ОБРАЗОВАНИЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПАРТИЙ В РОССИИ

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 6Следующая ⇒

«Представительный строй» немыслим без существования партий. Без них выборы – игра каприза и случая. В приветственной речи на завтраке, данном русским парламентариям в 1908 году, Асквит сказал: «Партии не лучший и не худший способ управлять страной: это единственный (the only one) способ. Он был прав; только там, где стали отрицать свободный представительный строй, как в Советской России, Италии, Германии, появилась модная теория об единой, но зато привилегированной партии.

Это создало для нас «ложный круг». Конституция была, а политических партий не существовало. Началось форсированное их сочинительство. Каждую неделю появлялись новые партии, которые публику «зазывали». В одну зиму было выпущено несколько сборников партийных программ. Кто их помнит теперь? Как это ни парадоксально, конституция пришла слишком рано; страна и даже само интеллигентское общество готовы к ней не были.

Фабричное производство партий показывало, какая была в них потребность. Но партии не сочиняются, а создаются в процессе работы. Везде, где у нас была общественная работа, возникали и партии; в земствах, городах, университетах. Не было лишь политических партий, так как до 1905 года не допускалось «политической» деятельности. До 1905 г. существовала подпольная революционная деятельность, и потому в подполье были революционные партии, направленные на низвержение существовавшего строя. Нельзя отрицать их права на существование и деятельность; но не эти партии были нужны, чтобы конституционная монархия могла правильно функционировать.

В момент объявления конституции была одна партия, которая давно добивалась «конституционной монархии»; это «кадетская». Ей пришлось сыграть в русской жизни роль исключительную. На нее пала задача, которую именно она должна была бы исполнить. От ее поведения зависел успех конституции.

Вспоминая об этой партии, я чувствую деликатность своего положения. В указаниях на слабые стороны своей собственной партии принято видеть неблагодарность и даже предательство. Во время партийной борьбы это понятно. Свою партию нельзя осуждать; в этом состоит партийная дисциплина и обязательная «условная ложь». Но партии более нет. Милюков имеет право именовать меня «бывшим кадетом» только потому, что он и сам «бывший» кадет. Если он еще недавно подписал приветствие «Современным Запискам» от имени партии «народной свободы» (а не ее «демократической группы»), то это типографская опечатка; иначе это было бы претенциозным: L’Etat c’est moi[22]. Существование партии кончилось, когда в Париже она раскололась. Она теперь только история, и я могу говорить о ней с доступным мне беспристрастием, но и с полной свободой.

Я на это имею тем большее право, что я раньше часто с ней расходился. «Для членов партии не было секретом, – свидетельствует тот же Милюков в № 41 «Современных Записок», – что «В.А. Маклаков всегда был в партии при особом мнении» (с. 349). Почему же от меня сейчас можно требовать, чтобы я об этом молчал?

И ошибется тот, кто думает, что у меня [возникло] желание сводить с партией запоздалые личные счеты. Я от партии не отрекался и от нее не уходил. Она сама (хотя по словам Милюкова («Современные Записки», № 57), я к партии принадлежал только формально, причем «эта формальная принадлежность никогда нас в заблуждение не вводила») до конца и без всяких с моей стороны домогательств выбирала меня членом своего Центрального Комитета. Я ни в чем ею не был обижен, и для сведения личных счетов у меня просто отсутствует почва.

Частые разномыслия с нашими руководителями объяснялись только разницей наших идеологий. Потому их и может быть интересно припомнить в свете позднейшего опыта. Они помогают понять, какие причины давали направление политической жизни России.

Если не личные счеты побуждают меня говорить о партийных ошибках, то и не пристрастие заставляет выдвигать кадетскую партию на центральное место. Это исторический факт. Партия оказалась самой живучей партией этой эпохи. Ее не уничтожила ни реакция, ни революция. В Советской России о ней одной до сих пор [середина 1930-х гг.] не забыли. Ее именем теперь клеймят «контрреволюцию». Но это только показывает, что в течение своей жизни она являлась центром притяжения для общественных сил совершенно различных; она не была искусственной выдумкой. Причина этого в том, что официально появившись на свет одновременно с Манифестом, она задолго до него жила утробною жизнью. Сформировалась она на политической работ е, а не на теоретических рассуждениях. К моменту ее образования в ней уже были кадры людей, связанных совместной деятельностью, приобретших если не в обывательской толще, то среди интеллигентской элиты известность. В этом была сила партии.

Но эта сила обратилась против нее. Той работой, которая ее объединила и которая положила на партию свой отпечаток, было участие в «Освободительном Движении». Партия, которой выпало на долю призвание установить основы для конституционной монархии, получила свое воспитание в беспощадной войне с исторической монархией. Отрицательные черты, которые невольно накладывало на своих участников это движение, партия все впитала в себя. И то, что до 17 октября 1905 года было ее силой, сделалось главной помехой для исполнения ее настояще го назначения.

Эти черты отразились не только на отдельных людях; отдельному человеку с ними справиться легче, особенно если он их вовремя замечает и болезни не принимает за признак здоровья. «Освободительное Движение» положило свой отпечаток на всю партию, как таковую, на партийную идеологию, создало партийную атмосферу, которая гораздо устойчивее и неподвижнее, чем настроения отд е льных людей.

Я не могу проследить, когда явилась мысль о создании партии. Но первые шаги к осуществлению этого были сделаны в июле 1905 года. Это был характерный момент. Группа «земцев конституционалистов» собралась с представителями «интеллигенции» на совместное совещание. Благодаря Указу 18 февраля[23] интеллигенция выросла в очень внушительную силу, образовала «Союз Союзов» и уже претендовала на руководительство общим движением. Предполагалось, что группа земцев-конституционалистов войдет, как часть, в Союз Союзов, а потом вместе с ними образует и конституционно-демократическую партию. Это должно было положить конец прежней земской гегемонии. В цитированной мною статье «Освобождения» Милюков пренебрежительно говорил о земских «ошибках и бестактностях», которые бросили тень даже на «земцев-конституционалистов», т.е. «на ту передовую земскую группу, которая начала всё политическое движение в земской среде». Но если для этой группы публично делалось исключение, то на самом совещании с ней не стеснялись. Между земцами-конституционалистами и представителями новорожденного Союза Союзов пререкания и разномыслия достигли такой степени резкости, что Милюков от имени Союза Союзов заявил, что после того, что ему пришлось на совещании выслушать, у него является сомнение не в том, входить или не входить земцам в Союз, а не откажется ли сам Союз от чести состоять с земцами в товарищеских отношениях? И земцы капитулировали. Они вошли в Союз Союзов и решили совместно с ним образовать конституционно-демократическую партию. Так эта партия начиналась.

Что могло побудить земцев-конституционалистов вступать в чуждый им Союз Союзов и сливаться с ним в единую партию? Те же условия войны с Самодержавием, которые в ту эпоху внушили необходимость «общего фронта». В политике часто соединяются для общей цели, несмотря на все разногласия. Люди, объединенные против кого-то, могут оказаться неспособными сделать вм е ст е что-либо положительное. Так бывает и в парламентских вотумах, когда большинство распадается тотчас после победы, и на выборах, где враги идут вместе против общей опасности. Поскольку партия создавалась в атмосфере войны против Самодержавия, поскольку к этой цели она приспосабливала и программу и тактику, постольку объединение ее могло быть возможно, но прочным быть не могло.

Идеологи партии эту особенность ее понимали. В том же июле 1905 г. появилась в «Освобождении» статья П.Б. Струве под громким названием «Рождается нация». В ней он такими словами приветствовал мысль о создании партии: И

«Рождается нация. Нация... в смысле народа сознавшего себя источником права и на этом сознании утверждающем новое политическое бытие страны. Народ, сознавший свои державные права – только такой народ и может притязать на имя нации... Но чтобы ускорить и облегчить эти великие роды, необходимы согласные усилия всех тех, для кого рождение партии дороже и выше всех классовых интересов, существеннее всех социальных и иных делений. Необходима организованная политическая партия, которая в этом будет видеть в настоящее время весь смысл своего существования и всё содержание своей работы... России нужна институционно-демократическая партия, нужна как орудие создания державного народа, как акушер нации».

В статье много пафоса, даже риторики; но в ней характерная и серьезная мысль. При создании конституционно-демократической партии думали не о создании одной из необходимых для нормального государственного самоуправления политических партий. Слово «партия» – того же корня, что «часть» – показывает, что в государстве не может быть о дной партии; партия есть определенная часть нации, служащая определенным идеям или интересам в стране. Назначением партий при конституционном строе является формулирование разнообразных взглядов и отыскание возможных между ними соглашений. В июле 1905 г. об этом не думали, и к.-д. партия не для того создавалась. Новая Россия, как субъект самоуправления противополагалась Самодержавной Россия как объекту управления. Единственная программа конституционно-демократической партии этой эпохи была: «народовластие» на смену «Самодержавию». Народовластие предполагает разные, противоположные партии; но это считалось делом будущего. У к.-д. партии было другое призвание: по сравнению Струве – она должна была быть «акушером нации», который поможет выявиться этой будущей нации в своеобразном сочетании ее стремлений и интересов. Она создавалась для чисто временной цели, для того, чтобы затеянную войну с самодержавием довести до победы; целью партии было не примирение, а отсрочка «всех классовых споров», всех «социальных и иных делений», пока не будет свален общий враг – Самодержавие. Это была та же идеология и тот же язык, которыми иногда все партии нации объединяются против вн ешних врагов.

В этом настроении подготовлялось образование партии, разрабатывалась ее программа, тактические приемы, и другие аксессуары; в нем же она собралась и на свой Учредительный Съезд 10 октября 1905 года. День Съезда был установлен задолго до забастовки[24], никто ни ее конца, ни ее самое не предвидел. Конституции еще могло бы долго не быть; партия организовалась для борьбы с Самодержавием во имя народовластия.

Мне очень памятен этот съезд, т.к. он втянул меня в политическую деятельность. В «Освободительном Движении» я до тех пор участия не принимал, если не считать формального пребывания в адвокатском Союзе. Кадетский Учредительный Съезд был первым собранием, на котором я сидел уже в качестве полноправного члена. О предварительной работе и намеченных решениях я знал очень мало, и мое отношение к съезду было отношением «обывателя». В этом, может быть, была его поучительность.

Разница точек зрения на назначение партии скоро вышла наружу. По поводу вопроса о перлюстрации писем я высказал мнение, что кадеты как партия, которая завтра может стать властью и будет отвечать за порядок в стране, должны в своей программе помнить об этом и отстаивать не только права населения, но и права всякой государственной власти. Эти слова вызвали целую бурю. Меня прервали негодующими возгласами, как будто я сказал непристойность. В антракте меня дружески и серьезно разнес С.Н. Прокопович. «Мы не должны ставить себя в положение правительства, – разъяснил он мне, – не должны сообразоваться с тем, что может быть нужно ему. Это значило бы, по-Щедрински, рассуждать «применительно к подлости». Мы должны вс е проблемы решать, не как представители власти, а как защитники н ародных прав».

На этом не стоило бы останавливаться, если бы не обнаружилось, как до сих пор живучи эти настроения. В 46-й книжке «Современных Записок» я этот инцидент рассказал. И вот через 30 лет меня за это снова разносит и уже не дружески, не С.Н. Прокопович, а П.Н. Милюков. Он говорит («Современные Записки», № 57, с. 303): «Маклаков на учредительном съезде партии к.-д. в Москве заговорил о праве к.-д., как будущей власти, на... перлюстрацию писем. Естественно, что внесение этого «права» в серию других «политических свобод», которых добивалось освободительное движение, произвело впечатление неблагопристойности... Теперь тогдашняя «непристойность» становится общей точкой зрения Маклакова». Такое изложение моего же рассказа об Учредительном Съезде есть образчик нехорошей полемики. Прежде всего, это неправда. Я не предлагал внести «перлюстрацию» в серию политических свобод и вообще не я предлагал говорить в программе о перлюстрации. Право государственной власти на перлюстрацию было без меня включено в п. 7 проекта кадетской программы и принято Учредительным Съездом. Если Милюков теперь серьезно считает это «непристойностью», то в ней повинен не я, а вся кадетская партия и он с нею вместе. И другая неправда. Обрушились на меня не за предложение, которого я вовсе не делал, а за слова, который я сказал «по этому поводу»; за то, что я указал, что кадетская партия может стать властью и потому в своей программе она должна помнить о задачах государственной власти. Это допущение, что кадеты могут быть государственной властью, что программа их должна этой возможности не противоречить, и было встречено негодованием.

Недовольство собрания тогда было характерно. Оно показывало пропасть между настроением искушенных политиков и «новичка-обывателя». Для меня было бесспорно, что мы сочиняем программу, которая должна быть программой власти, а не только одной «оппозиции». Для собрания же по теперешнему определению Милюкова – программа была только «серия политических свобод, которых освободительное движение добивалось». Как сказал тогда Прокопович: мы, партия, должны говорить не как власть, а только как защитники народных прав. Это и было в процессе Освободительного Движения временным воен ным призванием конституционно-демократической партии.

Ирония судьбы опровергла расчеты политиков. Партии для низвержения Самодержавия, партии-акушера более не было нужно. Она еще не образовалась, когда Самодержавие себя упразднило. Но зато именно тогда сделалась нужна другая партия, другого настроения, которая могла стать основой жизни конституционной России, и могла дать новую власть. Кадетская партия, которая от этой роли только что с негодованием отреклась, исторически была именно к тому призвана. Не прошло 10-и дней со времени инцидента, о котором я говорил, как лидерам к.-д. партии уже пришлось давать правительству Витте совет, что ему делать. А через 6 месяцев Милюков повел тайные переговоры с Д.Ф. Треповым об образовании кадетского Министерства. Так мстят за себя теперешние слова о тогдашней моей «непристойности».

В этом оказалось несоответствие между условиями образования партии и ее действительным назначением. Она появилась в нужный момент и в этом было ее преимущество; но это же и было несчастием, т.к. благодаря этому она появилась не в том виде, и не с той идеологией, которая была России нужна. Для своей настоящей роли эта партия не годилась. Ее прошлое ее уже испортило.

Глава XX

ОСНОВНОЙ ПОРОК К.-Д. ПАРТИИ

Если бы общественная жизнь управлялась одною логикой, то кадетская партия, задуманная для войны с Самодержавием, после его капитуляции должна была бы сама себя распустить. В ней не было больше надобности и ей было нормально распасться на свои составные части. Каждая из частей, смотря по взглядам, интересам и темпераменту могла стать ядром новой партии, заключить подходящие блоки с другими и внести в политическую жизнь необходимую ясность. Но прошлое партии ее крепко держало. Мысль о распадении казалась абсурдом. Если вместе победили, нужно было вместе победу использовать.

Такое настроение – явление очень обычное. Ничто так не сближает как работа, увенчанная общей победой. Во Франции непримиримые партии, соединившись на время выборов против «реакции», продолжали упорствовать в сохранении своего соглашения уже для управления государством. Этот абсурд дважды случился в 1924 и в 1932 году. Нужны были катастрофические предостережения 1926 и 1934 годов, чтобы убедить, что логикой все-таки нельзя жертвовать ради одной психологии. В России такое желание совместить несовместимое было гораздо естественнее. Речь шла не о прекращении временного союза самостоятельных партий, а об уничтожении только что создавшейся, единственной партии. Можно понять, что это казалось величайшим несчастьем, что считали нужным перепробовать всё, чтобы избежать такого исхода.

Партии – не монолиты. Во всех есть оттенки мнений, фланги и центры. Разномыслия в партии только естественны. Они неопасны, когда несмотря на них члены партии идут к общей цели. Но цели, которые жизнь поставила перед кадетской партией после 17 октября, были совсем не те, которые она сама себ е при образовании ставила.

Партия создавалась, чтобы бороться против Самодержавия; борьба велась общим фронтом в соглашении с революционными партиями. Если фронт к.-д. партии был короче, чем у «Освободительного Движения», ибо открыто революционные партии в к.-д. партию не входили, и были только союзники, то зато в своей собственной среде к.-д. партия революционной идеологии не исключала. В начале Учредительного Съезда Милюков сказал речь, которая была напечатана как приложение к партийной программе, как «аутентическое» ее толкование. Он называл противников слева «союзниками»; заявлял, что партия «стоит на том же, как и они, л е вом крыл е русского политического движения». Мы, говорил он, не присоединяемся к их требованиям «демократической республики» и «обобществления средств производства». «Одни из нас потому, что считают их вообще неприемлемыми, другие потому, что считают их стоящими вне пределов практической политики. До тех пор, пока можно будет идти к общей цели вместе, несмотря на это различие мотивов, об е группы партии будут выступать как одно целое; но всякие попытки подчеркнуть только что указанные стремления и ввести их в программу будут иметь последствием немедленный раскол. Мы не сомневаемся, заканчивал он, что в нашей среде найдется достаточно политической дальновидности и благоразумия, чтобы избегнуть этого раскола в настоящую минуту».

Вот, что говорил лидер партии в момент ее образования; в ней значит уже тогда были дв е группы, два понимания, обнаружение которых вызвало бы немедленный раскол; нужно было этого раскола избегнуть. До падения Самодержавия это было понятно: размежевание было отложено, и партия могла выступать как единое целое. Военная психология это оправдывала. Но эти же слова Милюкова означали, что речь идет только о настоящей минут е войны. Когда Самодержавия больше не будет – раскол станет необходим и полезен для политической ясности. Поддерживать тогда фиктивное единство партии значило бы вводить всех в заблуждение.

А между тем после 17 октября усилия лидеров партии были направлены именно к тому, чтобы единство партии удержать, чтобы скрыть и затушевать то, что в ней было несовместимого. Я не берусь сказать – было ли это вызвано только психологией, чувством партийного самосохранения, которое не считалось с тем, что из этого выйдет; либо было дальновидным расчетом, своеобразной «тактикой»? Но это было не только ошибкой, но вредом и для России, и для партии.

Желание сохранить единство сделалось для руководителей партии главной заботой; такие заботы безнаказанно не проходят ни для кого, ни для партий, ни для правительства. Какими словами ни называть это стремление, оно показывает, что интересы какой-то группы поставлены выше интересов страны. Это дискредитирует партии и ведет правительства к гибели. С другой стороны это же стремление парализует партию и обессиливает заключающиеся в ней противоположные группы. Идеологии, которые обесцвечивают себя вступлением в общую партию, имеют одинаково законное право на существование и на активное проявление.

В к.-д. партии были люди, которые стремились быть на самом левом фланге реформаторства, как об этом с гордостью говорил Милюков; хотели немедленно полного народоправства и считали его выразителем Учредительное Собрание[, избранное] по 4-хвостке; не боялись Революции, считая, что она принесет в Россию «свободу и право». Такие люди могли бы создать особую партию, которая бы стала ждать и дождалась бы для себя подходящего часа. 17 октября было бы для нее только исходным моментом новой борьбы.

Но не только позднее, а в самый момент образования партии в ней была группа другого настроения. Типичным представителем ее была земская группа. Эти люди примкнули к либеральной земской программе 1902 и 1904 годов; никто из них не претендовал быть на крайнем л е вом фланге движения. Они могли принимать и 4-хвостку, и финансовые и социальные новшества, но не как исходную точку, а как конечную цель, к которой надо идти постепенно, а v ес la lenteur cl é mente des forces naturelles[25] – по счастливому выражению Caillaux [Ж. Кайо]. Они хотели конституционной Монархии, но вовсе не полновластного Учредительного Собрания, которое необходимо только там, где законной власти н е т. Эти люди не были ни защитниками Самодержавия, ни опорой социальной реакции. В момент войны они даже могли объединиться в один общий фронт против Самодержавия и не спорить с революционными утопистами. Но им было вредно терять свою физиономию. Их участие в «Освободительном Движении» приносило ему громадную пользу; оно казалось ручательством за лояльность движения, привлекало к нему сотрудников, облегчало власти задачу делать уступки. Их существование стало еще нужней после победы. Именно этой группе было естественно составить особую партию, которая с помощью власти могла строить государственную жизнь на новых началах. После 17 октября в подобной партии была потребность момента. Ее ждали. Но участие этих людей в кадетской партии их обессилило. Они себя в ней потеряли. В ноябре 1904 года Ф.Ф. Кокошкин возражал против [созыва] Учредительного Собрания, пока монархия существует; даже в июле 1915 года на памятном для меня легкомысленном [частном] собрании у А.И. Коновалова он еще защищал Монархию, как большую и полезную силу. Но как член ЦК кадетской партии, он в противоречии с тем, что сам говорил, 20 октября 1905 г. поставил Витте решительный ультиматум об Учредительном Собрании. Такие люди, и их было много, и среди них были громкие имена, потеряли себя в партийном котле. Течение политической мысли, которое они представляли, было и законно, и нужно России, а они его выразить не посмели. Единство партии этого не позволяло.

В самом ЦК эта несовместимость отдельных направлений ощущалась очень отчетливо. Помню монологи Н.Н. Львова, который в этом сходился со своим земляком по Саратовской губернии М.Л. Мандельштамом. Оба были членами Центрального Комитета. Н.Н. Львов, земский деятель, конституционалист и старый сотрудник «Освобождения», в кадетской партии хотел видеть основу правового порядка. Он понимал необходимость уступать духу времени: с борьбой в душе пошел в этом направлены очень далеко. Принял даже 4-хвостку, как средство успокоения при условии введения в нее коррективов в виде Верхней Палаты и т.п. Но после 17 октября он ждал успокоения, примирения, и даже борьбы с новой Революцией. Рядом с ним в Центральном Комитете, сидел и М.Л. Мандельштам. Он издал в Советской России интересную и в общем правдивую книгу[26]. Если исключить отдельные фразы, где он по долгу перед властью расшаркивался, Мандельштам в этой книге, является тем, чем всегда действительно был. Он и в кадетском ЦК был энтузиастом Революции, как стихийной безудержной силы; возмущался мыслью, чтобы с ней можно и должно было бороться и надеяться ей управлять. В ее немедленной победе он мог усомниться, считая власть достаточно сильной, чтобы ей противостоять; но в правоте Революции – нет. Глас народа – глас Божий. Он не мог допустить, чтобы кадетская партия при каких бы то ни было обстоятельствах могла явиться опорою порядка против Революции. И тем не менее Львов и Мандельштам были оба членами ЦК одной и той же партии, пока оба сами из него не ушли.

Отдельные люди действительно уходили, понимая, что в кадетской партии есть какой-то порок; но уходили одни, а лидеры делали всё, чтобы не дать отдельным уходам превратиться в раскол.

Прямым последствием желания единство свое сохранять было лавирование между обеими группами, стремление избегать ясных позиций. За свое единство партия платила дорогою ценой. Люди, которые в государственной жизни принципиально отвергали политический компромисс, жили только им во внутренних отношениях партии. Всё искусство лидеров уходило на приискание примирительных формул, при которых дальнейшее внешнее единство партии становилось возможными. К этому свелось их руководство. И оно вело к бессилию партии.

Противоположные тенденции парализовали друг друга. Не всегда можно было понять, чего партия действительно хочет. Позиции ее были часто слишком тонки и искусственны для понимания. Благодаря этому она создавала незаслуженное впечатление неискренности; приобрела [ту плачевную] репутацию, что на нее нельзя положиться ни справа, ни слева.

Этому впечатлению способствовала сама организация партии. У нас не было политических вожаков, которые ведут за собою, а не следуют за большинством; у нас было слишком мало доверия к личности, чтобы отдать ей свою волю. Руководили партиями громоздкие, многочисленные коллективы, Центральные Комитеты. В них, для сохранения единства и солидарности выбирали представителей всех направлений, как это делают в коалиционных кабинетах Европы. Партийное дело напоминало все недостатки парламентаризма. Руководительство партией сопровождалось томительными предварительными спорами и нащупыванием сре дних р е шений. Тем, кто претендовал быть вожаками, надо было искать «большинства» в Комитетах или во фракции. Чем разнороднее были эти комитеты, тем они более ослабляли и обезличивали ответственных лидеров. Лидеры теряли свободу и физиономию. Внутрипартийной работе стали не чужды приемы даже той крайней парламентской техники, которые «проводят» решение, когда убеждением, когда угрозой, когда просто измором. Это было особенно заметно в заседаниях парламентской фракции, где правом решающего голоса пользовались не только действительные члены парламента, а также члены бывших составов, члены ЦК и т.п. Все они участвовали в принятии решений, исполнять которые приходилось другим. Они были свободней, чем депутаты, заваленные текущей работой. Они могли ходить на собрания аккуратней и сидеть на них дольше. В результате лидерам удавалось провести то, что им казалось желательным, но в смягченном виде и с большим опозданием. Государственная работа тонула в процедуре партийной стряпни.

Последствия этого может быть всего ярче сказались на ее общепризнанном лидере, на Милюкове. Старание спасти партию от раскола, уловить всегда срединную линию, замаскировывало его личные взгляды. Их могли знать только очень близкие к нему люди. Его знания и таланты уходили на то, чтобы убедить людей между собой несогласных, что они хотят одного и того же и что генеральная линия партии не изменяется. В этих условиях руководить партией было нельзя.

Система управления партией мешала тому, что в политической жизни самое главное, т.-е. умению события предусматривать. Чем больше масса, тем больше инерция. Со своими компромиссными решениями партия вечно опаздывала. Она говорила то, что было нужно, но тогда, когда этим уже помочь было нельзя. История партии это показывает на каждом шагу. Она вперед смотреть не умела, держалась прошлым и только им вдохновлялась.

И характерно. Партия хранила единство, пока оно ее обессиливало, пока оно не было нужно, пока раскол в партии мог быть для России полезен. А в изгнании, заграницей, когда он стал абсолютно не нужен и вреден, когда был новый raison d ’ê tre для единства, партийные лидеры, наконец, догадались ее расколоть; как будто только для того, чтобы заставить всех удивляться, что подобная неоднородная партия могла до тех пор существовать и даже славиться своей дисциплиной. В этом последнем акте своей жизни партия осталась верна старой привычке и опять опоздала.

* * *

Органическое бессилие к.-д. партии обнаружилось особенно ярко в первые месяцы, когда вся ответственность лежала на ее хитроумных руководителях; позднее она поддавалась уже влиянию избирательной массы.

Пока руководители изощрялись в изобретении примирительных формул, жизнь грубо поставила вопрос, на который был нужен опред е ленный ответ. К чему ведет партия после 17 октября? Раньше все было ясно: шла война против Самодержавия и тут был главный фронт. Против Самодержавия были все, начиная с революционных партий, которые добивались падения исторической власти, и кончая теми, кто хотел только конституционной монархии и правового порядка. Теперь положение переменилось. Самодержавие уступило и конституцию обещало; если Революция продолжала войну, то уже не против Самодержавия, а против конституционной Монархии или существовавшего социального строя. Переходные месяцы после 17 октября были временем, когда происходила смертельная схватка между исторической властью и Революцией. Мы называли эту эпоху «первой Революцией» неосновательно; но ее не было только потому, что победило правительство. Что бы было в России в случае, если бы тогда Революция правительство свергла, мы можем только гадать. Но несомненно, что после 17 октября главный фронт шел уже зд е сь. На чьей же стороне была конституционно-демократическая партия?

От нее можно было не требовать, чтобы она приняла участие в «военных действиях» на той или на другой стороне. Но не могло быть неясно, кому она желает победы; от этого зависело ее поведение, отношение к борющимся политическим силам, ее союзы и соглашения. Это показало бы настоящую физиономию партии. И оказалось, что по этому основному вопросу партия ответа дать не могла, не расколовшись немедленно.

В ней были люди, которые понимали, что Революция больше не союзник, а враг, что Монархию, которая от Самодержавия отреклась, надо защищать от падения. Еще недавно земская депутация, состоявшая из главарей кадетской партии, устами С.Н. Трубецкого, осудила крамолу «которая при нормальных условиях не была бы опасна», видела опасность в том общем разладе, «при котором власть осуждена на бессилие». Таких людей в партии было больше, чем могло бы казаться. Иначе Милюков бы не мог через несколько месяцев вести переговоры об образовании кадетского Министерства по назначению Государя и следовательно обязанного его против Революции защищать.

Но если бы руководители партии заняли такую позицию, они бы партию раскололи. В ней были другие, для которых революционеры союзниками быть продолжали, которые «октроированной» конституции не допускали, а в Учредительном Собрании видели необходимую исходную точку конституционного строя. Пока этого достигнуто не было, для них всякое соглашение с властью было неприемлемо. Для них врагом была не Революция, а та историческая власть, которая ей сопротивлялась. Поддерживать власть против Революции они считали бы «изменой интересам народа».

Партия, которая так противоречиво смотрела на основную проблему момента, не могла в такое время дейст вовать вместе, была должна расколоться. Это бы было лучше для всех и прежде всего для России. Это должно было бы произойти, если бы руководители партии больше думали о том, что в конечном счете было полезно России, а не о том, как не развалить свою партию на другой день после ее образования.

Но эта последняя забота всегда бывала сильнее; она определяла действия партии. Так было и раньше. Казалось невозможно соединить сторонников Учредительного Собрания и монархистов. Но на Земском Съезде кадеты предложили формулу: «Передача Думе учредительных функций для выработки конституции с утверждения Государя». Эта формула была нежизненна и опасна. Она не могла быть искренно принята ни Государем, ни Революцией. Но ее приняли с облегчением. Она ничего разрешить не могла, но предотвратила партийный раскол.

Заботы о сохранении партийного единства дали себя знать отсутствием ясных решений. Партия, которая гордилась тем, что была самою левою европейскою партией, отрицавшая за существующим Государем даже право октроировать конституцию – не могла претендовать на то, чтобы ей при этом Государе самой сделаться властью. Ей еще долго нужно было быть только парламентской оппозицией: но тогда не только в интересах России, но в ее собственных интересах было желательно, чтобы образовалась другая менее непримиримая конституционная партия, которая могла бы дать конституционной власти опору и избавить Россию от Революции или Реставрации. Ведь только при этом условии кадетская партия могла парламентским путем добиваться своих идеалов. Во время Учредительного Кадетского Съезда это понимал Милюков; он говорил: «Если мы отойдем слишком налево, направо от нас образуется «пустое место», которое займет другая конституционная партия». Но эти возражения против крайностей Милюков приводил по поводу женского равноправия, а не по поводу основ кадетской программы. Партия оказалась настолько действительно левой, что ей сговориться с правительством было нельзя. И как Милюков верно предвидел, власть за опорой обратилась тогда не к ней, не к кадетам, а к другим, именно к земцам.

Почему же кадетская партия тогда сделала всё, что могла, чтобы помешать успеху своих естественных заместителей? Если кадеты не хотели унизиться до сговора с Витте, то почему эту необходимую для России роль они не предоставили земцам? А хотя одиум неловкой политики пал на земцев, все было сделано инициативой и даже руками кадет. Об этом не без торжества рассказал Милюков в «Трех Попытках»: делегация к Витте, которая поскакала не дождавшись Шипова, состояла сплошь из кадет. Это была их первая победа над Витте. И чем объяснить это как не тем, что кадеты, ухитрившись сохраниться как единая партия, признали за собой монополию говорить именем общества и по «освобожденским» традициям считали себя единственной партией–нацией; а той настоящей роли, от которой они отказались, они другим уступить не хотели?

Нельзя думать, что кадеты, как доктринеры, поступили так лишь потому, что не хотели придавать земству значения политической «партии» и воспользовались первым случаем, чтобы с его «политической» ролью покончить. Что это кадетской тактики не объясняет, видно из отношения кадет к образованию октябристской политической партии.

Я живо помню этот момент. Октябристы образовались из меньшинства последнего Земского Съезда. По-обывательски я был счастлив образованию этой необходимой для политического равновесия партии. Нашего полка прибывало. Люди популярные и заслуженные – Шипов, Стахович, Хомяков, раньше отделенные от нас своей преданностью Самодержавию, теперь конституцию приняли. Мы могли опять идти вместе. То, что они не хотели ни Учредительного Собрания, ни 4-хвостки, было неважно. В интересах дела это было лучше. Они легче нас могли добиться необходимого согласия с властью. Новая партия была нам только полезна; не сливаясь с ней, мы могли заключить с ней союз, дружеское соглашение против Революции и против реакции. Но члены нашего ЦК смотрели иначе. Там решили, что октябристы наши главные враги, что наши удары должны непременно направляться на них, что мы должны прежде всего «разоблачать их реакционную сущность». Для успеха этой тактики октябристам ставили в упрек те только то, что они говорили в программе, но и то, о чем они считали нужным молчать; не то, что они д е лали в прошлом, но и то, что непременно, будто бы, будут д е лать и в будущем. Кадетским ораторам задавали задачу выводить их на свежую воду. Это была точь в точь тактика и позиция, которой относительно самих кадет держались и тогда, и позднее революционные партии. И такую враждебную позицию нам рекомендовали в то время, когда октябристы еще были чисто конституционной партией, когда они создались для осуществления Манифеста и никаких предложений направо врагам конституции еще не делали; словом тогда, когда главная задача момента, утвердить конституцию против ее врагов справа и слева, должна была сблизить нас именно с ними.

Чего добивались этою тактикой? Мы мешали другим делать то необходимое дело, которого сами делать не могли или во всяком случае не хотели. Так, будучи несомненно конституционною партией, мы водворению конституционного строя мешали.

И в те дни, когда от нашей позиции много зависело, когда Революция, хотя гораздо более слабая, чем она многим казалась, яростно атаковала растерянную, себя ослабившую и наполовину капитулировавшую историческую власть, в это время главная конституционная партия в этой схватке сохраняла двусмысленный нейтралитет. Двусмысленный, ибо он мог быть нейтралитетом только по имени и как всякий нейтралитет полезен только одной из сторон. И естественно раздражение тех, кто имел право ждать от кадет не нейтралитета, а помощи.

Ждала ли от нас «помощи» Революция? Едва ли ждала и во всяком случае никакого права на то не имела. Хотя тогда мы еще не знали, что в 1917 году своими глазами увидели, т.е. настоящее поведение революционеров во время победы, но во всяком случае Революция откровенно считала кадет своим главным врагом, который ей непременно изменит и вела борьбу с его программой и тактикой. Революционеры были в политике реалистами и от кадет ждать не могли, чтобы они отдавали себя на заклание.

А историческая власть, которая сама сдала позицию Самодержавия, поверив тому, что только оно мешает общественности поддерживать власть, те круги и лица, которые Революции боялись и ее не хотели, в кадетской тактике стали видеть или недомыслие, или хитрый обман. Обвинение несправедливое, но совершенно естественное. И в известных кругах началось настроение, которое получило название «кадетоедства».

Я говорю, что это обвинение было естественно. Чего бы ни хотели кадеты в боевые месяцы – ноябрь и декабрь 1905 года, они сделали всё, чтобы затруднить исторической власти ее победу над Революцией. Они не только сами отказались ей хотя бы морально помочь, они систематически мешали это сделать другим. Они давали правительству такие советы, которые можно было бы счесть провокацией, если бы они сами их полностью не применили, когда через 12 лет стали властью. Они не хотели понять, что в 1905 г. Самодержавная Власть, хотя и обещавшая себя ограничить, была все же и законная и сильная власть, которая не была обязана пасовать перед криками улицы. О полномочиях, силе и праве тогдашней Монархической Власти у кадет обнаруживались самые странные представления. По их поведению можно было подумать, что Монархии более нет, что мы в настоящем состоянии «Революции». Кадеты оспаривали даже право Монарха «октроировать» конституцию; написать ее должно было Учредительное Собрание. Правовые несообразности этого домогательства им не бросались в глаза. Что произошло 17 октября? Самодержавный монарх связал себя об е щанием дать конституцию; исполнение этого обещания он вменил своему правительству в долг («На обязанность правительства возлагаем мы выполнение непреклонной нашей ноли»). Кадетская партия могла бы настаивать, чтобы это обещание было скор е е осуществлено, помогать точному его исполнению. Но было бессмысленно отрицать за Самодержавною Властью право свое об е щание выполнить. А между тем позиция партии свелась именно к этому. Она в сущности вторила утверждениям правых, по мн е нию которых Самодержавный Монарх не имеет права октроировать «конституцию», ибо отрекаться от Самодержавия права он не имел. Левые партии по другим мотивам стали тоже отрицать право Монарха «октроировать» конституцию. Они ссылалась на правило Манифеста, что ни один закон не может быть издан без согласия Думы. Они не хотели видеть, что по смыслу Манифеста это правило должно было быть положено в основание будущей конституции, что считать его в силу уже вступившим значит впадать в ложный круг, из которого не было выхода. Для наших политиков казалось «теоретически правильным» созвание Учредительного Собрания по 4-хвостке. Они не замечали, что и для этого нужно было бы издать новый закон, на что, по их мнению, Государь права уже не им е л. Какой же был бы выхода из этого?

Через 12 лет эти теории пришлось применить. Было создано Временное Правительство, которое само облекло себя «полнотой власти», т.е. Самодержавием; свои новые полномочия оно основало на постановлении Комитета Государственной Думы, и на Манифесте Великого Князя, из которых ни тот, ни другой на то никаких прав не имели. Было объявлено о созыве Учредительного Собрания по 4-хвостке, и это было сделано Великим Князем Михаилом, который престола не принял и никаких распоряжений делать не мог. Но тогда это еще можно было понять. Отречение двух Императоров создало то «состояние Революции», где власть брал тот, кто себя мог заставить послушать и где все правовые основы порядка все равно были низвергнуты. Но этот «способ» предлагался как «единственный выход» и в то время, когда на престоле сидел еще Самодержавный Монарх, власть которого признавалась во всей России, и когда речь шла только о том, чтобы превратить этого Самодержавного Государя в конституционного и разумно разделить его власть с представительством. Эта странная идеология, которая показывала, как мало партия способна была водворить конституционный порядок, распространилась и на все виды законодательной деятельности. В тогдашней публицистике, не исключая серьезной, не раз старались доказывать, что Манифест 17 октября уже лишил Государя права издавать законы и даже применять старые, Манифестом якобы отмененные. Как при таких условиях могла бы власть противостоять Революции? И эти чисто революционные настроения распространены были не только в тот исключительный год, но дожили до нашего времени.

Я уже упоминал, как Милюков в 1921 году в «Трех Попытках» несмотря на свой тайный совет Витте – вопреки всем октроировать конституцию, все же продолжал находить, будто созыв Учредительного Собрания был разумным и «единственно теоретически правильным» способом издания конституции. А теперь И.И. Петрункевич, человек громадного практического опыта и ума, на стр. 445 своих интереснейших воспоминаний повторяет тогдашние кадетские хитросплетения[27]. «Все законы, – пишет он, – опубликованные в промежутке времени от Манифеста до созыва Первой Думы, были изданы без одобрения Государственной Думы и, сл е довательно (курсив мой – В.М.), были нелегальны (!) и не могли иметь силы закона».

Вспоминая все это нельзя удивляться, что сторонники правового порядка, понимавшие, чем ему грозит победоносная Революция, думавшие в кадетах видеть конституционную партию, которая справится с Революцией, в них были глубоко разочарованы, смотрели на них как на обманщиков, которые своих слов не сдержали. Это относилось особенно к тем, чье присутствие в рядах партии было гарантией, что она к Монарху лояльна. Я не забыл этого времени и в их лояльности не сомневаюсь; но одной лояльности мало, чтобы дать хороший совет, или верно оценить положение. Но я хорошо помню другое: как левое крыло партии и, пожалуй, ее большинство действительно с Революцией не хот ело бороться. Одни ее не боялись, а боялись только реакции. Другие, которые ее может быть и боялись, в успех борьбы с ней больше не верили. Им нужно было поэтому с нею идти; это единственный шанс ею потом управлять. Помню с каким восторгом М.Л. Мандельштам говорил, что всеобщая забастовка делает пролетариат непобедимым. Силой, ораторствовал он, можно всему помешать; но силой ни к чему принудить нельзя. Нельзя силой заставить работать, если пролетариат не захочет. Он теперь господин положения. Помню другого, теперь очень правого; он указывал, что сложность современной экономической структуры делает власть бессильной против насильственных актов и потому «левые партии поставят власть на колени».

Все это оказалось иллюзией. Когда, убедившись в том, что либеральная общественность ему не опора, Витте призвал на помощь «реакцию», он в несколько дней революцию разгромил. Нейтралитет кадет в этом разгроме не увеличил доверия к ним, ни справа, ни слева. Правда пока еще не было «партии», видны были лишь ее «руководители». Эти тяжелые месяцы были испытанием только их одних и только они провалились. В январе должен был быть новый Съезд партии, который дал бы партийную оценку руководительской линии и этим бы определил настоящую физиономию уже партии. Он мог стать отправной точкой новой политики. Под таким настроением он собрался.

* * *

Январский Съезд [1906 г.] оказался интересен как символ. На нем уже у всех на глазах[†], произошло приведение различных мнений к бессодержательному единомыслию; на нем можно было увидеть, в чем состояло руководительство партией и чем была на деле ее хваленая «тактика».

Пережитые перед этим за два месяца события открыли глаза всем, кто имел очи, чтобы видеть. Тогдашняя политика кадетских руководителей, их ставка на бессилие и разгром исторической власти – потерпели крушение. Им приходилось отступать, и в этом сознаться. Печальную истину можно было словесно замазывать, возлагая вину на других; но самого факта скрыть было нельзя. Тон руководителей поэтому был минорный. Они говорили о своих надеждах, которые «к сожалению не оправдались». Ф.Ф. Кокошкин докладывал, что, хотя Учредительное Собрание по 4-хвостке по-прежнему считается наибол е е правильным путем переустройства государства, но прибавлял, что «возможность осуществления этой бесспорной схемы представляется в настоящее время весьма мало вероятной». А если так, то становилось невозможным отсрочивать всю законодательную деятельность до созыва Учредительного Собрания, и бюро признавало, что Дума сможет приступить к предварительной разработке законопроектов. Другой тактический доклад от бюро принадлежал П.Н. Милюкову. Он не скрывал, что положение переменилось. «Два месяца тому назад шансы нашей партии на выборах были весьма велики»; теперь же выборная победа кадет представляется ему уже «сомнительною». Приходилось делать из этого выводы, не теряя bonne mine à mauvais jeu[28]. «Если мы не можем стать властью, – заявлял теперь Милюков, – то это хуже для дела; но для партии это лучше; лучше для морального влияния ее на ближайшее будущее... Партии предстоит в этом случае еще более благодарная роль – политической оппозиции». «Наша же политическая роль, – говорит он, – перешла теперь к партиям 17 октября и правового порядка». Все это Милюков объясняет, конечно, не кадетской ошибкой: «Это случилось вовсе не по необходимости, не под напором жизни, а в результате ошибок революционеров и нашей брезгливости». И хотя, по словам Милюкова, роли теперь распределились иначе, и защита конституции пала на долю октябристов и партии правового порядка, однако в полном противоречии с собою усп е ха этим партиям он не желает. Напротив: «Будем над е яться, – говорит он, – что поддержка правительства окрасит обе эти партии в цвет черной сотни». Трудно понять, почему, на это надо надеяться и кому это перекрашивание могло быть полезно? Конечно и не России, и не конституции.

Несмотря на оговорки, было ясно, что бюро кое-чему научилось. Оно могло бы высказаться еще определённее. Оно могло сказать: «Мы ошиблись; мы поставили ставку на уступчивость власти перед Революцией и прогадали. Не мы поэтому возьмем теперь власть, а те, кто стоит направо от нас. Победа власти над Революцией к счастью не всё у нас отняла. Обещание конституции обратно не взято. Но конституцию надо защищать и беречь. Ей угрожает опасность; реакция снова окрепла. Против реакции должны противостоять более правые конституционные партии – Союз 17 октября и Правового порядка. На них ляжет эта забота, пока мы будем довольствоваться благодарною ролью политической оппозиции. И если их роль такова, мы должны не вести с ними борьбу, а их в этом поддерживать. Такова тактика, которая диктуется положением».

Если бы бюро это сказало, партия кадет получила бы определенную физиономию, стала бы действительно парламентской оппозицией; стала бы тем, чем сделалась после переворота 3 июня. Но это не было мнением партии, особенно ее л е вого фланга. Последний в революцию верил и с революционной идеологией не разрывал. Тогда опять встала бы возможность раскола. Даже того, что Милюков и Кокошкин сказали, было достаточно, чтобы в партии вызвать смущение. Помню негодование многих: «Куда нас ведут?», «Как мы можем с этим домой показаться?», «Что за кадетская партия без Учредительного Собрания, без союза с «левыми», без борьбы против всех, кто правее кадет?». Не все одинаково быстро воспринимают уроки. То, что уже стало ясно Милюкову и Кокошкину, еще не было видно провинциальным членам партии, тем деятелям «Освободительного Движения», которые в течение двух лет работали под определенными флагами. Военная психология, навыки и личные отношения держали их крепче, чем руководителей партии. И это коренное разномыслие в идеологии партии, которого ничем устранить было нельзя, вышло наружу, как только заговорили об ее отношении к будущей Думе.

У кадет было на этот счет удивительное представление. Как за Монархом они не признавали права «октроировать» конституцию, так за будущей Думой, пока она не будет избрана по 4-хвостке, они не признавали прав законодательствовать. Единственной компетентной властью в России признавалось Учредительное Собрание. Для левого крыла партии всё это было бесспорною аксиомой. И вдруг в докладе бюро стали допускать хотя бы приступ к законодательной деятельности Думы и партии поручалось готовить для этого законопроекты!

«Я нахожусь в недоумении, – говорил левый делегат [Г.Д.] Ромм. – Мне кажется, что я не на съезде уже определившейся партии, а на съезде лиц собравшихся для учреждения новой партии. Предложения, которые были здесь сделаны, клонятся к коренному изменению партийной программы. Нам рекомендуют теперь отказаться от той кардинальной точки зрения, на которой мы стоим, и принять участие в законодательном учреждении, которое основано не на 4-хчленной систем е выборов» и т.п. По мнению Ромма, который остался верен партийным заветам, делом такой «ненастоящей» Думы было только создать новый избирательный закон и разойтись. Ромм был последователен. Что же как не это, устами кадетских руководителей, заявила Витте земская делегация? Это же говорилось кадетами на всех земских съездах. А если так, то «теоретически правильным» выводом из этого было отрицание права за Думой, избранной по избирательному закону 11 декабря, заниматься законодательным делом. Ромм приходил в негодование при мысли, что от этой позиции кадетская партия отступает, что она говорит о законах, которые Дума будет подготовлять. Но после ноябрьских и декабрьских событий правое крыло партии уже не подчинялось, как прежде, левому радикализму. Правый [Л.И.] Петражицкий упрекал бюро за то, что оно не сделало всех выводов из нового положения. «Ограничение деятельности первой Думы одними подготовительными работами к реформам неприемлемо. Такого рода деятельность вообще не соот в етствует природ е и задачам парламента». Для Петражицкого первая Дума, хотя и избранная не по 4-хвостке, была все же парламент, у которого [должна быть] своя природа и задачи.

Здесь обнаруживалась непроходимая пропасть между левым и правым крылом. Для одних «Революция» все еще продолжалась, и Дума [воспринималась] только [как] средство, чтобы взрывать «конституцию», как это собирались сделать с Булыгинской Думой. Для таких политиков левые враги конституционной монархии по-прежнему были союзники. Для других, представителем которых был Петражицкий, конституция у нас есть, и будущая Дума есть настоящий Парламент; его надо не взрывать, а использовать для законодательных целей.

Обе, точки зрения законны; каждый по своему темпераменту и убеждению мог выбрать любую. Одного было сделать нельзя – их совмещать. Но наши руководители хлопотали только об этом. Надо было придумать среднюю формулу, которая бы всех примирила. И пока на Съезде лилось никому не нужное красноречие, за кулисами вырабатывалась и полировалась приемлемая для в с е х резолюция. Она в своем роде оказалась шедевром и всех примирила.

Это вспомнить полезно, так как именно это для кадетской среды было типично. Ее состав выработал в ней это искусство.

Большинством вс е х против одного воздержавшегося было принято, что нельзя приступать в Дум е к органической работ е , как в нормальном учреждении.

Это является победою л е вых. Думу нормальным учреждением не признают, органической работы в ней не допускают. За такую резолюцию единомышленники Ромма с радостью голосуют. Но резолюция принята единогласно, потому что этого она не означает. Заявив, что Дума – не нормальное учреждение и что в ней органически работать нельзя, партия тут же постановляет, что Дума может работать, может издавать законы, необходимые для успокоения, и что даже простого перечня этих законов заранее составить нельзя. За такое решение с удовольствием голосуют и правые. Единство партии спасено; но можно ли, не греша, назвать его внутренним ?

Для партии и ее методов январский Съезд был красноречивою иллюстрацией. В ноябре и декабре руководители партии для сохранения единства ее не разорвали с революционерами слева и упустили случай стать опорой конституционного строя. Ошибочность их расчетов теперь обнаружилась. П.Н. Милюков понимал, что обстоятельства переменились, что Учредительного Собрания больше не будет, что кадетам в Думе придется исполнять роль парламентской оппозиции. Этим он открыто оказался на правом партийном крыл е. Но это было бы слишком определенно. И под напором провинциальных, более примитивных кадет, он «сдал» перед ними, свою политическую физиономию спрятал и уроком, который понял, не воспользовался. Он сталь восхвалять как успех словоблудие партии, и даже, что с ним редко бывало, согласился сознаться в ошибке. «Ответственность за отрицательные стороны Съезда, – писал Милюков в «Праве» от 22 января [1906 г.], – лежит почти исключительно на нас, на устроителях Съезда... Члены Комитетов иногда сбивали Съезд своими внутренними разногласиями... Мы несколько злоупотребили своим профессорским красноречием». А по поводу тех хитроумных постановлений, которые все друг другу противоречили и позволили если не других, то по крайней мере себя самих обмануть, Милюков торжествующе утверждает, что партия «измерила свои силы, нашла свою собственную дорогу, поставила свои собственные задачи». Он радуется, что члены съезда, несмотря на принципиальные разногласия, дорожат «этим сознанием единства», и сознают, «какую огромную дополнительную силу получают единичные попытки, сливаясь в определенную тактику большой политической партии». Столичные руководители получили урок. «Настроение приезжих оказалось тем огромным плюсом, который покрыл все недочеты Съезда и сделал Съезд тем, чем он теперь оказывается: настоящей эрой в жизни кадетской партии»...

Более всего это было простою риторикой; руководители, явившись на Съезд с потерпевшей крушение тактикой, с признанием неудач, были удивлены и обрадованы, что партия их не осудила. За это они кадили ей фимиам. Но по правде, удивляться своей победе им не приходилось. Руководители давали отчет не стране, не избирателям, а только своим же партийным товарищам, у которых не было оснований быть умнее и проницательнее своих руководителей. Они могли не бояться и потому не [стоило бы] торжествовать от успеха.

Но если смотреть на вопрос глубже, было печально, что январской съезд сделался эрой в жизни кадет. Правительство нас спасло от главной опасности, от революции, но положение оставалось опасно. Кадетская тактика сорвала попытки Витте найти в общественности опору своему министерству. В схватке старого режима и революции победило не общество, а государственный аппарат. У реакции были теперь развязаны руки и это могло привести к плохим результатам. Как вместо 4-хвостки кадеты получили избирательный закон 11 декабря, так вместо «бельгийской» или «болгарской конституции», на которые рассчитывал Милюков, они рисковали получить конституцию, в которой у представительства никаких бы прав не было. В правительстве по вине самих кадет не было «общественных деятелей», и обсуждение конституционных реформ происходило тайно от них. А главное, события ноября и декабря дали убедительный довод сторонникам Самодержавия; конституция никого не успокоила, а приемы старого режима порядок восстановили. Конечно, шансы конституционного строя не были бы навсегда погублены, если бы даже Манифест 17 октября был «взят назад» – но борьбу за него пришлось бы начинать сначала и в худших условиях. Долгом искренних конституционалистов было сейчас восстановить то, что было можно, т.е. объединение и солидарность конституционного фронта против сторонников Самодержавия. А кадетская партия в это время занимается тем, что подрывает авторитет будущей Думы и объявляет, что органически в ней работать нельзя; признавая, что «октябристам» и партии правового порядка придется отстаивать конституцию, они этим партиям желают сделаться «черною сотнею». Пусть наряду с этим партия показала словесную ловкость и свои постановления лишила всякого реального смысла. Но этот партийный «успех» был столь же характерен, сколь и печален. Партия показала, на что ее силы уходят. Если кадеты обнаружили мало искусства в политике, то большой талант в «политиканстве», в умении создавать «комбинации» и «видимости» и ничего неговорящие формулы. Этой тактике они и вперед не изменяли. Партия стоила большего. Только она не хотела признать, в чем ее главная сила. Этому могли бы ее научить хотя бы ее избиратели.

Глава XX I ,

Дата добавления: 2020-11-27; просмотров: 147; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!