дел, которые в Думу вносились, могли бы разрешаться местными установлениями. Вина была и в ненормальных отношениях Думы и власти, при которых Дума не соглашалась ограничиваться общими нормами, предоставив правительству определять декретами подробности закона. Но к этому присоединялась и медлительность Думы. Наши комиссии были чересчур многолюдны, потому что всякая партия хотела быть в комиссии пропорционально представлена. Работа в них шла очень плохо; посещались они неаккуратно. Кроме докладчика обыкновенно никто дела не знал. Это не мешало случайно завернувшим в заседание депутатам вносить экспромтом поправки, произносить длинные речи и мешать тем, кто работал. Большинство законопроектов застревало в самих комиссиях.

Еще хуже дело шло в общих собраниях. Если мелкие законопроекты, которые Н.А. Хомяков картинно называл «вермишелью», проходили без прений и без внимания, целыми пачками, под виртуозным председательством князя Волконского, то мало-мальски серьезные занимали бесконечно много времени без всякой пользы, при полном равнодушии Думы. Дума еще не научилась законодательствовать, она тонула в собственном многословии. Она сделалась законодательной пробкой. Статья 87-я и дала ей самой неожиданный и спасительный выход. Во время вакантов нерассмотренные ею спешные законопроекты и стали проводиться в этом порядке.

Нарушало ли это права Государственной Думы? Кто страдал от этого? Ведь проведенные так законы от контроля Думы не уходили. Более того: правительство могло проводить так только т е м е ры, против которых оно принципиальных возражений не ждало. Практика это доказала достаточно ясно. Когда после роспуска 1-й Государственной Думы Столыпин провел по 87-й статье массу законопроектов и внес их во 2-ю Думу, то эта левая, почти революционная Дума, решившись сразу отменить всё, что из этих законов ей не понравилось, нашла не более трех или четырех, которые она отменила. Все остальные она оставила в силе. Правда среди тех, которых она не тронула, был и аграрный закон 9-го ноября, которому она не сочувствовала, но отменить который все-таки не решилась, боясь быть на этом распущенной. Но это только подтверждает то, что я говорил. Права Думы были так велики, что законодательствовать помимо нее можно было только тогда, когда она по какой-либо причине этому не хотела противиться: дело Думы было смотреть, стоило ли ей идти на конфликт из-за закона аграрного? Но права отвергнуть этот закон она не лишилась. И когда мы видим, что в опытных демократиях признают необходимым давать правительству экстраординарные законодательные полномочия, вводят институты décrets lois[55], чтобы упростить законодательную процедуру, избавиться от парламентской демагогии, то надо признать, что наши Основные Законы раньше других указали остроумный иправильный способ дать нашей Думе возможность не потонуть среди парламентской волокиты.

Нельзя без улыбки над нашей наивностью и непрактичностью воспоминать и наше возмущение против стеснений в области бюджетных прав Думы. Можно сделать теперь одно любопытное наблюдение: то, что мы в наших бюджетных правилах осуждали, то сейчас стараются ввести в парламентских странах, чтобы ограничить анархию, которую народное представительство вводит в бюджет. Подумать, что мы жаловались даже на то, что ст. 114 Основных Законов нам запрещала исключать или сокращать платежи по государственным займам и другим принятым Россией на себя обязательствам! Не характерно ли, что и в этой статье мы усматривали ограничение прав Государственной Думы!

Как я уже указывал выше, Дума сделала попытку в порядке думской инициативы «исправить» бюджетные правила и для этого прежде всего отменить ст. 9 этих Правил о «легальных титулах»[56]. Как известно, ст. 9 запрещала Думе в порядке бюджетном вычеркивать расход, основанный на легальном титуле, например, на законе, на штатах и т.п. – пока не будет в законном порядке изменен или отменен самый «титул». Такой запрет был бы излишен в парламенте, в котором достаточно развито чувство законности, где парламент не считает себя выше закона и не будет своей односторонней волей вычеркивать кредиты, основанные на неотмененном законе. Наше представительство с такой стороны себя зарекомендовать не успело. Напротив, во 2-й Государственной Думе, когда в нее впервые был внесен бюджетный проект, было немедленно сделано предложение отвергнуть его целиком, не передавая даже в Комиссию для его рассмотрения. Спор об этом предложении только на несколько дней предварил аналогичный спор о «контингенте». И оба негосударственных, демагогических предложения были отвергнуты только ничтожным числом голосов, да и то лишь благодаря поддержке польского ко́ла. Курьезно, что неожиданным последствием этого эпизода было сокращение числа представителей Польши в акте 3 июня. Столыпин не мог помириться [с тем], что польское коло явилось арбитром, хотя именно его разумное голосование Думу спасло. Можно представить себе какую демагогию развили бы в Думе, если бы ей было предоставлено право просто отказывать в кредитах на существующие непопулярные учреждения! Какой был бы соблазн прекратить всякий расход на полицию, на тюрьмы, на земских начальников и т.д.! Какой был бы простор для демагогов, которые стали бы предлагать отказывать в этих кредитах, не заботясь о том, что из этого выйдет и не стесняясь обвинять несогласных, что они этим непопулярным институтам сочувствуют. Когда в мае 1916 года я был в Думе докладчиком по крестьянскому закону 5 октября 1906 г., изданному в порядке 87 ст., то в числе поправок к закону было внесено предложение, «отменить институт земских начальников». Авторы его не хотели понять, что нельзя отменить института, не заменив его новым, что нельзя по поводу «крестьянского закона» решать вопросы, за пределы его выходящие. Даже европейские страны, более нас опытные и культурные, показали, какие опустошения в законном строе, какую анархию можно ввести в «бюджетном порядке», по поводу денежных ассигнований. Что бы было у нас, при настроении 1906 г. теперь уже нельзя представить себе! Бюджетные правила спасали и порядок, и законность, и достоинство Думы; они клали предел легкомысленным импровизациям. И никто не должен был бы так быть благодарен Основным Законам, как кадеты, которые анархии не хотели, но противиться л е вой демагогии не умели. Конституция спасала их от искушения.

Но самая плодотворная и интересная особенность наших бюджетных правил, которую теперь только собираются вводить в некоторых других государствах, это был принципиальный, теоретически правильный и практически очень полезный подход к вопросу о бюджетных конфликтах. В этом отношении конституция Франции могла бы поучиться у нашей.

Бюджет – не обычное законодательство. Если нет согласия трех законодательных органов, Думы, Совета и Государя на издание нового закона, положение ясно: нового закона не издают, и остается прежний порядок. Это может быть несчастье, но это не катастрофа, не безвыходное положение. Иное дело бюджет. Прежний бюджет по обычному представлению недействителен; при несогласии законодательных факторов на новый закон нет ничего, чтобы его заменяло; нельзя ни взимать старых налогов, ни делать прежних расходов. Жизнь страны замирает; но так как жизнь государства остановиться не может, по знаменитому выражению Бисмарка, сказанному в эпоху прусского конфликта, то происходит резкий конфликт представительства и правительства; конфликт приводит или к революции, или к государственному перевороту, т.е. к необходимости беззакония. Авторы конституции мудро предвидели эту возможность и указали на законный и разумный путь для выхода из затруднения. Для этого к бюджету был только применен порядок нормального законодательства. Если нет согласия на новый закон, то в силе остается старый. Если нет согласия на новую бюджетную статью, принимается цифра прошлого бюджета или цифра наиболее к ней приближающаяся. Таков общий принцип. Он применяется и к самому крайнему случаю, когда бюджет целиком отвергается. Тогда остается целиком старый бюджет. Любопытно, что текст статьи 116-й Основных Законов этой скандальной возможности как будто совсем не предвидел. Статья говорила лишь о случае, когда бюджет не будет вотирован к законному сроку. Но литература истолковала, и была конечно права, что отвержение бюджета есть только частный случай того же явления; в этом случае страна без бюджета не остается, а принимается ipso jure прежний бюджет.

Вот тот порядок, который был установлен бюджетными правилами и который пополнил пробел, допущенный в большинстве конституций. Это возмущало нашу общественность, которая находила, что Дума оказалась в области бюджета бессильна. Это очередное преувеличение. В заботах об охранении полноты прав представительства общественность забывала о государственных нуждах. Вотируя против нового закона, как и против нового бюджета, Дума осуществляла то свое право безусловного вето, которое было ей обеспечено Манифестом. Оставался пока старый закон и старый бюджет. Давалось время найти компромисс, не останавливая течения государственной жизни. Я как-то говорил с Витте об этом. Я указал, что мы с правительством при этом порядке только парализуем друг друга. «Ни одно государство, – ответил он мне, – не может существовать при неподвижном бюджете. Расходы его постоянно растут. Борьбы, в которой правительство в течение ряда лет оставалось бы при прежнем бюджете, оно выдержать не смогло бы». Конфликт правительства с Думой поэтому вовсе не разрешался в пользу правительства. Но зато бюджетные правила давали ему такую постановку, что эта борьба могла быть успешна только при упорств е Государственной Думы, при неизменном сочувствии ей избирателей, которые в случае роспуска поддержали бы своих депутатов. Закон мешал одному: оставить правительство беззащитным перед мимолетным и непрочным увлечением Думы. И мы приходим таким образом к общему выводу. С момента издания конституции ни один новый закон, ни один новый налог, ни одна новая трата не могли быть сделаны без со гласия Думы. Ее право veto поэтому очень действительно и реально ограничивало волю Монарха, делало его настоящим «конституционным» Монархом, превратило титул «Самодержца» в исключительно «исторический» титул.

* * *

Но этого отрицательного права для представительства было бы недостаточно. В состоянии, в котором находилась Россия, нельзя было довольствоваться защитою status quо. Нужны были те реформы, которые были формулированы и возвещены не только 17 октября, но еще и 12 декабря 1904 года[57]. И Основные Законы (ст. 107) обеспечили за Государственной Думой право законодательной инициативы по всем предметам законодательства, за исключением Законов Основных; о последнем я уже вскользь говорил и возвращаться к этому не буду. Дума поэтому имела не только право veto по всяким законодательным предположениям правительства, и без ее согласия ничего нового сделать было нельзя; она имела и право законодательной инициативы, которой тоже никто не мог помешать.

Но право законодательной «инициативы» еще не всё. Между инициативой и превращением думского проекта в закон стояли Государственный Совет и Государь, т.е. два других законодательных фактора. И каждый порознь, и вместе они имели то же безусловное право veto против думской инициативы.

В этом и состояла основная идея конституции 1906 г. До нее вся полнота власти была в правительственном аппарате, возглавляемом Монархом; общество ничем его воле противостоять не могло. Конституции 1904 и 1905 гг., сочиненные обществом, передавали всю власть представительству, т.е. обществу. Это было полным народовластием. Основные же законы 1906 г. поставили прежних врагов в одинаковое положение, наделили их равными правами. Оба они могли друг другу мешать; оба могли друг против друга защищать status quo. В России были тогда две силы. Была историческая власть с большим запасом знаний и опыта, но которая уже не могла править одна. Было общество, многое правильно понимавшее, полное хороших намерений, но не умевшее управлять ничем, даже собою. Спасение России было в примирении и союзе этих двух сил, в их совместной и согласной работе. Конституция 1906 г. – и в этом ее основная идея – нетолько давала возможность такой работы, но делала ее обязательной. Идти вперед, менять можно было только при обоюдном согласии. Соглашение между двумя политическими силами сделано было необходимым условием государственной жизни.

Это было ясно с первого взгляда. Менее ясно, что конституция 1906 г. не обрекала страну на застой. Она открывала путь для легальной и мирной борьбы власти и общества и в этой борьбе конституция дала преимущество не власти, а обществу.

Чтобы это показать, я останусь все-таки в рамках конституции, т.е. Основных Законов. Охотно признаю, что в общих законах были нелепости, которые думской инициативе мешали. Так ст. 57 Учреждения Государственной Думы постановляла, что если правительство согласно с думской инициативой, то соответствующий закон оно само вырабатывает; если же несогласно, то закон все-таки вырабатывается, но уже Думой. Этой статьей конституции собирались не ограничить думскую инициативу, а наоборот усилить. Но фактически правительство получило возможность, заявив согласие с Думой, бездействием м е шать ей приводить свое решение в исполнение. Возможность такого «недобросовестного» толкования закона стала ясна тогда, когда Сенат признал незаконным § 67 [думского] Наказа, который предоставлял Думе право параллельной работы с правительством над изготовлением ее законопроектов. Но как такое толкование ни было цинично, эта ст. 57 мешала нам все-таки так мало, что мы не пытались изменить ее в порядке думской инициативы, имея на это полное право. Я поэтому буду говорить только «о конституции» – т.е. о забронированных Основными Законами ее принципах.

Здесь видимость говорит как будто против меня. Государь имел право безусловного veto против всяких законопроектов. Он им пользовался. Было несколько случаев, когда законопроект принятый и Думой, и Советом был все-таки отклонен Государем. Был знаменитый случай со штатами Морского Генерального Штаба, когда не только Дума и Совет законопроект приняли, но когда Столыпин подавал в отставку в случае его неутверждения Государем и когда Государь его все-таки не утвердил. Таким образом вето Монарха было безусловно. Конституция не давала средств «обойти» Высочайшую Волю. Это правда. Но за то она дала способы ее изменить, побудить Государя к уступке.

Случаи, когда Государь отклонял принятый Палатами законопроект, были до крайности редки и всегда носили определенный характер. Государь решался это делать тогда, когда эти законопроекты встречали в самих Палатах сильную оппозицию и проходили ничтожным, чтобы не сказать случайным большинством голосов. Так было с «вероисповедными законами». А в законе о штатах Генерального Штаба, хотя Столыпин свой закон и отстаивал, но всем было известно, что отстаивал его из самолюбия, не желая признаться в ошибке; в самом правительстве по этому закону единодушия не было. Сначала правительство просто не заметило, что ничтожным по значению законопроектом оно создает прецедент, который ведет к ограничению Императорской прерогативы в военном законодательстве. На это в Государственном Совете обратил внимание Витте и тогда не переносивший его Столыпин уперся. Маленький законопроект получил громадное принципиальное значение для толкования ст. 96 Основных Законов. С точки зрения формальной был прав не Столыпин, а Витте; Столыпин понимал это сам, и потому несмотря на угрозу отставкой подчинился обидному лично для него решению Государя. Итак, в тех случаях, когда Государь как будто проявлял свою личную волю, он имел опору в значительной части законодательных учреждений, притом в той именно части, мнением которой он дорожил. Это объясняло его решимость как будто идти на конфликт; конфликта в этих случаях не ожидалось.

Но вн е этих условий идти наперекор представительству для Государя было опасно; как на бумаге ни была велика его власть, всякий «конфликт» его престиж уменьшал. Наши Государи общественного осуждения очень боялись; потому-то они до тех пор и не позволяли ему выражаться. При обсуждении Учреждения о Думе в Особых Совещаниях это было изложено с полною ясностью. «Государю надо соглашаться с Палатами, – говорил А.А. Сабуров, – иначе последствия будут очень опасны. Каково будет положение Вашего Величества, если Дума вторично примет громадным большинством то, что было отклонено?». Это замечание справедливо, и история его подтверждает. Воля одного человека может противостоять всей стране при Самодержавии, при диктатурах, во всех случаях, когда «представительства» нет, или когда оно обречено на безмолвие. Тогда воля «главы» решает всё бесповоротно и окончательно и никакой критики на свои решения она не боится. Это могли бы установить и наши Основные Законы; но они установили совершенно обратное. Ст. 112 обеспечила за Думою право отвергнутый Государем законопроект вносить вновь на рассмотрение Думы; она сделала одну оговорку, чтобы это было не в ту же самую сессию. Итак, несмотря на объявленную Высочайшую Волю, вопреки ей Дума могла хотя не в ту же сессию, но в том же составе предлагать и принимать тот же закон, т.е. вступать с Государем в конфликт, критиковать его волю, доказывать необходимость и пользу того, что им было отвергнуто. Этих опасных для престижа Монарха прений нельзя было ни устранить, ни запретить для оглашения. Все это было обеспечено за Думой Основными Законами (ст. 79) и ст. 43, 45 Учреждения Государственной Думы. Так обеспечивалась под охраной закона длительная и открытая борьба представительства с Верховной Властью. И тут могло быть одно из двух. Либо страна осталась бы равнодушна к этой борьбе и тогда Дума, не видя опоры в стране, от борьбы бы сама отказалась; так это случилось после Выборгского воззвания и 3 июня. Либо страна была бы с представительством, как это было в эпоху [Великой] войны, и тогда этот конфликт мог бы стать роковым для Государя. В учреждениях есть своя логика. Можно сохранить Самодержавие, представительство ограничить, запретить ему поднимать вопросы, о которых уже высказалась Верховная Власть, наконец просто лишить Думу права инициативы. Все это было возможно. Но допустив и узаконив то, что ввели наши Основные Законы, нельзя было остановить народные пожелания простым Императорским вето. За страной и без Революции оставалось посл е днее слово.

Это было так очевидно, что хулители нашей конституции жаловались не столько на вето Монарха, сколько на 2-ю Палату. Они, конечно, были правы по видимости. Но и тут надо было смотреть несколько глубже.

В кадетской партии было много сторонников однопалатной системы. К ним принадлежал и Милюков. Он находил, что учреждением 2-й Палаты сила первой будет ослаблена. Конечно он в этом был прав. Но достоинство конституции не только в силе народного представительства. Его чрезмерная сила сама иногда может стать очень опасна. На кадетском Учредительном Съезде в этом пункте было разрешено разномыслие. В январе [1906 г.] его запретили, но конечно, запрет ничьих мнений не мог изменить.

Я плохо понимаю, как после европейского опыта можно отрицать принципиальную желательность 2-й Палаты, хотя бы по причинам чисто техническим. Наглядевшись на то, как на практике работают представительства, убеждаешься поневоле в необходимости корректива для нижней Палаты, необходимости тем большей, чем она больше приближается к 4-хвостке и чем шире права этой нижней Палаты. Законы, благодаря бесконечным поправками выходят из нее в необработанном, часто безграмотном виде, полные противоречий с другими законами, носят отпечаток демагогии и электоральных забот. Вторая Палата необходима так же, как переписка для сложной бумаги; ее нельзя сразу писать набело. И вторую Палату никогда не заменит система 2-х чтений в той же самой Палате.

Но во второй Палате есть и полезный политический смысл. Она всегда предполагается, как бы ее ни построили, более опытной, осторожной, словом консервативной. Недаром самый возраст [депутатов] для нее везде повышается. Вторая Палата предназначена давать голос элит страны, ее избранному меньшинству в противовес ее массам. Вторая Палата – пережиток эпохи, когда управляло страной меньшинство. И чем демократичнее выборы нижней латы, тем необходимее для нее корректив. Большинство должно не заглушать меньшинство, а находить приемлемый для обеих сторон компромисс.

Конечно сложный и трудный вопрос, как разумнее построить вторую Палату, чтобы она, принося свою пользу, не превратилась бы в источник вреда. Здесь надо применяться к условиям каждой страны, ответа искать в ее прошлом. Состав нашего Государственного Совета подвергся придирчивой критике. Для людей, которые думали, что для России годилась одна Палата, избранная по 4-хвостке, что такая Палата могла справиться с управлением России, для них наш Государственный Совет казался вызовом здравому смыслу, чем-то чудовищным. Но это суждение слишком упрощенно.

Как известно, наш Государственный Совет состоял, наполовину из выбранных членов и наполовину [из] назначенных Государем. Вернее (ст. 100), число назначенных не могло «превышать общего числа членов по выборам». Оно, следовательно, могло быть меньше. Основные Законы забронировали максимум назначенных членов, не минимум.

Выбранные члены выбирались от привилегированных групп – от элиты. Духовенство, дворянство, а дальше – губернские земства, Университеты, организованная буржуазия: всё это представители верхнего слоя, меньшинства населения, а не масс. Но три посл е дние группы во время «Освободительного Движения» шли вместе с ним. Закон, таким образом, обеспечивал представительство не столько сторонникам власти, сколько той социальной верхушке, которая без этого была бы потоплена в демократической Думе. Государственный Совет так составленный был бы, конечно, тормозом для социальных демократических увлечений; но нельзя сказать, чтобы он был всегда послушной поддержкой правительства.

Главные нападки на Государственный Совет направлялись естественно против его назначенных членов. Их по-настоящему нельзя считать «представительством»; с этой точки зрения присутствие их – аномалия. Но вопрос о них представляется более сложным, чем кажется.

Едва ли в интересах государства было бы не только разумно, но просто возможно обойтись без назначенных членов. Политическая неподготовленность нашей общественности, ее нетерпимость, разделение на «мы» и «они» этого требовали. В 1906 г. слуги старого режима были не только внушительной политической силой; у них одних был государственный опыт и школа. Многие из них по своему удельному весу значили в государственном деле неизмеримо больше, чем любимцы нашей общественности. А между тем у них не было шансов быть выбранными; их прошлое клало на них клеймо в глазах демократических избирателей. Устранить их вовсе от участия в законодательной деятельности было бы вандализмом, государственным мотовством. Это было возможно только при Революции, при пришествии новых людей, как в 1917 г. Но поскольку хотели не Революции, а превращения Самодержавия в конституционную монархию, опытных и знающих государственных людей надо было сохранить и использовать. И характерно, что в число таких назначенных членов попадали не только люди реакции – а такие люди, как Витте, Таганцев, Кони, – и много других. Это одно показывало истинный смысл и цель этого назначения.

Но как бы то ни было, Государственный Совет все же мог быть тормозом для думской инициативы и для думских поправок и им действительно был. Он прикрывал собой конфликт Монарха и Думы, одиум его брал на себя. В этом и было одно из его назначений. Но эту роль прикрытия он долго исполнять не мог. Без поддержки Государя Государственный Совет был бессилен, как была бессильна Дума без поддержки страны. И именно потому, что все это знали, при долгом конфликте удар, направленный на Государственный Совет, попадал в Государя. Государственный Совет был, хорошим щитом, чтобы единичную стрелу отразить; он не годился, чтобы остановить и задержать серьезное течение в обществе. Поскольку Дума действительно отражала настроение общества, Государь не мог не понимать, что укрываться за Государственный Совет он не может; ибо конституция давала ему достаточно средств, чтобы на Совет повлиять.

Простейшим средством, подсказанным самой конституцией, было применение ст. 112 Основных Законов. Законопроекты, возникшие по инициативе Думы или Совета и «отклоненные одним из сих установлений, могут быть вносимы на законодательное рассмотрение в течение той же сессии, если последует Высочайшее на то повеление». Если бы Государственный Совет отклонил думский закон, и по специальному повелению Государя он был бы в ту же сессию снова внесен, это показало бы, что Государь х очет закон [провести], и противиться ему значило бы идти против воли Государя. Для Думы это было не страшно, но для Совета опасно. Ибо это было не единственным средством. Другие были сильнее.

Каждое 1-е января Государь мог изменить состав назначенных членов Совета. Правда был спор, насколько это законно, но правительство этот обычай установило и ни одна партия не могла бы против него возражать. М.В. Родзянко рассказывает в своих воспоминаниях (Архив Русской Революции, т. XVII, с. 73[58]), что 22 декабря 1913 г. на едва ли искреннее замечание Государя, будто он не может влиять на совесть назначенных им членов Совета, он ответил ему: «В Ваших руках список назначенных членов Совета; измените этот список, назначьте более либеральных с Вами согласных». После такого совета Дума теряла право негодовать, когда 1 января 1917 г. Государь по такому совету и поступил, сознательно идя на роковой для России конфликт. А раз существовала возможность такой операции, прибегать к ней и не пришлось бы. Она бы висела дамокловым мечом над теми из назначенных Государем членов Совета, которые решили бы стать в оппозицию к Государю.

Но самым действительным средством, где Основные Законы давали Думе явное преимущество перед 2-й Палатой, была 87 статья. Как это ни удивительно, никто об этом не говорил и как будто этого не замечал, считая 87-ю ст. ограничением прав именно Думы. Между тем при согласии Государя и Думы Государственный Совет по конституции был совершенно бессилен. Предположим, что какой-нибудь дорогой Государственной Думе законопроект был бы Государственным Советом отвергнут. В перерыве между двумя сессиями Государь проводит его по 87-й ст., а по созыве Палаты немедленно вносит его на рассмотрение Думы. Стоит Думе воспользоваться своим неотъемлемым правом и на повестку этого законопроекта не ставить, чтобы он оставался в силе вопреки Государственному Совету. До него он никогда не дойдет, а пока будет д е йствителен. В Думе бывало много законопроектов, которые свыше 10 лет не рассматривались. Я сам в мае 1916 г. докладывал [на пленарном заседании Думы] один из таких законопроектов, о крестьянском равноправии, введенный в силу 5 октября 1906 г. и дотоле Думою не рассмотренный.

А в то же время ничего подобного устроить против Думы было нельзя. По ст. 110 законы вносятся в Думу, а в Государственный Совет поступают только посл е рассмотрения в ней. Поэтому, если Дума против закона, она его тотчас отвергнет и действие его прекратится; а Государственный Совет должен ждать, пока Дума удосужится его рассмотреть. Потому-то обойти Думу с законом о Министерстве Здоровья таким путем не удалось.

И нужно признать, что с законом о Юго-Западном Земстве Столыпин из самолюбия или горячности, но сам не сумел воспользоваться тем, что давала ему конституция. Если бы вместо того, чтобы демонстративно «нажимать» на закон, распускать на 3 дня Думу, он бы дождался каникул, сговорился бы с Думой и закон провел бы летом, по этой с тать е – всё бы обошлось благополучно, и был бы создан поучительный прецедент. Но Столыпин зарвался и не позаботился сговориться с Думой; тогда Дума приняла его меру, как вызов себе, как удар по конституции; ее председатель А.И. Гучков демонстративно подал в отставку. Но странная роль некоторых партий была во время запроса [по поводу роспуска]! Оппозиция голосовала против закона о Юго-Западном земстве и естественно не хотела его экстраординарного проведения. Ее возражения и нападки на самовластие Столыпина, на злоупотребления конституцией, можно было понять. Она была в своей роли. Но когда на Столыпина напало октябристское большинство, в угоду которому Столыпин внес закон именно в редакции Думы и этим дал Думе над Государственным Советом победу, то что было причиной октябристских нападок – педантическая ли преданность букве закона, или непонимание того, что Дума делала? И, пожалуй, П.А. Столыпин в своей речи был прав, когда намекал, «что 14 марта (роспуск Думы и Совета) случилось нечто не нарушившее, а укрепившее права молодого русского представительства». Это глубокое и положительное значение прецедента было замаскировано от всех, и от самой Думы тем, что в этом Столыпин не смел открыто признаться. А намек его не был понят.

Вот почему хотя Дума и Совет по конституции имели в законодательстве одинаковые права, на деле по самой же конституции Дума была сильн е е Совета. Совет мог закон задержать. Но пока общественное мнение оставалось с Думой, н было достаточно упорно, чтобы ее в борьбе поддерживать, конфликт Думы с Советом превратился бы в тот опасный конфликт страны с Государем, перед которым Государь, если не хотел Революции, должен бы был уступить; а тогда и Совет уступил бы. Безусловное право его вето фактически превращалось в суспензивное и потому не страшное вето. Такова в области законодательства была конституция.

* * *

Но конституция прошла бы мимо самого главного, если бы изменила только процедуру законодательства, оставив по-старому «управление». И в наше дореформенное время законы были лучше их применения. Зло старого режима лежало гораздо более в управлении: в нем ярко проявлялось бессилие закона и неогражденность законного права. Поэтому подлинные защитники старого, как Горемыкин, старались по крайней мере удержать в своих руках управление и для этого утверждали, что Манифест 17 октября обещал только новый порядок законодательства. «Ведению новых установлений, – говорил на [Царскосельском] совещании Горемыкин, – не подлежит область государственного управления». Если бы такое понимание было правильно, то наш строй, конечно, мог бы быть назван лжеконституцией. Но это было бы искажением самого Манифеста. И Особое Совещание после долгих споров стало на иную позицию. Схватки двух точек зрения сосредоточились около 11-й статьи конституции. Она устанавливала, что государь-Император в порядке верховного управления издает указы «в соответствии с законами». Спор был об этих словах, которые ограничивали Самодержавие уже в области управления. Спорящие опять избегали ставить вопрос со всей его ясностью, т.е. должен ли Монарх сообразоваться с законами? Они говорили о «чрезвычайных обстоятельствах», о «force majeure» и т.д. Витте опять защищал полноту власти Монарха и предлагал исключить оговорку о «соответствии законам». Либеральные бюрократы – Фриш, Икскуль, Сольский ему возражали. В результате статья была принята с ого в оркой. По статье 11-й принципиально власть управления была оставлена всецело за Государем; он не делил ее с представительством. Но статья 11-я позволяла ему управлять только «в соответствии с законами» (не подымаю вопроса о деспансии[59] в 23-й статье Основных Законов; теоретически спорное оно во многих конституциях существует). Благодаря этим словам был установлен принцип о подзаконности всего управления, в том числе и верховного. Эта капитальная оговорка еще раз доказала, что прежнего Самодержавия более нет.

Как ни важно провозглашение принципа, он рисковал бы остаться мертвой буквой, если бы представительство не имело права наблюдать за его исполнением. Именно это право было обещано Манифестом и теперь закреплено ст. 108 Основных Законов; ею Думе предоставлялось, «право запроса».

Хулители конституции возмущались постановкой этого права; склонны были его считать фикцией. Конечно, немедленные последствия запроса были неощутительны. Иначе и быть не могло, раз конституция была дуалистической, а не парламентарной, и министерство перед Думой ответственно не было. Запрос не мог свергнуть министра, который ответственен был перед одним Государем. Только парламентаризм дает представительству реальную власть в управлении. Но конституция не обязана быть непременно парламентарной, и наша Дума благодаря запросу получила не фиктивное, а очень реальное право.

Правда, Учреждение о Думе устанавливало для запроса совершенно ненужную и нелепую санкцию. Она была изложена в следующих словах ст. 60 Учреждения о Думе: «Если, – говорила эта статья, – Государственная Дума большинством двух третей ее членов не признает возможным удовлетвориться сообщением Министра на запрос, то дело представляется Председателем Государственного Совета на Высочайшее благовоззрение».

Этот дикий и неконституционный порядок не применялся ни разу. Кто его выдумал – неизвестно. Он был проектирован для Булыгинской Думы и оттуда перенесен в Учреждение 20 февраля. Он остался в нем как архаический пережиток. Достаточно напомнить, что по ст. 60 про дело, возникшее в Думе, докладывал Государю председатель Государственного Совета, а не Думы. Этот порядок был опасен и политически, ибо вмешивал в спор самого Государя. Все понимали бессмысленность такой процедуры и ни разу к ней не прибегли. За нее к стыду своему стал Сенат. Когда в Думском Наказе[60] было постановлено, что для применения этой статьи надо внести в Думу особое предложение, Сенат нашел это незаконным. Статья 60-я, по его мнению, не право, а обязанность Думы и потому должна применяться автоматически. Это возражение показало, как низко мог пасть Сенат, когда вместо охраны закона, занимался политикой. Подобное право Думы очевидно не могло автоматически применяться; никто кроме самой Думы не мог призвать неудовлетворительным объяснения Министра: было необходимо, чтобы Дума вынесла об этом специальное постановление. Но на этом не стоит настаивать: 60-я ст. не только не применялась ни разу; никто никогда ее не предлагал применить. Дума ограничивалась формулой перехода, которая практических последствий в непарламентской конституции иметь не могла.

Было много других справедливых возражений против постановки «запроса», но им место скорее в специальном журнале, чем здесь. Так право запроса ограничивалось лицами, подчиненными Сенату; он мог быть предъявлен только о «незакономерности» действий; требовалось непременно 30 подписей и т.д. Практика показала, что ни одно из этих ограничений ничему не мешало. Запрос часто касался действий формально законных, и [говорил] о лицах неподчиненных Сенату. Таковы запросы 1-й Думы о смертной казни на том основании, что они противоречили Думскому адресу; запрос 3-й Государственной Думы о Финляндских делах, и о введении Юго-Западного земства которые касались действий Совета Министров неподчиненного Сенату. С этими ограничениями никто не считался, ибо они запросу и его значению помешать не могли. Надо только усвоить, что сила запроса была не в санкции Думы, не в том, что она скажет; при отсутствии парламентаризма она своим вотумом не могла Министра свалить; иногда она его укрепляла. Была не без горького основания шутка, что у нас парламентаризм существует, но только навыворот: доверие Думы министра компрометирует, а недоверие – укрепляет. Смысл запроса был в том, что Дума получала законное, конституционное право действия властей обличать, осуждать, оглашать и требовать Министров к ответу. Всякий запрос, даже отвергнутый Думой, даже укрепивший министра был опасен ему, если правда была за запросом, если в нем не было неправды, преувеличения, тенденциозности. Оттого Министры боялись запросов.

И я скажу то же, что говорил про законодательство. Абсолютизм, диктатура не мирятся с правом их публичного обличения и осуждения. Чтобы существовать и действовать, они должны их запрещать; так было при нашем Самодержавии, так стало теперь в Италии, Германии, Советской России[61]. Так будет везде, где установится диктатура. И когда Основные Законы 1906 г. не только объявили Монархию «ограниченной», но и обеспечили представительству право предлагать новые законы и обличать управление, они установили для конституции твердое основание и открыли для России новую эру. Она и началась с фактическим созывом 1-й Государственной Думы.

Глава ХХ V

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Для тех, кто жил в старое время, конституция 1906 г. осуществила гораздо более того, о чем они в юные года мечтали. В 1881 г. одно предложение о введении в Государственный Совет нескольких представителей земств называлось уже «конституцией»; за него слетели сподвижники Лорис-Меликова. В 1894 году заявление о желательности для Государя услыхать голос земств по вопросам, которые касались всего государства, показалось Николаю «бессмысленными мечтаниями». Когда «Освободительное Движение» становилось сильнее, а престиж Самодержавия падал, когда отовсюду стали требовать «представительства», власть все-таки упиралась; в последнюю минуту она его или вычеркивала, как в Указе 12 декабря 1904 г. или вводила только «при неприкосновенности Самодержавия», как в Булыгинской Думе. Было чудом, что через несколько месяцев после этого была объявлена нас тоящая конституция, и власть Самодержца сделалась ограниченной по закону. Люди, которых воспитывали в убеждении, что Россия от неограниченного Самодержавия неотделима, дожили до того, что слово «Самодержец» стало историческим титулом, а термин «неограниченный» был вычеркнут, как не отвечающий существу нашего строя. С этих пор Россия стала конституционной страной; представительство сделалось неотъемлемым фактором государственной жизни. Россия могла развиваться только по линии соглашения между исторической властью и обществом. Без их согласия ничего изменить было нельзя. А настойчивость общества, поддержка представительства широким общественным мнением, давали ему и юридический перевес над исторической властью. Такова [главная] мысль Основных Законов 1906 года.

В этих Законах были неудачные частности, которыелегко было исправить. Но верна была основная идея, на которой была построена конституция. Она настолько соответствовала задаче момента, что если бы ее с этой целью придумала бюрократия, это был бы редкий памятник ее политической мудрости. Этому трудно поверить. Такая мудрость не вязалась с упрямством, с которым бюрократия до тех пор отстаивала свои ненужные привилегии. Конституция образовалась на равнодействующей двух противоположных тенденций, явилась результатом уступки старых традиций запросам общественности. Объективная необходимость указала линию, где должно было быть примирение. Она создала базу для основ конституции, которую формулировали опытные руки бюрократов-законников. Судя по прениям «Совещания» можно думать, что ее авторы сами не сознавали, насколько удачно они разрешили проблему.

Строй 1906 г. не предназначался быть окончательным; но он был тем, что было нужно в это переходное время. России была нужна глубокая реформа, раскрепощение общества, обеспечение прав человеческой личности. Этого не понимали «историческая власть» и классы, на которые она опиралась. Они оберегали сословность, обособленность и неравноправность крестьян; выше личных прав ставили «Высочайшую волю». С 1880-х гг. они этим шли наперекор развитию жизненных сил. Общественность видела это и где выход, но не понимала, какой осторожности требует разрешение этой задачи; она забыла, что прочна только нормальная эволюция, а не политическое землетрясение. Если бы дать волю общественности, Революция была неизбежна. Было правильной мыслью соединить историческую власть с русской общественностью и дать им возможность идти вперед только по дороге соглашения между ними, т.е. по дороге взаимных уступок.

В этом и была идея конституции 1906 года. Она была настолько правильна, что несмотря на все противодействия результат этого скоро сказался. Те, кто пережил это время, видели, как конституция стала воспитывать и власть, и самое общество. Можно только дивиться успеху, если вспомнить, что конституция просуществовала нормально всего 8 лет (войну нельзя относить к «нормальному» времени). За этот 8-илетний период Россия стала экономически подниматься, общество политически образовываться. Появились бюрократы новой формации, понявшие пользу сотрудничества Государственной Думы, и наши «политики» научилась делать общее дело с правительством. И это в то время, когда в передовой части «общественности» борьба с «властью» оставалась главным двигателем, как будто интересы России были в борьб е, а не в совместной работе обоих противников над преобразованием русского государства. Сколько это отняло и времени, и сил от нужной и полезной работы! И все-таки, несмотря на это, совместное участие власти и общества в управлении государством оказалось для тех и для других незаменимою школою, а для России началом ее «возрождения».

Если бы вместо «борьбы» до полной победы общественность устремила бы свою энергию на окончание реформ 1860-х годов, на полное освобождение крестьян, на завершение земской реформы и местный суд, т.е. на все то, что было начато и не окончено, что исказила реакция 1880-х годов, что с Самодержавием казалось несовместимым, а при конституции делалось очень простым, если бы внимание либеральных политиков сосредоточилось не на борьбе, а на этой работе, то по мере проведения и усвоения всех этих реформ, конституция 1906 г. стала бы «самотеком» видоизменяться, соответственно пройденной политической школе. Пришло бы без всяких сенсаций – и расширение избирательных прав, и увеличение компетенции Думы, и политическая зависимость от нее Министерства.Это было бы не «победой над врагом», а понятным для всех «усовершенствованием» государственного аппарата, приспособлением его к стоявшим перед ним целям. Это был бы тот путь естественной эволюции государства, которым России идти не пришлось.

В этом вина общественности, пожалуй, больше, чем власти. Представители общественности, уверенные, что они всё сами умеют, что страну они представляют, что она верит им, убежденные, что управлять страной очень легко, что только бездарность нашей бюрократии не давала проявиться всем талантам русского общества, неустанно себя в своей прессе рекламировавшие, и кончившие тем, что поверили сами тому, что о себе говорили, самовлюбленные и непогрешимые, не хотели унизиться до с овм е стной работы с прежнею властью; они соглашались быть только хозяевами. Они ими и стали в 1917 году на горе себе и России.

Мировой кризис, который мы теперь наблюдаем[62], оттеняет величину того зла, которое политика последних десятилетий причинила России. Для России современный тупик настал бы нескоро. Она имела преимущество своей общей отсталости. В ней не было ни безземелья, ни перенаселенности, ни чрезмерной индустриализации, ни безработицы, ни других оборотных сторон экономической свободы. Она была так велика, и в ней было столько богатств, что она могла в других не нуждаться. Она была сама [себе] Лигой Наций. Ей незачем было искать новых путей; для нее было достаточно дороги, по которой давно шла европейская демократия. Боязнь, что русский народ духовно опустится, если будет подражать европейской погоне за материальными благами, была преждевременна; в отсталой и бедной России был такой громадный запас идеализма и мистики, что она не скоро сдала бы эти позиции «мещанской идеологии».

Если бы Россия со злополучных 1880-х годов развивалась нормальным путем, она могла бы еще долго остаться вне мирового кризиса, и была бы сейчас самой свободной страной, сохранившей культ тех начал, которые уже успели приесться в Европе.

Было ли с этим опоздало в 1906 г.? Тогда только 8 лет отделяли нас от Великой войны, которая ускорила и мировой кризис, и русский развал. Никто решить этого вопроса не сможет, и нам утешительней думать, что и в том, что случилось, н е мы виноваты. Но дело не в том, что России мы спасти не смогли бы, а в том, что мы ее не спасали, а сами губили. Доктор, который вместо лекарства дает смертельные яды больному, не может считать себя правым оттого, что болезнь всё равно была неизлечима. Если не мы убили больного, то мы помогли его добивать. Конечно, для упадка России Александр III и его советники сделали больше, чем «общественность» нашего времени. Нельзя говорить об ответственности отдельных людей. Их вина и ошибки только потому имели значение, что их поддерживало русское общество, что оно покидало тех, кто этих ошибок не д е лал. Наши «вожди» были щепками, которых стихия несла. Настроение общества определялось нашей историей; оно было расплатой за успехи и заслуги нашей исторической власти. Со времени Петра власть была много выше общества и народа и вела их к их же благу насилием. Успехи власти, за которые ей должна была быть благодарна Россия, были народу непонятны и чужды. И в отношении его к исторической власти существовали долго только две крайности: раболепное послушание или тайное сопротивление. Понятие согласия и со трудничества с властью было обществу незнакомо. История вырабатывала два, крайних типа общественных деятелей – «прислужников» и «бунтовщиков». Независимых, самостоятельных, но лояльных по отношению к власти людей жизнь не воспитывала.

Все это, по известному афоризму Токвиля[63], обнаружилось всего резче тогда, когда наш дурной государственный строй стал исправляться, и когда соглашение власти с общественностью было сделано основой новых порядков. Вместо разумного общества, которое помогло бы успокоить Россию, власть перед собой увидала людей, которые «с легким сердцем» вели страну к революции. Их «боевые лозунги», проекты их «конституций», их «Учредительное Собрание», их советы бороться с революцией полной капитуляцией перед нею – были Немезидою власти. Вместо полезных сотрудников она встретила врагов, которые продолжали ее добивать. И если в 1906 г. мы избежали того, что случилось через 11 лет, то только потому, что власть была еще достаточно сильна, чтобы с революцией справиться без помощи общества. Это дало России еще раз шанс на спасение. Но за 8 лет до войны ни одной минуты терять более было нельзя; а мы их продолжали терять до посл е днего часа.

А ведь в обоих лагерях были люди, которые положение понимали. Но благодаря этому они теряли влияние в своей же среде. Таким был П.А. Столыпин, и его среда его отвергла и задушила. Таковы были те немногие люди среди нашей либеральной общественности, которые под снисходительными насмешками новых «властителей дум», как отсталые сходили с политической сцены. Общество за ними не шло.

В этом была трагедия и руководящей кадетской партии. Она была признанной представительницей русского либерализма; она одна не боялась глубоких реформ и в то же время к революции не призывала. Это в ней ценил обыватель, когда в 1906 году отдавал ей на выборах свои голоса. И однако эта партия, которая больше всех имела заслуг в за в оевании конституции, которая ее добилась в форме, которая обеспечивала именно ей преобладающую роль в преобразовании России, эта партия «конституционной монархии» на деле сделала всё, чтобы пом е шать ее укреплению. Партия на себе отразила перевес бунтовщических настроений над государственным разумом. В среде ее самой испытанные земские деятели отступили перед теоретиками-интеллигентами с их книжными построениями и с их жаждой «борьбы до полной победы». Партия бессознательно вела к революции, от которой сама отрекала сь, и губила конституцию, в которой было спасение и ее самой, и России.

Вспоминая примеры влияния этого общего настроения, я часто думаю о хорошем русском человеке, который был этим загублен, о кн. Г.Е. Львове. Как эта революционная волна [снова и снова] выносила его на для него неподходящие роли! Сам он был убежденным практическим земцем; он боролся с Самодержавием, как боролись старые земцы, не тем, что его отрицал или ему старался мешать, но тем, что, как земец, укреплял и расширял земское дело. В этом смысле он был человеком типа Шипова. Во время японской войны он не был «тыловым пораженцем», а уехал на Дальний Восток, чтобы во главе земских отрядов помогать общему делу войны. Но когда он вернулся с Востока, «Освободительное Движение» с новыми лозунгами и новыми людьми уже владело политической сценой. Львов не пошел против общего настроения; для этого он был слишком мирным и уступчивым человеком. Он тоже подчинился новой формации. Хотя Шипов назвал его Витте как кандидата в министры, он сам повез вместе с Кокошкиным к Витте нелепый ультиматум от бюро земских съездов. На ноябрьском съезде 1906 г. он голосовал с большинством. Но разделял ли он «политику» кадетской партии? Было общеизвестно и на себя обратило внимание, что Выборгского воззвания он не подписал. Но этого мало. Из книги Т.И. Полнера я узнал подробность, которую раньше не знал. У одного знакомого Львов нашел увеличенную фотографию 1-й Государственной Думы. Он спросил: «Почему же именно первой?» – «Для меня она вне сравнения; негодующая, горячая, искренняя, молодая. Это – как первая любовь...»

Кн. Львов покачал головой. «Ну уже не знаю... А по мне не оправдала возлагавшихся ожиданий. Не сумела примениться к моменту и к правительству, не сумела работать вместе. В конце концов разошлась, ничего не сделав».

– «Разве можно [было] работать с Министерством Горемыкина?»

– «Работать можно всегда – была бы охота. Да тогда большинству было не до того»[**].

Вот это и было идеологией либеральн ых практиков: работать можно всегда. Работой воспитывается и создается общественность. «Освободительное Движение» же вместо работы рекомендовало «бойкот и забастовку». Идеологию Львова интересно сопоставить с идеологией вождя кадетской партии – П.Н. Милюкова. Он находил, что ничего сделать нельзя, пока не будут сняты «три замка», которые мешают работать: пока не будет уничтожена вторая Палата, не введена 4-хвостка, не установлена «ответственность министерств перед Думой». Можно считать спорным, вредны ли для России были эти замки. Но мысль, что их надо сначала снять, чтобы иметь возможность работать, была та же старая риторика Союза Союзов, будто никому ничего нельзя делать до созыва Учредительного Собрания по 4-хвостк е.

Политика кадетской партии сама создавала условия, которые ей м ешал и работать. Каким глубоким трагизмом звучит рассказ Винавера о как-то сказанных ему Ф.Ф. Кокошкиным в первые месяцы [Февральской] революции словах: «Мы с Вами рождены быть парламентариями, а судьба всё ставит нас в условия, где борьба должна вестись другими путями. Так было всегда, в 1905 – 1906 г.; так оно и теперь». В этих словах много верного. И не только эти два выдающихся человека, которые могли быть превосходными парламентариями, но большинство кадетских лидеров для этих «других путей» не годились. Вне парламента, вне конституционного строя они всё теряли, как это показал 1917 год. Но сознавая это, они все-таки не замечали, что сами подготовляли обстановку для этих «других путей». Когда тот же самый Кокошкин в 1905 году торжествовал, что бюро Земских Съездов отказало в поддержке Витте – он наносил удар не Витте, а парламенту и себе самому. А после объявления конституции? Почему и тогда, в 1906 г., он находил, что борьба должна была вестись другими путями? Почему кадеты тогда не попробовали своего искусства в применении конституции 1906 года? Почему они не хотели согласиться, что революция для них опаснее правительства и продолжали шутить с Ахеронтом? Отталкивая соглашение с властью, они тем самым шли в услужение к Ахеронту. Но кто же был виноват в этом выборе?

В этом был весь парадокс, что подготовляя пути революции, т.е. «другие пути», они за это все же винили ту власть, которую сами отталкивали. В своей знаменитой приветственной речи Государственной Думе С.А. Муромцев говорил не только о «полном осуществлении прав, вытекающих из «природы» народного представительства», но и о «подобающем уважении к прерогативам конституционного Монарха». Это было прекрасно. Однако, когда Монарх эти прерогативы использовал, и распустил Государственную Думу, что было его неотъемлемым правом, С.А. Муромцев, вопреки своим убеждениям, Выборгское воззвание все-таки подпис ал. Сколь многие из тех, кто его подписал, открыто признавали это ненужной нелепостью. Но наследие прошлого их крепко держало.

При таком отношении общества к новообъявленной конституции удивительно ли, что историческая власть, которая ее октроировала, стала склонна в этом раскаиваться. Если кадеты на апрельском съезде [1906 г.] показали младенчество, заняв непримиримую позицию к конституции, ведь и сам Государь опубликовал ее без радости, с затаенной досадой против своего же правительства. Раз онвообще только против воли решил стать конституционным Монархом, он в этой досаде на них был прав. Конституция, ими выработанная, лишила его Самодержавия. Никакие льстивые и успокоительные слова не могли изменить этого факта. Самодержавие уже не было «тем, чем было прежде» – как это он загадочно заявил какой-то депутации.

Но не только те которые конституции не хотели и принимали ее со скрежетом зубовным, но даже те, который поняли ее необходимость и убедили Государя ее октроировать, не могли не чувствовать беспокойства. «Конституцию» они отстаивали в предположении, что можно предотвратить Революцию, что «конституционалисты» – не «революционеры», что конституция укр е пит власть конституционного Государя, как всё это не раз совершенно искренно говорилось от имени Освободительного Движения; а на деле оказывалось, что «лояльные конституционалисты» – миф, которых нигде не видать, что конституционная выбранная страной партия – кадеты, ведет к «революции». Немудрено, что и в лагере власти стали думать не о сотрудничестве, а о борьбе, и как в лагере общественности признавали необходимость революции, так в лагере власти стали раздумывать о «государственном перевороте».

Так оба эти противоположных настроения питали и укрепляли друг друга, и мешали той совместной работе на благо Россия, для которой была создана конституция, и тому преобразованию России, необходимость которого уже никем, кроме «зубров», не отрицалась. И может показаться скорей удивительным, как при этих условиях могла устоять конституция и не только устоять, но и принести за короткое время несомненную пользу. Но это только показывает, что законы общественной природы сильнее людского сознания. Люди, которые могли бы и должны бы были использовать конституцию, вводить ее в жизнь и стать творцами новой России – от этого у клонились. Жизнь на их место выдвинула других людей и другие партии, у которых для этого не было этих данных, но которые эту задачу все же исполнили. Не кадеты, которые в 1-й Государственной Думе рисковали надолго провалить конституцию, а те, кто ее не хотел, но с ней примирился, различного рода ralliés[64] и из общества, и из бюрократии, даже те, кто с ней раньше боролся, работники посл е днего часа, явились создателями новых порядков. Укрепление конституции шло зигзагами, с отступлениями, с массой ложных шагов, иногда роковых – как например русская националистическая политика, но все-таки шло. Кадетам оставалась лишь «благодарная роль оппозиции». И поэтому эти 8 лет конституционной работы не дали всех результатов. Они позволили России выдержать три года войны, но не дали ей довести войну до конца.

Но и это уже было чудесно. И это чудо могло совершиться потому, что у конституции был могучий защитник. Россия не вся заключалась в той нашей «культурной общественности», которая с большой самоуверенностью присвоила себе право говорить именем всех, и в 1917 г. с таким легкомыслием вообразила, что «прошлая общественная и политическая деятельность членов Временного Правительства обеспечила им доверие страны». Кроме нее был еще обыватель, который в 1906 г. поддержал кадетскую партию, когда она указывала ему на возможность спасения мирным, легальным путем, который не пошел за ней, когда она преподнесла ему нелепые советы из Выборга; это тот же обыватель, который опять пошел за кадетской партией, когда во время войны он увидел, что она была за Россию.

Кроме обывателя были и те широкие массы, которые всегда опора всякой, даже плохой существующей власти, пока она от себя не отрекается. Когда историческая власть хотя и contre cœur[65] дала конституцию, не только ее не отменила, но даже явно не нарушила, инерция массы пошла на защиту н ового строя. Только когда тяжесть войны и безумие власти в ее последние годы и месяцы оттолкнули страну и от власти, и от конституции, и когда власть при первых признаках неудовольствия бросила всё и ушла, только тогда в порыве отчаяния, за которое она теперь платится, страна поступила как испуганный пассажир, который перестав верить шоферу, на всем ходу прыгает из автомобиля[66].

Это стоит за пределами настоящих воспоминаний. Они доведены до новой главы русской истории, до конституционной Монархии, т.е. до преобразованной «обновленной России». Эта глава истории начинается деятельностью любимой, прославленной и превознесенной первой Государственной Думы, той Думы «народного гнева», «народных надежд», которой посвящено столько восторженных книг и статей. Восхваление этой Думы и создание «легенды» об ней – один из приемов, которыми побежденные мстят своим победителям. Но теперь это ненужно: пора признаться, что эта Дума при всех личных качествах и достоинствах ее членов была ярким образчиком нашей политической неумелости. Укреплению конституционного строя она не помогла, а мешала в то время, когда всякая «потеря времени» была поистине «смерти подобна». И она приблизила нас к заключительной катастрофе.

В. Маклаков

[*] Цитирую везде отчет «Права».

[†] Я везде цитирую по отчету «Права» за 1906 г.

[‡] Я избегал этого слова на митингах, заменял его термином Гизо «Juste milieu» («золотая середина», здесь – человек умеренных взглядов). Но однажды проговорился. Мой оппонент В.Л. Майстрах слово мое подхватил и стал говорить, что я оскорбляю тех, к кому обращаюсь. Во избежание соблазна я стал за собою следить, чтоб не употреблять подобного слова.

[§] Эта глава была уже в сверстанных гранках, когда Милюков в № 5460 «Последних Новостей» признал, что он ошибался и подтвердил мою версию. Считаю долгом это отметить, хотя к сожалению этой главы по техническим условиям печатания переделывать уже не могу.

[**] Полнер Т.И. Жизненный путь кн. Львова. Стр. 158. [Полнер Т.И. Жизненный путь князя Георгия Евгеньевича Львова: Личность. Взгляды. Условия деятельности. М.: Русский путь, 2001.]

[1] Именной Высочайший указ Правительствующему Сенату «О предначертаниях к усовершенствованию Государственного порядка» от 12 декабря 1904 г.

[2] Высочайший манифест «Об усовершенствовании государственного порядка» 17 октября 1905 г.; Высочайше утвержденные Основные государственные законы 23 апреля 1906 г.

[3] 6 ноября 1905 г. в Москве открылся второй съезд Всероссийского Крестьянского Союза. Присутствовало 187 делегатов от 27 губерний. Отставной подпоручик, член Главного комитета Всероссийского крестьянского союза Антон П. Щербак был делегатом от Сумской губернии.

[4] С.Ю. Витте удалось в Портсмуте заключить «почетный» мир с Японией после разгромной для России русско-японской войны 1904-05 гг.

[5] Не совсем верно, поскольку как раз П.Н. Милюков уговаривал вел. кн. Михаила не отрекаться. Однако большинство членов кадетского ЦК, вероятно, склонялись к ликвидации монархии.

[6] Будучи директором Департамента полиции МВД Дурново, по словам гр. С.Ю. Витте, «увлекся одной дамой довольно легкого поведения и затем употребил своих агентов, чтобы раскрыть измену этой дамы с испанским послом посредством вскрытия из ящика стола сего посла писем этой дамы к послу»; об этом стало известно императору Александру III, разразился скандал, закончившийся отставкой Дурново; резолюция Александра III по делу Дурново гласила: «Убрать эту свинью в 24 часа».

[7] Ваша революция еще большая сволочь, чем ваше правительство (фр.).

[8] Роспуск II Гос. Думы и издание нового Положения о выборах в Государственную Думу от 3 июня 1907 г.

[9] Вероятно П.Н. Малянтович.

[10] Четыреххвостка – всеобщее, прямое, тайное и равное голосование населения страны с 18-летнего возраста.

[11] в узком интимном кругу (фр.).

[12] выразитель (мнения), рупор (фр.).

[13] к докладу (лат.), т.е. должен быть предоставлен для рассмотрения высшей инстанцией.

[14] Милюков П.Н. Три попытки (к истории русского лже-конституционализма). Париж: Франко-Русская печать, 1921.

[15] Версальский мирный договор – подписанный 28 июня 1919 г. в Версальском дворце во Франции договор между странами Антанты, их союзниками и Германией, официально завершивший Первую мировую войну 1914–1918 гг.

[16] Первый элемент – местная администрация, бюрократия; второй – выборный цензовый состав; третий – вольнонаемные служащие из разночинной интеллигенции.

[17] Витте С.Ю. Самодержавие и земство: Конфиденциальная записка министра финансов, статс-секретаря С.Ю. Витте. Штутгарт, 1901.

[18] Руководящий орган Всероссийского Земского Союза.

[19] Полнер Т.И. Жизненный путь князя Георгия Евгеньевича Львова: Личность. Взгляды. Условия деятельности. М.: Русский путь, 2001.

[20] Вишняк М.В. Всероссийское Учредительное Собрание. М.: РОССПЭН, 2010.

[21] Маклаков В.А. Трагическое положение // Русские ведомости. 1915. 27 сент. (№ 221). Опубл. также в сб.: Маклаков В.А. Речи: судебные, думские и публичные лекции. 1904-1926. Париж, 1949; Российские либералы: кадеты и октябристы / Сост. Д.Б. Павлов, В.В. Шелохаев. М., 1996.

[22] Государство – это я (фр.).

[23] Именной Высочайший указ от 18 февраля 1905 г. о рассмотрении всех поступающих «от частных лиц и учреждений видов и предложений по вопросам, касающимся усовершенствования государственного благоустройства и улучшение народного благосостояния».

[24] Всеобщая октябрьская политическая стачка 7-21 октября 1905 г.

[25] с медлительной мягкостью сил природы (фр.).

[26] Мандельштам М.Л. 1905 год в политических процессах. Записки защитника. М., 1931.

[27] Петрункевич И.И. Из записок общественного деятеля. Воспоминания // Архив русской революции. Т. 11 (21-22). М.: Терра, 1993.

[28] хорошей мины при плохой игре (фр.).

[29] подразумевалось (фр.).

[30] Кизеветтер А.А. На рубеже двух столетий: (Воспоминания 1881–1914). Прага, 1929.

[31] Т.е. «человека улицы» (англ.) или толпы.

[32] См. самое распространенное переиздание: Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания, 1903-1919 гг. Кн. 1-2. М.: Наука, 1992.

[33] все мы пигмеи по сравнению с ним (фр.).

[34] Неужели возможно, чтобы кто-то решился бросить вызов самому Клемансо? (фр.)

[35] Поражение есть начало вашей победы. И с вашей победой начинается ваше поражение (фр.).

[36] Как, уже? (фр.)

[37] всеобщее избирательное право (фр.).

[38] Это просто легенда; вы зациклились на этих великих людях революции. Не было никаких великих людей; люди революции это просто такие же честные люди как все мы. А потом их всех затянул поток событий. Они не боролись с этим потоком. Будьте осторожны в декларациях, вы оправдываете давно доказанное безумие, последствия которого мы до сих пор расхлебываем (фр.).

[39]Всё возможно, кроме возможности что-либо предвидеть (фр.).

[40] Не делайте этого. Это ведь просто формальное выражение? Никогда не спорьте о словах, черт возьми! Оставьте слова и заголовки своим оппонентам, себе возьмите дело (фр.)

[41] А, теперь вы понимаете! Вы хотите держать правительство за горло. Что я могу сказать, надо было раньше думать (фр.).

[42] Если сомневаешься – отбрось (фр.). Афоризм Пифагора.

[43] смена декораций, поворот событий (фр.)

[44] от фр. en clair, т.е. открытым текстом.

[45] широкий жест (фр.)

[46] Т.е. сам факт успешного проведения выборов (тем более с такими результатами) в Первую Гос. Думу показал, что Манифест 17 октября большинством населения страны принят и одобрен.

[47] Генеральные штаты (фр.).

[48] См. тексты этих «конституций» в кн.: Конституционализм: исторический путь России к либеральной демократии: Сб. документов. М.: Гардарики, 2000.

[49] Одним из разработчиков избирательных и Основных законов был С.Е. Крыжановский, впоследствии государственный секретарь Российской империи и статс-секретарь императора Николая II.

[50] См.: Протоколы Царскосельских совещаний (1905-06) // Русский конституционализм: от самодержавия к конституционно-парламентской монархии: Сб. док. / Сост. А.В. Гоголевский. М.: Гардарики, 2001. С. 39-162.

[51] Фраза была произнесена в пленарном заседании III Думы 24 апреля 1908 г. См. пояснения Коковцова по этому поводу в его воспоминаниях: Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания, 1903-1919 гг. М.: Наука, 1992. Кн. 1. С. 268-274.

[52] Рим (т.е. Папа) сказал (лат.), т.е. дело окончательно решено.

[53] Текст ст. 87 в финальной редакции: «Во время прекращения занятий Государственной Думы, если чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость в такой мере, которая требует обсуждения в порядке законодательном, Совет Министров представляет о ней Государю Императору непосредственно. Мера эта не может, однако, вносить изменений ни в Основные Государственные Законы, ни в учреждения Государственного Совета или Государственной Думы, ни в постановления о выборах в Совет или в Думу. Действие такой меры прекращается, если подлежащим Министром или Главноуправляющим отдельною частью не будет внесен в Государственную Думу в течение первых двух месяцев после возобновления занятий Думы соответствующий принятой мере законопроект, или его не примут Госу-дарственная Дума или Государственный Совет».

[54] Т.е. грядущей Февральской революции или, по крайней мере, предполагавшегося «дворцового переворота» по замене Николая II более «сговорчивым» императором.

[55] указным законодательным порядком (фр.).

[56] См. пояснения министра финансов Коковцова по этому поводу в его воспоминаниях: Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания, 1903-1919 гг. М.: Наука, 1992. Кн. 1. С. 262-265.

[57] См. прим. 1.

[58] См.: Родзянко М.В. Крушение Империи // Архив русской революции: в 22 т. Т. 17-18. М.: Терра, 1993.

[59] Т.е. безусловное право помилования. Текст ст. 23: «Государю императору принадлежит помилование осужденных, смягчение наказаний и общее прощение совершивших преступные деяния с прекращением судебного против них преследования и освобождением их от суда и наказания, а также сложение, в путях монаршего милосердия, казенных взысканий и вообще дарование милостей в случаях особых, не подходящих под действие общих законов, когда сим не нарушаются ничьи огражденные законом интересы и гражданские права».

[60] По определению энциклопедии «Государственная Дума Российской Империи» (М., 2008) Наказ – «законодательный акт, определявший распорядок работы Гос. Думы, компетенцию и порядок действия ее Совещания, Канцелярии и Приставской части». Окончательная редакция Наказа принята Думой к руководству лишь с октября 1909 г.

[61] Т.е. в странах с тоталитарными режимами в 1930-х гг.

[62] Речь идет о первой половине – середине 1930-х гг., когда наблюдался быстрый рост тоталитарных движений в Европе.

[63] Самый опасный момент для плохого режима – когда он начинает реформироваться.

[64] объединения (фр.).

[65] против воли (фр.).

[66] Отсылка к статье Маклакова «Трагическое положение», в которой Российская империя изображалась как автомобиль на опасной горной дороге, а Николай II как безумный шофер этой машины. См. прим. 21.

Дата добавления: 2020-11-27; просмотров: 82; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 56

Мы поможем в написании ваших работ!