С днём рождения, господин Кузнецов 2 страница
Утешился тем, что достал из кармана леденец и сочинил грустное семнадцатисложное трехстишье:
Гибнуть от жары
Среди льда и снегов –
Адская мука.
Русло реки белой змеёй извивалось меж лесистых берегов. Покрытые тающим льдом сучья казались стеклянными, а когда из‑за туч на минутку выглянуло солнце, все вокруг заиграло радужными бликами, будто качнулись подвески огромной хрустальной люстры.
Чувствительный к прекрасному японец немедленно откликнулся пятистишьем из тридцати одного слога:
Я спустился в ад,
Чтоб увидеть красоту,
Какой нет в раю.
Скажи, есть ли на свете
Сатори изысканней?
Лев Сократович же по поводу буйства радужных сполохов сказал:
– Чёртова иллюминация. Глаза заболели.
До первого староверческого поселения, большой деревни Денисьево, по Выге было 50 вёрст. Выехали из Стерженца ещё затемно, и к полудню две трети пути остались позади.
Не спросив начальника, Крыжов вдруг объявил:
– Привал.
И повернул лошадь к берегу.
Быстро, не сделав ни одного лишнего движения, нарубил сучьев, запалил костерок. Стали пить чай с ромом из общего котелка, а ели всяк своё: статистик жевал малоаппетитные бутерброды с сыром, его помощник грыз какие‑то бурые лоскуты – вяленое лосиное мясо, Фандорин с Масой подкрепились рисовыми колобками с сырой рыбой.
Поев, закурили: Крыжов пахучую махорку, Кохановский папиросу, Фандорин сигару, Маса костяную японскую трубочку.
|
|
|
Тут‑то впервые и завязалось некое подобие общей беседы.
– Зачем поехали? – спросил Эраста Петровича бывший ссыльный. – Любопытствуете на наших могикан посмотреть? Или по делу?
– Любопытствую.
Как ни странно, но этот короткий и не слишком вежливый ответ грубому Льву Сократовичу, кажется, понравился. Может быть, своей откровенностью?
Второй вопрос был неожиданным:
– Вы какого вероисповедания?
Фандорин пожал плечами:
– Никакого. Всякого.
– Пантеист, что ли? – усмехнулся Крыжов. – Мне, собственно, всё равно. Я в Боженьку не верую. А спросил вот зачем. Совет хочу дать. Коли вы по‑всякому веровать можете, то побудьте‑ка пока старообрядцем. Пускай не шибко богомольным, у городских это часто бывает, но говорите всем, что вы из староверческой семьи. Иначе ничего путного из вашего вояжа не получится. С «табашником‑щепотником» никто и говорить не станет. Так что сигарки ваши припрячьте, а как въедем в деревню, перекреститесь двоеперстно, не щепотью. Умеете? Нет, неправильно! Мало сложить средний и указательный, нужно ещё из трёх остальных «троицу» построить. Вот так, – показал он.
Совет был неглуп. Выпустив последнюю струйку ароматного дыма, Фандорин велел Масе убрать курительные принадлежности на самое дно чемодана.
|
|
|
– Почему местные с вами‑то разговаривают? – спросил Эраст Петрович. – Вы ведь раскольником не прикидываетесь?
– Я другое дело. Я ссыльный, а значит, по‑ихнему, от царя пострадал. Поэтому мне доверяют и даже на мою махорку не серчают.
– А у меня старообрядчество вызывает восхищение! – воскликнул Алоизий Степанович, которому, видимо, нужно было поминутно чем‑то восхищаться. – Это настоящее, исконное русское христианство. И дело не в обряде, а в духе. Православие – вроде департамента при правительстве, служит не столько Богу, сколько кесарю. Что это за Христова вера, если её кесари поощряют? А раскол от государства держится наособицу. Только такою – нагой, гонимой, бессвященной – и должна быть настоящая вера! Не в пышных храмах она живёт, не на епископских подворьях, а в душах. Здешние жители сплошь беспоповцы, сами службы служат, в домашних молельнях. Свободный выбор и радение за свои убеждения – вот что такое староверие!
Его помощник только скривился.
– Косность, суеверие и тупое мужицкое упрямство. Лучше сдохнут, а нового в свою убогую жизнь не пустят. Помяните моё слово, ещё дождёмся из‑за переписи гарей.
|
|
|
– Каких г‑гарей? – спросил Эраст Петрович.
– А это когда раскольники сами себя сжигают. Как во времена протопопа Аввакума. Тут по лесам, по скитам не одна тыща народу с молитовкой да песнопением заживо сгорела. И в восемнадцатом столетии, и при Николае Палкине, когда тот начал раскол прижимать. Старики со старухами помнят. Я‑то по деревням много езжу, слышу разговоры. Для раскольника переписные листки – Антихристова печать. Знаете, как они говорят? Нечистый перед концом света хрестьянские души считает, чтоб ни одна не спаслась. Ходят кликуши, баламутят народ. Кто призывает в огонь, кто в землю живьём, а самые благостные – запоститься , то есть голодом себя уморить.
– Ну, до этого не дойдёт, – махнул рукой Кохановский. – Поговорят и успокоятся. Боюсь только, как бы перепись не сорвали.
– Конечно, успокоятся, – с видимым сожалением признал Крыжов. – Без искры даже сухой хворост не займётся. Эх, кабы во времена наших идиотских хождений в народ этакий подарок от властей. Уж мы бы мужичка колыхнули! А так только зря пропали, и какие люди! Один Сергей Геннадьевич всех нынешних эсдеков стоил…
– Кто‑кто? – удивился Алоизий Степанович, Фандорин же посмотрел на бывшего ссыльного с новым интересом.
|
|
|
Вопрос так и остался без ответа – Крыжов не слишком церемонился со своим начальником.
Поменяв тему, Лев Сократович спросил, не был ли случайно господин Кузнецов в Москве, когда там на Ходынском поле передавили кучу народу. А когда узнал, что да, был и видел все собственными глазами, принялся жадно выспрашивать подробности.
Фандорин отвечал неохотно – у него с Ходынкой были связаны тягостные воспоминания, но Лев Сократович не отставал и лишь приговаривал: «Хорошо! Ах, как хорошо!»
– Да что ж тут хорошего, п‑позвольте спросить? – рассердился наконец рассказчик. – Полторы тысячи убитых, несколько тысяч покалеченных!
– Ещё одна пробоина в корабле дураков. Скорей потонет, – отрезал Крыжов и так расстроил этим людоедским высказыванием главного уездного статистика, что тот захлопал ясными, близорукими глазами и ни к селу ни к городу залепетал про погоду:
– Какой тут климат удивительный! Тысяча вёрст к северу от Москвы, а на десять градусов теплее! Поразительная теплынь! Уже целую неделю держится! Мне рассказывали старожилы, что такого января не бывало с тысяча восемьсот…
– Пора, едем, – прервал его Крыжов, поднимаясь. – Оттепель эта чёртова некстати. На реке, где ключи бьют, лёд подтаял. Я‑то гляжу, куда еду, а если кто спьяну или без понятия, запросто провалится.
И ведь накаркал, недобрый человек.
Катастрофия
Река сузилась, огибая каменный утёс, потом снова расправила берега. Мохнатый конёк с разбегу вылетел из‑за поворота и, всхрапнув, прянул в сторону – Эраст Петрович едва успел ухватиться за край саней, Маса же и вовсе кубарем полетел в снег.
Картина, открывшаяся взору путешественников, была пугающей и в первый миг малопонятной, даже абсурдной.
Под самым обрывом во льду зиял разлом, в котором колыхалась тёмная вода. Из воды тянулся брезентовый повод, в который изо всех сил вцепился тощий, долговязый человек в чёрном. Сзади стоял ещё один, в таком же одеянии, но низенький и очень толстый – он тянул долговязого за пояс. Эрасту Петровичу эта сцена напомнила народную сказку про репку, лишь внучки да кошки с мышкой не хватало, но многоопытный Лев Сократович сразу понял, в чём дело:
– Тьфу! Болваны долгополые! Упустили под лёд и коня, и сани.
Толстый обернулся, увидел людей и жалобно крикнул, налегая на букву «о»:
– Люди добрые! Помогайте, тяните! Катастрофия! Лошадь потонула! Сани! Имущество! Шуба лисья!
Это был священник, причём немалого звания, если судить по богатому золочёному кресту, по щекастой физиономии, по добротной шерстяной рясе. Второй тоже обернулся, разинул рот. Этот был совсем молодой, с жидкой пшеничной бородкой, в огромных стоптанных валенках.
– Дьякон, дурья башка, не выпускай! – накинулся на него толстый, ткнул кулаком в спину. – Тяни ты, тяни! Подсобляй, православные!
Фандорин хотел вылезти из саней, но Лев Сократович остановил его движением руки.
– Давно провалились? – спокойно спросил он.
– Полчаса‑то будет, – бойко ответил дьякон, с любопытством разглядывая незнакомцев.
Из вторых саней с причитаниями выскочил Кохановский.
– Отец Викентий! Господи, как же это? Ах, ах! Что же вы, господа, помочь нужно! Это наш благочинный, отец Викентий! Лев Сократович, Эраст Петрович, хватайтесь!
– Бесполезно, – отрезал Крыжов. – Лошадь потопла, а сани мы не вытащим. Отпускай вожжи, дьякон.
Молодой священнослужитель охотно послушался, и повод соскользнул в воду. Благочинный только охнул.
– У меня там сундук! В нём облачение, бельё козьего пуха, сорочки! И шуба, шуба! Жарко стало, скинул! Всё ты, Варнава! – замахнулся он на дьякона. – Куда гнал, стручок лузганый? Ныряй теперь, доставай!
Варнава шмыгнул носом и попятился. Лезть в ледяную воду ему не хотелось.
– Не достанет, – сказал Лев Сократович. – Здесь омут, и ключ со дна бьёт. Потому и подтаяло. Коль взялись ехать по реке, лёд чувствовать нужно… Ладно, господа, время. Нужно в Денисьево засветло попасть.
Он дёрнул за поводья, отводя лошадь подальше от опасного места.
– Погодите! – возопил отец Викентий. – А мы‑то? Мы‑то как же? Без средства передвижения, без тёплого одеяния!
Но Крыжов был невозмутим:
– Ничего. До деревни двенадцать вёрст, мороза нет. Дотрусите как‑нибудь. Разогреетесь.
– Грешное говорите! – ещё пуще взволновался благочинный. – Какое непочтение к особам духовного звания! Я вас не велю к причастию допускать!
– Нно, пошёл! – прикрикнул Лев Сократович на замешкавшего конька. – Что мне ваше причастие? Я атеист. Господин Кохановский тоже не из богомольцев. Кузнецов – раскольник. А его азиат, надо полагать, и вовсе барану или верблюду молится.
На помощь священнику пришёл гуманный Алоизий Степанович:
– При чём тут религия? Нельзя бросать людей в беде! Мы можем потесниться.
– Вы в статистической комиссии распоряжайтесь, – не поддавался Крыжов. – А на реке уж позвольте мне. Нельзя лошадей перегружать, надорвём. Нам ещё до верховьев добираться.
Не уступал и Кохановский. Завязалась дискуссия, сопровождаемая то жалобными, то возмущёнными возгласами благочинного. Дьякон‑то помалкивал. Шмыгал носом, с любопытством вертел головой, наблюдая за спорящими. Его, в отличие от отца Викентия, перспектива двенадцативерстной пешей прогулки, видимо, не пугала.
– Хорошо! Предлагаю решить вопрос демократическим путём! – предложил Алоизий Степанович. – Думаю, вы, как прогрессивный человек, согласитесь. Проголосуем: брать их с собой или не брать.
– Я за! – сразу крикнул благочинный.
– Церковь выступает против всеобщего избирательного права, – напомнил ему Крыжов. – Так что святые отцы не участвуют. Я – против.
– Я тозе, – решительно поддержал его Маса. – Росядь – дзивое сусетво, её дзярко. Этот черовек сриськом торустый, – показал он на отца Викентия.
– Не толстый, а тучный, – обиделся тот и горько посетовал. – Эх, господа демократы, нехристю косоглазому электоральные права выделили, а исконных русаков побоку? Доверь вам Русь‑матушку! – Он воздел руки к Фандорину. – На вас единственно уповаю! Хоть вы и старой веры, но ведь одному Христу ревнуем!
– П‑право, господа, едем. Мы и так потеряли много времени, – примирительно сказал Эраст Петрович. – Чтобы не перегружать лошадей, будем ехать по очереди. Вы, святой отец, пожалуйте в наши сани, а вы, отец дьякон, во вторые. Залезайте под полость, грейтесь. Я пойду рядом, а через версты две п‑поменяемся.
– Истинное являете милосердие, – чуть не прослезился благочинный, скорей пролез под медвежью шкуру и тут же сменил тон. – Ну, чего ждём? Трогайте!
Не прошло и десяти минут, как Фандорин горько пожалел о своём человеколюбии. Пока отец Викентий жаловался, как тяжко благочинствовать над округом, где православных почти нет, а сплошь одни раскольники, было ещё терпимо, даже познавательно. Но потом у отогревшегося представителя правящей церкви возникла блестящая идея: раз слушателю деваться все равно некуда, не помиссионерствовать ли, не спасти еретическую душу?
На чёрствого Крыжова он порох тратить не стал, взялся за Эраста Петровича, очевидно, сочтя его самым слабым звеном в цепи иноверцев и атеистов.
– Как вас по имени‑отчеству? Из каких же раскольников будете? – вкрадчиво спросил отец Викентий. – Обличье у вас не нашенское.
– Эраст Петрович. Я м‑московский, – ответил Фандорин и, вспомнив, что раскольники имеют в Первопрестольной собственное место обитания, прибавил: – Из Рогожской слободы.
– А‑а, москвич. То‑то я слышу – говор грубый, всё «а» да «а», будто собака лает. Рогожские старообрядцы не то что здешние, вы священство признаете, своего епископа имеете. Начальствопочитание это хорошо, это уже пол‑веры. По лицу и манерам вашим, любезный Ерастий Петрович, видно, что человек вы книжный и просвещённый. Как же это вы троеперстие отвергаете? Разве не сказано чёрным по белому: «Перве убо подобаетъ ему совокупити десныя руки своея первыя три персты, во образъ Святыя Троицы»? А ещё дозвольте вас про патриарха Никона спросить, который для ваших единоверцев хуже диавола. Разве не исполнил сей муж задачу великую, государственную, когда сызнова воссоединил все церкви византийского корня, да привёл их под сень московскую? Разве не должны мы, славяне, возблагодарить…
Маса, зажатый в самый угол саней упитанным отцом Викентием, не выдержал и сказал по‑японски:
– Садитесь на моё место, господин. Я разомну ноги. – И проворно вылез, отретировался назад, ко вторым саням.
Комментарий священника был таков:
– Не выдержало ухо басурманово благочестивой речи. Тоже ещё и об этом задуматься вам не мешало бы. Если нехристю слова мои поперёк сердца, значит, они и черту не угодны. А сие, согласно законам логики, означает, что они угодны Господу. Вот и рассудите как умный человек: коли мои слова богоугодны, так, стало быть, в них истина… Я вижу в вашем взоре сомнение?
– Нет‑нет. Мне просто нужно сказать два слова г‑господину Кохановскому, – пробормотал Эраст Петрович и тоже отстал, прибился к задним саням.
Там, оказывается, тоже говорили о божественном.
– Красота‑то, красота какая! – восхищался дьякон. – Как это люди есть, кто в Бога не верует? Видал я на картинках творения прославленных художников. Отменно хороши – нечего сказать. Но что их творения, хоть бы даже самого господина Айвазовского, против вот этого? – обвёл он рукой берега, реку, небо. – Как лужица малая против океана!
– Это верно, это вы замечательно верно сказали! – признал Кохановский.
– То‑то что верно. – И Варнава запел звонким дискантом 23‑ий псалом. –
Господня земля, и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней!
Той на морях основал ю есть и на реках уготовал ю есть!
Маса припустил обратно к первым саням. От поспешности и непривычки к валенкам споткнулся, еле удержался на ногах, и дьякон, оборвав пение, заливисто расхохотался – так развеселил его неуклюжий инородец.
Вдали, над высоким берегом, показались дома деревни Денисьево: большущие, с крошечными резными оконцами. Из труб к небу тянулись белые столбы дыма.
Внезапно передние сани остановились – возница резко натянул поводья.
– Кохановский, слышите? – крикнул Лев Сократович, приподнявшись на облучке. – Собаки воют. Странно.
Позор на всю Европу
И действительно, по всей деревне, словно сговорившись, выли псы. Никаких других звуков не было: ни голосов, ни шума работы – лишь унылый, безутешный хор собачьей тоски.
– Что у них там стряслось? – недоуменно спросил Крыжов, трогая с места. – Померли, что ли?
Нет, не померли.
Когда сани подкатили к околице, из ближнего дома выскочила старуха и, мелко семеня, побежала куда‑то по улице. На приезжих не оглянулась, что для жительницы захолустной деревни было удивительно.
Лев Сократович окликнул её:
– Эй, старая!
Но бабка не остановилась.
Тогда Кохановский соскочил с облучка, бросился вдогонку.
– Почтеннейшая! Мы из уезда, по поводу переписи! Где бы найти старосту?
При слове «перепись» старуха наконец обернулась, и стало видно, что её лицо искажено то ли горем, то ли страхом. Она перекрестилась двумя пальцами, громко пробормотала: «Тьфу на тебя!» и, не ответив, юркнула за угол ближайшего дома.
– Что за чёрт, – растерянно пролепетал Алоизий Степанович.
Фандорин с интересом рассматривал поселение.
Староверческая деревня была очень мало похожа на обычные, среднерусские. Во‑первых, впечатлял размер построек. Даже зажиточные крестьянские семейства где‑нибудь на Рязанщине или Орловщине не имеют таких домов: высоченных, в два – два с половиной этажа, с десятком окон по фасаду, а на некоторых поверху ещё и резные балкончики. Во‑вторых, совсем не было заборов. Сосед от соседа здесь не отгораживался. А больше всего поражала опрятность и ухоженность. Ни покосившихся крыш, ни куч мусора, ни кривых сарайчиков. Всё добротное, крепкое, аккуратное. Из‑за затянувшейся оттепели снег на улице почти всюду потаял, но раскисшая грязь была присыпана жёлтым песком, и полозья скрипеть скрипели, но не вязли, не застревали. Ближе к центру дома стали ещё лучше – на каменном подклете, с кружевными занавесками на окнах.
– Почему эта деревня такая богатая, господин? – спросил Маса.
– Потому что здесь никогда не было помещиков. Кроме того, приверженцы этой веры не пьют водки и много работают.
Японец одобрил:
– Хорошая вера. Похожа на секту Нитирэн. Такая же дисциплинированная. Смотрите – все собрались на площади. Наверное, какой‑нибудь священный праздник.
Эраст Петрович повернул голову и, действительно, увидел впереди подобие небольшой площади, на которой густо стоял народ. Все столпились перед домом с червлёной крышей и нарядно проолифенными стенами. Сквозь тихий гул мужских голосов пробивались бабьи причитания и плач.
– Фуражки понаехали, – объявил Крыжов, встав на облучок и глядя поверх голов. – Стряслось у них тут что‑то. А ну, блюстители веры! – крикнул он на задних. – Расступись! Дорогу начальству!
В толпе заоборачивались. Увидели городских людей, попа в чёрной рясе и быстро, словно боясь запачкаться, шарахнулись в стороны. Открылся проход, по которому вылезшее из саней «начальство» двинулось вперёд.
У деревенских на лицах появилось одинаковое выражение – смесь насторожённости и брезгливости. Когда отец Викентий, важно переваливавшийся с боку на бок, задел рукавом рясы белобрысого мальчонку, мать подхватила малыша и прижала к себе.
Наконец, пробились к дому.
Обособленно от всех, словно по ту сторону невидимого барьера, стояла небольшая группа людей: двое в форме и ещё двое одетых по‑городскому.
– Это наш исправник, – на ходу пояснил Эрасту Петровичу статистик, показывая на мужчину, вытиравшего платком распаренную лысину. – А в чёрной шинели – Лебедев, следователь. Раз приехал в Денисьево – значит, преступление, и нешуточное… Приветствую вас, Христофор Иванович! Что здесь такое?
Следователь оглянулся.
– Алоизий Степанович? По переписным делам пожаловали? Ох, не ко времени.
Дата добавления: 2020-04-08; просмотров: 156; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!