Тема 7. Герман Гессе. Степной волк.
Текст 1. Структура человеческого Я.
Мотив волка-оборотня, «вервольфа» широко представлен в фольклоре. Охарактеризуйте его мифологические основы и его переосмысление в романе Гессе. Вспомните произведения, в которых, как и в романе Гессе, ставится вопрос о двойниках, о «расщеплении» человеческой личности («Портрет Дориана Грея», «История Джекила и Хайда», «Улисс», «В поисках утраченного времени» и др.). Сравните их, используя материал учебника С. Н. Бройтмана «Историческая поэтика» (раздел третий, главы 1 и 2). Каким должен быть путь обратного «собирания» распавшейся человеческой личности? По доступным источникам ознакомьтесь с положениями аналитической психологии Юнга, касающимися процесса индивидуации.
Прокомментируйте фрагмент, подумайте, что имеет в виду Гарри, говоря о распаде своей личности. Сопоставьте предложенный фрагмент с эпизодом в магическом театре, когда Гарри смотрится в волшебное зеркало.
– Гермина, – воскликнул я измученно, – посмотри на меня, я же старый человек!
– Маленький мальчик – вот кто ты. И точно так же, как ты ленился учиться танцевать, пока чуть не упустил время, ты ленился учиться любить. О, любить идеально, трагически – это ты, друг мой, умеешь, конечно, как нельзя лучше, не сомневаюсь, что да, то да! Теперь ты научишься любить еще и обыкновенно, по-человечески. Почин-то уж сделан, скоро тебя можно будет пустить на бал. Только вот бостон надо будет тебе еще выучить, этим и займемся завтра. Я приду в три часа. Кстати, как тебе понравилась здешняя музыка?
|
|
|
– Очень понравилась.
– Вот видишь, это тоже прогресс, ты кое-чему научился. До сих пор ты терпеть не мог всей этой танцевальной и джазовой музыки, она была для тебя недостаточно серьезна и глубока, а теперь ты увидел, что ее вовсе не нужно принимать всерьез, но что она может быть очень милой и завлекательной. Между прочим, без Пабло всему этому оркестру грош цена. Он их ведет, он им поддает жару.
Если граммофон губил атмосферу аскетичной духовности в моем кабинете, если американские танцы врывались в мой цивилизованный музыкальный мир, как какая-то помеха, как что-то чужое и разрушительное, то и в мою так четко очерченную, так строго замкнутую доселе жизнь отовсюду врывалось что-то новое, страшное и сумбурное. Трактат о Степном волке и Гермина были правы в своем учении о тысяче душ, наряду со всеми прежними во мне ежедневно обнаруживались какие-то новые души, они ставили требованья, поднимали шум, и я четко, как на картине, увидел в каком самообмане пребывал до сих пор. Придавая значение лишь тем считанным своим способностям и навыкам, в которых случайно оказался силен, я нарисовал портрет Гарри и жил жизнью Гарри, который был всего-навсего очень тонким специалистом по части поэзии, музыки и философии, а все остальное в своей личности, весь прочий хаос своих способностей, инстинктов, устремлений воспринимал как обузу и окрестил Степным волком.
|
|
|
Между тем это освобождение от самообмана, этот распад моей личности отнюдь не были всего лишь приятным и занятным приключеньем, а были, напротив, порой остроболезненны, порой почти нестерпимы. Поистине адски звучал порой граммофон в этом окруженье, где все было настроено на совсем другие тона. И подчас, отплясывая уанстепы в каком-нибудь модном ресторане, среди всех этих элегантных бонвиванов и авантюристов, я казался себе изменником, предавшим все, что было у меня в жизни святого и дорогого. Оставь меня Гермина хоть на неделю в одиночестве, я незамедлительно пустился бы наутек от этих смешных потуг на бонвиванство. Но Гермина всегда была рядом; хотя я видел ее не каждый день, она зато неизменно видела меня, направляла, охраняла, разглядывала – и все мои яростные мысли о бунте и бегстве с усмешкой угадывала по моему лицу.
По мере разрушения того, что я прежде называл своей личностью, я начал понимать, почему я, несмотря на все свое отчаяние, так ужасно боялся смерти, и стал замечать, что и этот позорный и гнусный страх смерти был частью моего старого, мещанского, лживого естества. Этот прежний господин Галлер, способный сочинитель, знаток Моцарта и Гете, автор занимательных рассуждений о метафизике искусства, о гении и трагизме, о человечности, печальный затворник своей переполненной книгами кельи, был подвергнут последовательной самокритике и ее не выдержал. Этот способный и интересный господин Галлер ратовал, правда, за разум и человечность и протестовал против жестокости войны, однако во время войны он не дал поставить себя к стенке и расстрелять, что было бы логическим выводом из его мыслей, а нашел какой-то способ существования, весьма, разумеется, пристойный и благородный, но какой-то все-таки компромисс. Он был, далее, противником власти и эксплуатации, однако в банке у него лежало множество акций промышленных предприятий, и проценты с этих акций он без зазрения совести проедал. И так было во всем. Ловко строя из себя презирающего мир идеалиста, грустного отшельника и негодующего пророка, Гарри Галлер был, в сущности, буржуа, находил жизнь, которую вела Гермина, предосудительной, сокрушался о ночах, растраченных в ресторанах, о просаженных там талерах, испытывал угрызения совести и отнюдь не рвался к своему освобожденью и совершенству, а наоборот, всячески рвался назад, в те удобные времена, когда его духовное баловство еще доставляло ему удовольствие и приносило славу. Точно так же вздыхали об идеальных довоенных временах презираемые и высмеиваемые им читатели газет, потому что это было удобнее, чем извлечь какой-то урок из выстраданного. Тьфу, пропасть, он вызывал тошноту, этот Гарри Галлер! И все-таки я цеплялся за него или за его уже спадавшую маску, за его кокетство с духовностью, за его мещанский страх перед всем беспорядочным и случайным (к чему принадлежала и смерть) и язвительно-завистливо сравнивал возникающего нового Гарри, этого несколько робкого и смешного дилетанта танцзалов, с тем прежним, лживо-идеальным образом Гарри, в котором он, новый Гарри уже успел обнаружить все неприятные черты, так возмутившие его тогда, у профессора, в портрете Гете. Он сам, прежний Гарри, был точно таким же по-мещански идеализированным Гете, этаким героем с чересчур благородным взором, светилом, которое сверкает величием, умом и человечностью, как бриллиантином, и чуть ли не растрогано благородством своей души! Сильно, однако, пообветшал, черт возьми, этот прелестный образ, в очень уж развенчанном виде представал ныне идеальный господин Гарри! Он походил на сановника, ограбленного разбойниками, который остался в драных штанах и поступил бы умней, если бы теперь вошел в роль оборванца, но вместо этого носит свои лохмотья с такой миной, словно на них все еще висят ордена, и плаксиво притязает на утраченную сановность.
|
|
|
|
|
|
Гарри Галлер определяет сам себя как «всего лишь буржуа». Подумайте над сходствами и различиями в трактовках буржуазного мира у Гессе и Томаса Манна. Как связывает Гессе драму Степного волка с ситуацией европейской культуры?
Текст 2. Музыка
Вспомните эпизоды, в которых герои романа рассуждают о музыке, слушают ее или двигаются под музыку. Какую музыку любит, а какую не любит Гарри Галлер? Как меняются его музыкальные пристрастия? По доступным источникам ознакомьтесь с основными концепциями философии музыки: пифагорейски-платоновской, романтической, шопенгауэровской, вагнерианской, ницшеанской. С какой из них в наибольшей степени связана музыкальная рефлексия Гарри? Прокомментируйте фрагмент:
Моросящий дождь, разбрызгиваясь на холодном ветру, звякал о фонари и светился стеклянным блеском, когда я вышел на затихшую улицу. Куда теперь? Если бы в этот миг совершилось чудо и могло исполниться любое мое желание, передо мной сейчас оказался бы небольшой красивый зал в стиле Людовика Шестнадцатого, где несколько хороших музыкантов сыграли бы мне две-три пьесы Генделя и Моцарта. Сейчас это подошло бы к моему настроению, я смаковал бы эту холодную, благородную музыку, как боги – нектар. О, если бы сейчас у меня был друг, друг в какой-нибудь чердачной клетушке, и он сидел бы, задумавшись, при свече, а рядом лежала бы его скрипка! Я прокрался бы в ночную его тишину, бесшумно пробрался бы по коленчатым лестницам, я застал бы его врасплох, и мы отпраздновали бы несколько неземных часов беседой и музыкой! Когда-то, в былые годы, я часто наслаждался этим счастьем, но и оно со временем удалилось и ушло от меня, между теми днями и нынешними пролегли увядшие годы.
Я неторопливо направился к дому, подняв воротник пальто и упирая трость в мокрую мостовую. Как бы медленно я ни шагал, все равно слишком скоро я сидел бы в своей мансарде, в этих мнимо родных стенах, которых не любил, но без которых не мог обойтись, ибо прошли времена, когда мне ничего не стоило прошататься зимой всю ночь под дождем. Что ж, так и быть, ничто, решил я, не испортит мне хорошего вечернего настроения, ни дождь, ни подагра, ни араукария, и пусть не было камерного оркестра и не предвиделось никакого одинокого друга со скрипкой, та дивная мелодия все-таки звучала во мне, и я мог, напевая вполголоса с ритмичными передышками, приблизительно ее воспроизвести. Я задумчиво шагал дальше. Нет, свет не сошелся клином ни на камерной музыке, ни на друге, и смешно было изводить себя бессильной тоской по теплу. Одиночество – это независимость, его я хотел и его добился за долгие годы. Оно было холодным, как то холодное тихое пространство, где вращаются звезды.
Когда я проходил мимо какого-то ресторана с танцевальной площадкой, меня обдало лихорадочной джазовой музыкой, грубой и жаркой, как пар от сырого мяса. Я на минуту остановился; как ни сторонился я музыки этого рода, она всегда привлекала меня каким-то тайным очарованием. Джаз был мне противен, но он был в десять раз милей мне, чем вся нынешняя академическая музыка, своей веселой, грубой дикостью он глубоко задевал и мои инстинкты, он дышал честной, наивной чувственностью.
Минуту я постоял, принюхиваясь к кровавой, пронзительной музыке, злобно и жадно вбирая в себя атмосферу наполненных ею залов. Одна половина этой музыки, лирическая, была слащава, приторна, насквозь сентиментальна, другая половина была неистова, своенравна, энергична, однако обе половины наивно и мирно соединялись и давали в итоге нечто цельное. Это была музыка гибели, подобная музыка существовала, наверно, в Риме времен последних императоров. Конечно, в сравнении с Бахом, Моцартом и настоящей музыкой, она была свинством – но свинством были все наше искусство, все наше мышление, вся наша мнимая культура, если сравнивать их с настоящей культурой. А музыка эта имела преимущество большой откровенности, простодушно-милого негритянства, ребяческой веселости. В ней было что-то от негра и что-то от американца, который у нас, европейцев, при всей своей силе, оставляет впечатление мальчишеской свежести, ребячливости. Станет ли Европа тоже такой? Идет ли она уже к этому? Не были ли мы, старые знатоки и почитатели прежней Европы, прежней настоящей музыки, прежней настоящей поэзии, не были ли мы просто глупым меньшинством заумных невротиков, которых завтра забудут и высмеют? Не было ли то, что мы называем «культурой», духом, душой, не было ли то, что мы называем прекрасным и священным, лишь призраком, не умерло ли давно то, что только нам, горстке дураков, кажется настоящим и живым? Может быть, оно вообще никогда не было настоящим и живым? Может быть, то, о чем хлопочем мы, дураки, было и всегда чем-то несбыточным?
Как известна, философская рефлексия по поводу музыки в особенности характерна для немецкой культурной традиции. Герой Гофмана рассуждает о том, что человечество состоит из музыкантов и «хороших людей», но «плохих или вовсе не музыкантов». «Хорошие люди» – это, как можно понять, «филистеры»: мещане, бюргеры, добропорядочные буржуа. При этом несомненно, что развитие музыкальной культуры в Европе, а особенно в Германии, теснейшим образом связано с городской средой, с практикой музицирования, бывшей частью бюргерской культуры. Поразмышляйте об этом.
Тема 8. Американская литература 1920-х. Фицджеральд, Хемингуэй, Фолкнер
Двадцатые годы в США называют «ревущими» (roaring). Другое известное определение этого периода – «век джаза». Подумайте о содержании этих определений.
По доступным источникам (Википедия и др.) ознакомьтесь с основными фактами культурной, общественной и политической жизни США 1920-х.
Обратите внимание на вопросы о введении в США «сухого закона» и его последствиях; об американцах в Европе (особенно в Париже), о причинах Великой Депрессии 1929 года. Что было специфичным для США 20-х годов по сравнению со странами Европы?
Подумайте, были ли в российской истории периоды, в чем-то перекликающиеся с «ревущим десятилетием» в США.
В дополнение к программным произведениям, вспомните известные вам книги, посвященные Америке и американцам 20-х или написанные в это время: «По эту сторону рая» (1920) и «Великий Гэтсби» (1925) Фицджеральда, рассказы Дороти Паркер, прозу Томаса Вулфа, «Уайнсбург, Огайо» (1919) Шервуда Андерсона, «Главную улицу» (1920) Синклера Льюиса, произведения Хемингуэя («Фиеста» (1926), «Мужчины без женщин» (1927), «Прощай, оружие!» (1929), «Праздник, который всегда с тобой» (1964)), «Мост короля Людовика Святого» (1927) Торнтона Уайлдера, «Манхэттен» (1925), «42-я параллель» (1930) и «1919» (1932) Джона Дос Пассоса, драматургию Юджина О’Нила («Любовь под вязами», 1924).
Интересно сопоставить кинематографические образы эпохи в фильмах 20-х годов («Малыш», «Парижанка», «Золотая лихорадка», «Цирк» с участием Чарли Чаплина, «Алчность» (1924) фон Штрогейма) и в фильмах, снятых позднее: «Судьба солдата в Америке» (1939, оригинальное название – The Roaring Twenties) Рауля Уолша, «Великий Гэтсби» (1974) Джека Клейтона, «Однажды в Америке» (1983) Серджо Леоне, «Клуб «Коттон»» (1984) Фрэнсиса Форда Копполы, «Чикаго» (2002) Роба Маршалла, «Полночь в Париже» (2011) Вуди Аллена, «Великий Гэтсби» (2013) База Лурмана.
Дата добавления: 2020-04-08; просмотров: 105; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!