Гражданство и национальная идентичность

⇐ ПредыдущаяСтр 27 из 45Следующая ⇒

Вплоть до середины 80-х годов казалось, что история перешла в кристаллическое состояние «posthistoire». Этим словом Арнольд Гелен характеризовал то примечательное чувство, что все изменяется, но ничего больше не происходит. Rien ne va plus—как полагали, ничего и в самом деле неожиданного больше произойти не может. Под стеклянным колпаком системных оков все возможности казались лишенными своей привлекательности, все альтернативы—замороженными, а еще открытые варианты выбора — бессмысленными. Со временем это настроение изменилось. История вновь пришла в движение, она приобретает ускорение и даже перегревается. Новые проблемы смещают старые перспективы. Но что еще важнее—они открывают перспективы на будущее, исходя из которых мы вообще вновь оказываемся способны различать практические альтернативы.

Три исторических движения нашей приобретшей мобильность эпохи затрагивают отношение граждан ства и национальной идентичности:

1) Немецкое объединение, освобождение восточно- и среднеевропейских государств от советской опеки и распространяющиеся по всей Восточной Европе национальные конфликты придают неожиданную актуальность вопросу о будущем национального госу

дарства.

2) Становление Сообщества Европейских Государств, важной вехой которого является вступление в силу в 1993 году соглашения об общем внутреннем рынке, по-новому освещает отношение национального государства к демократии: демократические про-

209

цессы в рамках национальных государств безнадежно отстают от [процессов ] экономической интеграции, происходящих на наднациональном уровне.

3) Гигантская миграционная волна из бедных регионов Востока и Юга, с которой в ближайшие годы еще сильнее придется столкнуться Западной Европе, придает проблеме беженцев новые масштаб и настоятельность. Тем самым обостряется противоречие между универсалистскими основоположениями демократического правового государства, с одной стороны, и партикуляристскими требованиями сохранения цельности установившихся форм жизни — с другой.

Эти три темы служат поводом для понятийного прояснения некоторых нормативных установок, которые помогают нам лучше понять сложное отношение гражданства и национальной идентичности*.

I. Прошлое и будущее национального государства.

События в Германии и в восточноевропейских странах придали новый поворот дискуссии, которая уже давно велась в Федеративной Республике, по поводу пути к «постнациональному обществу»**. Многие интеллектуалы выражали, в частности, сожаление в связи с дефицитом демократизма в ходе объединения, которое было осуществлено на административном и экономическом уровне без участия граждан; сегодня им адресуют упреки в «постнациональном высокомерии». Эти разногласия по поводу способа и сроков государственного объединения имеют своим источником не только противоположные настроения спорящих партий, они объясняются также и использованием непроясненных понятий. Одна сторона понимает присоединение пяти новых земель к Фсде-

* Я благодарю Ингеборг Маус и Клауса Понтера за критические предложения и импульсы к размышлению.

** Glotz P. Der Irrweg des Nalionalstaats. Stuttgart, 1990. J. Haberrnas. Vergangenheit als Zukunft. Zurich, 1991.

210

ративной Республике как восстановление единства национального государства, расчлененного четыре десятилетия назад; с этой точки зрения нация выступает как дополитическое единство, как сообщество исторической судьбы. Другая сторона понимает государственное объединение как восстановление демократии и правового государства на той территории, где начиная с 1933 г. гражданские права были так или иначе лишены силы; с этой точки зрения старая Федеративная Республики — не менее, чем новая, — была нацией граждан. В этом республиканском словоупотреблении понятие нации как субъекта государства (staatsnation) теряет как раз те коннотации дополи-тической народности, которые сопровождали выражение «национальное государство» в Европе периода Нового времени. Исчезновение семантической связки между [понятиями] гражданства и национальной идентичности отражает тот факт, что сегодня, с превращением Европейского сообщества в политический союз, постепенно исчезает и классическая форма национального государства. Об этом говорит и экскурс в историю его возникновения в начале Нового времени. В Европе периода Нового времени оказалось неспособной к самостабилизации старая форма империи, объединяющей множество народов, — империи, продолжавшей существовать в виде старой Римской империи германской нации или Российской и Османской империй*. Среднеевропейский пояс городов дал вторую, федеративную структуру формирования государств. Прежде всего в Швейцарии возникла такая федерация, которая оказалась достаточно сильной для того, чтобы снять этнические напряжения мультикультурного гражданского союза. Но лишь третья форма—централизованное территориальное государство—для европейской системы государств

* Ср. по поводу дальнейшего М. R. Ixpsius. Der europaische Nationalstaat, in: ders., Interessen, Ideen und Instutitionen. Opladen, 1990, 256 ff.

211

надолго приобрела структурирующую силу. Это государство—как в Португалии, Испании, Франции, Англии и Швеции—вначале возникло из королевств и позднее, в ходе демократизации по французскому образцу, приобрело форму национального государства. Эта государственная формация обеспечила рамочные условия, в которых капиталистическая система хозяйствования смогла распространить свое влияние на весь мир. А именно—национальное государство сформировало инфраструктуру для управления, воспитанного в духе правового государства, и предоставило гарантии существования определенного пространства индивидуальной и коллективной деятельности, свободного от государственного вмешательства. Наконец, оно (и это нас интересует прежде всего) создало основу для формирования культурной и этнической гомогенности, благодаря которой с конца XVIII в. смогла осуществиться демократизация государственной системы—хотя, конечно, ценой подавления и изоляции национальных меньшинств. Национальное государство и демократия—близнецы, порожденные французской революцией. В культурном плане они стоят в тени национализма.

Это национальное сознание есть способ культурной интеграции, специфичный именно для Нового времени. Политическое сознание национальной принадлежности возникает из определенной динамики, которая только тогда способна охватить население, когда это последнее уже вырвано из своих сословных социальных связей благодаря процессам экономической и общественной модернизации, когда оно, следовательно мобилизовано и разобщено в одно и то же время. Национализм — такая формация сознания, которая предполагает отфильтрованное через историографию и рефлексию усвоение культурных традиций. Он возникает в среде образованной буржуазной публики и распространяется через каналы современной массовой коммуникации. И то и другое—литератур-

212

ное опосредование и публицистическое распространение—придает национализму искусственные черты; будучи некоторого рода конструктом, он изначально предрасположен к манипулятивным злоупотреблениям, осуществляемым политическими

элитами.

История возникновения национального государства отражается в истории понятия «нация»*. У римлян «Natio» — имя богини рождения и происхождения. Слово «нация» относится, так же как и «gens» и «роpulus» и в противоположность «civitas», к тем народностям (часто — «диким», «варварским» или «языческим» народам), которые еще не организованы в качестве политических союзов. В соответствии с этим классическим словоупотреблением нации представляют собой родовые сообщества, которые интегрированы географически—через поселение и соседство — и культурно — благодаря общности языка, обычаев и традиций,— но еще не обладают государственной организацией, которая бы интегрировала их политически. В этом значении «нация» сохраняется на протяжении средневековья и в XV в. входит в народные языки. Даже Кант еще говорит: «То множество, которое признает себя объединенным в гражданское целое благодаря общему происхождению, называется нацией (gens)». Но уже в период раннего Нового времени возникает конкурирующее словоупотребление: нация как носитель суверенитета. Сословия репрезентируют перед «королем» «нацию». С середины XVIII в. оба значения—нация как родовое сообщество и нация как «народ государства» —переплетаются. Сийес и французская революция делают «нацию» источником государственного суверенитета. За каждой нацией следует теперь признать право на политическое самоопределение. Место этнической связи занимает сообщество демократической воли.

* Ср. статью «Nation» in: Hisiorisches Worterbuch dcr Philosophie. Bd. 6. S. 406—414.

213

Таким образом, в период французской революции «нация» из дополитического единства стала тем признаком, который конститутивен для политического сообщества. В конце XIX в. это отношение между унаследованной национальной идентичностью и обретенным, демократически конституированным гражданством, при котором первое выступает как условие для второго, уже переворачивается. Так, знаменитое изречение Эрнеста Ренана «L'existence d'une nation est... un plebiscite de tous le jours» (Существование нации есть непрерывный плебисцит) уже находится в контексте, направленном против национализма. После 1871 г. Ренан только потому смог отклонить претензии Германской империи на Эльзас, используя как аргумент указание на французскую национальность населения, что «нацию» он понимал как нацию граждан, а не как родовое сообщество. Нация граждан обретает свою идентичность не в этнически-культурных сходствах, но в практике граждан, которые активно используют свои демократические права на участие и коммуникацию. Здесь республиканская компонента [идеи ] гражданства полностью освобождается от принадлежности к дополитическому сообществу, интегрированному через происхождение, общие традиции и язык. Рассмотренный в этой перспективе, первоначальный сплав национального сознания и республиканских убеждений оказывается выполняющим лишь функцию катализатора.

Национализм, опосредованный историзмом (historisches Bewusstsein) и романтикой, стало быть, опосредованный в научном и литературном отношениях, стал основой коллективной идентичности, которая была функциональна для роли гражданина, возникшей в период французской революции. А именно—в плавильне национального сознания все аскриптивные признаки происхождения превратились в столь же многочисленные результаты сознательного

214

усвоения традиции. Из унаследованной национальности возник обретенный национализм, форма духа, конституируемая собственными силами. Он смог способствовать формированию такой формы идентификации индивида со своей ролью, которая требует высокой меры личной вовлеченности—вплоть до самопожертвования: всеобщая воинская обязанность была лишь обратной стороной гражданских прав. В готовности бороться и умереть за свою родину проявлялись в равной мере и национальное сознание, и республиканские убеждения. Это служит объяснением того взаимодополняющего отношения, в котором изначально находятся национализм и республиканизм: возникновение одного опосредовано другим.

И все же это социально-психологическая связь, а не концептуальная. Национальная самостоятельность и коллективное самоутверждение в отношениях с чужими нациями могут быть поняты как некий коллективистский вид свободы. Эта национальная свобода не совпадает с подлинно политической свободой граждан во внутренних делах. Поэтому позднее современное понимание этой республиканской свободы может вновь отделиться от пуповины сознания национальной свободы, из которого оно возникло. Национальное государство лишь на время установило тесную связь между «этносом» и «демосом»*. В соответствии со своим понятием гражданство всегда было независимо от национальной идентичности.

Понятие гражданства развивается из понятия самоопределения Руссо. Сначала «суверенитет народа» понимался как ограничение или оборачивание королевского суверенитета, которое основывается на договоре между народом и правительством. В противоположность этому у Руссо и Канта суверенитет народа не понимается как какой-то перенос господской влас-

*Lepsius M. R. Ethnosund Demos, in: Lcpsius (1990). S. 247— 255.

215

ти сверху вниз или как разделение власти между двумя партиями. Для них суверенитет народа означает скорее трансформацию власти как господства в такое состояние, когда сам [народ ] дает себе законы (Selbstgesetzgebung). Место исторического пакта, договора о господстве, занимает здесь общественный договор как абстрактная модель способа конституирования власти, которая легитимирует себя только в осуществлении демократического законодательства, исходящего от самого народа. Благодаря этому политическая власть теряет черты естественного насилия: из «auctoritas» государственной власти должны быть вытравлены все остатки «violentia». В соответствии с этим представлением «только единодушная и объединенная воля всех, поскольку каждый обо всех и все о каждом пришли к одному и тому же решению... может быть законодательной» (Кант).

Тем самым отнюдь не предполагается существование субстанциальной всеобщности народной воли, которая обязана своим единством некой предшествующей гомогенности происхождения или формы жизни. Консенсус, которого достигают в ассоциации свободных и равных, покоится в конечном счете лишь на единстве процедуры (Verfahrens), по поводу которой пришли к согласию. Эта процедура демократического формирования мнений и принятия решений, приобретая дифференциацию, становится конституцией правового государства. В плюралистическом государстве конституция выражает формальный консенсус. Граждане желают регламентировать свою совместную жизнь в соответствии с теми принципами, которые, поскольку они основываются на равных интересах каждого, могут найти обоснованное одобрение всех. Такая ассоциация структурирована благодаря отношениям взаимного признания, в которых каждый может рассчитывать на уважение к себе как к свободному и равному со стороны всех. Каждая и каждый должен (должна) найти признание в трех отно-

216

шениях: в своей неприкосновенности они должны найти равную защиту и равное уважение как уникальные индивиды, как члены этнической или культурной группы и как граждане, т.е. как члены политического сообщества. Эта идея самоопределяющегося политического сообщества во многих формах нашла правовое воплощение в конституциях и вообще в политических системах Западной Европы и США.

Конечно, в языке юристов «гражданство», «citoyennete» или «citizenship» долгое время означало лишь подданство или национальность; лишь с недавнего времени это понятие расширяется и приобретает смысл гражданского статуса, который описывают через гражданские права*. Подданство определяет принадлежность лиц к народу государства, существование которого признается международным правом. Эта дефиниция членства, безотносительно к внутренней организации государственной власти, наряду с территориальным определением пространства, находящегося под суверенитетом государства, служит социальному ограничению государства. В соответствии с тем, что демократическое правовое государство понимает себя как ассоциацию свободных и равных граждан, подданство связано с принципом добровольности. Традиционные аскриптивные признаки места проживания и рождения (jus soli и jus sanguinis) отнюдь не обосновывают безусловного подчинения верховной государственной власти. Они служат лишь как административные критерии для приписывания [населению ] имплицитного одобрения, которое уравновешивают право на переселение и на отказ от подданства**.

* К дальнейшему ср. Grawert R. Staatsangehorigkeit und Staatsburgerschaft. Der Staat 23, 1984. S. 179—204.

** Shuck P. H., Smith R. M. Citizenship without Consent. New Haven, 1985. Кар. I. Конечно, отделение нормативного смысла под данства от аскриптивных признаков происхождения не везде проведено последовательно. Так, статья 116 Основного закона [ФРГ]

217

Сегодня, конечно, понятия «гражданство», или «citizenship», употребляются не только в связи с членством в такой организации, как государство, но и в связи с тем статусом, который содержательно определен гражданскими правами и обязанностями. Основной закон ФРГ не содержит, правда, определения гражданского статуса, подобного швейцарскому активному гражданству, в явном виде*; но, основываясь на статье 33, абзац 1 Основного закона и исходя из всей совокупности гражданских прав и обязанностей, в особенности из основных прав, правовая догматика разработала понятие единого статуса, понимаемого сходным образом**. В республиканском понимании проблема самоорганизации правового сообщества является отправным пунктом, а права на политическое участие и коммуникацию образуют ядро гражданства. Р. Граверт понимает его как «правовой институт, благодаря которому отдельный подданный

вводит понятие так называемого немца по статусу, который может принадлежать немецкому народу на основании получившего объективное подтверждение «признания себя членом культурного сообщества», не будучи при этом немецким подданным; он пользуется привилегией (которая оспаривается сегодня в дебатах по поводу конституционной политики) на получение прав гражданства.

* Winzeler R. Die politischen Rechte des Aktivbiirgers nach schweizerischem Bundcsrecht. Bern, 1983.

** Hesse K. GrundziigedcsVerfassungrechts. Heidelberg, 1990. S. 113: «Как субъективные права, они (основные права) определяют и гарантируют правовое состояние индивида в его основаниях; как (объективные) основные элементы демократического порядка и порядка правового государства, они включают его в этот порядок, который со своей стороны может стать действительностью лишь благодаря актуализации этих прав. Обоснованный и обеспеченный основными правами Основного закона конституционно-правовой статус индивида есть материальный правовой статус, т. е. статус, имеющий конкретно определенное содержание, которым не могут неограниченно распоряжаться ни индивид, ни государственные власти. Этот конституционнo-правовой статус образует ядро общего гражданского статуса, который, помимо основных нрав, определяется также и законами».

218

включается в конкретную связь деятельности государства, участвуя в ней»*. Статус гражданина фиксирует, в частности, демократические права, которые индивид может рефлективно использовать, чтобы изменить свое материальное правовое положение.

В философии права соперничают две противоположные интерпретации этого активного гражданства. В либеральной традиции естественного права, начало которой было положено Локком, откристаллизовалось индивидуалистически-инструмснталистское понимание роли гражданина, в республиканской традиции учения о государстве, использующей Аристотеля,—коммунитаристски-этическое. В первом случае гражданство понимается по образцу членства в какой-либо организации, которое обосновывает правовое положение Гражданина], во-втором—по модели принадлежности к самоопределяющемуся этически-культурному сообществу. В соответствии с первым истолкованием, индивиды остаются внешними государству, они вносят определенный вклад в его воспроизводство—например, своими голосами при выборах и налоговыми выплатами—с тем, чтобы взамен воспользоваться результатами его организационной деятельности. В соответствии со вторым истолкованием граждане интегрированы в политическое сообщество как части в целое—таким образом, что они могут сформировать свою личностную и социальную идентичность только в горизонте общих традиций и признанных политических институтов. Согласно либеральной интерпретации, граждане, в сущности, не отличаются от частных лиц, которые отстаивают перед государственным аппаратом свои дополитические интересы; согласно республиканской интерпретации, гражданство актуализирует себя

* GrawertR. Staatsvolkund Staatsangehorigkeit. Handbuch des Staatsrechts, hg. v. J. Isensee und P. Kirchof. Heidelberg, 1987, 684 ff.

219

только в коллективной практике самоопределения. Чарльз Тейлор описывает эти конкурирующие понятия гражданства следующим образом: одна (модель) в центр помещает прежде всего индивидуальные права и принцип равенства перед законом, а также осуществление практики управления, которая учитывает предпочтения граждан. Именно это должно быть гарантировано. Способность быть гражданином состоит прежде всего в способности актуализировать эти права и добиваться соблюдения принципа равенства перед законом, а также—оказывать влияние на лиц, принимающих решения... Эти институты имеют совершенно инструментальное значение... Участию в управлении как таковому не придается никакой ценности... Другая модель, напротив, определяет участие в самоуправлении как сущность свободы, как часть того, что должно быть гарантировано. Это... существенная компонента способности быть гражданином. Полное участие в самоуправлении рассматривается как способное, по крайней мере иногда, внести свой вклад в формирование наличного консенсуса, который мог бы обеспечить идентификацию индивида и группы. Управлять и быть, в свою очередь, управляемым—это значит, что, по крайней мере некоторое время, правителями можем быть «мы», а не только «они»*.

Хотя модель сообщества как целостности, в которую без остатка инкорпорированы граждане, во многих отношениях не соответствует современным политическим отношениям, она все же имеет некоторое преимущество перед той организационной моделью, в соответствии с которой индивиды изолированно противостоят государственному аппарату и связаны с ним только через функционально специфицирован-

* Taylor Ch. The Liberal-Communitarian Debate, in: Rosenblum N. (Ed.). Liberalism and the Moral Life. Cambridge, Mass, 1989, 178 ff.

220

ные отношения членства. А именно—она делает ясным, что политическая автономия есть та самоцель, воплотить которую в действительность никто не может сам по себе, в частном преследовании собственных интересов; воплотить ее могут лишь все вместе, на пути интерсубъективно осуществляемой практики. Правовое положение гражданина конституирует себя в сети эгалитарных отношений взаимного признания. Оно требует от каждого принятия перспективы участника, перспективы первого лица множественного числа—а не только перспективы наблюдателя, перспективы ориентированного на собственный успех наблюдателя или действующего лица (Aktor). Но отношения признания, гарантированные правом, репродуцируются не сами по себе, они нуждаются в объединенных усилиях граждан, т. е. в практике, к которой никто не может быть принужден через правовые нормы. Современное право, определяющее меры принуждения, по веским причинам не распространяется на мотивы и убеждения его адресатов. Правовой долг, скажем, активного использования демократических прав—нечто, отдающее тоталитаризмом. Поэтому статус гражданина, конституированный правовым образом, остается зависимым от того, насколько созвучен ему фон тех мотивов и убеждений ориентированного на общее благо гражданина, к которым нельзя принудить через право. Республиканская модель гражданства напоминает о том, что институты, гарантированные конституционным правом, лишь в той мере имеют ценность, в какой делает их ценностью население, привыкшее к политической свободе, обжившееся в практике самоопределения, которая осуществляется в перспективе «мы». Инсти-туционализованная правом роль гражданина должна быть вписана в контекст свободной политической культуры. Поэтому коммунитаристы настаивают на том, что гражданин должен «патриотически» идентифицироваться со своей формой жизни. Так, Тейлор

221

постулирует некое общее сознание, которое возникает из идентификации с сознательно принимаемыми традициями собственного политически-культурного сообщества: проблема состоит в том, сможет ли наш патриотизм выжить в условиях маргинализации самоуправления, основанного на принципе участия? Как мы видели, патриотизм—это общая идентификация с историческим сообществом, основанным на определенных ценностях. Но это должно быть такое сообщество, фундаментальные ценности которого воплощают [принцип ] свободы*.

Это, как кажется, противоречит нашему тезису о том, что между республиканизмом и национализмом существует лишь исторически случайная, а не понятийная связь. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что из размышлений Тейлора вытекает лишь то, что универсалистские основоположения демократического правового государства нуждаются в некотором политически-культурном укоренении. Конституционные принципы только тогда могут оформиться в общественные практики и стать движущей силой динамически понятого проекта создания ассоциации свободных и равных индивидов, когда они занимают такое место в контексте истории какой-либо нации граждан, что образуют единство с мотивами и убеждениями граждан.

И примеры мультикультурных обществ — таких, как Швейцария или США—показывают, что политическая культура, в которой могут пустить корни конституционные принципы, отнюдь не должна основываться на фундаменте общих для всех граждан этнических, языковых и культурных истоков. Либеральная политическая культура образует лишь общий знаменатель конституционного патриотизма, который одновременно обостряет ощущение многообразия и неприкосновенности различных форм

*Taylor (1989). Р. 178.

222

жизни, сосуществующих в мультикультурном обществе. И в будущем европейском федеральном государстве одни и те же правовые принципы должны будут интерпретироваться исходя из перспектив различных национальных традиций, различных национальных историй. Собственная традиция должна будет усвоена с точки зрения, релятивированной с помощью перспектив других традиций, так, чтобы она могла стать частью наднациональной западноевропейской конституционной культуры. Такого рода партикуляристское укоренение не лишило бы суверенитет народа и права человека ни грана их универсалистского смысла. Итак, ясно: демократическое гражданство не нуждается в укоренении в национальной идентичности какого-либо народа; однако, будучи индифферентным к многообразию различных культурных форм жизни, оно требует социализации всех граждан в рамках общей политической культуры.

II. Национальное государство и демократия в

объединенной Европе.

Политическое будущее Европейского Сообщества высвечивает отношение между гражданством и национальной идентичностью с другой стороны. Понятие гражданства, развитое Аристотелем, безусловно, было рассчитано на масштабы городов или городов-государств. Превращение населения в нации, формирующие государство, происходило, как мы видели, под знаком национализма, который, как казалось, согласовал республиканские идеи с масштабами территориальных государств Нового времени. В политических формах этого национального государства получило развитие современное хозяйственное обращение. Подобно бюрократической государственной системе, капиталистическое хозяйство приобрело специфическое системное своенравие. Рынки товаров, капиталов и труда подчиняются собственной, независимой от намерений субъектов логике. Наряду с административной властью, такой, как она воплоще-

223

на в государственной бюрократии, деньги стали анонимным, действующим поверх голов участников средством общественной интеграции. Эта системная интеграция начинает конкурировать с социальной интеграцией, осуществляющейся через ценности, нормы и взаимопонимание, т. е. опосредованной сознанием действующих лиц. Политическая интеграция, осуществляющаяся с помощью [института ] демократического гражданства, образует один из аспектов этой всеобщей социальной интеграции. По этой причине капитализм и демократия находятся в довольно напряженных отношениях, что часто отрицается либеральными теориями.

На примере развивающихся стран видно, что между формированием демократического правового государства и капиталистической модернизацией не существует линейной связи. В столь же малой степени было каким-то автоматическим процессом становление компромисса [в рамках ] социального государства, который формировался в странах западной демократии с конца второй мировой войны. Развитие Европейского Сообщества отражает то же самое напряжение между капитализмом и демократией в других формах. Здесь оно проявляется в вертикальном перепаде между системной интеграцией хозяйства и управления, которая происходит на наднациональном уровне, и осуществляемой на уровне национального государства политической интеграцией. Технократический облик Европейского Сообщества усиливает поэтому и так уже возникшее сомнение по отношению к нормативным ожиданиям, связанным с ролью гражданина демократического государства. Не являлись ли эти ожидания уже в пределах национального государства по большей части иллюзиями? Быть может, временно достигнутый симбиоз республиканизма и национализма лишь маскирует тот факт, что понятие гражданина в лучшем случае отвечает лишь не очень сложным отношениям этнически гомогенно-

224

го и обозримого сообщества, в котором традиции и обычаи все еще продолжают играть роль интегрирующих сил?

Из «Европейского Экономического Сообщества» сегодня возникло «Европейское Сообщество», которое демонстрирует политическую волю к формированию «Европейского Политического Союза». Примером такого политического образования, которое должно объединить около 320 миллионов жителей, являются, если не принимать в расчет Индию, только Соединенные Штаты. Конечно, США представляют собой мультикультурное общество, которое объединяет одна политическая культура и (пока) один язык, в то время как Европейский Союз был бы многоязычным государством, состоящим из различных национальностей. Этот союз, даже если бы он, что еще дебатируется, больше походил не федеральное государство, чем на федерацию частично суверенных отдельных государств, все же сохранял бы определенные черты «Европы отечеств» де Голля. Прежние национальные государства даже в такой Европе должны были бы сохранять значительную структурообразующую силу.

Конечно, на тернистом пути к Европейскому Союзу национальные государства представляют собой некоторую проблему не столько из-за непреодолимых претензий на суверенитет, сколько потому, что демократические процессы вплоть до настоящего времени более или менее сносно функционируют только в их границах. Одним словом, политическая общественность до сих пор оставалась фрагментированной— на уровне национальных государств. Поэтому напрашивается вопрос: возможно ли вообще европейское гражданство? Я имею в виду не возможность преодолевающего границы коллективного политического действия, но сознание «обязанностей, диктуемых общим благом Европы»*. Еще в 1974 году Раймон Арон

* Kielmannsegg P. Ohne historisches Vorbild (FAZ vom 7.12.1990).

225

ответил на этот вопрос решительным «нет». На наднациональном уровне управления с помощью правовых и административных средств в скором времени будет организован крупномасштабный европейский внутренний рынок, в то время как бедный полномочиями Европейский парламент и в дальнейшем вряд ли может рассчитывать на серьезное отношение со стороны политической общественности государств—членов ЕС. Политические права гражданина до сих пор не распространяют свою действенность за пределы национальных государств.

Судопроизводство Европейской судебной палаты ориентируется на «Пять свобод Общего рынка», интерпретируя в качестве основных прав свободное обращение товаров, право свободного передвижения и повсеместного проживания работающих по найму, право предпринимателей на открытие филиалов, свободу обращения услуг и платежей. Это соответствует тем полномочиям, которые, согласно статье 3 Римских Договоров, предоставлены Совещанию Министров и Высшей Комиссии. Эти последние, в свою очередь, объясняются из указанной в статье 9 цели: «Основой сообщества является таможенный союз, который распространяется на весь объем товарообмена». Тот же смысл имеют формирование внутреннего рынка и запланированная организация автономного центрального банка. Новый уровень экономических взаимозависимостей заставляет предполагать возрастание потребности в координации также и для других политических областей, например политики защиты окружающей среды, налоговой и социальной политики, политики в области образования и т. д. И эта потребность в регулировании вновь могла бы быть удовлетворена по мере обеспечения равноправных отношений в соревновании, прежде всего,—с точки зрения критериев экономической рациональности. До сих пор эти задачи решались европейскими организациями, которые сплелись в плотную админис-

226

тративную сеть. Новые элиты функционеров, конечно, формально связаны с правительствами и институтами стран их происхождения, но фактически они уже переросли свои национальные контексты. Профессиональные чиновники образуют оторвавшуюся от демократических процессов бюрократию.

Для граждан тем самым увеличивается разрыв между вовлеченностью (Betroffensein) и участием. Все возрастающее число мер, решения о которых принимаются на наднациональном уровне, вовлекает в свою орбиту все большее число граждан во все более широких жизненных сферах. Но поскольку роль гражданина эффективно институциализирована только в пределах национальных государств, граждане лишены всяких реальных возможностей тематизировать всеевропейские решения и оказывать на них влияние. М. Р. Лепсиус формулирует это в лапидарной форме: «Европейского общественного мнения не существует»*. Является ли эта несоразмерность лишь временным неравновесным состоянием, которое могло бы быть устранено парламентаризацией брюссельской экспертократии? Или, быть может, в этой бюрократии, работающей в соответствии с критериями экономической рациональности, лишь более ясно проявляется тот процесс, который уже давно и неудержимо идет и в пределах национальных государств — автономизация экономических императивов и огосударствление политики, которые выхолащивают статус гражданина и опровергают его республиканские притязания?

Т. X. Маршалл** на примере Англии исследовал процесс экспансии гражданских прав и обязанностей в контексте капиталистической модернизации. Его

* Lepsius M. R. Die Europaische Gemeinschaft. Beitrag zum 20. Deutschen Soziologentag. IYankfurta. Main, 1990.

** Marshall Т. Н. Citizenship and Social Class. Cambridge, Mass, 1950.

227

разделение гражданских прав на «civil», «political» и «social rights» следует известной юридической классификации. В соответствии с ней либеральные ограничительные права (Abwehrrechte) защищают частного правового субъекта от незаконного посягательства государства на свободу и собственность, политические права на участие (Teilnahmerechte) обеспечивают активному гражданину возможность участия в формировании мнений и воли, социальные долевые права (Teilhaberechte) гарантируют клиенту государства благосостояния минимальный доход и социальную безопасность. Маршалл защищает тезис о том, что в современных обществах статус гражданина последовательно расширялся и укреплялся. Сначала негативные права на свободу были дополнены демократическими правами, затем социальные права вновь дополнили эти два классических вида основных прав, причем таким образом, что все более широкие круги населения шаг за шагом приобретали всю полноту своих прав как членов государства.

Даже если отвлечься от исторических деталей, это предположение некоего в общем и целом прямолинейного развития справедливо только для того процесса, который социологи, обобщая, называют «включением». В обществах, приобретающих все более широкую функциональную дифференциацию, все большее количество лиц получает все более широкие права на доступ ко все большему количеству подсистем и на участие в их деятельности—идет ли речь о рынках, предприятиях и рабочих местах, о служащих, судах и постоянных армиях, о школах и больницах, театрах и музеях, о политических объединениях и средствах массовой коммуникации, партиях, самоуправляющихся учреждениях или парламентах. Для индивида тем самым умножаются возможности быть членом организации, расширяются пространства выбора. Этот образ линейного прогресса, конечно, обязан своим существованием такому

228

описанию, которое остается нейтральным по отношению к проблеме возрастания или потери автономии. Оно слепо по отношению к фактическому использованию статуса активного гражданина, с помощью которого индивид может воздействовать на демократическое изменение своего собственного статуса. Ведь только политические права участия обосновывают рефлексивное, самореферентное правовое положение гражданина. Напротив, негативные права на свободу и социальные долевые права могут выступать как патерналистский дар. Правовое государство и социальное государство в принципе возможны и без демократии. Даже там, где, как в «демократическом и социальном правовом государстве» Основного закона (ФРГ), институциализированы все три категории права, как раз эти ограничительные и долевые права остаются неким двуликим Янусом.

Либеральные права, которые, если взглянуть на них с исторической точки зрения, кристаллизовались вокруг общественного положения частного собственника, в функциональном плане могут быть поняты как институциализация рыночной хозяйственной системы, в то время как в нормативном плане они гарантируют индивидуальные свободы. Социальные права в функциональном плане означают формирование бюрократии государства благосостояния, в нормативном плане они обеспечивают компенсаторные требования справедливого распределения общественного богатства. Конечно, как индивидуальные свободы, так и социальные гарантии могут быть рассмотрены и как правовой базис той общественной независимости, которая впервые делает возможным эффективное использование политических прав. Но при этом речь идет об эмпирических, а не о каких-то концептуально необходимых связях. Ведь права на свободу и на долю с тем же успехом делают возможным и приватистский отказ от роли гражданина, которая тем самым редуцирует себя до роли клиента

229

заботливых и предусмотрительных органов управления.

Синдром гражданского приватизма и исполнение роли гражданина, которое руководствуется только интересами клиента, становятся тем более вероятными, чем сильнее экономика и государство, которые институциализированы через те же самые права, вырабатывают в себе некое системное своенравие и оттесняют граждан на периферийные роли простых членов организации. Системы хозяйства и управления имеют тенденцию изолироваться от мира, окружающего их, и следовать только собственным императивам денег и власти. Они взрывают модель сообщества, которое самоопределяется с помощью совместной практики самих граждан. Фундаментальная республиканская идея политически сознательной интеграции «сообщества» свободных и равных явно слишком конкретна и слишком проста для современных отношений, во всяком случае тогда, когда апеллируют к нации или вообще к некоему этнически гомогенному, связанному общими традициями сообществу [исторической ] судьбы.

К счастью, право является тем средством, которое допускает существенно более абстрактное представление о гражданской автономии. Сегодня гражданский суверенитет народа трансформируется в институциализированную правом процедуру и ставшие возможными благодаря основным правам неформальные процессы формирования мнений и воли, которые в большей или меньшей мере имеют дискурсивный характер. Тут я имею в виду переплетение различных форм коммуникации, которые, конечно, следует организовать таким образом, чтобы была надежда на то, что они смогут связать публичное управление рациональными принципами и на этом пути дисциплинировать в социальном и экологическом плане также и экономическую систему, не затрагивая ее собственной логики. Это—модель делиберативной политики.

230

Ее исходный пункт—это уже не тотальный субъект общественного целого, но лишь анонимно сцепляющиеся друг с другом дискурсы. Она перекладывает главный груз нормативных ожиданий на демократический процесс и на инфраструктуру питающейся из спонтанных источников политической общественности. Основная масса населения может сегодня использовать права на политическое участие только в форме интеграции в (и влияния на) неформальный круговорот общественной коммуникации, который в целом не поддается организации, но скорее основывается на либеральной и эгалитарной политической культуре. В то же время обсуждения в принимающих решения органах должны были бы оставаться проницаемыми для тем, ценностных ориентации, предложений и программ, которые притекают к ним из свободной от принуждения политической общественности и только если бы возникло такое взаимодействие между институционализированным формированием мнений и воли, с одной стороны, и неформальными общественными коммуникациями, с другой,—только тогда гражданство могло бы и сегодня быть чем-то большим, чем агрегатом дополитических частных интересов и пассивного использования патерналистски

переданных прав.

Здесь я не могу более подробно останавливаться на этой модели*. Однако для оценки шансов будущего европейского гражданства из ретроспективного взгляда на историю национально-государственной институциализации гражданских прав могут быть извлечены, по крайней мере, некоторые эмпирические отправные точки. Схема, согласно которой гражданские права представляются, в сущности, как результат борьбы классов, явно является слишком узкой**.

* См. Habermas J. Faktizitat und Geltung. Frankfurt a. Main, 1992. Кар VII. AbschnH.

** Turner B. S. Citizenship and Capitalism. tondon, 1986..

231

Социальные движения другого рода, прежде всего миграции и войны, также ускоряли развитие, ведущее к формированию полного гражданского статуса. Кроме того, факторы, которые стимулируют правовое оформление новых отношений включения, также оказывают влияние на политическую мобилизацию населения и тем самым способствуют более активному использованию уже имеющихся гражданских прав*. Эти и подобные им соображения позволяют осторожно экстраполировать на европейские процессы оптимистические ожидания, которые освобождают нас от заведомой разочарованности.

Европейский внутренний рынок создаст условия для возникновения еще большей горизонтальной мобильности и сделает более многообразными контакты между представителями различных национальностей. Кроме того, иммиграция из Восточной Европы и бедных районов третьего мира будет увеличивать мультикультурное разнообразие общества. Конечно, это вызовет социальное напряжение. Но это напряжение, если оно подвергнуто продуктивной проработке, может способствовать политической мобилизации, которая даст новый импульс эндогенным, возникшим уже в рамках национального государства социальным движениями нового типа (таким, как движение за мир, экологическое или женское движение) . Это могло бы усилить релевантность общественных тем для жизненного мира. Одновременно возрастет давление проблем, для которых существуют только решения, скоординированные на европейском уровне. В этих условиях в структурах общественности европейских стран могли бы сформироваться коммуникативные связи, которые создали бы благоприятный контекст как для парламентских органов вновь присоединившихся регионов, так и для снабженного более широкими полномочиями Европарламента.

* Barbalet J. M. Citizenship. Stratford, England, 1988. 232

232

Конечно, вплоть до настоящего времени политика ЕС в государствах-членах не является предметом споров, влияющих на общую легитимацию. Национальные сферы общественности в культурном отношении все еще весьма изолированы друг от друга. Это значит, что они укоренены в контекстах, в которых политические вопросы приобретают значение только на фоне соответствующей национальной истории. Но в будущем из различных национальных культур могла бы отдифференцироваться общая политическая культура. Могла бы произойти дифференциация всеевропейской политической культуры и национальных традиций в искусстве и литературе, историографии, философии и т. д., которые формируются с начала Нового времени. При этом культурным элитам и средствам массовой коммуникации выпадает важная роль. Европейский конституционный патриотизм, в отличие от американского, должен вырасти из различных, определенных национальными историями толкований одних и тех же универсалистских правовых принципов. Швейцария дает пример того, что такое общее политически-культурное самопонимание может отделиться от культурных ориентации различных национальностей.

Для этого необходима не столько уверенность в существовании общих—в европейском средневековье—истоков, сколько новое политическое самосознание, которое соответствует роли Европы в мире XXI столетия. До сих пор мировая история предоставляла возникающим и исчезающим империям только одну возможность появиться на ее арене. Это относится к царствам Древнего мира точно так же, как и к современным государствам — Португалии, Испании, Англии, Франции и России. В качестве исключения из правила сегодня Европе как целому выпадает второй шанс. Этот шанс она, конечно, больше не сможет использовать, продолжая проводить свою старую силовую политику, но—лишь учитывая изменившиеся

233

условия, стремясь достигнуть не-имперского взаимопонимания с другими культурами и обучаясь у них.

III. Иммиграция и шовинизм благосостояния. Дискуссия.

Диагноз Ханны Арендт, состоящий в том, что лишенные родины, бесправные и беженцы будут определять лицо XX века, получил подтверждение в ужасающих масштабах. «Displaced persons» (перемещенные лица), которых оставила за собой в центре Европы вторая мировая война, давно сменились беженцами и иммигрантами, которые с Востока и с Юга стекаются в мирную и зажиточную Европу. Старые лагеря беженцев больше не могут выдержать наплыва новых миграционных волн. Статистики ожидают в ближайшие годы появления 20—30 миллионов переселенцев только из Восточной Европы. Теперь эту проблему можно решить только с помощью общих политических действий затронутых ею европейских государств. При этом воспроизводится та же диалектика, которая в меньших масштабах уже проявилась в процессе немецкого объединения. Транснациональные миграционные движения действуют как санкции, которые вынуждают Западную Европу принять на себя ту ответственность, которую возложило на нее банкротство государственного социализма. Одно из двух: или она предпримет значительные усилия, чтобы жизненные условия в бедных регионах Средней и Восточной Европы быстро улучшились, или будет затоплена беженцами и переселенцами.

Эксперты спорят о границах поглощающей способности собственных экономик. Но готовность к политической интеграции экономических иммигрантов зависит также и от того, как местное население воспринимает социальные и экономические последствия переселения. Только это мы и будем здесь обсуждать. Праворадикальная защитная реакция на засилье иностранцев усилилась во всей Европе. Относительно отчужденные (deprivierten) слои—все равно,

234

грозит ли им только снижение их социального статуса, или они уже скатились в сегментированные пограничные группы—особенно явно идентифицируют себя с идеологизированным превосходством собственного коллектива и отвергают все чуждое. Это — обратная сторона усиливающегося повсюду шовинизма благосостояния. Так «проблема беженцев» вновь проявляет латентное напряжение между гражданством и национальной идентичностью.

Пример этого—националистические и антипольские настроения в новых федеральных землях. Вновь приобретенный статус гражданина ФРГ был там связан с надеждой на то, что федеральная граница благосостояния будет немедленно перенесена на Одер и Нейсе. Свое новое гражданство многие принимают с этноцентрическим удовлетворением в том, что уж теперь-то с ними наконец перестанут обращаться как с немцами второго сорта. Они забывают о том, что гражданские права своим характером гаранта свободы обязаны содержанию универсальных прав человека. Уже статья 4 революционной конституции 1793 года, в которой идет речь «О состоянии гражданства», с полной последовательностью гарантировала каждому взрослому иностранцу, который прожил во Франции один год, не только подданство, но и активные гражданские права.

В ФРГ, как и в большинстве правовых систем Запада, правовое положение чужеземцев, иностранцев, лишенных родины, и лиц, не имеющих подданства, все же уподобилось статусу гражданина. Поскольку архитектоника Основного закона определена идеей прав человека, защитой конституции пользуются все жители. Иностранцы имеют тот же самый статус в области обязанностей, налогов и правовой защиты, как и коренные жители; в плане экономического статуса также соблюдается, за небольшими исключениями, принцип равенства перед законом. Наличие большого числа законов, не учитывающих

235

фактор государственной принадлежности, делает тот факт, что кто-то гражданства не имеет, относительно незначимым. Та компонента [института 1 гражданства, которая определена правами человека, приобретает еще большее значение благодаря существованию наднациональных прав, в особенности Европейского гражданского права, причем даже в отношении ее ядра—политических возможностей формирования [управления ]. В этой связи примечательным кажется одно предложение в обосновании решения Конституционного суда от 31 октября 1990 года. С одной стороны, право иностранцев участвовать в районных и общинных выборах, т. е. коммунальное избирательное право для иностранцев, объявляется в нем противоречащим конституции; но с другой стороны, в этом обосновании все же признается сам принцип, к которому апеллируют инициаторы рассмотрения: «В основе такого понимания лежит, очевидно, представление о том, что в соответствии с идеей демократии, в особенности в соответствии с содержащейся в ней идеей свободы, следовало бы произвести согласование [положений ] лиц, обладающих демократическими политическими правами, и лиц, длительное время находившихся в подчинении определенной государственной власти. Это верно как исходный пункт.. .»* Эти тенденции означают только то, что из нормативного содержания [идеи J гражданства, в значительной мере отделившегося от национальной идентичности, невозможно извлечь никаких оснований для ограничительной или сдерживающей политики в вопросах предоставления убежища и гражданства. Однако остается открытым вопрос, может ли и должно ли Европейское Сообщество сегодня, перед лицом огромных миграционных потоков, проводить такую же либеральную политику, какую в свое время про-

* Europaische Grundrechlszeitschrift, 1990. S. 443. 236

236

водили якобинцы. Соответствующая дискуссия в области теории морали, рассмотрением которой я здесь ограничусь, вращается вокруг понятия «special duties», то есть тех особых обязанностей, которые существуют только внутри социальных границ какого-либо сообщества. Ведь и государство образует некое конкретное правовое сообщество, которое налагает на подданных особые обязанности. Не столько беженцы, сколько экономические иммигранты ставят членов европейских государств перед следующей проблемой: возможно ли обосновать приоритет особых обязанностей, связанных с принадлежностью к определенному государству, перед обязанностями универсальными, преодолевающими границы государств. Я бы хотел воспроизвести эту происходящую среди философов дискуссию в пяти пунктах.

а) Особые обязанности имеют определенные лица по отношению к другим определенным лицам, которые «близки» им как «причастные» (Angehorige), т. е. как члены собственной семьи, как друзья и соседи, как сограждане, принадлежащие одной политической общности или нации. Родители имеют особые обязанности перед своими детьми—и наоборот, консульские представительства за границей принимают на себя особые обязанности по отношению к нуждающимся в защите подданным, а эти последние, в свою очередь,—по отношению к институтам и законам своей страны. При этом мы имеем в виду прежде всего позитивные обязанности, которые являются неопределенными, поскольку требуют такой меры помощи и солидарности, внимания и вовлеченности, которую невозможно установить точно. Не от каждого и не в любое время можно требовать любого рода помощи. Особые обязанности, которые возникают благодаря принадлежности к конкретным сообществам, могут быть поняты как социальное выражение и предметная спецификация таких изначально неопределенных обязанностей.

237

С утилитаристских позиций особые обязанности пытались обосновать, принимая за отправную точку взаимную пользу, которую члены какого-либо сообщества извлекают из взаимных же действий друг друга. Нации и государства тоже понимаются здесь как такие «mutual benefit societies»* (общества взаимной выгоды). В соответствии с этой моделью каждый член может ожидать, что долговременная выгода, которую он извлекает из меновых отношений с другими членами, будет пропорциональна тому вкладу, который он сам вносит в интеракцию с ними. Отсюда получает оправдание взаимное соответствие особых обязанностей и прав, которое, к примеру, запрещает дискриминацию рабочих-иностранцев. Конечно, эта модель не может обосновать никаких обязанностей по отношению к слабым членам (инвалидам, больным, старикам) или по отношению к нуждающимся в помощи, например к иностранцам, ищущим убежища. Инструментальный этноцентризм, базирующийся на ожиданиях взаимной пользы, мог бы дать рекомендации для такой миграционной политики, которая допускает приток иностранцев только в том случае, если они не нарушают существующего равновесия вкладов и требований (например, в системе социального страхования) .

Ь) Этот контраинтуитивный результат выступает как основание для отказа от утилитаристского подхода в пользу другой модели, в соответствии с которой за отправной пункт в объяснении принимается не взаимная полезность обмена продуктивной деятельностью между членами одного коллектива, но координация действий с помощью морального разделения труда, организованного из некоторого центра**. Ведь особые обязанности отнюдь не изменяются в точном

* Goodin R. What is so Special about Fellow Countrymen?— Ethics 98, July 1988. S. 663—686.

** Shue H. Mediating Duties. Ethics 98, July 1988. S. 687—704.

238

соответствии с изменением социальной дистанции, так, чтобы требования тех, кто находится к нам в соответствующей ситуации ближе, постоянно имели бы приоритет перед требованиями тех, кто находится дальше. Эта интуиция соответствует только ближней сфере семьи и соседства. Но она вводит нас в заблуждение, поскольку все лица по ту сторону непосредственного круга знакомых для наев равной мере и близки, и далеки. Этих «чужаков» мы обычно воспринимаем, относя к категории «других», все равно—принадлежат ли они нашей собственной нации и являются ли согражданами или нет. Особые обязанности по отношению к «другим» вытекают в первую очередь не из принадлежности к какому-либо конкретному сообществу. Скорее они возникают из абстрактной координации действий, осуществляемой правовыми институтами, которые приписывают определенным кругам лиц или органам определенные обязанности, с тем чтобы социально и предметно специфицировать и придать значимость позитивным обязанностям, которые иначе остались бы неопределенными. В соответствии с этим пониманием особые обязанности возникают из институционально опосредованного приписывания специфических форм ответственности определенным адресатам, действующим в системе морального разделения труда. В рамках такого урегулированного правом морального разделения труда социальные границы какого-либо правового сообщества выполняют только ту функцию, что они упорядочивают распределение форм ответственности. Это не означает, что наши обязанности вообще заканчиваются на этих границах. Скорее национальные правительства должны заботиться и о том, чтобы позитивные обязанности, которые граждане имеют по отношению к не-членам, например по отношению к нуждающимся в убежище, находили свое исполнение. Конечно, тем самым еще не найден ответ на вопрос о том, что это за обязанности.

239

с) Моральная точка зрения обязывает нас судить об этой проблеме непредвзято, т. е. не односторонне, из перспективы жителя региона благосостояния, но также и из перспективы иммигранта, который ищет здесь свое счастье (Heil), или, скажем так—свободное и достойное человека существование, а не только политическое убежище. Как известно, Дж. Роулс предложил мысленный эксперимент, моделирующий некое изначальное состояние, которое оставляет всех в неведении по поводу того, в каком обществе они родились и какое положение в нем занимают. Что касается нашей проблемы, то результат моральной проверки, предпринятой в отношении мирового общества, очевиден. «Под "покровом незнания" при рассмотрении возможных ограничений свободы индивид принимает перспективу того, кто мог бы оказаться из-за этих ограничений в наиболее невыгодном положении, т. е. в данном случае—перспективу иностранца, который хочет иммигрировать. В изначальном состоянии, таким образом, индивид будет настаивать на том, чтобы право на иммиграцию было включено в систему основных свобод по тем же соображениям, по которым он бы настаивал на том, чтобы в нее было включено право на религиозную свободу: оно может оказаться существенным для самого плана его жизни»*. Легитимные ограничения права на иммиграцию могли бы быть обоснованы разве только с противоположных точек зрения, например с точки зрения требования избегать социальных конфликтов и нагрузок такого масштаба, который представлял бы серьезную опасность общественному порядку и экономическому воспроизводству общества. Соображения происхождения, языка и воспитания—или даже «признания себя членом культурного сообщества» страны переселения, как в случае «немцев по статусу»—не могут обосновать привилегий на переселение и получение гражданства.

* Carens J. H. Aliens and Citizens: The Case for Open Borders. Review of Politics 49. 1987. S. 258.

240

d) В противоположность этому, коммунитаристы указывают на одно обстоятельство, которое было оставлено без внимания упомянутыми только что индивидуалистскими подходами. Социальные границы политической общности имеют не только функциональное значение, как это предполагает модель морального разделения труда, упорядоченного правовыми средствами. Скорее они регулируют принадлежность к сообществу исторической судьбы и к политической форме жизни, которые конститутивны для идентичности самого гражданина: «Гражданство—это ответ на вопрос «Кто я?» и «Что я должен делать?», поставленные в общественной сфере»*. Принадлежность к политической общности обосновывает особые обязанности, за которыми стоит патриотическая идентификация. Этот вид лояльности выходит за границы значимости институционально опосредованных правовых обязанностей: «Каждый член признает лояльность к сообществу, проявляющуюся в готовности принести в жертву личную выгоду ради интересов сообщества»**. Возражения против исключительно морального или правового рассмотрения проблемы опираются на коммунитаристское понятие гражданина, с которым мы уже познакомились. Безусловно, оно уже не соответствует отношениям сложных обществ, но оно подчеркивает ту этическую компоненту, о которой не следует забывать. Современное государство тоже представляет собой такую политическую форму жизни, которая не растворяется полностью в абстрактной форме институциализации всеобщих принципов права. Эта форма жизни образует политически-культурный контекст, в который должны быть вписаны универ-

* H.R. vanGunsteren. Admission to Citizenship, Ethics 98. July 1988. S. 752.

** Miller D. The Ethical Significance of Nationality, Ethics 98. July 1988. S. 648.

241

салистские основоположения конституции, ибо только привыкшее к свободе население может поддерживать жизнь институтов свободы. Поэтому М. Вальцер полагает, что право на иммиграцию находит свою границу в праве какого-либо политического сообщества на сохранение целостности своей формы жизни. По его представлениям, право граждан на самоопределение включает в себя право на самоутверждение собственной формы жизни*.

е) Этот аргумент допускает, конечно, два противоположных истолкования. Согласно коммунитаристской интерпретации, он должен наложить дополнительные нормативные ограничения на либеральное иммиграционное право. К функциональным ограничениям, которые диктуются условиями воспроизводства экономической и общественной системы, добавляются ограничения, которые обеспечивают безопасность этнически-культурной субстанции соответствующей формы жизни. Тем самым аргумент приобретает партикуляристский смысл, в соответствии с которым гражданство связано если и не с национальной идентичностью, то, во всяком случае, с определенными исторически сформировавшимися культурными идентичностями. Так, Х.-Р. ван Гунстерен совершенно в духе X. Арендт формулирует следующее условие предоставления гражданства в демократическом сообществе: «Будущий гражданин должен быть способен и готов выступить как член данного особого исторического сообщества, его прошлого и будущего, форм его жизни и институтов, в рамках которых мыслят и действуют его члены. В сообществе, которое придает значение автономии и мнениям своих членов, это требование явно не является требованием простой конформности. Это скорее требование знания языка и культуры и требование признания тех институтов, которые способствуют

* Walzer M. Spheres of Justice. New Jork, 1983. S. 31 —63.

242

воспроизводству граждан, которые способны к автономному и ответственному суждению»*.

И все же необходимую в данном случае способность «действовать как гражданин данной особой политической общности» (this particular policy) следует понимать совершенно иначе, а именно в универсалистском смысле, если сама эта политическая общность включает в себя универсалистские конституционные основоположения. Идентичность политической общности, на которую не должна посягать даже иммиграция, держится прежде всего на укорененных в политической культуре правовых принципах, а не на особой этнически-культурной форме жизни в целом. Поэтому от переселенцев следует ожидать лишь готовности усвоить политическую культуру их новой родины, не отказываясь при этом от культурных форм жизни, существующих в тех странах, откуда они родом. Необходимая политическая аккультурация не распространяется на всю целостность их социализации. Скорее переселенцы с помощью импортированных новых форм жизни могут расширить или сделать более многообразными те перспективы, исходя из которых в любом случае должна интерпретироваться общая политическая конституция. «Люди живут в сообществах с определенными ограничениями, но эти ограничения могут быть различными. В либеральном обществе они должны быть совместимыми с либеральными принципами. Открытая иммиграция изменила бы характер сообщества, но она не лишила бы сообщество всякого определенного характера»**.

В дискуссии, которую мы проследили в пунктах (а) — (е), вырисовывается определенный нормативный результат—европейским государствам следует объединиться в либеральной иммиграционной политике. Попытка окопаться в наскоро сколоченных ук-

Н. R. van Gunsteren (1988). S. 736. ** Carens (1987). S. 271.

243

реплениях шовинизма благосостояния, укрывшись тем самым от напора иммигрантов и ищущих убежище, им заказана. Демократическое право на самоопределение, безусловно, включает право на сохранение собственной политической культуры, которая формирует конкретный контекст для гражданских прав, но оно не включает права на самоутверждение некой привилегированной культурной формы жизни. В рамках конституции демократического правового государства могут равноправно сосуществовать многообразные формы жизни. Они должны, конечно, соприкасаться друг с другом в границах общей политической культуры, которая со своей стороны открыта для импульсов со стороны новых жизненных форм. И только демократическое гражданство, которое не замыкает себя партикуляристски, может подготовить путь для утверждения статуса гражданина мира, который уже сегодня приобретает определенный облик во всемирных политических коммуникациях. Вьетнамская война, революционные преобра зования в Восточной и Средней Европе, как и война в Персидском заливе,—суть первые всемирнополитические события в строгом смысле этого слова. Благодаря электронным средствам массовой информации они были единовременно предъявлены вездесущей (ubiquitaren) общественности. Кант в связи с французской революцией ссылался на реакции проявляющей интерес и участие (teilnehmenden) публики. Уже тогда он зафиксировал феномен мировой общественности, которая только сегодня становится политической реальностью в коммуникационных связях сообщества граждан мира. Даже мировые державы должны считаться с реальностью мировых протестов. И еще продолжающее сохраняться естественное состояние в отношениях сражающихся государств, которые уже отказались от своего суверенитета, все-таки отжило свое. Всемирно-гражданское состояние теперь уже не простой фантом, даже если мы все еще

244

далеки от него. Гражданство (отдельных стран) и мировое гражданство образуют единый континуум, который в своих основных чертах несмотря ни на что уже начинает вырисовываться.

Хантингтон С. “Столкновение цивилизаций?”
1.11.2003 19:36 | Михаил Грачев/ ред. В.В.Ванчугов

Хантингтон С. Столкновение цивилизаций? // Полис. – 1994. – № 1. – С.33-48.

Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице источника.

С. ХАНТИНГТОН
СТОЛКНОВЕНИЕ ЦИВИЛИЗАЦИЙ?

МОДЕЛЬ ГРЯДУЩЕГО КОНФЛИКТА

Мировая политика вступает в новую фазу, и интеллектуалы незамедлительно обрушили на нас поток версий относительно ее будущего обличил: конец истории, возврат к традиционному соперничеству между нациями-государствами, упадок наций-государств под напором разнонаправленных тенденций – к трайбализму и глобализму – и др. Каждая из этих версий ухватывает отдельные аспекты нарождающейся реальности. Но при этом утрачивается самый существенный, осевой аспект проблемы.

Я полагаю, что в нарождающемся мире основным источником конфликтов будет уже не идеология и не экономика. Важнейшие границы, разделяющие человечество, и преобладающие источники конфликтов будут определяться культурой. Нация-государство останется главным действующим лицом в международных делах, но наиболее значимые конфликты глобальной политики будут разворачиваться между нациями и группами, принадлежащими к разным цивилизациям. Столкновение цивилизаций станет доминирующим фактором мировой политики. Линии разлома между цивилизациями – это и есть линии будущих фронтов.

Грядущий конфликт между цивилизациями – завершающая фаза эволюции глобальных конфликтов в современном мире. На протяжении полутора веков после Вестфальского мира, оформившего современную международную систему, в западном ареале конфликты разворачивались главным образом между государями – королями, императорами, абсолютными и конституционными монархами, стремившимися расширить свой бюрократический аппарат, увеличить армии, укрепить экономическую мощь, а главное – присоединить новые земли к своим владениям. Этот процесс породил нации-государства, и, начиная с Великой Французской революции, основные линии конфликтов стали пролегать не столько между правителями, сколько между нациями. В 1793 г., говоря словами Р.Р.Палмера, “войны между королями прекратились, и начались войны между народами”.

Данная модель сохранялась в течение всего XIX в. Конец ей положила первая мировая война. А затем, в результате русской революции и ответной реакции на нее, конфликт наций уступил место конфликту идеологий. Сторонами такого конфликта [c.33] были вначале коммунизм, нацизм и либеральная демократия, а затем – коммунизм и либеральная демократия. Во время холодной войны этот конфликт воплотился в борьбу двух сверхдержав, ни одна из которых не была нацией-государством в классическом европейском смысле. Их самоидентификация формулировалась в идеологических категориях.

Конфликты между правителями, нациями-государствами и идеологиями были главным образом конфликтами западной цивилизации. У. Линд назвал их “гражданскими войнами Запада”. Это столь же справедливо в отношении холодной войны, как и в отношении мировых войн, а также войн XVII, XVIII, XIX столетий. С окончанием холодной войны подходит к концу и западная фаза развития международной политики. В центр выдвигается взаимодействие между Западом и незападными цивилизациями. На этом новом этапе народы и правительства незападных цивилизаций уже не выступают как объекты истории – мишень западной колониальной политики, а наряду с Западом начинают сами двигать и творить историю. [c.34]

ПРИРОДА ЦИВИЛИЗАЦИЙ

Во время холодной войны мир был поделен на “первый”, “второй” и “третий”. Но затем такое деление утратило смысл. Сейчас гораздо уместнее группировать страны, основываясь не на их политических или экономических системах, не по уровню экономического развития, а исходя из культурных и цивилизационных критериев.

Что имеется в виду, когда речь идет о цивилизации? Цивилизация представляет собой некую культурную сущность. Деревни, регионы, этнические группы, народы, религиозные общины – все они обладают своей особой культурой, отражающей различные уровни культурной неоднородности. Деревня в Южной Италии по своей культуре может отличаться от такой же деревни в Северной Италии, но при этом они остаются именно итальянскими селами, их не спутаешь с немецкими. В свою очередь европейские страны имеют общие культурные черты, которые отличают их от китайского или арабского мира.

Тут мы доходим до сути дела. Ибо западный мир, арабский регион и Китай не являются частями более широкой культурной общности. Они представляют собой цивилизации. Мы можем определить цивилизацию как культурную общность наивысшего ранга, как самый широкий уровень культурной идентичности людей. Следующую ступень составляет уже то, что отличает род человеческий от других видов живых существ. Цивилизации определяются наличием общих черт объективного порядка, таких как язык, история, религия, обычаи, институты, – а также субъективной самоидентификацией людей. Есть различные уровни самоидентификации: так житель Рима может характеризовать себя как римлянина, итальянца, католика, христианина, европейца, человека западного мира. Цивилизация – это самый широкий уровень общности, с которой он себя соотносит. Культурная самоидентификация людей может меняться, и в результате меняются состав и границы той или иной цивилизации.

Цивилизация может охватывать большую массу людей – например, Китай, о котором Л. Пай как-то сказал: “Это цивилизация, которая выдает себя за страну”.

Но она может быть и весьма малочисленной – как цивилизация англоязычных жителей островов Карибского бассейна. Цивилизация может включать в себя несколько наций-государств, как в случае с западной, латиноамериканской или арабской цивилизациями, и ибо одно-единственное – как в случае с Японией. Очевидно, что цивилизации могут смешиваться, накладываться одна на другую, включать субцивилизации. Западная цивилизация существует в двух основных вариантах: европейском и североамериканском, а исламская подразделяется на арабскую, турецкую и малайскую. Несмотря на все это, цивилизации представляют собой определенные целостности. Границы между ними редко бывают четкими, но они реальны. Цивилизации динамичны: у них бывает подъем и упадок, они распадаются и сливаются. И, как известно каждому студенту-историку, цивилизации исчезают, их затягивают пески времени.

На Западе принято считать, что нации-государства – главные действующие лица на международной арене. Но они выступают в этой роли лишь несколько столетий. Большая часть человеческой истории – это история цивилизаций. По подсчетам [c.34] А. Тойнби, история человечества знала 21 цивилизацию. Только шесть из них существуют в современном мире. [c.35]

Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 319; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!