Карл Шмитт ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО Стр. 35-67

⇐ ПредыдущаяСтр 25 из 45Следующая ⇒

политического решения, добиться чисто морального или чисто экономического состояния человечества. Вследствие того, что народ не имеет больше силы или воли удержаться в сфере политического, политическое из мира не исчезает. Исчезает только слабый народ.

Из категориального признака политического следует плюрализм мира государств. Политическое единство предполагает реальную возможность врага, а тем самым — и другое, сосуществующее политическое единство. Поэтому на Земле, покуда государство вообще есть, есть много государств и не может быть обнимающего всю землю и все человечество мирового "государства". Политический мир — это не универсум, а плюриверсум. Поэтому и всякая теория государства плюралистична, хотя и в другом смысле, не в том, что рассмотренная выше (раздел 4) внутригосударственно-плюралистическая теория. Политическое единство по своему существу не может быть универсальным, охватывающим все человечество и весь мир единством. Если различные народы, религии, классы и другие группы обитающих на Земле людей окажутся в целом объединены таким образом, что борьба между ними станет немыслима и невозможна, то и гражданская война внутри охватывающей всю Землю империи даже как нечто возможное никогда уже не будет фактически приниматься в расчет, то есть различение друга и врага прекратится даже в смысле чистой эвентуальности, тогда будет лишь деполитизированное <роШ1сгеше> мировоззрение, культура, цивилизация, хозяйство, мораль, право, искусство, беседы <Цп1егЪа11:ш1§> и т.д., но не будет ни политики, ни государства. Наступит ли на Земле и в человечестве, и если наступит такое состояние, то когда, — я не знаю. Но пока что его нет. Предполагать его существующим было бы бесчестной фикцией, а такое мнение, что ныне — поскольку война между великими державами легко перерастает в "мировую войну" — то и окончание этой войны должно представлять собой "мир во всем мире" <\УеМпес1еп> и тем самым — идиллическое состояние полной и окончательной деполитизации < Еп(;ро1йшепш§ >, — это мнение оказалось бы весьма недолговечным заблуждением.

Человечество как таковое не может вести никакой войны, ибо у него нет никакого врага, по меньшей мере, на этой планете. Понятие человечества исключает понятие врага, ибо и враг не перестает быть человечеством и тут нет никакого специфического различения. То, что войны ведутся во имя человечества, не есть опровержение этой простой истины, но имеет лишь особенно интенсивный политический смысл. Если государство во имя человечества борется со своим политическим врагом, то это не война человечества, но война, для которой определенное государство пытается в противоположность своему военному противнику оккупировать универсальное понятие, чтобы идентифицировать себя с ним (за счет противника) подобно тому, как можно злоупотребить понятиями "мир", "справедливость", "прогресс", ''цивилизация", чтобы истребовать их для себя и отказать в них врагу. "Человечество" — особенно пригодный идеологический инструмент империалистических экспансий и, в своей этически-гуманитарной форме, — это специфическое средство экономического империализма! Тут действует формула Прудона, модификация которой напрашивается сама собой: Кто говорит "человечество", тот собирается обмануть. Присвоение имени "человечество", ссылка на человечество, выставление претензий на владение этим словом, все это — поскольку столь благородное имя нельзя же носить без определенных последствий — могло бы только сделать явственным ужасное притязание, а именно, что за врагом отрицается качество человека, что он объявляется Иог$-1а-Ш и ноге 1Чгитат(ё* и тем самым война должна быть доведена до крайней бесчеловечности. Но,— отвлекаясь от этой весьма политической применимости неполитического имени "человечество", никаких

вне закона и вне человечества (фр.)

Вопросы социологии Т 1 № 1 1992 РгоЫетз о/ 8осю1о§у Уо1 1 № 1 1992

войн человечества как такового нет. Человечество — это не политическое понятие, ему не соответствует никакое политическое единство или сообщество и никакой статус. Гуманитарное понятие человечества ХУШ в. было полемическим отрицанием существо вавшего тогда аристократически-феодального или сословного строя и его привилегий. Человечество естественно-правовых и либерально-индивидуалистических доктрин — это универсальная, то есть охватывающая всех людей Земли идеальная конструкция, система отношений между отдельными людьми, которая лишь тогда станет действительно наличествующей, когда будет исключена реальная возможность борьбы и всякое разделение на группы друзей и врагов окажется невозможным. В этом универсальном обществе не будет тогда больше народов как политических единств, но не будет и борющихся классов и враждебных групп.

Идея союза народов* была ясной и точной, покуда союз народов < УсЛсегЪшк! > как полемическое понятие мог противопоставляться союзу князей. Именно так возникло в ХУШ в. немецкое выражение "союзов народов" . Когда лишается своего политического значения монархия, лишается своего полемического значения и это слово. "Союз народов", далее, мог бы быть идеологическим инструментом одного государства или коалиции государств, направленным против других государств. Тогда о нем можно сказать все то же, что выше было сказано о политическом употреблении слова "человечество". Но и помимо того, основание охватывающего все человечество союза народов могло бы, наконец, отвечать еще весьма неясной до сих пор тенденции к организации идеального неполитического состояния универсального общества, называемого "человечеством". Поэтому, почти всегда весьма некритическим образом, выставляется претензия, что такой союз народов должен быть "универсальным", т.е. что его членами непременно должны быть все государства Земли. Но универсальность должна была бы означать полную деполитизацию и тем самым прежде всего, по меньшей мере, с самого начала последовательную безгосударственность.

С этой точки зрения основанное в 1919 г. Парижской мирной конференцией учреждение, которое в Германии называют "Союзом народов", но которое, согласно его официальному франко-английскому именованию (5ос1е1е с1ек Ыайош, Ьеа^ие оГ Кайош) лучше было бы называть "Обществом наций", кажется образованием противоречивым. А именно, оно является межгосударственной организацией и предполагает государства как таковые, упорядочивает некоторые из их взаимоотношений и даже гарантирует их политическое существование. Оно является не только не универсальной, но даже и не интернациональной организацией, если "интернациональное" отличать (это, по меньшей мере в немецком словоупотреблении, было бы честно и правильно) от межгосударственного и резервировать его только для интернациональных, в противоположность этому, движений, т.е. таких, которые, минуя границы и пробивая стены государств, игнорируют прежнюю территориальную замкнутость, непроходимость и непроницаемость существующих государств, как, например, Третий Интернационал. Здесь сразу обнаруживаются изначальные противоположность между интернациональным и межгосударственным, деполитизированным универсальным обществом и межгосударственной гарантией МаШз дио нынешних государственных границ, и в сущности едва возможно понять, как научное рассмотрение "Союза народов" могло пройти мимо этого и даже поддержать эту путаницу. Женевский Союз народов не устраняет возможность войн, равно как и не устраняет государства. Он вводит новые возможности войн, разрешает войны, поощряет войны и снимает целый ряд помех для войны за счет того, что легитимирует и санкционирует определенные войны. В том виде, в каком он по сию пору существует, Союз народов при соответствующих обстоятельствах является весьма полезной возможностью для переговоров, системой конференций дипломатов, заседающих в "Совете

Шмитт говорит о "союзе народов", имея в виду и историю понятия, и современную ему реальность по-немецки так называли Лигу Наций, чтобы сохранить единство слоупотребления, в переводе был использован все время один и тот же термин, хотя это и может создать определенные трудности для читателя

Карл Шмитт ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО Стр. 35-67

Союза народов" и "Собрании Союза народов", в сочетании с техническим бюро, Генеральным секретариатом. Это, как я показал в другом месте, не союз <Вшк1>, но, возможно, соглашение <Вш1с1ш8>. Подлинное понятие человечества оказывается еще эффективным лишь постольку, поскольку настоящая его деятельность совершается в гуманитарной, не-политической сфере, и, по меньшей мере, как межгосударственное управленческое сообщество он имеет "тенденцию" к универсальности; конечно, в виду его действительной конституции и остающейся даже внутри этого так называемого "союза" возможности войны, также и эта "тенденция" является лишь идеальным постулатом. Но не универсальный союз народов может иметь политическое значение, конечно, лишь тогда, когда он представляет собой потенциальное или актуальное соглашение, коалицию. Тем самым не устранялось бы ]ш ЪеШ, но оно в большей или меньшей мере, целиком или частично, перешло бы к "союзу". Напротив, Союз народов как конкретно существующая универсальная организация человечества должен был бы совершить тяжелую работу: во-первых, эффективно отнять у всех остающихся группировок людей _)ш ЬеШ и, во-вторых, не принять на себя несмотря на это никакого ]ш ЬеШ, так как иначе вновь отпали бы "универсальность","человечество", /'деполитизи-рованное общество", словом, все существенные признаки.

Если "мировое государство" охватывает всю Землю и все человечество, то оно, вследствие этого, не является политическим единством и говорить о нем как о государстве можно лишь в переносном смысле. Если бы действительно все человечество и вся Земля объединились на основе единства, имеющего только хозяйственный и транспортно-технический характер, то это, прежде всего, было бы "социальным единством" ничуть не больше, чем, например, являются социальным "единством" обитатели густонаселенного дома для бедноты или подключенные к одной и той же газовой сети пользователи, или пассажиры одного и того же автобуса. Покуда это единство оставалось бы только хозяйственным или транспортно-техническим, оно, ввиду отсутствия противника, не могло бы даже подняться до уровня хозяйственной или транспортной партии. А захоти оно помимо этого образовать также культурное, мировоззренческое или какое-то еще "более высокое", но одновременно все-таки безусловно неполитическое единство, то оно бы оказалось бы потребительским и производственным товариществом, пытающимся найти нейтральную точку между полюсами этики и экономики. Оно бы не знало ни государства, ни державы <К.еюЬ>, ни империи <1трегшт>, ни республики, ни монархии, ни аристократии, ни демократии, ни защиты, ни подчинения, но утеряло бы вообще всякий политический характер.

Напрашивается, однако, вопрос, каким людям достанется та чудовищная власть, которая сопряжена со всемирной хозяйственной и технической централизацией. Этот вопрос отнюдь невозможно отклонить, надеясь на то, что затем все "пойдет само собой", вещи станут "управлять сами собой", а правление людей над людьми будет излишним, ибо люди люди тогда станут совершенно "свободными", ибо спрашивается как раз, свободными для чего они станут. Ответить на это можно оптимистическими или пессимистическими предположениями, которые в конечном счете сводятся к некоторому антропологическому исповеданию веры.

Все теории государства и политические идеи можно проверить насчет их антропологии и затем подразделить в зависимости от того, предполагают ли они, сознательно или бессознательно, "по природе злого" или "по природе доброго" человека. Различение имеет совершенно обобщенный характер, его не надо брать в специальном моральном или этическом смысле. Решающим здесь является проблематическое или непроблема тическое понимание человека как предпосылки всех дальнейших политических расчетов,

Вопросы социологии Т. 1 № 1 1992 РгоЫетз о/ 8осю1оёУ Уо1 I № 1 1992

ответ на вопрос, есть ли человек существо "опасное" или безопасное, рискованное или безвредное, не-рискованное.

Бесчисленные модификации и вариации этого антропологического различения добра и зла здесь невозможно рассматривать в частностях. "Злобность" <"Во5Ьеи"> может являть себя как испорченность, слабость, трусливость, глупость или же как "грубость", зависимость от влечений, витальность, иррациональность и т.д., а "доброта" в соответствующих вариациях — как разумность, способность к совершенствованию, управляемость, воспитуемость, симпатическое миролюбие и т.д. Бросается в глаза, что почти все басни о животных можно истолковать политическим образом, соотнося их с актуальной политической ситуацией (например, проблема "агрессии" в басне о волке и ягненке; вопрос о вине в басне Лафонтена о том, кто же виноват в чуме, каковая вина, разумеется, падает на осла; проблема межгосударственного правосудия в баснях о собраниях зверей; проблема разоружения в предвыборной речи Черчилля в октябре 1928 г., где излагается, как всякий зверь показывает свои зубы, когти, рога в качестве средств, служащих поддержанию мира; большие рыбы, которые поедают маленьких и т.д.). Это объясняется непосредственной взаимосвязью политической антропологии с тем, что философы государства в XVII веке (Гоббс, Спиноза, Пуфендорф) называли "естественным состоянием", в котором живут меж собой государства, каковое является состоянием постоянной опасности и угрозы и действующие субъекты коего именно поэтому "злы", как движимые своими влечениями (голодом, алчностью, страхом, ревностью) животные. А отсюда для нашего рассмотрения отнюдь не обязательно вместе с Дильтеем (ВШеу V . 5сЬпГ1еп II , 1914, 5.31) производить следующую дифференциацию: "Человек, согласно Макиавелли, не зол по природе. Кое-какие места в его сочинениях, кажется, говорят об этом... Но он всюду хочет выразить лишь то, что человек имеет непреодолимую склонность от страстного желания чего-либо, если ничто не противодействует, соскальзывать к злу: животная сущность, влечения, аффекты суть ядро человеческой природы, прежде всего, любовь и страх. Он* неисчерпаем в своих психологических наблюдениях об игре аффектов... Из этой основной черты нашей человеческой природы он выводит основной закон всякой политической жизни." Весьма точно говорит Э.Шпрангер в главе "Человек власти" своей книги "Формы жизни" (Еа.5ргап§ег, ЬеЬепхГогтеп): "Для политика на переднем плане его интересов, конечно, находится наука о человеке". Мне только кажется, что Шпрангер рассматривает этот интерес слишком уж технически — как заинтересованность в тактическом использовании "механизма влечений" человека; далее же по ходу этой изобилующей мыслями и наблюдениями главы также и специфические политические феномены и всю экзистенциальность политического часто снова и снова можно-таки опознать в их ошарашивающей осязаемости. Например, положение: "достоинство властного типа, по-видимому, возрастает вместе с его сферой влияния", — относится к феномену, получившему права гражданства в сфере политического и потому может быть понято лишь политически, а именно, как случай применения тезиса о том, что момент <Рип1с1> политического может быть определен, лишь исходя из интенсивности дистанцирования, которой руководствуются главенствующие ассоциации и диссоциации; также и положение Гегеля о переходе количества <в качество может быть понято только как политическое мышление (см. о Гегеле ниже, на с. 59). Х.Плеснер, который в своей книге "Власть и человеческая природа" (Н.Иехзпег, МасМ ипо¹ гаеп8сЫ1сЬе №1иг, ВегНп 1931) впервые в современном философии рискнул создать широкомасштабную <§гоВеп 51118 > политическую антропологию, с полным правом говорит, что нет такой-философии и нет такой антропологии, которая бы не была политически релевантна, равно как и нет, наоборот, философски иррелевантной политики; в особенности же он понял, что философия и антропология как знание, специфическим образом направленное на целое, не могут, в отличие от какого-нибудь специального профессионального знания в определенных "областях", нейтрализовать себя против "иррациональных" жизненных решений. Для Плеснера человек есть "изначально дистанцирующееся существо, которое в своей сущности остается неопределенным, неисчерпаемым, "открытым вопросом". Если перевести это на примитивный язык той наивной, работающей с различением "злого" и "доброго" антропологии, то плеснерова динамическая "открытость" < "<ЖепЫе1Ьеп" >, дерзновенно-рискованная близость действительности и вещам, уже в силу своего позитивного отношения к опасности и опасному, могла бы оказаться ближе к "злому", чем к доброму** С этим согласуется и то, что Гегель и Ницше равным образом держат сторону "злого", наконец, "власть" вообще (по известному, впрочем, неоднозначному у него, утверждению Буркхардта) есть нечто злое.

Что к этим формулам можно свести в особенности противоположность" так Сзываемых авторитарных и анархистских теорий, - это я показывал неоднократно. Часть теорий и конструкций, которые таким образом предполагают человека "хорошим", либеральны и полемическим образом направлены против вмешательства государства, не будучи в собственном смысле анархическими. Когда речь идет об открытом анархизме, то уже совершенно ясно, насколько тесно связана вера в "естественную доброту" с радикальным отрицанием государства, одно следует из другого и взаимно подкрепляется. Напротив,

Т.е. Макиавелли.

Это — единственная отсылка Шмитта К Плеснеру. По причинам историческим и политическим даже она попала не во все издания данной работы. Между тем, значение Плеснера для понимания Шмитта (и наоборот) чрезвычайно велико, о чем свидетельствует вышедшее нет так давно фундаментальное исследование Р.Крамме. См.: Кгатте К.. Не1ти1Ъ Р1е55пег ишЗ Саг! ЗсЬтШ. Е'те Ы&отсЪе БаНкШд'т гит УегЪаИгт уоп АпЙ1горо1о§1е ипй РоМШс ш <3ег деийсЬеп РЫЬэкорЫе йег нуапа{;ег ЛаЬге. ВегНп: ПипсЬег & НитЬЫ, 1989. Из работ Плеснера на русский язык переведен только (фрагментами) его основной антропологический труд "Ступени органического и человек". См.: Проблема человека в западной философии.

Карл Шмитт ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО Стр. 35 - 67

для либерала доброта человека — не более, чем аргумент, с помощью которого государство ставится на службу "обществу", таким образом, это означает только, что "общество" имеет свой порядок в себе самом, а государство есть лишь его недоверчиво контролируемый, скованный жестко определенными границами подданный. Тут есть классическая формулировка у Томаса Пейна: общество (коаегу) — это результат наших разумно упорядоченных потребностей, государство (§оуегпетеп!:) — это результат наших грехов. Враждебный государству радикализм возрастает в той же мере, в какой растет вера в радикальное добро человеческой природы. Буржуазный либерализм никогда не был радикален в политическом смысле. Но само собой разумеется, что его отрицание государства и политического, его нейтрализации, деполитизации и декларации свободы равным образом имеют политический смысл и в определенной ситуации полемически направляются против определенного государства и его политической власти. Только это, собственно, не теория государства и не политическая идея. Правда, либерализм не подверг государство радикальному отрицанию, но, с другой стороны, и не нашел никакой позитивной теории государства и никакой собственной государственной реформы, но только попытался связать политическое, исходя из этического, и подчинить его экономическому; он создал учение о разделении и уравновешении "властей", т.е. систему помех и контроля государства, которую нельзя охарактеризовать как теорию государства или как политический конструктивный принцип.

Соответственно, сохраняет свою силу то примечательное и весьма беспокоящее многих утверждение, что во всех политических теориях человек предполагается "злым" существом, т.е. никоим образом не рассматривается как непроблематический, но считается "опасным" и динамическим. Это легко продемонстрировать применительно к каждому политическому мыслителю. Как бы ни различались эти мыслители по виду, рангу и политическому значению, в понимании человеческой природы как проблемы они единодушны постольку, поскольку они проявляют себя специфически политическими мыслителями. Достаточно назвать здесь имена Макиавелли, Гоббса, Боссюэ, Фихте (коль скоро он забывает свой гуманитарный идеализм), де Местра, Доносо Кортеса, И.Тэна, а также Гегеля, который, конечно, и здесь то и дело демонстрирует свою двойственность.

Тем не менее, Гегель всюду остается в высшем смысле политическим. Даже те из его работ, которые касаются актуальных проблем его времени, прежде всего гениальная юношеская работа "Конституция Германии" суть лишь самоочевидное, просвечивающее и через свою эфемерную правильность или неправильность документирование той философской истины, что всякий дух есть сущий в настоящем дух, присутствующий в современном <ргакеп1>, и его невозможно ни найти, ни искать в "репрезентации" эпохи барокко, ни в "алиби" эпохи романтизма. Это — гегелево "Н1с ШюсЫ"*, в этом — подлинность философии, которая не пускается на то, чтобы в "неполитической чистоте" и чистой неполитичности заниматься фабрикацией интеллектуальных ловушек. Специфически политический характер имеет также его диалектика конкретного мышления. Часто цитируемое положение о переходе количества в качество имеет имеет насквозь политический смысл и выражает понимание того, что момент политического и тем самым качественно новая интенсивность человеческого разделения на группы достигается, исходя из любой "предметной области". В собственном смысле случаем применения этого положения является в XIX в. экономическое; в "автономной", якобы, политически нейтральной предметной области — "хозяйстве" постоянно происходил такой скачок, т.е. такая политизация прежде неполитического и чисто "предметного"; здесь, например, экономическое владение становилось, если оно достигало определенного количества, явно "социальной" (правильнее: политической) силой, ргорш1ё — роиуо1г** классовая противоположность, которая первоначально была лишь экономически мотивированной, становилась классовой борьбой враждебных групп. У Гегеля можно обнаружить также

* "Здесь Родос" (лат.). См.: Гегель Г.В.ф. Философия права. М., 1990. С. 55.

** собственность — властью (фр.)

Вопросы социологии Т. 1 № 1 1992 РгоЫегш о/ 5оао/о#у УЫ 1 № 1 1992

первую полемически-политическую дефиницию буржуа как человека, который не желает покинуть сферу неполитического безопасно-приватного, который в том, что касается владения имуществом и справедливости, возможной в частном владении имуществом, относится к целому как такой отдельный человек, который находит возмещение своей политической ничтожности в плодах мира и приобретательства и прежде всего — "в совершенной безопасности, с которой можно ими наслаждаться", который вследствие этого хочет быть свободным от необходимости быть храбрым и подвергать себя опасности насильственной смерти (\\%5еп5сЬа№сЪе ВеЪапсШшдзайеп с1ез МаШггесЫз, 1802, Аи5§аЬе уоп Ьа&коп, 8. 383, О1ос1спег I , 8. 499)*. Наконец, Гегель разработал также дефиницию врага, что, по большей части, избегали делать философы Нового времени: ('враг есть нравственное (но не в моральном смысле, а с точки зрения "абсолютной жизни" "вечного в народе") различие как подлежащее отрицанию чужое в его живой тотальности. "Такое различие есть в р а г; и различие, положенное в соотношении, существует одновременно в качестве его противоположности бытию противоположностей, в качестве "ничто" врага, и это "ничто" для обеих сторон в равной степени есть риск борьбы. Для нравственного этот враг может быть лишь врагом народа, и, точнее, лишь каким-то народом. Так как здесь на передний план выступает единичность, то д л я народа налицо то, что единичное подвергается опасности смерти.** "Эта война является войной не семей против семей, а народов против народов, и потому сама ненависть становится безразличной, свободной от всякой личности."*** Можно спросить, долго ли в действительности пребывал в Берлине дух Гегеля. Во всяком случае, то направление," которое с 1840 г. становилось главенствующим в Пруссии, предпочло, чтобы ему была доставлена "консервативная" философия государства, а именно, философия Фридриха Юлиуса Шталя, в то время как Гегель пропутешествовал через Карла Маркса к Ленину и далее в Москву. Там его диалектический метод доказал свою конкретную силу в новом конкретном понятии врага, понятии врага классового, и превратил как себя самого, т.е. диалектический метод, так и все остальное, легальность и нелегальность, государство, даже компромисс с противником, в "оружие" этой борьбы. У Георга Лукача (Се$сЫсЪ1е ипс1 К1а5зепЪе\уиВ1:5еш, 1923; Ьешп, 1924)****эта актуальность Гегеля наиболее жизненна. Лукач цитирует также высказывание Ленина, которое Гегель произнес бы не о классе, но о политическом единстве борющегося народа: "Лица, говорит Ленин, которые понимают под политикой мелкие трюки, иногда граничащие с обманом, должны быть у нас решительно отвергнуты. Классы не могут быть обмануты."

Психологические замечания насчет "оптимизма" и "пессимизма" отнюдь не исчерпывают вопрос; то же самое относится и к анархизму, где, наоборот, говорится, что злы лишь такие люди, которые считают человека злым, из чего, собственно, следует, что те, кто считает его добрым, то есть анархисты, уполномочены для некоторого господства или контроля над злыми, что опять-таки заново поднимает проблему. Напротив, следует принять во внимание, сколь различны в разных областях человеческого мышления "антропологические" предпосылки. Педагог с методической необходимостью будет считать человека воспитуемым и образуемым. Юрист, специалист по частному праву,

* Раскавыченную цитату из Гегеля мы передаем по возможности близко к тексту русского перевода: Гегель. О научных способах исследования естественного права, его месте в практической философии и его отношении к науке о позитивном правеШолитические произведения. М.: Наука, 1978. С. 241. Пер. М.И.Левиной.

* * Шмитт не указывает, что цитирует уже другое сочинение Гегеля — "Система нравственности". См.: Политические произведения, ор.а1. С. 331. Пер. Е.А.Фроловой.

*** Там же. С. 333. Обращаем внимание читателя на невыдержанность терминологии в разных переводах. Так, "ШГегеог", было "дифференцией" в "Естественном праве" и стало "различием" в "Системе нравственности". Таким образом, пассаж о враге может читаться и так: "враг есть дифференция" и т.д.

****Работа Лукача "История и классовое сознание" частично опубликована на русском языке в 1923 г. в "Вестнике социалистической академии", №№ 4-6

Карл Шмшпт ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО Стр. 35 - 67

исходит из положения "шшз ^ш5^ие ргаезшшШг Ьопиз"*. Теолог перестает быть теологом, если он больше не считает людей греховными или нуждающимися в спасении и не отличает больше спасенных от не-спасенных, избранных от не-избранных, в то время как моралист предполагает свободу выбора между добром и злом. Поскольку же сфера политического в конечном счете определяется возможностью врага, то и политические представления не могут с успехом брать за исходный пункт антропологический "оптимизм". Иначе вместе с возможностью врага они бы отрицали и всякие специфически политические следствия.

Взаимосвязь политических теорий с теологическими догмами о грехе, особенно явственно выступающая у Боссюэ, Местра, Бональда, Доносо Кортеса и Ф.Ю.Шталя, но и у бессчетного множества других действующая столь же интенсивно, объясняется сродством этих необходимых предпосылок мышления. Основная теологическая догма о греховности мира и человека, покуда теология еще не испарилась до состояния только нормативной морали или педагогики, а догма — до состояния просто дисциплины, ведет — равно как и различение друга и врага — к разделению людей, к "дистанцированию" и делает невозможным неразличающий оптимизм понятия о человеке вообще. В добром мире среди добрых людей господствует, конечно, лишь мир, безопасность и гармония всех со всеми, священники и теологи здесь столь же излишни, как политики и государственные мужи. Что в социальном и индивидуально-психологическом отношении означает отрицание наследственного греха показали Трёльч (в "Социальных учениях христианских церквей") и Сейер (во многих публикациях о романтике и романтиках) на примере многочисленных сект, еретиков, романтиков и анархистов. Методическая связь теологических и политических предпосылок мышления, таким образом, ясна. Но теологическая поддержка зачастую спутывает политические понятия ибо она обычно смещает различение в область моральной теологии или по меньшей мере смешивает его с нею, а тогда понимание экзистенциальных противоположностей в большинстве случаев затмевается нормативистским фикционализмом или даже педагогически-практическим оппортунизмом. Такие теоретики политики как Макиавелли, Гоббс, а зачастую и Фихте, по существу лишь предполагали своим "пессимизмом" реальную действительность или возможность различения друга и врага. Поэтому у Гоббса, великого и поистине систематического политического мыслителя, "пессимистическое" понимание человека, далее, правильное постижение того, что именно наличествующее с обеих сторон убеждение в истинном, добром и справедливом влечет за собой наихудшую вражду, а в конечном счете и "ЬеПшп" всех против всех, — все это у него следует рассматривать не как химеры ужасной и поврежденной фантазии, но и не только как философию выстраивающегося на свободной "конкуренции" гражданского общества (Теннис)** но как элементарные предпосылки специфически политической системы мыслей.

Поскольку они все время держат в поле зрения конкретную экзистенциальность возможного врага, эти политические мыслители часто обнаруживают такого рода реализм, которого было достаточно, чтобы напугать нуждающихся в безопасности людей. Не задаваясь целью разрешить вопрос о естественных свойствах человека, можно, видимо, все-таки предположить, что в общем, по меньшей мере, пока дела у них идут сносно или даже хорошо, люди любят иллюзию безопасного покоя и не желают терпеть тех, кто "все видит в черном свете". Политическим противникам ясной политической теории не трудно будет, поэтому, объявить, во имя какой-нибудь автономной предметной области, ясное понимание и описание политических феноменов и истин, неморальным, неэкономичным, ненаучным и прежде всего — ибо политически дело состоит именно в этом — подлежащей подавлению дьявольщине Ьог5-1а-Ы.

всякий предполагается честным (лат.).

** Имеется в виду довольно известная интерпретация философии Гоббса Ф.Тённисом — не только классиком социологии, но и крупнейшим исследователем Гобсса, основателем "5ос1е1а5 НоЬЬе81апа", автором биографии и многих специальных исследований, посвященных Гоббсу и философии его времени.

Вопросы социологии Т. 1 № 1 1992 РгоЫета о/ 5осю1оёу Vо^ 1 № 1 1992

Этот рок настиг Макиавелли, который, будь он макиавеллистом, вместо "Государя" написал бы, пожалуй, скорее составленную из трогательных сентенций книгу. В действительности Макиавелли был в обороне, как и его отечество Италия, которая в XVI в. подвергалась вторжениям немцев, французов, испанцев и турок. Ситуация идеологической обороны повторилась в начале XIX в в Германии, во время" вторжений французских войск, революционных и наполеоновских. В то время Фихте и Гегель снова возвеличили Макиавелли, когда для немецкого народа дело состояло в том, чтобы защититься от врага, совершающего свою экспансию при помощи гуманитарной идеологии.

Наихудшая путаница возникает тогда, когда понятия, как "право" и "мир", политически используются таким образом, чтобы помешать ясному политическому мышлению, легитимировать собственные политические устремления и дисквалифицировать или деморализовать противника. У права как такового, будь то частное, будь то публичное право, есть (самое надежное — в тени великого политического решения, т.е., например, в рамках стабильного государственного строя) свой собственный относительно самостоятельный круг. Но, как и всякая сфера человеческой жизни и мышления, оно может быть использовано: будь то для поддержки или для опровержения какой-то иной сферы. С точки зрения политического мышления само собой разумеется и не противно ни праву, ни морали обращать внимание на политический смысл такого использования права или морали и в особенности в противоположность фразам о "господстве" или даже суверенитете права "как такового" <"(1е5" КесЬ(;5> всегда ставить несколько более конкретных вопросов: во-первых, означает ли здесь "право" существующие позитивные законы и методы законодательства, которые должны продолжать действовать в дальнейшем; тогда "господство права", значит не что иное, как легитимацию определенного 51а1их дио, в сохранении которого, разумеется, заинтересованы все те, чья политическая власть или экономические преимущества стабилизируются в этом праве.

Во-вторых, ссылка на право могла бы означать, что некое более высокое или более правильное право, так называемое естественное или разумное право противопоставляется праву $1аШз дио; тогда для политика очевидно, что "господство" или "суверенитет" такого рода права значит господство или суверенитет людей, которые могут ссылаться на более высокое право и решают по поводу того, что есть его содержание и кем это право должно применяться. Более ясно, чем все остальные, с великой непоколебимостью вывел Гоббс эти простые следствия политического мышления и все снова и снова повторял, что суверенитет права значит только суверенитет людей, которые устанавливают и используют правовые нормы, что господство "высшего порядка" — пустая фраза, если она не имеет того политического смысла, что определенные люди на основе этого высшего порядка желают господствовать над людьми "низшего порядка". Политическое мышление тут в самостоятельности и замкнутости своей сферы совершенно неопровержимо, ибо всегда именно конкретные группы людей борются во имя "права" или "человечества" или "порядка" или "мира" против других конкретных групп людей, и наблюдатель политических феноменов, если он последовательно остается при своем политическом мышлении, также и за упреками в имморализме и цинизме может все снова и снова распознавать лишь политическое средство конкретно борющихся людей.

Политическое мышление и политический инстинкт теоретически и практически подтверждают себя в способности различать друга и врага. Высшие точки большой политики суть одновременно те мгновения, когда враг в конкретной четкости прозревается как враг.

Мощнейший взрыв этой вражды — сильнее, чем есгахег Г1п}ате* в XVIII в, сильнее, чем ненависть к французам барона фон Штейна и "убейте их, на страшном суде вас не спросят о причинах" Клейста, сильнее даже, чем уничтожающие выпады Ленина против буржуа и западного капитализма, — я усматриваю в Новое время в борьбе Кромвеля против папистской Испании. В речи 17 сентября 1656 г. (см. в издании Саг1у1е, т. Ш, 1902, с. 267 и ел) он говорит: "ТЬе Гих1 1Ьт§ ШегеСоге, 1Ьа( I 5Ьа11 5реа1с 1о, к ТЬа1, 1Ьа1 18 Ше йге1 1е$5оп оГ Ка1иге: Веш§ апд

раздавите гадину (фр.) (слова Вольтера)

Карл Шмшпт ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО Стр. 35-67

Ргезеггайоп... ТЬе сопаегуайоп о{ Ша1 "пате!у оиг па(юпа! Ъеш{г" в иге! 4о Ье \аетгед туйь геврес! 1о Шоке «ееЬ 1о ипдо и, апд ко таЬе и по^ го Ье." Итак, рассмотрим наших врагов, Ше Епешез 4о Ше уегу Ъеш§ оГ Шеке пайоп (он все время повторяет это "уегу Веш^" или "Кайопа! Вещ^" и затем продолжает): "^Ьу, 1ги1у, уоиг егеа1 Епету к Ше Зрашагй. Не к а па(ига! епету. Не ш па[ига11у ко; Ье 15 па1ига11у ко Шгои^ЬоШ — Ьу геазоп оГ 1Ьа1 ешшгу Ша1 15 т Ыт а%йпв1 теЬавоеуег 15 оГ Сод. \УЪаВоеуег 15 оГ Сод ^ЫсЬ в ш уои, ог \уЫсп тау Ье т уои." Затем он повторяет: испанец — ваш враг, его ептйу 15 ри! ийо Ыт Ьу Сод; он есть "Ше паШгга! епету, Ше рктдепйа! еаету", кто считает его осс1(1епга1 епету, не знает Писания и промысла Божия <еИе О1пце СоНе5>, ибо сказано: И вражду положу между семенем твоим и семенем ее (Быт., 3, 15); с Францией можно заключить мир, но не с Испанией, ибо это папистское государство, а Папа придерживается мира лишь покуда он хочет. (Цитированные по-английски места вряд ли можно правильно передать на каком-нибудь другом языке).*

Однако же и наоборот: повсюду в политической истории, внешнеполитической равно как и внутриполитической, неспособность или нежелание совершать такое различение является симптомом политического конца. В России перед революцией переживающие свой закат классы романтизировали русского крестьянина, сделав из него доброго, порядочного и христианского Мужика. В запутавшейся Европе релятивистская буржуазия пыталась сделать предметом своего эстетического потребления все мыслимые экзотические культуры. Перед революцией 1789 г. аристократическое общество во Франции грезило о "по природе добром человеке" и трогательно добродетельном Народе. Показывая Апшеп ге§ппе (с.228) Токвиль изображает эту ситуацию в словах, глубинное напряжение которых у него самого достигает специфически политического пафоса: революции не чувствовали совершенно; примечательны та уверенность и беззаботность, с какой эти привилегированные говорили о доброте, кротости и невинности народа, когда под ногами был уже 1793-й — "5рес1;ас1е гкИси1е е1 1егпЫе"**

Либерализмом последнего столетия все политические представления были своеобразно и систематически изменены и денатурированы. В качестве исторической действительности либерализм столь же мало избег политического, как и любое значительное историческое движение, и даже его нейтрализации и деполитизации, касающиеся образования, хозяйства и т.д., имеют политический смысл. Либералы всех стран вели политику, как и другие люди, и вступали в коалиции также и с не-либеральными элементами и идеями, оказываясь национал-либералами, социал-либералами, свободно-консервативными, либеральными ка толиками и т.д. В особенности же они связали себя с совершенно нелиберальными, ибо по существу своему политическими и даже ведущими к тотальному государству силами демократии. Вопрос, однако, состоит в том, может ли из чистого и последовательного понятия индивидуалистического либерализма быть получена специфически политическая идея. На это следует ответить: нет. Ибо отрицание политического, которое содержится во всяком последовательном индивидуализме, может быть, и приводит к политической практике недоверия всем мыслимым политическим силам и формам государства, но никогда не приводит к подлинно позитивной теории государства и политики. И вследствие

Попытаемся все-таки дать примерный перевод английского текста. В квадратных скобках — слова самого Шмитта.

Итак, первое о чем я стану говорить, это первая заповедь Естества: существование и сохранение... Сохранение этого "именно нашего национального существования" должно, во-первых рассматримваться, принимая во внимание тех, кто пытается погубить его и, таким образом, сделать не сущим. [Итак, рассмотрим наших врагов,] врагов самого существования этой нации ([он это все время повторяет:] самое существание [иди] национальное существование [и затем продолжает:]) Ну конечно же, истинно, ваш великий враг — испанец. Он таков по природе; он по природе насквозь таков — по причине той враждебности, которая есть в нем против всего, что от Бога. Всего от Бога, что есть в вас или может быть в вас. [Затем он повторяет: испанец — ваш враг, его] враждебность вложена в него Богом; [он есть] естественный враг, предопределенный враг, [кто считает его] случайным врагом, [не знает Писания и промысла Божия ] [...] (и т.д.)

Зрелище смешное и страшное (фр.)

Вопросы социологии. Т. 1 № 1 1992 РгоЫепк о/ $осю1оку Уо1. 1 № 1 1992

этого имеется либеральная политика как полемическая противоположность государствен ным, церковным или иным ограничениям индивидуальной свободы, торговая политика, церковная и школьная политика, культурная политика, но нет просто либеральной политики, а всегда лишь либеральная критика политики. Систематическая теория либерализма касается почти исключительно только внутриполитической борьбы против государственной власти и дает ряд методов сдерживания и контроля этой власти для защиты индивидуальной свободы я частной собственности, для того, чтобы сделать государство "компромиссом", а государственные учреждения — "клапаном", а в остальном "уравновешивать" монархию демократией, демократию — монархией, что в критические эпохи — в особенности в 1848 г. — приводило к столь противоречивой позиции, что все хорошие наблюдатели, такие как Лоренц фон Штейн, Карл Маркс, Фр. Юлиус Шталь, Доносо Кортес отчаивались найти тут политический принцип или идейную последовательность.

Исключительно систематическим образом либеральное мышление обходит или игнорирует государство и политику и вместо того движется меж типических, снова и снова повторяющихся полюсов двух гетерогенных сфер, а именно, этики и хозяйства, духа и гешефта, образования и владения собственностью. Критическое недоверие по отношению к государству и политике легко объясняется принципами системы, для которой отдельный человек должен оставаться 1егттш а дио и 1егттш аа диет. Политическое единство должно в случае необходимости требовать, чтобы за него отдали жизнь. Для индивидуализма либерального мышления это притязание никоим образом недостижимо и не может быть обосновано. Индивидуализм, который отдает распоряжение физической жизнью индивида кому-то другому, а не самому индивиду, был бы столь же пустой фразой, как и либеральная свобода, о содержании и мере которой принимал бы решение кто-то другой, а не сам свободный человек. Для отдельного человека как такового нет врага, с котором он должен был бы биться не на жизнь а на смерть, если сам он этого лично не желает; принуждать его к борьбе против его воли, — это, во всяком случае, с точки зрения частного индивида, есть несвобода и насилие. Весь либеральный пафос обращается против насилия и несвободы. Всякий ущерб, всякая угроза индивидуальной, принципиально неограниченной свободе, частной собственности и свободной конкуренции означает "насилие" и есть ео 1рко нечто злое. То, что оставляет этот либерализм от государства и политики, ограничивается обеспечением условий и устранением помех для свободы.

Так дело доходит до целой системы демилитаризованных и деполитизированных понятий, часть из которых можно будет здесь перечислить, чтобы показать удивительно последовательную и, несмотря на все провалы, еще не замененную в Европе никакой иной системой семантику либерального мышления. При этом все время следует иметь в виду, что эти либеральные понятия типическим образом колеблются между этикой ("духовностью") и экономикой (гешефтом) и с этих противоположных сторон пытаются уничтожить политическое как сферу "завоевывающей силы", причем понятие "правового", т.е. "частно-правового" государства служит рычагом, а понятие частной собственности — центром глобуса, полюса которого — этика и экономика — суть лишь противоположные излучения этого центра. Этический пафос и материалистически-экономическая предметность соединяются в каждом типично либеральном выражении и сообщают каждому политическому понятию измененный облик. Таким образом, политическое понятие борьбы в либеральном мышлении на стороне хозяйственной становится конкуренцией, а на другой, "духовной" стороне — дискуссией; место ясного различения двух разных статусов: "войны" и "мира" заступает динамика вечной конкуренции и вечной дискуссии. Государство становится обществом, а именно, на одной стороне, этически-духовной, — идеологически-гуманитарным представлением о "человечестве"; на другой же стороне — экономико-техническим единством единой системы производства и обращения. Из совершенно очевидной, данной в ситуации борьбы воли к отражению врага, получается рационально-конструированный социальный

Карл Шмитт ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО Стр. 35-67

идеал или программа, тенденция или хозяйственная калькуляция. Из политически соединенного народа получается на одной стороне культурно заинтересованная публика, а на другой — частью производственный и рабочий персонал, частью же — масса потребителей. Из господства и власти на духовном полюсе получается пропаганда и массовое внушение, а на хозяйственном полюсе — контроль.

Все эти разъяснения и разделения* весьма точно нацелены на подчинение государства и политики, отчасти — индивидуалистической и потому частно-правовой морали, отчасти — экономическим категориям, и на лишение государства и политики их специфического смысла. Весьма примечательно то, насколько само собой разумеющимся является для либерализма не только признание "автономии" различных областей человеческой жизни за пределами политического, но и утрированное, вплоть до специализации и даже полной изоляции ее утверждение. Что искусство есть дитя свободы, что эстетическое ценностное суждение безусловно автономно, а художественный гений суверенен, кажется ему само собой разумеющимся, да что там, в некоторых странах и подлинно либеральный пафос возвысился лишь тогда, когда этой автономной свободе искусства стали угрожать морализирующие "апостолы нравственности". Мораль, в свою очередь, тоже стала автономной относительно метафизики и религии, наука — относительно религии, искусства и морали и т.д. Но наиважнейшим оказалось осуществление автономии предметной области в случае самостоятельности норм и законов экономического, достигнутой с неколебимой уверенностью. Что производство и потребление, ценообразование и рынок имеют свою собственную сферу и не могут управляться ни этикой, ни эстетикой, ни религией, и менее всего — политикой, — было одной из немногих недискутируемых, несомненных догм этой либеральной эпохи. Тем интереснее, что у политических точек зрения с особенным пафосом отнимали всяческую значимость и подчиняли их нормативностям и "порядкам" морали, права и хозяйства. Поскольку, как сказано, в конкретной действительности политического бытия не правят никакие абстрактные порядки и нормативные ряды, но всегда только конкретные люди или союзы — над другими конкретными людьми и союзами, то и здесь, конечно, рассматривая политически, "господство" морали, права, хозяйства и "норм" тоже имеет лишь конкретный политический смысл.

Примечание (не менялось после 1927 г.)*? Идеологическая структура Версальского договора в точности соответствует этой полярности этического пафоса и хозяйственного расчета. В ст. 231 Германский Рейх принуждается к признанию своей "ответственности" за весь военный ущерб и потери, чем создается основа для правового и морального ценностного суждения. Таких политических понятий, как "аннексия", избегают; уступка Эльзаса-Лотарингии — это "дезаннексия" «Изаппеиоп >, т.е. исправление неправого; уступка датских и польских областей служит идеальным требованиям принципа национальности; изъятие колоний даже объявляется в ст. 22 делом бескорыстной гуманности. Хозяйственный противополюс этого идеализма образуют репарации, т.е. длительная и безграничная хозяйственная эксплуатация побежденного. Результат: такой договор вообще не мог реализовать политическое понятие "мира", так что требовались все новые и новые "подлинные" мирные договоры: Лондонский протокол августа 1924 г. (план Доу), Локарнский [договор] в октябре 1925 г., вступление в Лигу Наций в сентябре 1926 г. — список еще не закончен.

С самого начала либеральное мышление выставило против государства и политики упрек в "насилии". Это было бы не более, чем одно из многих бессильных ругательств в политическом споре, если бы связь с одной из великих метафизических конструкций и истолкованием истории не обеспечивала ему более широкий горизонт и более значительную убеждающую силу. Просвещенный XVIII в. видел перед собой ясную и простую линию восходящего прогресса человечества. Прогресс должен был прежде всего состоять в интеллектуальном и моральном усовершенствовании человечества;

* Буквально тут сказано: "А11е Шеяе АиПб5шг§еп..." и т.д. Шмитт использует очень многозначное слово "АиПб8ип§", которое можно здесь с равным правом перевести и как "разъяснение", "распутывание", "разрешение вопроса", и как "растворение", "разрушение", "лишение действенной силы", "прекращение".

** Шмитт неоднократно переиздавал "Понятие политического", так что некоторые существенные моменты он мог переформулировать применительно к политической конъюнктуре. Это особенно заметно по изданию 1934 г. Предупреждая упреки, он и делает эту оговорку.

Вопросы социологии. Т 1 № 1 1992 РгоЫепк о/ Зосю1о§у Уо1 1 № 1 1992

линия проходила между двух точек и вела от фанатизма к духовной свободе и зрелости, от догмы к критике, от суеверия к просвещению, от тьмы к свету. В следующем, XIX в. на передний план выступают, конечно, весьма значительные в первой его половине трехчленные конструкции, в особенности Гегелева диалектическая последовательность ступеней (например, естественное сообщество — гражданское общество — государство) и знаменитый закон трех стадий Конта (от теологии через метафизику к позитивной науке). Трехчленность, однако, страдает отсутствием полемической ударной силы, присущей двучленной антитезе. Поэтому, как только вслед за временами спокойствия, усталости и попытками реставрации вновь началась борьба, тут же снова победило простое двучленное противопоставление; даже в Германии, где им отнюдь не придавалось воинственного значения, такие двучлены <Виа1е> как "господство и товарищество" (у О.Гирке) или "сообщество и общество (у Ф.Тенниса) вытеснили во второй половине XIX в. трехчленную гегелеву схему.

Самый очевидный и наиболее исторически действенный пример этого — сформулированная Карлом Марксом антитеза "буржуа и пролетарий", которая пытается сконцентрировать все битвы мировой истории в одной единственной, последней битве против последнего врага человечества, собирая многие буржуазии мира в одну единственную, равно как и многие пролетариата в один единственный и таким образом получая мощнейшее разделение на группы "друг/враг". Убеждающая сила этой антитезы в XIX в. состояла прежде всего в том, что она последовала за либерально-буржуазным врагом в область экономического и, так сказать, накрыла его на его собственной территории и его собственным оружием. Это было необходимо, ибо поворот к экономическому был решен победой "промышленного капитализма". Датой этой победы можно считать 1814 г., когда Англия одержала триумфальную победу над милитаристским империализмом Наполеона; ее самой простой и понятной теорией — истолкование истории Г.Спенсером, который рассматривает историю человечества как развитие от военно-феодального к промышленно- торговому обществу; а ее первым, но уже полным документальным выражением — сочинение о "духе завоевательной силы", е$рп1 йе сопдиё(е*, опубликованное Бенжаменом Констаном, инаугуратором всей либеральной духовности XIX в., в 1814 г.

Решающим является здесь соединение еще преимущественно гуманитарно-моральной и интеллектуальной в ХУШ в., т.е. "духовной", веры в прогресс с хозяйственно-индус триально-техническим развитием XIX в. "Хозяйство*' ощущало себя носителем этой, в действительности, весьма сложной величины; хозяйство, торговля и промышленность, техническое усовершенствование, свобода и рационализация считались союзниками, и именно мирными по своему существу союзниками, несмотря на наступление против феодализма, реакции и полицейского государства в противоположность воинственного насилия. Так возникает характерное для XIX в. разделение на группы:

свобода, прогресс и разум против феодализма, реакции и насилия

в союзе с в союзе с

хозяйством, промышленностью против государством, войной

и техникой и политикой

как как

парламентаризм против диктатуры

В только что упомянутой работе Бенжамена Констана 1814 г. можно уже обнаружить полный инвентарь этих антитез и их возможных комбинаций. Там говорится: наша эпоха

дух завоевания (фр )

Вопросы социологии № 1

Карл Шмитт ПОНЯТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО Стр. 35-67

необходимым образом должна заменить эпоху войн, как необходимым образом эпоха войн должна была ей предшествовать. Затем следует характеристика обеих эпох: одна старается получить жизненные блага через мирное соглашение (оЫешг <1е §г6 а §ге*), другая — через войну и насилие; второе — это "РпприЫоп 5аиуа§е", первое же, напротив, — "1е са!си1 сдуйй"** Так как война и насильственное завоевание не в состоянии обеспечить приятности и комфорт, доставляемые нам торговлей и промышленностью, то войны больше не имеют пользы, и победоносная война даже для победителя — скверный гешефт. Кроме того, чудовищное развитие современной военной техники (Констан здесь в особенности называет артиллерию, на которой преимущественно основывалось техническое превосходство наполеоновских армий) делает бессмысленным все, что раньше было на войне геройским и славным, личное мужество и радость битвы. Война, заключает Констан, потеряла вследствие этого ныне и всякую пользу, и всякую увлекательность <Ке12>; ГЬотте п'ех!; раз еШгашё а в'у Цугег, ш раг ш1бгё1, ш раг размол**? Раньше воинственные народы подчиняли себе народы торговые, ныне же все наоборот.

Между тем, исключительно сложная коалиция хозяйства, свободы, техники, этики и парламентаризма уже давно разделалась со своим противником, остатками абсолютист ского государства, и тем самым потеряла всякий актуальный смысл. Теперь ее место заступают новые группировки и коалиции. Хозяйство уже не есть ео 1рхо свобода; техника служит не только комфорту, но с равным успехом и производству опасного оружия и инструментов; ее прогресс не вызывает ео грзо гуманитарно-морального усовершенствования, которое в ХУШ в. мыслилось как прогресс, а техническая рационализация может оказаться противоположностью экономической рационализации. Несмотря на это, духовная атмосфера Европы и по сегодня наполнена этими истолкованиями истории XIX века и, по меньшей мере до недавнего времени, ее формулы и понятия сохраняли энергию, которая, мнилось, будет жить и по смерти старого противника.

Лучший пример этого в последнее десятилетие — тезисы Франца Оппенгеймера. Оппенгеймер объявил своей целью "искоренение государства". Его либерализм столь радикален, что государство для него должно быть значимо не больше, чем вооруженный конторский служащий. "Искоренение" он тут же и начинает посредством нагруженной ценностями и аффектами дефиниции. А именно, понятие государства должно быть определено через "политическое средство", а понятие (по своему существу неполитического) общества — через "экономическое средство". Но предикаты, которыми затем определяются политическое средство и экономическое средство, суть не что иное, как характеристические описания того колышащегося меж полюсами этики и экономики пафоса, направленного против политики и государства, того пафоса неприкрыто полемических антитез, в которых отражается полемическое взаимоотношение государства и общества, политики и хозяйства в Германии XIX в. Политическое средство есть обмен; это взаимность выполняемой работы и выполнения в ответ на это другой работы <Ье15глт§ шк! Се{геп1е151ипв>, отсюда — обоюдность, равенство, справедливость и мир, наконец, не менее, как "товарищеский дух согласия, братства" и самой "справедливости", напротив, политическое средство есть "агрессивное внеэкономическое насилие", разбой, завоевание и всякого рода преступление. Иерархия ценностей во взаимоотношении государства и общества остается; но в то время как систематизированное Гегелем понимание государства в Германии ХГХ в. еще конструировало высоко стоящее над "животным царством" "эгоистического" общества государство как царство нравственности и объективного разума, то теперь порядок ценностей перевернут и общество как сфера мирной справедливости находится бесконечно выше государства, низведенного до области насильственной имморальное™. Роли поменялись, апофеоз остался. Но ведь это, собственно, недопустимо, и ни в моральном, ни в психологическом и уж менее всего — в научном отношении порядочно применять дефиниции через моральные дисквалификации, противопоставляя хороший, справедливый, мирный, одним словом, симпатичный обмен дикой, грабительской и преступный политике. Такими методами можно было бы с равным успехом, наоборот, определять политику как сферу честной борьбы, а хозяйство — как мир обмана, ибо, в конечном счете, специфика политического не больше связана с разбоем и насилием, чем экономического — с хитростью и обманом. Обмен и обман <Таи»:пеп шиЗ Таия;Ьеп> часто стоят рядом. Господство над людьми, покоящееся на экономической основе, должно именно тогда, когда оно остается неполитическим, оказываться ужасным обманом. Понятие обмена отнюдь не исключает, что один из контрагентов потерпит ущерб и что система взаимных договоров в конечном счете не превратится в систему самого скверного угнетения и подавления.

* получать по взаимному соглашению (фр.)

** дикое побуждение; цивилизованный расчет (фр.)

***

человека больше не влечет предаваться этому ни интерес, ни страсть (фр.)

Вопросы социологии Т. 1 № 1 1992 РгоЫепк о/ ЗосюЬву Уо1 1 № 1 1992

Если угнетаемые и подавляемые в таком положении начнут сопротивление, то, конечно, экономическими методами это для них окажется невозможно. Что обладатели экономической власти назовут тогда всякую попытку "внеэкономического" изменения их властной позиции насилием и преступлением и попытаются ей воспрепятствовать, — это тоже само собой разумеется. Но только вот в силу этого исчезает идеальная конструкция покоящегося на обмене и взаимных договорах и ео 1рзо мирного и справедливого общества. На святость договоров и положение рас(а аип( зепктДа * ссылаются, к сожалению, также ростовщики и вымогатели; сфера обмена имеет узкие границы и свою специфическую область, и не все вещи имеют меновую стоимость. Например, для политической свободы и политической независимости нет справедливого эквивалента, как бы велика ни была сумма подкупа.

С помощью таких дефиниций и конструкций, которые, в конечном счете, лишь кружат вокруг полюсов этики и экономики, государство и политику не искоренить и мир не деполитизировать. Что хозяйственные противоположности стали политическими и что могло возникнуть понятие "хозяйственной властной позиции", только показывает, что точка политического может быть достигнута, исходя из хозяйства, как и всякой предметной области. Под впечатлением этого были сказаны часто цитируемые слова Вальтера Ратенау, что сегодня не политика, но хозяйство является судьбой. Правильнее было бы сказать, что судьбой, как и прежде, остается политика, а новое появилось только то, что хозяйство стало политикой <РоШшт>, и в силу этого — "судьбой". Поэтому также было ошибочно полагать, что политическая позиция, достигнутая с помощью экономического превосходства является (как сказал в 1919 г. в своей "Социологии империализма" Йозеф Шумпетер) "по существу невоинственной". По существу невоинственной, и только по существу либеральной идеологии, является лишь терминология. Экономически фундированный империализм, конечно, попытается ввести на Земле такое состояние, в котором он сможет беспрепятственно применять свои хозяйственные средства власти: эмбарго на кредиты, эмбарго на сырье, разрушение чужой валюты и т.д., — и сможет обходиться этими средствами. Он будет считать "внеэкономическим насилием", если народ или иная группа людей попытается избежать действия этих "мирных" методов. Он будет использовать также более резкие, но все еще "хозяйственные" и потому (согласно этой терминологии) неполитические, по существу мирные средства принуждения, перечисляемые, например, Женевской Лигой Наций в "Основных направлениях" по исполнению Ст. 16 Устава Лиги Наций (пункт 14 решения 2-й Ассамблеи Лиги Наций, 1921 г.): пресечение подвоза продовольствия гражданскому населению и блокада голодом. Наконец, в его распоряжении еще имеются технические средства для насильственного физического убиения, технически совершенное современное оружие, которое, с применением капитала и интеллекта, делается столь неслыханно пригодным, чтобы в случае необходимости его действительно можно было использовать. Для приложения таких средств образуется, конечно, новый, по существу своему пацифистский вокабулярий, которому больше неизвестна война, но ведомы лишь экзекуции, санкции, карательные экспедиции, умиротворение, защита договоров, международная полиция, мероприятия по обеспечению мира. Противник больше не зовется врагом, но вместо этого он оказывается нарушителем мира и как таковой объявляется Ног5-1а-1о1 и Ьогз ГЪшпапйе, война, ведущаяся для сохранения или расширения экономических властных позиций должна быть, усилиями пропаганды, сделана "крестовым походом" и "последней войной человечества". Этого требует полярность этики и экономики. В ней, конечно, обнаруживается удивительная систематичность и последовательность, но и эта система, мнимо неполитическая и, якобы, даже антиполитическая, служит либо существующему или же ведет к новому разделению на группы друзей и врагов и потому неспособна избежать неминуемо следующего отсюда политического <Коп5е^иеп2 йез Ро11йасЬеп>.

договоры должны соблюдаться (лат.)

Фельдман Политология конфликта См Файл pdf

Юрген Хабермас

ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ СИСТЕМОЙ И ЖИЗНЕННЫМ МИРОМ*

Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 355; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 242526 27 28 29 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!