Парижский «Улей» и его художники.
Экскурсия для школьников 10-11 классов
Информационный зал
Зал 1.
Тема:
Подтема 1. Парижская школа.
Парижская школа – уникальное явление во Французском искусстве ХХ века
Издавна художественную жизнь Франции определяла столица, в начале ХХ века ситуация остается аналогичной. Здесь сосредоточены главные учебные заведения и мастерские, крупнейшие музеи и галереи, идет интенсивная выставочная жизнь. Именно здесь складываются репутации тех или иных мастеров, создаются направления, школы, группировки.
Рождение этих группировок, смена художественной ориентации и переход из одного стана в другой, нередко прямо противоположный по своим творческим устремлениям - явление, обычное для развития искусства ХХ века.
Именно в Париж, художественную столицу мира, съезжались художники разных стран, чтобы вдохнуть воздух свободного творчества, которым на французской земле дышали великие импрессионисты, постимпрессионисты - Ван Гог, Гоген, Сезанн и другие. Почти никто из великих новаторов не обошел Парижа.
«Золотое время», «счастливая эпоха» - именно так принято в истории французского искусства называть первые пятнадцать лет, предшествующих Первой мировой войне.
В Париж едут все, бесконечная череда событий привлекает мастеров. Город живет исключительно бурно и притягивает к себе не только тех художников, которые стремятся к успеху и многочисленным заказам, но и тех, кто ищет совершенно новые пути в искусстве. Особенно значительным был приток художников из Испании (Пикассо, Грис, Гаргалло) и России (Архипенко, Липшиц, Сутин, Маревна). Все эти художники легко ассимилировались в парижской художественной среде; они вступали в дружеские контакты с Дереном, Браком, Делоне, Леже и многими другими, образуя некий союз представителей художественного авангарда, который принято называть «Парижской школой» (Ecole de Paris). В богемной атмосфере монпарнасских кафе и в нищете съемных мастерских создавалось искусство, которым уже через несколько десятилетий будет восхищаться весь мир.
|
|
|
«Бато-Лавуар» («Плавучая прачечная»), где споры художников не прекращались ни днем, ни ночью и «Ла Рюш» («Улей») - особенные места для художников Парижской школы. Здесь они проводили много времени: кто-то жил, кто-то снимал студию, другие просто проводили свободное время в разговорах с художниками.
Понятие «Парижская школа» было введено критиком Андре Варно, объединившим под этим именем художников, приехавших в Париж из других стран - в основном из Восточной Европы. С самого начала в этот список художников Парижской школы имена французов попадали редко - чаще всего тогда, когда их было нельзя отделить от группы, которую образовали приезжие.
|
|
|
И не случалось, пожалуй, ни прежде, ни потом такой мощной концентрации столь непохожих, часто противоположных, отважных, независимых и сильных талантов из разных концов мира в одном городе на протяжении столь долгого времени.
Термин «школа» применим к Парижской школе скорее как то место, где художники обучались друг у друга, чаще живя под одной крышей или занимая одну студию, у самих французов, у художников прошлого, чьи многочисленные работы были представлены в музеях и галереях города. Нельзя сказать, что парижская школа охватывает все французское искусство, как нельзя сравнивать понятия «французская школа» с «Парижской школой». Французская школа охватывает все искусство Франции, не исключительно одного города, а всей страны. Термин парижская школа достаточно узок, и разные исследователи трактуют его по-разному, например, Д.Сарабьянов говорит о том, что термин связан именно с мастерами, приехавшими в Париж из других стран.
Если речь идет о Парижской школе, обычно говорят о первой трети ХХ века. Её становление и наивысший расцвет – это два коротких периода: первый – «классический» («героический») до Первой Мировой войны, время становления фовизма и кубизма, первых значительных работ Пикассо, Бранкузи, Сутина, Модильяни, Архипенко, Шагала заметно продвижение пластических идей новых парижских мастеров в страны Европы, Россию, США; и второй - своего рода эпилог – первые годы после Мировой войны, экспансия дадаизма и сюрреализма, время Ман Рэя, Макса Эрнста, Альберто Джакометти, время Хэмингуэя, Дос-Пассоса, Генри Миллера – последние триумфы уходящей belle epoque.
С началом Первой Мировой Войны ситуация в стране меняется. Война разбросала главных действующих лиц Парижской школы. Умер Апполинер (1918), Шагал уехал в Россию (во Францию он вернется лишь спустя три года), Модильяни умер в 1921 году, Ривера в 1921 отправился в Мексику. Кислинг был тяжело контужен на войне.
|
|
|
Парижская школа не представляла собой целостного художественного явления, объединенного общностью целей, теоретической программой, пластическими принципами или просто профессиональными убеждениями. Нет совершенно ничего общего между кубизмом Пикассо, утонченной фигуративностью Фужиты, пылкой трагичностью Сутина, абстракциями Купки или Мондриана, философическим формотворчеством Бранкузи, поэтическим визионерством Паскина или, наконец, вызывающе салонными и вместе пронзительно глубокими портретами Ромэн Брукс.
И все же, есть нечто едва уловимое, но несомненное, что позволяет говорить не просто о единстве времени и места. Возможно, это первая в истории европейской культуры ситуация, внутри которой естественное и плодотворное сосуществование принципиально разных пластических систем – полистилизм – обозначил наступление новой эры.
|
|
|
Парижская школа открывает ХХ век, открывает эпоху высокого модернизма, в первый раз предлагая модель своего рода стилистической полифонии, где общим принципом остается, пожалуй, лишь определенная практикой импрессионистов устремленность к полной автономии искусств, принцип, позднее афористически сформулированный Максом Жакобом: «Значение произведения искусства – в нем самом, а не в предполагаемых сравнениях с реальностью».
Стало быть, можно сказать, что Парижская школа есть некое уникальное явление, синтез интернациональных корней, традиций и поисков с искусством французским, которое, в свою очередь, обрело новую энергию и устремления во взаимодействии с творчеством приезжих мастеров, есть период позитивного принятия полистелизма как объединяющего и стимулирующего начала.
Парижский «Улей» и его художники.
"Улей" (La Ruch) и художники - приют голодающих творцов в Париже. Историю обитателей «Улья» один из самых знаменитых его постояльцев, вышедших в официальные гении, описал жестокой фразой: «Здесь или подыхали с голоду, или становились знаменитыми…». Учтем, что он был еще немножко и сочинитель, этот знаменитый Шагал, на самом деле многие выжили, но не прославились.
А иных еще ждет признание, задержавшееся в дороге. Ведь и первые, и вторые, и третьи оставили после себя творения своих рук, след неуспокоенных душ. Как же нам не помянуть их всех, подходя по Данцигскому проезду к витым железным воротам «Улья», некогда украшавшим Женский павильон Всемирной выставки?
Альфред Буше.
В конце века, если верить мемуарным легендам, разбогатевший за счет престижных заказных работ (он ваял, в частности, бюсты прославленной румынской королевы-писательницы) скульптор Альфред Буше прогуливался однажды с приятелем на юго-западной, вовсе еще не обжитой окраине французской столицы. Увидев одинокий кабачок, ощутил непреодолимую жажду (никогда, надо сказать, надолго не оставлявшую француза). Он вышел из коляски на пустынной улице, которая называлась отчего-то Данцигской, но вела (по причине удаленности северного Данцига) в никуда. На улице, изрытой канавами и заросшей бурьяном, паслись коровы и козы.
- Ого, настоящая деревня здесь у вас,"сказал скульптор, устраиваясь за стойкой."И земля у вас тут небось недорогая...
- Земля...- усмехнулся кабатчик. - Кому она нужна? Отдаю свою по 20 сантимов за квадратный метр, только берите...
Тороватый скульптор вытащил бумажник, и сделка состоялась. Что ему делать с этой землей, Буше пока не думал.
Это было в конце 1900 года, в Париже как раз начали ломать Всемирную выставку и продавать все постройки с молотка. Буше приобрел винную ротонду — большое круглое здание — и несколько легких павильонов.
Кстати, кабатчик папаша Либион нисколько не прогадал на этой сделке: он избавился от налога на землю, получил кучу новых клиентов-художников. Заправлял в «Ротонде», и со временем купил (для тех же художников и им подобных) роскошное кафе «Куполь» на Монпарнасе.
Улей и художники.
Забавную ротонду винного павильона, железные ворота Женского павильона и еще, и еще - все это племянник перевез на пустырь близ Данцигской, и в голове у добродушного скульптора окончательно оформилась благородная филантропическая идея (какие приходили в том веке в голову не только русским, но и французам): он разделит винную ротонду на маленькие студии, окружит ее другими бараками с множеством крошечных жилых комнат и будет их сдавать за ничтожную, символическую плату собратьям - скульпторам, художникам, артистам, которые со всего света устремились в ту пору в новую художественную Мекку - Париж и маются в нем без пристанища.
Так в 1902 году родился "Улей", вписавший удивительную страницу в историю так называемой Парижской школы живописи , да и в историю искусства вообще. Среди тех, кто остался в памяти, - и Шагал, и Леже, Модильяни, Сутин, Кремень, Липшиц, Кикоин, Орлова, Архипенко, Альтман, Цадкин, Кислинг, и, ставший впоследствии знаменитым актером Алэн Кюни. А также несколько поэтов и художественных критиков. Тогда, в предвоенные годы, еще неясно было, впрочем, кто из них гений, а кто нет: все они притязали на гениальность, все голодали, бедствовали, искали свой собственный путь к славе, к истине, к художественному открытию. В узких комнатках, получивших заслуженное прозвище "гробы", не было электричества, а зачастую и никакого отопления - зато водились крысы, клопы и блохи (неудивительно, что марсельская тетка Модильяни пришла в такой ужас от того, что она увидела). Зато здесь царила атмосфера исступленного творчества...
Буше не приставал к своим постояльцам со счетами за квартиру, а добросердечная консьержка мадам Сегондэ подкармливала тех, кто казался уж совсем оголодавшим. В бараках и клетушках "Улья" жили надеждой, жили исступленным поиском, и часто среди бела дня, а то и посреди ночи вдруг распахивалась дверь крошечной мастерской, и раздавался отчаянный крик "ковбоя" Грановского: "Я гений!". Ночью с бойни доносились крики животных, долетал запах крови. По вечерам бренчала гитара, звучали испанские или русские песни, а по воспоминаниям Фернана Леже, у живших здесь русских анархистов даже ночью можно было раздобыть стакан водки...
Буше распорядился сделать внутри 24 мастерские, по форме эти комнаты больше напоминали пчелиные соты (отсюда и название). Главное строение быстро обросло подсобками, где также селились художники. Слух об этом строении быстро распространился по всему Парижу, и в "Улей" потянулись не только художники, но и артисты, литераторы и прочие представители богемы. Это была пёстрая смесь национальностей, характеров, темпераментов, судеб...
Хотя - исследователи утверждают, что своей громкой славой "Улей" был обязан прежде всего "первой русской волне" (1908-1911 годы).
Можно сказать, что «Улей» пришел на смену Бато-Лавуар, после исхода художников с Монмартра. Бато-Лавуар (Bateau-Lavoir) – «корабль-прачечная». Так называли общежитие в районе Монмартр, на углу Place Émile-Goudeau и Rue Ravignan. До конца XIX века в этом доме была рояльная фабрика, а потом хозяин решил сдавать здание бедным художникам под мастерские.
Здание называли «прачечной», так как внешне оно напоминало одну из плавучих барж-прачечных, какие стояли тогда вдоль Сены, да и выстиранное бельё здесь сушилось прямо на окнах. В разные годы здесь жили Ван Донген и Мари Лорансен, Хуан Грис и Модильяни, Грис, Реверди и Пикассо. Последний приехал сюда в 1904 году со своим псом Фрика. Позже вместе с Пикассо в общежитии поселилась возлюбленная – Фернанда Оливье. Общежитие слыло в богемных кругах чем-то вроде «элитного» клуба. Сюда приходили Жорж Брак и Анри Матисс, Жан Кокто и Апполинер. Иногда они здесь развлекались и выпивали, но чаще – много и плодотворно работали.
Днем там было тихо, творческие умы кипели яркими идеями и невероятными задумками. А по вечерам все собирались у Марии Васильевой, в ее небольшой квартирке, которая вмещала в себя столовую. Мария Васильевна, русская художница и отчаянная женщина, жалела бедных голодных талантливых и в то же время удивительным образом счастливых скульпторов и художников, проживающих по соседству, а потому по вечерам открывала двери своей самодельной столовой для всех желающих, где за 65 сантимов посетителям предлагались бульон, мясо, овощи, кофе и чай. В воздухе стоял аромат куриного бульона, стены украшали рисунки Пикассо, было шумно, кто-то играл на фортепиано, кто-то подпевал, кто-то ел хмуро и сосредоточенно, кто-то пританцовывал.
Как правило, чтобы попасть внутрь, нужен ключ от этой части улицы. Но если вам повезет, и вы встретите людей, проживающих там, то можно попросить открыть вам дверь, чтобы пройтись и осмотреть все вокруг. Атмосфера этого места действительно особенная. Домики маленькие, немного покосившиеся, все те же мастерские, где до сих пор работают некоторые художники и скульпторы. Если смотреть внимательно, то в зелени, в которой утопает это удивительное место, можно найти некоторые части скульптур или даже полностью законченные работы. А вокруг тишина, кажется, что находишься не в Париже, а где-то далеко, а еще появляется ощущение, что попадаешь в детство, в прошлое...
Анатолий Луначарский, будущий нарком просвещения Советской России, а в ту пору - корреспондент газеты "Киевская мысль" в Париже, называл "Улей" "живописным и убогим, огромным коллективным гнездом художников, Вавилоном номер 2, который сооружён из рухляди и остатков разрушенных зданий, приспособленных к потребностям бедного художника, и даёт приют доброй сотне молодых людей, ведущих отчаянную материальную борьбу с жизнью". "Вавилон номер 2", судя по воспоминаниям очевидцев, никогда не спал. Когда у кого-то появлялись деньги, то прямо во дворе, в любое время дня и ночи, устраивали пирушку. Известно, что Александр Архипенко и Фернан Леже часто выступали вместе : русский пел, а француз аккомпанировал ему на арфе, которую освоил во время армейской службы в Версале.
Иные из ремесленников, поэтов и актеров, наглядевшись на живописцев, и сами начинали марать холсты, лепить, тесать камень, а иные из живописцев и поэтов искали нового занятия (вроде Алэна Кюни, ставшего знаменитым актером). При этом полиция не сильно беспокоила беспаспортную здешнюю «лимиту». Художник Сутин (родом из Белоруссии) получил свое первое французское удостоверение личности лет через семь после водворения в «Улье». Да он к тому времени мог больше не бояться полиции. Попав как-то в «Улей» из любопытства и по служебной надобности, полицейский комиссар Заморон был так поражен этим странным занятием лепить краску на холст в надежде превзойти Творение Божие, что и сам увлекся собиранием живописи и стал снисходительно и даже ласково относиться к этим безвредным безумцам. «Лежит посреди бульвара? — кричал он в телефон. — Кто лежит? Художник? Везите его ко мне!».
Когда парижские власти надумали ломать ротонду «Улья», художники взбунтовались. Они создали комитет по спасению «Улья», почетным председателем которого попросили быть Шагала. Он приехал в Данцигский проезд, постоял у старинной полузабытой ротонды, собравшейся пережить его самого…
Каждый из них считал себя гением: как иначе выжить художнику? А может, каждый и был гением — рано решать, еще не вечер…
Хаим Сутин. Автопортрет.
Экспрессионизм, ставший в той или иной мере стилевой основой для многих мастеров школы, был довольно многообразен. Сутин, один из самых ярких носителей экспрессионистических потенций среди соратников, был наиболее последователен: он решительно деформировал человеческую фигуру и лицо, любой реально существующий предмет, всякое явление природы, напрягая их изнутри и преображая снаружи. Эта доведённая до крайности деформация образует основу живописного языка и создаёт ощущение непосредственного соприкосновения обнажённых нервов художника с предметом изображения.
Хаим Соломонович Сутин (фр. Chaim Soutine; 13 января 1893, Смиловичи Минской губернии Российской империи - 9 августа 1943, Париж, Франция) – художник, который родился под Минском в бедной еврейской семье и стал одной из самых ярких фигур «Парижской школы».
Особенности творчества художника Хаима Сутина: о любой его картине – портрете, пейзаже, натюрморте – можно сказать: «Больно смотреть». Его полотна наполнены драматизмом – даже в том случае, если он изображает селедку. Его кисть порывиста, независимо от того, что он пишет – рощу в ветреный день или портрет томной красавицы. Его многочисленные гладиолусы выглядят такими же «освежеванными», как его полотна с тушами и тушками – говяжьими, заячьими, птичьим: все они не простом мертвы (в конце концов, это же натюрморты), они убиты. Сутин все время пытается ухватить и перенести на холст одновременно две эмоции: восторг перед красотой мира и ужас от осознания ее скоротечности, обреченности, призывая для этого на помощь динамичную, рвущую холст изнутри композицию, нервный мазок и экспрессию цвета.
Известные картины Хаима Сутина: "Бычья туша", "Мертвые птицы", "Кондитер", "Красные гладиолусы", "Невеста"
Есть легенда, что когда Модильяни впервые увидел, как Сутин пишет, он не смог сдержать крик – нанося краску на холст, Сутин словно вспарывал его. Восхищавший многих современных ему художников, Сутин не примкнул ни к одному из авангардных стилей – а они в то время появлялись чуть ли не ежедневно. Недостижимой вершиной считал Рембрандта, но при всём уважении Сутина к традиции - традиционалиста из него точно не получилось. Странный, очень странный мальчик родился в бедной еврейской семье в белорусском поселке (местечке) Смиловичи, под Минском.
Хаим Сутин был десятым из одиннадцати детей в семье то ли портного, то ли синагогального служки – сведения расходятся. Что такое бедность, он узнал с детства, равно как и понял, что больше всего ему нравится рисовать. За последнее бывал нещадно бит – религией запрещено изображать людей и животных. За попытку нарисовать раввина его избили до полусмерти. По одной из легенд, именно этот раввин снабдил мальчика 25-ю рублями, с которыми он в 10 лет сбежал в Минск. В Смиловичи Сутин больше не вернется. Через три года он поступит в рисовальную школу, а потом в художественное училище в Вильно. Сказать, что из себя представляют ранние рисунки Сутина, сегодня не представляется возможным, они не сохранились. Он и с поздними-то особо не церемонился, уничтожая при малейшем недовольстве.
Перебиваясь всеми доступными способами, Хаим Сутин в 1913 году получает возможность уехать в Париж. По одним сведениям, скопил на дорогу, подрабатывая помощником у виленского адвоката Рубинлихта, по другим – адвокат этот отправил нескладного юношу в Париж за собственные средства. Обитель европейского искусства может быть суровой к тому, у кого пустой кошелек, в чем Сутин неоднократно убедился.
Поэт Марк Талов, которому довелось пожить некоторое время в квартире с Сутиным, вспоминает, как постоянно недоедающий художник приносил из лавки снедь, и, страдая от голода, сначала рисовал ее и лишь потом ел. «Он становился бесноватым, слюни текли у него при мысли о предстоящем «королевском обеде»», – вспоминал Талов. Может, потому и рыбы кажутся терзаемыми адскими муками на его натюрмортах?
Сутин записался в Школе изящных искусств в мастерскую Фернана Кормона, а поселился в основанном меценатом Альфредом Буше комплексе для бедных художников «Улей». В «Улье» Сутин знакомится с Марком Шагалом, Фернаном Леже, Робером Делоне.
Чтобы платить за учебу, он подрабатывал на заводе «Рено», был грузчиком на вокзале. Впрочем, довольно скоро Сутин разочаровался в академической манере преподавания и «своими университетами» мог бы назвать Лувр и другие парижские музеи, в которых пропадал целыми днями.
Постоянное недоедание спровоцировало язву желудка, а лицо Сутина, по воспоминаниям современников, выражало постоянную боль. В богемной среде он выделялся нескладностью, неловкостью, напряженностью, которые исчезали, лишь когда он с кистью подходил к холсту. Он совершенно не умел налаживать связи, общаться, «вращаться», знакомиться с галеристами и заниматься «самопиаром».
Земляк Сутина Осип Цадкин вспоминал, как познакомил его с Модильяни. Цадкин рассказал знаменитому экспрессионисту о «странном Сутине». Амадео Модильяни загорелся немедленно идти знакомиться. Они приоткрыли дверь мастерской, увидели художника перед чистым холстом. Он долго смотрел, затем взял кисть и нанес несколько мазков – казалось, что из холста хлынула кровь, Модильяни даже вскрикнул.
Впоследствии они с Амадео Модильяни стали близкими друзьями, итальянец постоянно подбрасывал Сутину немного денег, знакомил с нужными людьми, приводил натурщиц (Сутин всю жизнь писал исключительно с натуры), оставил нам портреты друга (1, 2). Модильяни же свел его с польским торговцем Леопольдом Зборовским, который приобретал картины «странного Сутина», помогал ему с жильем и деньгами. Когда Модильяни уже был тяжело болен, он говорил Збровскому: «Не беспокойтесь, в лице Сутина я оставляю вам гения».
Из современников Сутину были близки Курбе и Сезанн. Влияние Сезанна особенно заметно в ранних натюрмортах: схематичное изображение предметов, приглушенный тон, выпуклая фактура.
Позже в его работах появятся отголоски Шардена, Ван Гога, Кирхнера. Хорошо зная многих современных художников лично, сам Сутин говорил, что ему созвучны только Вюйар, Боннар и Руо. Искусствовед Михаил Герман отмечает, что при этом отыскать цитаты современников у Сутина не получится: «уроки, но не заимствования» – таков подход живописца.
В 1918 году Хаим Соломонович уехал на юг Франции, в Верне, где прожил семь лет, время от времени отлучаясь в Париж на выставки. На юге в его живопись полновластно входит цвет. Единственный раз он покинет Францию, чтобы съездить в Амстердам и бродить по Рейксмузеуму, замирая подле картин Рембрандта, который всегда оставался для Хаима Сутина главной вершиной в искусстве.
В 1922 году Сутин привозит в Париж около 200 картин – натюрморты, пейзажи, портреты – он всю жизнь работал только в этих трех жанрах. Их увидел американский коллекционер Альберт Барнс и был потрясен. Он приобрел 50 картин. «Сутин – более великий художник, чем Ван Гог», – безапелляционно заявил Барнс, отнюдь не профан в искусстве. Особенно его поразил «Маленький кондитер».
Этот момент можно считать одним из ключевых в биографии художника: такие поступки коллекционеров незамедлительно вызывают резонанс. Наконец Париж улыбнулся Хаиму Сутину – теперь все хотят его картины, он становится популярным, приходят деньги.
В 1925 году художник возвращается в Париж, на этот раз уже не в «Улей», а в собственное просторное ателье, где пишет знаменитые «мясные» картины (1, 2).
О его личной жизни мало что известно. С очевидностью можно сказать, что ни любимцем женщин, ни ловеласом Сутин не был. Успех не отменил его нескладность, напряженность и неуверенность. В 1925 году он заключил гражданский брак с виленской знакомой Деборой Мельник, у нее родилась дочь, которую Сутин не признал своей.
Вскоре художник познакомился с историком искусства Эли Фором, написавшим первую монографию о Сутине. Фор говорил, что «со времен Веласкеса не было глаза более чувствительного». Со стороны художника была предпринята неудавшаяся попытка породниться – Сутина очаровала дочь Фора, но она ответила отказом на его предложение.
Эли Фор настаивал на том, что Сутин недооценен современниками. Впрочем, свою лепту в это вносил и нелюдимый характер Сутина. Даже став популярным и востребованным, он крайне неохотно соглашался выставлять свои картины и участвовать в вернисажах. Первая персональная выставка Сутина состоялась в 1927 году, и по некоторым сведениям, сам он на нее не явился.
Успех позволил Сутину перестать голодать, но разумно распоряжаться доходами отнюдь не научил. Поэтому друг за другом следовали машина с личным шофером и состояние «деньги опять кончились». Збровский снял большой дом в Ле Бран, в котором поселил выставлявшихся у него художников, там жил и Сутин.
В 1937 году Хаим Сутин познакомился с немкой Гердой Грот. Дочь магдебурского меховщика скрывалась в Париже от нацистского режима. Герда рассказывала, что в личном общении Сутин был очень скрытным, недоверчивым и подозрительным. В мае 1940-го года Герду Грот депортировали в лагерь для интернированных в Пиренеях. Еврей Сутин тоже оказался в опасности. На тот момент у него был шанс уехать в США, но он заявил: «В Америке нет деревьев, которые можно было бы рисовать!». Позже вопрос деревьев станет не столь актуальным, как вопрос спасения жизни, но возможность уже утеряна.
В 1941 году Сутин возвращается в Париж, знакомится с Мари-Бертой Оранш, бывшей женой художника Макса Эрнста, которая становится его спутницей. В течение двух лет они шесть раз меняют место жительства, но попытки бегства в тех условиях обречены на провал. Он очень много пишет, краски на его холстах не перестают кричать, в жизни же его мучают постоянные боли в желудке. В августе 1943 года его оперирует на тот момент лучший в Париже хирург, но сделать уже ничего нельзя. В последний пусть «странного Сутина» в оккупированном Париже провожали Мари Оранш и художники Пабло Пикассо, Жан Кокто и Макс Жакоб.
Подготовил пост Григорий Анисимов "Жил был художник Хаим Сутин"
Многие художники-выходцы из России, уехавшие в годы революции, до нее и после, – долгое время считались на родине как бы не существующими. Жили они в Париже и были отнесены к «французским художникам». Шагал, Сутин, Цадкин, Липшиц оставались за пределами внимания историков искусства и критики. Шагалу повезло больше, остальным – меньше. Кто-то метко назвал их замолчанными гениями.
Ха́им Сýтин (Хаим Соломонович Сутин, фр. Chaim Soutine; 13 января 1893, Смиловичи Минской губернии Российской империи — 9 августа 1943, Париж, Франция) — французский художник «Парижской школы».
Это так и есть. Сутин – один из этих забытых. О нем на русском языке нет книг, альбомов, монографий. А он писал в документах «русский», указывал место рождения – Россия. Спасибо Илье Эренбургу: он первым написал о Хаиме Сутине. Пожалуй, впервые у нас в журнале публикуется очерк о жизни и творчестве этого великого художника, повлиявшего на судьбы мирового искусства.
То ли мед, то ли горькая чаша,
То ли адский огонь, то ли храм,
Все, что было его, – ныне ваше.
Все для вас. Посвящается вам.
Б. Окуджава
Из маленького безвестного местечка под Минском начинающий художник Сутин попал в Париж. Об этом городе он мечтал, туда стремился, страстно о нем мечтал, по страсти, наедине с собой прямо думал там прославиться. Могучая и обильная Русь была для еврейского юноши страной особенно тяжелой и жестокой. Но Сутин любил ее, видел ее беспомощность и наивность, хотя и никогда не воспевал ее подобно Шагалу, то есть, не воскрешал в своих работах.
С выходцем из России Шагалом Сутина связывал необыкновенный романтизм искренности. Если Шагал создавал свои милые сказки, то Сутин был в искусстве Шекспиром, смело прибегавшим к трагедийным краскам, заглядывающим в бездну ада.
Он прожил почти вдвое меньше Шагала, но стал с ним вровень, хотя его знают в мире намного меньше, что означает только одно: время Сутина еще наступит.
За первые десять лет жизни в Париже (он приехал туда в 1912 году) Сутин вдоволь наголодался, намытарился, наскитался. Париж очень хорош, красив, уютен, очарователен и прекрасен, когда в кармане наличествуют франки. И Париж отталкивающе холоден и беспощаден, когда в кармане пусто. Могу свидетельствовать по собственному опыту.
Резкая перемена в жизни Сутина произошла, словно в волшебной сказке: приехал добрый дядя и осчастливил. Американский меценат и коллекционер скупил все работы Сутина за 20000 франков в 1922 году.
С появлением денег Сутин переменился мало: он был не очень-то опрятен, женщин сторонился из-за своей чрезвычайной застенчивости. Но друзья о нем заботились, приодели его, понемногу обучили хорошим манерам, наняли ему приличное жилье. Все дальше от Сутина отодвигались его родные Смиловичи, где он был десятым ребенком в семье. Его мать Сара была женщиной доброй и едва успевала накормить и обслужить многочисленную семью. Отец был портным. В одних книгах о Сутине говорится, что отца звали Борух, в других его называют Соломоном. Скорее всего, и то, и другое – правда, – наверное, имя отца художника было Борух-Шолом. Он не был ни выдающимся эрудитом, ни человеком, который бесконечно верит в силу разума. Он верил в свои руки труженика и был единственным кормильцем целой оравы голодных ртов.
Когда у Хаима проснулась страсть к рисованию, отец поощрял занятия сына. Но в ортодоксальном местечке со строгим соблюдением законов религии строго-настрого запрещалось рисовать то, что уже создано Б-гом, поэтому Хаима бивали не раз, а когда он вознамерился нарисовать раввина, его избили до полусмерти. Существует легенда, что раввин узнал об этом и выдал Сутину двадцать пять рублей. На которые тот и уехал в Вильно и поступил в художественное училище.
Худой, долговязый, болезненный – таким был Хаим Сутин. Рисовал он запоем, забившись в угол. Говорили также, что Сутин с первого раза не выдержал вступительный экзамен. Он бросился перед преподавателями на колени и выпросил разрешение на пересдачу. И сдал. И поступил.
Вероятно, от вечного недоедания у Сутина была язва желудка, он постоянно корчился от болей. Страдание было обычным на его лице, обрамленном патлатыми волосами. Широко раздутые ноздри, толстые красные губы и горящие глаза – таким был юноша Сутин.
Сразу бросались в глаза его отличия от других – особая напряженность, необычные манеры, нескладные движения. Зато художественный инстинкт в нем был настолько сильным, что рисование уводило его далеко от реальности, в волшебные миры фантазии, вымысла, горячего воображения. Когда он рисовал, рассудок как будто совсем покидал его – ничего не видел, ничего не слышал, ничего не понимал... В его картинах отражались лицо и душа художника. Они были колоритны, многозначны, предельно выразительны.
Нет искусства без характера личности творца. В этом смысле Сутин крайне субъективный художник. Он представлял собой большой театр, в котором играет один актер. Был театр переживания Станиславского. Был театр отчуждения Брехта, был театр биомеханики Мейерхольда, театр абсурда Ионеско. Сутин объединил в себе всё – и всему дал чуткую, зоркую, проницательную трактовку. Его ни с кем не спутаешь.
Он воплощал правду личных чувств с такой силой, что до сей поры потрясает людей неподдельным драматизмом.
Мне видится Сутин фигурой загадочной, демонической. Это не Левитан с его осенней грустью, не передвижники с их назойливым реализмом. Сутин – это гроза, стихия, ураган. Это новый тип художника, который срывает кожу с предметов, выворачивает наружу не всегда приглядное человеческое нутро
Это же в литературе делали Достоевский и Толстой. Сутин зачитывался Бальзаком. Художественная поэзия этого писателя была ему по душе: никаких романтических идеалов. В чем-то Бальзак созвучен именно нашему времени – социализм строили-строили, но так и не достроили и с полного маху ввалились в капитализм с его хищными желтыми клыками.
В Париже Сутин поступил в Академию Кормона. За громким названием скрывалась частная школа. Притом платная. Денег у Сутина не было. Он подрабатывал, разгружал вагоны и баржи. Его друг Модильяни выдавал ему один франк на день. Потом они вместе напивались в дешевых кафе. Сутин засыпал за столиком или на потертой кушетке у случайной подруги. Утром Сутин опохмелялся и принимался за работу.
Писал он свои холсты бурно, горячо, выкладываясь до конца. Отходил от мольберта, когда уже ноги его не держали.
Есть два способа жизни: или ты живешь, влекомый безоглядностью, безрассудством, дерзкой мечтой, которая не дает тебе покоя ни днем, ни ночью. Или тобой руководит трезвый расчет, поиск лучшей жизни, обеспеченной и комфортной. Любимый Сутиным Бальзак в своих романах убедительно показал, что за деньги нельзя купить настоящую любовь, а волчья мораль подрывает все устои, толкает на сделку с совестью. Эгоистические стремления человека ведут к краху. Всевышний снабдил Сутина талантом огромной силы, но обделил здоровьем.
Он прожил всего пятьдесят лет. Сутин следовал голосу совести художника, Б-жьего избранника и труженика. Он работал без устали. Модильяни постоянно твердил ему: Сутин, ты – гениальный художник! И вера Сутина в себя укреплялась, помогала выносить все трудности. Он набрал ту высоту творчества, какой достигают единицы. Забрался в горние выси. Далеко внизу копошились бездари, дельцы от искусства, похожие на мелких лавочников. Холодные ремесленники не ведают настоящей любви, вселенских страстей.
У подельщиков равнодушные сердца и липкие жадные пальцы. Сутину казалось, что у них вообще нет сердец, а только поршни. А сам он жил на износ, возносясь духом в б-жественный космос.
Этот местечковый парень, которого едва научили пользоваться носовым платком и носить шелковые рубашки с запонками, понял, что все должно превосходить себя, чтобы быть собой. Он никогда не знал, что сделать, чтобы добиться успеха. Но зато знал, что живопись его – новая и необычная. Каждый его портрет, пейзаж, композиция, натюрморт с тушей забитого быка становились знаком, символом, обобщенным образом природы. Красные гладиолусы захлебывались от крика, люди на его картинах корчились от внутренних противоречий, казалось, что их разрывает изнутри.
Живопись для Хаима Сутина была способом существования, пищей для души, воздухом для легких. Если бы у него отняли краски и холсты, он немедленно умер бы на лавке в своей мастерской. Живопись таила в себе элемент бесконечности, хотя она была вот тут, рядом, в сердце и в тюбиках.
Когда-то в виленской художественной школе рядом с Сутиным учился Михаил Кикоин, уроженец деревни Режицы Витебской губернии. Там же учился Павел Кремень, что приехал в Вильно из деревни Желудка. Эти деревенские ребята держались и в Париже вместе, были Сутину верными друзьями, единомышленниками. Они мыли посуду, выколачивали из чужих ковров пыль, мели улицы и помогали друг другу выживать.
Модильяни поселил Сутина у русского скульптора Оскара Мещанинова. Тот был родом из Витебска, уехал в Париж в 1907 году. Ко времени приезда в Париж Сутина Мещанинов получил признание. Он дружил с Пикассо и Модильяни, с Диего Риверой и Цадкиным.
Оскар Мещанинов был человеком необыкновенно добрым, участливым и открытым. Сутин его обожал за живость, покладистость и работоспособность. Часами мог Оскар читать Пушкина. Сутин влюбился в Пушкина. По ночам великаны живописи что-то нашептывали Сутину. Он явственно слышал их голоса. Они стояли рядом с его изголовьем – крупные, сосредоточенные и значительные. Вот пришел Тициан. Тихо встал рядом, передохнул, заговорил, как будто продолжая давнишний разговор: «Слушай, Хаим, ты посмотри-ка внимательно на мой “Автопортрет”, на “Динария кесаря”, прими во внимание “Мадонну семейства Пизаро” и “Венеру Урбинскую”, пожалуй этого хватит... И ты поймешь, что мастерство художника это особая милость Б-га. Это с неба. Самое яростное письмо масляными красками без должного таланта может порождать лишь безобразные результаты».
ТУШЕНОШИ
Посвящается другу, Михаилу Шемякину.
В.Высоцкий
И кто вы суть? Безликие кликуши?
Куда грядете — в Мекку ли, в Мессины?
Модели ли влачите к Монпарнасу?
Кровавы ваши спины, словно туши,
И туши — как ободранные спины,-
И ребра в ребра — и нету спасу.
Ударил ток, скотину оглоуша,
Обмякла плоть на плоскости картины
И тяжко пала мяснику на плечи.
На ум, на кисть творцу попала туша –
И дюжие согбенные детины,
Вершащие дела нечеловечьи.
Кончал палач — дела его ужасны,
А дальше те, кто гаже, ниже, плоше
Таскали жертвы после гильотины:
Безглазны, безголовы и безгласны
И, кажется, бессутны тушеноши,
Как бы катками вмяты в суть картины.
Так кто вы суть, загубленные души?
Куда спешите, полуобразины?
Вас не разъять — едины обе массы.
Суть Сутина* — «Спасите наши туши!»
Вы ляжете, заколотые в спины,
И Урка слижет с лиц у вас гримасу.
Слезу слизнет, и слизь, и лимфу с кровью
Соленую — людскую и коровью,
И станут пепла чище, пыли суше
Кентавры или человекотуши.
Я — ротозей, но вот не сплю ночами —
В глаза бы вам взглянуть из-за картины!..
Неймется мне, шуту и лоботрясу,—
Сдается мне — хлестали вас бичами,
Вы крест несли и ободрали спины.
И ребра в ребра вам — и нету спасу.
Сутин слушал этих говорящих призраков. Они на его глазах наполнялись жизнью, начинали мерцать и светиться, как приборы в самолете в ночное время.
– Где и когда ты родился? – вдруг спросил этот грозный, с насупившимися бровями старик. – Цифры и местность всегда имеют важное значение в судьбе художника. – Я родился в Белоруссии, в местечке Смиловичи 13 января 1893 года, – тут же отрапортовал Сутин. Усмешка Тициана.
– Значит, ты – Козерог. Тринадцатые числа – чаще всего хорошие дни, астрология не подтверждает суеверий по их поводу. Ты родился возле воды, так? – Да, маэстро, у нас Двина под окнами.
– Подумать только, я жил за четыре века до тебя! А живопись твоя мне по душе. Настоящий колорист. Мы с Джорджоне много занимались колоритом, стилем... Я видел твою выставку в Нью-Йорке. Хорошо. Но слишком много боли, страданий. Надо подняться над личным, забыть о бедах...
– Хорошо тебе говорить, Тициан, – вдруг озлобился Сутин. – Ты не знал голода, ты покупал дома, тебя окружала роскошь, тебя облизывали богатые дамы. А заказы – от Карла V, от папы, от богатых господ...
– Что ты размычался, грубиян...
– Да шел бы ты, Тициан, к...
Призрак вдруг исчез, вместо него появился шумный Амедео.
– Что это ты такой растерянный, Сутин? – весело спрашивал Моди, доставая из сумки пузатую бутылку вина, хлеб, сыр и помидоры.
– Амедео, я, кажется, беседовал с Тицианом... Он хвалил меня за стиль.
– Я так и думал! Бедняжка совсем рехнулся! Тебе срочно надо хлебнуть.
Модильяни налил полный стакан вина, протянул Сутину: – На, глотни!
Сутин выпил вино. Тепло разлилось по телу. Это было не только тепло вина, но и градус дружбы. Если бы не Моди, туго бы пришлось Сутину. Моди ухаживал за ним с заботливостью ласковой мамаши. Он устраивал его с жильем, давал деньги.
Конечно, Тициану легко говорить: у него были дома, поместья, виллы, Добротная семья – сын Орацио, сын Помпонио, дочь Лавиния. А у меня что? Сын – Кобальт синий спектральный. Дочь – Берлинская лазурь, второй сын – Кадмий красный, пурпурный. Хорошо, что меня взял к себе мой земляк Осип Цадкин. Мы поселились с ним в подвале. Рядом были знаменитые бойни на бульваре Вожирар. Там я доставал туши, они мне охотно позировали. Потом Моди устроил меня к Леопольду Зборовскому на улицу Жозеф-Бара. Лео меня любил, а его жена Анна ненавидела. Всегда так, жены наших друзей, если мы с ними не спим, – публика тяжелая, склочная, несносная.
В последнее время я написал «Натюрморт с рыбами на блюде», «Девочку в красном платье», «Гладиолусы», «Автопортрет», «Шеф-повара».
Наработался до того, что в глазах звездочки стали прыгать, просыпался ночью в холодном поту, таращился в темноту, снова засыпал.
И кто ко мне заявился? Сам Микеле, да-да! Бровастый, с бешеными глазами и сломанным носом. – Ну что, приятель, – сказал мне Микеланджело, – ты взял тему скорби, страданий, нечистот, пишешь туши, поливая их кровью. Чего добиваешься?
– Хочу вернуть живопись назад, к великим традициям.
– Это похвально, мой друг. Ты видел потолок Сикстинской капеллы?
– Только на репродукциях.
– Мне интересно, что поняли люди двадцатого века? – Буонарроти скрипнул зубами и глянул на Сутина во всю силу своих страшных, давящих глаз.
– Величие и мощь, языческая страсть и образ Христа как грозного судии! – вот что я понял, – твердо и горячо сказал Сутин.
– Цель и смысл моего искусства доступны тебе, поэтому я могу с тобой свободно говорить...
Когда Сутин рассказывал друзьям, что к нему по ночам являются великие мастера и беседуют с ним, они крутили пальцем у виска:
– Пить надо меньше!
Сутин хмыкал, а про себя думал, что больше всего ждет он встречи во сне с тем, кого любил сильней всех. Конечно же, с Рембрандтом.
И Рембрандт пришел к нему. Квадратный, добродушный, в малиновом берете и легком плаще, наброшенном прямо на ремесленную робу с петельками через плечо. Он уселся за столом поудобнее, снял берет, разгладил волосы, улыбнулся. Сутин услужливо налил в бокалы вино.
Гость посмотрел вино на свет и просто сказал, чокаясь: – За искусство!
И с удовольствием осушил бокал. – У нас с тобой много общего, Сутин, хотя ты еврей, а я голландец. Ты из семьи портного, а я из семьи мельника. Мы оба рано сбежали из дому, чтобы стать художниками. Национальность в искусстве ничего не значит!
– Я так и знал, что это скажете! Для меня большая честь видеть вас, говорить с вами! У Сутина перехватило горло.
– У тебя свой язык, свой стиль. Без стиля нет художника. Стиль – дитя любви. А любовь – врачеватель духа. Настоящая живопись лечит человека получше любого лекарства. А плохая живопись разносит заразу, делает человека инвалидом. Скажу тебе, Сутин, по секрету: мне по душе трагизм в твоих работах. У тебя много общего с Адрианом Броувером. В твоих работах есть мистика, тайна. В живописи должна быть тайна, как в женщине, как в природе. Они скрытничают, не сразу раскрываются. Это делает их познание увлекательным. То, что распахнуто настежь, скучно...
Рембрандт спрашивает:
– Мне говорили, что ты изучал мои работы, ездил в Голландию. Для чего это тебе? В мире множество живописцев...
– А ваш колорит? Такого нет больше ни у кого. После вас для меня устарели Тициан, Рубенс, Карраччи. Они померкли. А Рембрандт ван Рейн, как яркая звездочка на небосводе ночном.
– Спасибо тебе, собрат. Ласковое слово для художника большой подарок. Ведь мы сжигаем себя дотла, а что слышим за это?
Дай, я пожму твою руку. – Сутин протянул ему руку. И сразу вскочил. В мастерской уже никого не было. Только в углу на кушетке сладко посапывала Полин. Она умела утихомирить и приласкать любого пьяницу.
Очень не хотелось Сутину так сразу же распрощаться с таким посетителем, который только что был у него, разговаривал так умно, веско, значительно. Без таких людей мир скучен, однообразен, двухмерен. Как это сказал Рембрандт? Ты, Сутин, говорит, душу в свои работы вкладываешь, а другие счета в живопись суют, претензии свои суют, скаредность и лягушачью свою скользкоту. А ты – душу. А что есть на свете дороже, значимей и таинственней души? Ничего больше нет! Здорово сказал. Мудрый старик. Душевный. А как у него глаза загораются. Как у волка, так и пылают. Никогда люди с ним не расстанутся, никогда. Он будет с ними, пока жизнь на земле не кончится. Вечный спутник, неизменный странник Агасфер.
Сутин тронул Полин за плечо, ему захотелось тепла. – Полин, я кушать хочу. Проснись!
Видение Рембрандта прокрутилось в мозгу Сутина как кинолента.
Хотя Хаим Сутин мог показаться кому-то дикарем, тронутым, неряхой и пьяницей, но в живописи он был аристократом и гением, человеком вольным, гордым и независимым. Про себя он посмеивался, когда вспоминал рассказы о том, что московские меценаты заказывали Матиссу картины, давали сюжеты и говорили художнику – это сделайте нам к такому-то числу, а то исполните в таком-то размере и привезете в Москву в декабре. И Матисс старался.
Сутин разворачивал аккуратно обернутый в газету том Пушкина и читал: «Поэт сам выбирает предметы своих песен, и толпа не имеет права управлять его вдохновением...» Вот умница. Да таких свет не видел!
Том этот был выпущен на папиросной бумаге в 1899 году к столетию со дня рождения поэта. А подарил его Сутину Оскар Мещанинов. Этим томом Сутин бесконечно дорожил, как и самим Пушкиным, которого просто боготворил. Наработавшись, он доставал заветную книгу, читал большие куски поэм, стихов, драматических сцен. И слова гулко отзывались в нем, он трепетал, как в лихорадке. За грубоватой внешностью Сутина, похожего на разночинца, ремесленника, бродягу, скрывался умный человек и опытнейший профессионал, который умел передать в живописи тончайшие оттенки сложных душевных состояний.
Один из великих живописцев XX века, Хаим Сутин и по сию пору остается «вещью в себе». Время от времени устраивают его выставки, а после снова надолго забывают. Его картины будут покупать арабские шейхи, семья Чаплина, семья Росселлини. Даже Пабло Пикассо купит и повесит в своей мастерской картину Сутина «Париж ночью». Что же всех их завораживает – хаос мазков, линий, особая сутинская энергетика, напор трагизма, обнаженность всего живого и сущего? Честно говоря, не знаю. Об этом надо было спросить у самого художника или у его верной до конца жены и подруги Мари-Берт Оренш. Говорят, она тонко понимала эти материи. Как может только любящее сердце.
Сутин был по-детски доверчив. Он верил в себя, в свои руки, как и его отец, который мог сшить костюм самому привередливому тирану. Но по жизни был штопальщик, то есть чинил старую одежду.
Для Сутина его работа живописца была главным и единственным законом жизни. Понял он это, когда взобрался на высоченную пожарную башню в их местечке. Оттуда открывалась впечатляющая панорама, наполнившая душу таким вдохновенным восторгом, какой бывает у мастера после удавшейся работы или после интимной близости с любимой.
Судя по живописи, Сутин всегда прямо и смело смотрел в глаза своей судьбе. У него было все, чтобы построить Утопию с цветами и розами, чтобы вызвать в себе четвертый сон Веры Павловны, так сочно и сладко описанный Чернышевским. Но он больше верил Бальзаку, который до крови в глазах разглядывал мрак и нечистоты. А золотые стихи Пушкина поднимали его ввысь, помогали ему писать свои картины, в которых тепло б-жественного дыхания сочеталось с любовью и страстью.
Он был благодарен друзьям, благодаря им, их помощи он стал тем, кем стал. Примером самоотверженности художника, совести мастера, честью и достоинством искусства двадцатого века. «Все художники, кто достоин гильдии Святого Луки, должны быть товарищами, братством...» Кажется, так сказал ему Рембрандт во время их короткой встречи. Ради чего старый скульптор и добряк Альфред Буше приобрел строения на улице Данциг, устроил там Улей для художников? Ведь он мог копить деньги, тратить их на девок и дорогую жратву, тешить плоть?
Так сказало ему сердце, так совесть велела. Такой же зов услышал художник Сутин. Его кисть вызвала к жизни картины, исполненные в суровом стиле. Он действовал как хирург, патологоанатом, лишенный сантиментов. Действовал убежденно и деловито. Впору привести одно стихотворение, чтобы до конца понять Сутина. Вот оно.
Вы помните то,
что видели мы летом?
Мой ангел, помните ли вы
Ту лошадь дохлую под ярким
белым светом
Среди рыжеющей травы?
Полуистлевшая, она, раскинув ноги,
Подобно девке площадной,
Бесстыдно, брюхом вверх, лежала
у дороги,
Зловонный выделяя гной.
И солнце эту гниль палило с небосвода,
Чтобы останки сжечь дотла,
Чтоб слитое в одном великая Природа
Разъединенным приняла.
И вы, красавица, и вас коснется тленье,
И вы сгниете до костей,
Одетая в цветы под скорбные моленья,
Добыча гробовых костей.
(Перевод с французского В. Левика)
Дата добавления: 2020-11-23; просмотров: 425; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!