Постман, телевидение и взгляд на мир

Нейл Постман - Развлекаемся до смерти

Здесь даны переводы небольших статей о Постмане и главы из его книги "Развлекаемся до смерти".
Итак, ниже -

Нейл Постман и его книги/Биография http://p-w-w.org/index.php?topic=13573.0

"Мы доразвлекаемся до смерти"/Обзор http://p-w-w.org/index.php?topic=13573.msg266658#msg266658

Перевод блогера aridmoors с английского избранных глав "Развлекаемся до смерти" http://p-w-w.org/index.php?topic=13573.msg266661#msg266661

Телевизор как угроза демократии. Альбрехт Мюллер о "Мы доразвлекаемся до смерти" Нейла Постмана/Перевод из Шпигеля от 1985 года http://p-w-w.org/index.php?topic=13573.msg266701#msg266701

Обзор о книге Постмана "Технополия" http://p-w-w.org/index.php?topic=13573.msg267127#msg267127

Перевод: Tortilla
Страна: Германия
Издание: Zeitgeistlos.de
Автор: epikur

Нейл Постман и его книги

Нейл Постман умер 9 октября 2003 года в Нью-Йорке от рака. Для того, чтобы он и его книги не были преданы забвению я и пишу эту статью в качестве своего небольшого вклада в дело сохранения его памяти. Для меня Нейл Постман был настоящим критиком, который очень подробно изучил как новые медиа, так и новые технологии, критикуя их. Однако в его намерение не входило просто брюзжать и критиковать, предоставив другим искать решение. Нет, им всегда двигало гуманистическое устремление просвещать людей. Обращать их внимание на то, что действительно важно, а что просто банально.

Он постоянно сражался с огромной армией людей, безоговорочно одобрявшей любые новые технологии и не задававшей себе вопросов о том, какие культурные, общественные или политические последствия они могут иметь. По этой причине, он был непопулярен у огромного числа фанатиков прогресса. При этом Постман не был ни врагом техники, ни культурным пессимистом, в чём его часто упрекают. Он лишь настаивал на ответственном обращении с новыми средствами массовой информации и технологиями. Он всё время хотел понять, какие проблемы действительно решает новая технология, точнее, кто при этом выиграет, а кто проиграет.

Во всех своих книгах он объяснял, что новые технологии ничего не замещают и не улучшают, а большей частью всё изменяют. Наш образ мыслей, наше восприятие вещей и наше поведение в отношении других людей. И к сожалению, эти изменения далеко не всегда позитивны. Его намерением было, указать на эти изменения и обратить, таким образом, внимание на то, что новые технологии редко решают наши действительные проблемы. Напротив, скорее они сами их создают.

Так, большинство технологий служат целям ускорения, информации и комфорта. Только наши действительно важные проблемы с этим не имеют ничего общего. Ни телевизор, ни компьютер, ни автомобиль не сократили число разводов, преступлений или экологических проблем. Однако создали массу других, банальных, просто для того, чтобы отвлечь наше внимание от вещей, действительно важных, считал Постман.

Особую роль он отводил эпохе Просвещения 18 века. Для него она была доказательством того, что публичный и политический дискурс в целях улучшения общества и социальной жизни людей, действительно возможны. Это особенно отчётливо прозвучало в его последней книге "Второе просвещение", опубликованной в 1999 году. В ней он предлагает в будущем ориентироваться на век Просвещения с его рациональными, критическими и гуманистическими подходами естествоиспытателей.

Я хочу коротко представить две его книги, которые считаю лучшими. Кроме того, краткую биографию.

Оригинал статьи

Нейл Постман (Neil Postman) родился 8 марта 1931 года в Нью-Йорке.

В 1959 он стал профессором частного университета в Нью-Йорке, курс "Коммуникация - искусство и наука". Особенное внимание уделял "Экологии средств коммуникации" *

В 1975 получил премию "Earl Kelly Award" за исследования в области семантики.

В 1986 награду "George Orwell" за ясность изложения и чистоту языка.

Он автор многочисленных статей для "New York Time Magazine", "Washington Post" и "the atlantic". Жил во Флашинге в Нью-Йорке, женат, трое детей. Скончался от рака в возрасте 72-х лет 9 октября 2003 года.

Нейл Постман опубликовал всего 18 книг, наиболее важные из них:

1983 "Исчезновение детства" (я выкладывала подробное описание этой книги ЗДЕСЬ . Это, кажется, единственная книга Постмана, переведённая на русский язык. Прим. перев.)

1985 "Мы доразвлекаемся до смерти"

1992 "Технополия"

1999 "Второе просвещение"

Оригинал статьи

Примечание переводчика

* Медиаэколгия, или экология средств коммуникации — быстро растущая область исследований, оформившаяся в самостоятельное направление в результате развития междисциплинарных исследований в области коммуникаций в Канаде и в США в 50-х годах и в первой половине 60-х годов. Эта область исследований, возникшая на стыке социальной экологии и исследований формирующего воздействия различных предметов культуры (артефактов), привлекает внимание прежде всего к роли инфокоммуникационного окружения как такового. В центре внимания экологов средств коммуникации сегодня — воздействие электронных коммуникаций как на восприятие и мышление, так и на социально-культурные процессы в той мере, в какой они формируют современное общественное развитие.

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

« Последнее редактирование: Воскресенье 4 Декабря 2016 19:44:08 от Tortilla »

Записан

«Трагедия начнётся не тогда, когда некому будет написать статью в Nature, а когда некому будет прочитать статью в Nature»

/Михаил Гельфанд/

Tortilla

· Редакция

· Hero Member

· Сообщений: 10792

Re: "Развлекаемся до смерти" - Нейл Постман и его книги

« Ответ #1 : Пятница 29 Ноября 2013 19:00:01 »

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Перевод: Tortilla
Страна: Германия
Издание: Zeitgeistlos.de
Автор: epikur

"Мы доразвлекаемся до смерти"

В своей книге "Мы доразвлекаемся до смерти", изданной в 1985 году, Постман описывает культурные, социальные и общественные последствия телевидения. При этом вначале он даёт краткий исторический обзор технологий, предшествовавших телевидению и оказавших такое же сильное влияние на перемены в обществе. В первую очередь, это телеграф и книгопечатание.

Телеграф стал первой технологией, позволившей посылать в эфир информацию вне её контекста. Таким образом, он превратил информацию в товар, разрушив связь между словом и действием, что в сегодняшнем интернете нашло своё триумфальное развитие. При этом человечество стоит перед проблемой, когда с одной стороны люди пресыщены информацией, но с другой стороны неспособны реагировать на неё путём социального или политического воздействия, утверждает Постман.

На его взгляд, изобретение книгопечатания вызвало позитивную для всего общества перемену. Поскольку книга предъявляла к читателям жёсткие требования, так что большая часть населения должна была прежде овладеть грамотой, научившись читать и писать. Кроме того, необходимо было (со временем) развивать способность видеть "сквозь" отдельные буквы и строчки, чтобы понимать истинное значение написанного. Прежде всего это касается Библии, наиболее распространённой тогда печатной книги, которая не являлась самым лёгким материалом. Нужно было уметь различать аргументы, утверждения и личные взгляды автора. Уметь следовать за мыслью автора, чтобы понять его комплексные идеи. И не в последнюю очередь, для того, чтобы прочесть книгу, нужно было более или менее длительное время оставаться спокойным, неподвижным.

В 18-м и 19-м веках американская и европейская культуры были ориентированы главным образом на печатное слово, которое создало весьма критическое, рациональное и политически заинтересованное общество. В середине 20 столетия началась эра телевидения со своей совершенно новой общественной идеологией, идеей развлечения. Конечно, своего рода "зрелища" существовали всегда, будь то театр, римские бои гладиаторов или шутовство при королевском дворе. Но, согласно утверждению Постмана, впервые тогда метафора развлечения начала постепенно, но постоянно проникать во все общественные, межчеловеческие и политические сферы жизни.

Начиналось это с того, что телевидение любую тему представляет в зрелищной форме. Будь то новости, политика, религия, спорт, личные впечатления или воспитание - всё укладывается в развлекательный формат, предъявляющий к зрителям минимальные требования. То, что говорится или рассказывается почти всегда вторично, важнее всего эмоциональное воздействие. И телевидение достигает этого различными видами изображений и картинок. В телепередачах часто не аргументируют, не анализируют, не взвешивают или интерпретируют. Мыслительный процесс, как известно, не требует изображений. Картинки, показываемые на телеэкране это самоцель, ни в коем случае не служащая объяснению или анализу. Аргументы, демонстрируемые по телевизору, называются "бомонд", красивая внешность и рекламные девизы.

Доведение до сознания истины, знаний и воспитания, как это делает телевидение, пропагандирует общество, предпочитающее рассеянность и поверхностность серьёзности, а картинки, в качестве аргументов, словам, и находящее мышление утомительным и малоразвлекательным. Политические предвыборные дебаты сегодня чаще всего представляют из себя не серьёзные диспуты, а подобны большому представлению варьете. Учителя в школе, с точки зрения учеников, должны меньше учить и больше развлекать для того, чтобы школьники вообще сидели спокойно. Новости по телевизору, радио или в газете обязательно подаются в развлекательном виде с болтовнёй и спелетнями о высокопоставленных персонах, с сенсационной крикливостью и "запретными" картинками, вместо того, чтобы поставлять серьёзную информацию.

Одно ли телевидение ответственно за такое развитие, остаётся открытым вопросом. Но без сомнения, его доля велика. Потому Постман приходит к выводу, что мы медленно и незаметно направляемся в "дивный новый мир". В конце концов "Сома" у нас уже есть. ( Помните, «Сомы грамм — и нету драм!» , прим. перев.)

Оригинал статьи

Я уже собиралась перевести несколько наиболее впечатляющих отрывков из книги Постмана (у меня есть она на немецком). Как вдруг в сети обнаружила прекрасный перевод отрывков, сделанный блогером aridmoors с английского, которым я с благодарностью и воспользовалась. Перевод aridmoors привожу ниже.

« Последнее редактирование: Пятница 29 Ноября 2013 19:04:25 от Tortilla »

Записан

/Михаил Гельфанд/

Tortilla

· Редакция

· Hero Member

· Сообщений: 10792

Re: "Развлекаемся до смерти" - Нейл Постман и его книги

« Ответ #2 : Пятница 29 Ноября 2013 19:10:28 »

ПРОДОЛЖЕНИЕ

ЖЖ aridmoors

Искала, не нашла ни одного валяющегося в сети перевода замечательной книги Нила Постмана "Веселимся до смерти" (Neil Postman, Amusing ourselves to death). В процессе поиска заподозрила, что перевода на русский может вообще не существовать. А книга великолепная. Нил касается таких крайне интересных вопросов, как стереотип о том, что "Америку заселили потомки всякого криминала, поэтому американцы - тупая нация" (приводит некоторые факты, которые заставляют, мягко говоря, усомниться в правдоподобности этого), говорит о том моменте, когда наша человеческая культура совершила незаметный переход от "культуры думающей" в "культуру чувствующую и смотрящую", и подробно обсуждает влияние телевидения на цивилизацию.

И да, копируйте себе куда-нибудь, не стесняйтесь, а то такими темпами скоро придется возрождать самиздат.

В общем,

Кто любитель красивого и правильного английского, читайте оригинал. Так как я не монстр и не профессиональный переводчик, я взяла для перевода только те места, которые мне особо понравились.

В начале главы описывается разница между двумя типами культур - культуры, ориентированной на печатное слово, и культуры, не ориентированной на печатное слово.

Среди навыков, необходимых человеку для того, чтобы нормально функционировать в "печатном" обществе, необходимо то, что Бертран Рассел назвал "иммунитет к красноречию" - навык, означающий, что вы способны распознавать и отделять в речи собеседника чувственное удовольствие, которое вы получаете от его слов (шарм, приятность тона голоса), и логичность его аргументов. В то же самое время вы должны быть способны по тону собеседника распознать, каково его отношение к высказываемым мыслям и к слушателям. Другими словами, вы должны мочь отличить шутку от серьезного довода. В процессе же оценки качества аргументов вы должны быть способны совершать одновременно несколько действий: выслушивать все объяснение до конца, не вынося до того своего суждения; держать в голове возникающие вопросы, по ходу текста замечая, где и когда автор отвечает на них, если вообще отвечает; и запоминать все свои контр-аргументы, структурируя в голове соответствующий опыт. Кроме того, вы должны при этом мысленно отбрасывать те части своего опыта, которые не имеют отношения к проблеме. И, чтобы быть готовым для всего вышеописанного, вы должны, во-первых, избавиться от веры в магию слов, а во-вторых, научиться оперировать миром абстракций, так как, например, в этой книге чрезвычайно мало фраз, которые бы вызывали у вас в памяти конкретные изображения.
В печатной культуре мы обыкновенно говорим о глупых людях, что мы должны им "нарисовать картинку", чтобы они поняли. Ум подразумевает, что человек должен свободно обходиться без картинок, в среде абстракций и обобщений. Быть способным ко всем этим действиям и составляет определение ума в культуре, которая основывает свои понятия о правде на печатном слове. В следующих двух главах я хочу показать, что в 18 и 19 веках Америка была именно такой культурой, возможно, самой печатно-ориентированной культурой, когда-либо существовавшей на свете. Далее я покажу, что в 20 веке наши понятия о правде и об уме изменились в результате того, что появились новые средства массовой информации.

Однако мне хотелось бы заметить, что, во-первых, я не принадлежу к тем людям, которые считают, что сама по себе смена СМИ порождает изменения в мышлении людей, и потому я не буду касаться вопроса о том, более ли интеллектуально развиты люди "пишущие", чем люди "смотрящие", или что люди "телевизионные" имеют более низкий интеллект; мои рассуждения ограничиваются вопросом о том, как телевидение изменило общественный дискурс*: оно совершило это путем поощрения определенных способов мышления и через требование определенного вида контента. В этом смысле я утверждаю, что эпистемология[познание мира] телевидения не только объективно хуже эпистемологии печатного слова, но и является опасной и абсурдной вещью.

*Public discourse - черт его знает, как перевести, не придумала. Этим словом обозначают совокупность всех видов публичных обсуждений общественных политических, экономических и т.д. проблем (в СМИ, на собраниях, в книгах и т.д. - что-то типа коллективного бессознательного в вербализованном виде). Если кто знает перевод, скажите.

Во-вторых, мне хотелось бы, чтобы вы думали об этой ситуации (замена печатного книжного слова телевизионным) так же, как об экологическом изменении. Река, загрязняемая выбросами, становится грязной, опасной, в какой-то момент вымирает рыба, плавать становится опасным для здоровья. Однако даже тогда река все равно может выглядеть так же, и вы все равно можете, скажем, проехать по ней в лодке. Другими словами, даже в ситуации, когда вся жизнь в реке была уничтожена, сама река может не исчезнуть, так же, как могут все равно остаться какие-либо способы ее использования.
Так, и сейчас существуют книги и их читатели, однако само по себе печатное слово уже не играет такой роли, как раньше, даже в школах (которые считались последним приютом, где позиции печатного слова должны были быть нерушимыми). Те, кто верит, будто телевидение и печатное слово сосуществуют - обманывают себя, ибо сосуществование предполагает паритет, равенство. Там нет равенства. Печатное слово сегодня есть рудиментарная эпистемология.[...] Я попытаюсь продемонстрировать, что по мере того, как типография отодвигается на периферию нашей культуры, и телевидение занимает ее место, серьезность, ясность, и более всего, ценность общественного обсуждения опасно снижается.

Типографическая Америка

[...] Американцы эпохи Франклина были преданы печатному слову более всех, кто когда-либо жил на этом свете. Что бы там ни говорили о переселенцах, покорявших Новую Англию, но один факт неоспорим: эти люди и их дети были преданными и умелыми читателями, жизнь которых, политические идеи и религиозные чувства были прочно переплетены с содержанием типографической продукции. Мы знаем, что на самом Мейфлауэре присутствовали книги в качестве груза - в первую очередь Библия и Описание Новой Англии капитана Джона Смита (и поскольку эмигранты направлялись к неизведанной земле, мы можем предположить, что вторая книга читалась с не меньшим усердием, чем первая). Нам также известно, что в самые первые дни колонизации каждый министр получил 10 фунтов на то, чтобы открыть публичную религиозную библиотеку. И, хотя определить уровень грамотности людей того времени чрезвычайно трудно, существуют данные (полученные главным образом из анализа подписей), свидетельствующие в пользу того, что между 1640 и 1700 годами грамотность мужчин в Массачусетсе и Коннектикуте достигала 89-95% (грамотность женщин предположительно была 62% в период с 1681 по 1697). Естественно, Библия была главным чтением во всех домах поселенцев, ибо они были протестантами, разделявшими убеждение Лютера в том, что печатное слово было "высшим и прекраснейшим актом Господней благодати, коим Его учение продвигается в мире". Безусловно, Учение Господа может продвигаться и через другие книги, а не только Библией, например широко известной Книгой Псалмов, изданной в 1640 году и обычно считающейся первым американским бестселлером. Однако не следует считать, что все чтение этих людей ограничивалось религиозными темами. Анализ завещаний показывает, что 60% всех поместий в графстве Мидлсекс в период с 1654 по 1699 содержали книги, из них только 8% не имели ничего, кроме Библии. Между 1682 и 1685 годами главный импортер книг в Бостоне ввез в страну 3,421 книгу, из которых большая часть не относилась к религии. Чтобы как следует оценить этот факт, мы должны вспомнить, что эти книги предназначались для потребления 75,000 человек, которые в то время жили в северных колониях. Современный эквивалент этого числа был бы 10 миллионов книг. Помня о том, что уровень грамотности в Англии 17 века не превышал 40%, мы можем предположить, что мигранты происходили из более грамотной части Англии, или относились к более грамотному сегменту населения. Они прибыли в Америку как читатели, и, несомненно, верили, что чтение в Новом Свете так же важно, как было важно в Старом.
Начиная с 1650 года почти все города Новой Англии приняли законы, обязывающие города организовывать "школы письма и чтения", а большие поселения - и средние школы впридачу. Во всех текстах этих законов упоминается Сатана, чьи злостные почины, как считалось, могли быть пресечены в зародыше силой просвещения. Однако была, по всей видимости, и еще одна причина, о которой свидетельствует текст популярной песенки 17 века:
"Знание будет струиться из наших школ, поскольку знать - это священное право человека".

Другими словами, у этих людей на уме было нечто большее, чем просто покорение Дьявола. В начале 16 века произошел глобальный эпистемологический сдвиг, который перенес знание любого рода в печать и выразил его через печатное слово. Люис Мамфорд писал об этом сдвиге: "печатное слово освободило людей от власти сиюминутного и местного;... печать производила больше впечатления, чем реальные события... Существовать - значило существовать в печати: оставшийся мир все более отходил в тень. Учиться стало означать учиться из книг." В свете этого мы можем предположить, что посещение школы было для переселенцев не только моральным долгом, но и интеллектуальным императивом. (Англия, откуда они прибыли, была островом школ. Ясно, что возрастание грамотности в Америке было непосредственно связано с посещением школы. В районах, где посещение школ было необязательным (род-Айленд), или имелись слабые школьные законы (Нью-Гемпшир), уровень грамотности рос медленнее обычного. Ко всему прочему, эти переехавшие англичане могли не печатать своих собственных книг и даже не заботиться о воспитании собственных писателей: они привезли с собой целиком всю литературную традицию их Родины. В 1736 продавцы книг объявили о продаже британских газет "Спектатор", "Татлер" и "Гардиан". В 1738 появились объявления о продаже сочинений Локка, Поупа, Свифта и Драйдена. Тимоти Дуайт, президент Йельского университета, так лаконично описал американскую ситуацию:
"книги любого рода, практически на любую тему, уже написаны для нас. Ситуация, в которой мы находимся, исключительна в этом смысле. Мы говорим на одном языке с людьми Великобритании, и мы, как правило, сохраняем мир с этой страной; торгловля приносит нам значительную часть книг, которыми та полнится. По части любого искусства, науки, и по части литературы мы получаем книги, которые в значительной степени удовлетворяют наши нужды."

Одним из следствий такой ситуации было то, что в колониальной Америке не возникло своей "грамотной аристократии". Чтение не воспринималось большинством как занятие элиты, и продукты печати распределялись в равной степени между всеми людьми. Всеохватывающая, бесклассовая культура чтения возникла потому, что, как писал Дэниел Бурстин, "Она была повсеместной. Ее центр был везде и нигде. Каждому человеку было близко то, о чем вещало печатное слово. Все люди могли говорить на одном языке." В 1722 году это дало возможность Джейкобу Датчу написать, что "беднейший крестьянин на берегу Делавэра считает для себя естественным выражать свои мысли, будь то в вопросах политики или экономики, так же свободно, как джентльмен или ученый. Такова господствующая здесь мода на книги всех сортов, что она делает каждого читателем". Если принять во внимание эту "господствующую моду на книги", то не стоит удивляться, что "Здравый Смысл" Томаса Пейна, изданный 10 января 1776 года, разошелся более чем 100 000 тиражом еще до марта того же года. В 1985 году эквивалентный тираж в пересчете на современное население был бы равен 8 миллионам книг (за два месяца!). Если же мы проследим историю книги далее, в последующие месяцы, то вот что пишет, например, Говард Хаст: "Никто не знает, сколько в действительности было напечатано копий. Наиболее консервативные ресурсы пишут о 300 000 экземпляров, более радикальные говорят о цифре в полмиллиона. Если мы возьмем 400 000 и примерим на население в 3.000.000 человек, то в современном эквиваленте это было бы равно 24 миллионам экземпляров."
Единственное событие, способное привлечь столь огромное внимание в совеременной Америке - это кубок по футболу.
http://aridmoors.livejournal.com/255591.html

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

Записан

/Михаил Гельфанд/

Tortilla

· Редакция

· Hero Member

· Сообщений: 10792

Re: "Развлекаемся до смерти" - Нейл Постман и его книги

« Ответ #3 : Пятница 29 Ноября 2013 19:12:44 »

ПРОДОЛЖЕНИЕ

ЖЖ aridmoors

нил постман

Америка была основана интеллектуалами – редкое явление в истории современных народов. «Отцы-основатели» - пишет Ричард Хофштадтер - «были мудрецы, ученые, люди широкого кругозора, многие из них имели классическое образование, и они использовали свои обширные познания в истории, политике и законе для решения неотложных проблем своего времени.» Общество, сформированное такими людьми, нелегко направить в противоположную сторону. Мы можем даже сказать, что Америка была основана такими интеллектуалами, чтобы избавиться от которых, потребовались два столетия и революция в средствах коммуникации.

Влияние печатного слова во всех сферах общественного дискурса было постоянным и действенным не только из-за количества печатной продукции, но и из-за ее монополии. Я подчеркиваю этот аспект специально для тех, кто не может или не хочет признать, что информационная среда того времени была полностью отлична от современной. Так, иногда можно услышать от кого-нибудь, что количество печатной продукции, доступной человеку, сегодня больше, чем когда-либо в истории. Это действительно так. Однако в 17, 18 и 19 веках печатная продукция была вообще всем, что было доступно человеку. Не существовало ни фильмов, ни радио, ни фотографий, ни музыкальных записей. Не было телевидения. Все общественные дела, таким образом, были направляемы в печать, и выражены в печати, и печатное слово стало моделью, метафорой и мерой всех обсуждений. Влияние линейной, аналитической структуры печатной речи, и, в особенности, пояснительной прозы, ощущалось повсюду. Например, в том, как люди говорили. Токвиль заметил в своей «Демократии в Америке»: «Американец», - писал он, - «не способен разговаривать, однако способен дискутировать, поэтому всякая его речь превращается в доклад. Он говорит с тобой как если бы он обращался к собранию, и когда ему случается выказывать теплые чувства, он говорит человеку, к которому обращается, «джентльмены».
Эта странная особенность говорит не столько об упрямстве американца, сколько о том, что он строит свою речь по образцу печатной. Поскольку печатные обращения безличны и адресуются невидимой аудитории, то то, что описывает Токвиль, есть разновидность «печати в устной форме».

Однако важно не столько то, что печатное слово влияло на форму высказываний, сколько то, что оно влияло на их содержание. Для тех моих читателей, которые найдут это утвреждение «слишком маклюэновским», я предлагаю Карла Маркса: «Возможна ли гомеровская Илиада», - риторически вопрошает он, - «в условиях существования печати и копировальных машин? Исчезновение пения, поэзии, рассказывания и музы вообще с изобретением книгопечатания неизбежно, ибо исчезают условия, нужные для их существования» [В отсутствие способов записи информации рифма и ритм – естественный способ легче запоминать большие массивы текста наизусть, образность сказок тоже этому помогает, с появлением печати необходимость в поэмах отпадает, они становятся «вычурной красотой»].

Первый из семи известных дебатов между А. Линкольном и С. Дугласом произошел 21 августа 1858 года в Иллинойсе. Они договорились, что сначала Дуглас будет говорить в течение часа, затем Линкольн возьмет слово и будет отвечать Дугласу в течение полутора часов; затем Дуглас возьмет еще полтора часа, чтобы в свою очередь ответить Линкольну. Эти дебаты были значительно короче, чем те, к которыми эти двое джентльменов привыкли. В сущности, им уже приходилось сталкиваться ранее, и все предыдущие дискуссии были длиннее и утомительнее. Например, 16 октября 1854 года, в Иллинойсе, Дуглас обратился к Линкольну с трехчасовой речью, на которую Линкольн, согласно договоренности, должен был отвечать. Когда подошла его очередь, Линкольн обратил внимание аудитории на тот факт, что было уже 5 часов вечера, и что его ответ, по всей вероятности, займет прмерно столько же времени, сколько дугласовский, и что затем Дугласу в свою очередь еще положен ответ. Поэтому он предложил, чтобы аудитория разошлась по домам, пообедала и вернулась со свежими силами слушать продолжение дебатов. Аудитория любезно согласилась, и все прошло по сценарию, предложенному Линкольном. Какого же рода была эта аудитория? Кто были эти люди, способные с такой охотой слушать рассуждения в течение семи часов? Следует отметить, что Дуглас и Линкольн не были кандидатами в президенты, в момент описываемых дебатов они не были даже кандидатами в американский сенат. Однако их аудиторию не заботил их официальный статус. Ибо это были люди, считавшие события подобного рода неотъемлемой частью их политического образования, обязательными для их социальной жизни.

Обычно такие выступления проводились вместе с окружными ярмарками или ярмарками штата, и на них присутствовало много выступающих, каждому из которых отводилось около трех часов на речь. И, поскольку предпочиталось, чтобы спикеры не уходили без ответа, их оппоненты также получали равное количество времени. Был весьма распространен также обычай агитационных выступлений [дословно stump speaker, «спикер-на-пне»], особенно в западных штатах. Некий агитатор находил обрубок упавшего дерева или эквивалентное ему место, собирал толпу и, по известному выражению «take the stump» - ораторствовал в течение двух или трех часов. Хотя аудитория, как правило, относилась к спикеру с уважением и внимание, она не была ни тихой, ни безучастной. Так, на дебатах Линкольна-Дугласа люди подбадривали говоривших выкриками (You tell 'em, Abe!) и или короткими насмешками над оппонентом (Answer that one, if you can!). Аплодисменты были частым явлением, и употреблялись в ответ на юмор, элегантную фразу или особо убедительный довод. На упомянутом первом дебате Дуглас ответил на длинные аплодисменты замечательным предложением, многое поясняющим относительно тогдашней культуры: «Друзья мои», - сказал он, «я был бы более почтен тишиной, нежели аплодисментами, в дебатах по этому вопросу. Я желаю обратиться к вашему суду, вашему разуму и вашему понимаю, а не к вашим чувствам и предпочтениям».

Трудно что-либо сказать о «суде» и «разуме» указаной аудитории, однако мы можем многое предположить насчет ее «понимания». Во-первых, объем внимания этих людей был явно исключительным по современным стандартам. Есть ли в современной Америке аудитория, способная выдержать семичасовую лекцию? Или пятичасовую? Трехчасовую? Особенно если она не сопровождается никакими картинками?
Во-вторых, у этой аудитории должна быть в наличии не менее исключительная способность воспринимать на слух длинные и сложные предложения. Так, Дуглас включил в свою часовую речь три длинных, оформленных юридическим языком резолюции об отмене рабства. Линкольн в своем ответе цитировал еще более длинные пассажи из своих предшествующих речей. Как бы ни хвалили линкольновский «краткий стиль», структура его речей всегда была замысловатой и с подтектом, как и у Дугласа. Во втором дебате, например, Линкольн употребил в ответе Дугласу такое предложение:

«Вы наверняка заметите, что я не смогу всего за полчаса коснуться всех тех вещей, которые в течение полутора часов может обсудить такой знающий человек, как судья Дуглас; и потому я надеюсь, что, если в процессе моего выступления вы найдете что-либо, о чем судья Дуглас высказался и о чем вы желали бы услышать от меня, но о чем я не предоставил вам своего комментария, вы будете иметь в виду, что с моей стороны представляется невозможным всесторонне охватить его обращение».

Сложно представить себе современного обитателя Белого Дома, способного конструировать подобные предложения в таких обстоятельствах. И даже если бы упомянутый и мог это делать, он, без сомнения, рисковал бы безвозвратно утратить понимание и внимание своей аудитории. Людям «телевизионной культуры» нужен простой язык как в аудиальном, так и в визуальном смысле, и они в определенных обстоятельствах готовы даже на то, чтобы потребовать его в законном порядке. Геттисбергская речь для аудитории 1985 года была бы почти полностью непонятной. Аудитория Линкольна-Дугласа, по всей видимости, обладала глубоким пониманием обсуждемых проблем, и это понимание включало знание истории и сложных политических подоплек. В первом дебате Дуглас включил семь вопросов Линкольну, которые были бы полностью бессмысленны, если бы аудитория не знала об известном случае Дрэда Скотта, о ссоре между Дугласом и Перзидентом Бьюкененом, о несогласии демократов, о политической платформе за отмену рабства и линкольновской речи «Половинчатая палата». Далее в своей речи он подчеркнул тонкие различия между тем, что он вынужден говорить и тем, во что он на самом деле верит – ход, на который он никогда бы не осмелился, если бы не был уверен, что аудитория его поймет. В заключение нужно сказать, что даже когда спикеры использовали более низкопробные орудия дебатов (т.е. обзывались и делали обобщения), и тогда они продолжали прибегать к сложным риторическим формам – сарказму, иронии, парадоксу, скрупулезной метафоре, тщательному различению и указанию на противоречия в речи соперника – методы, которые не могли бы иметь успеха, если бы аудитория не могла их полностью различить и понять.

Было бы ошбикой, однако, создать впечатление что эта аудитория 1858 года состояла из высоколобых интеллектуалов. Все дебаты Линкольна-Дугласа проходили в атмфосфере фестиваля. В перерывах между дебатами играли музыканты, торговцы продавали свое барахло, бегали дети, продавалось спиртное. Это были важные события общественной жизнии, что, однако, ничуть их не опошляло. Как я уже замечал, для людей того времени интеллектуальная жизнь и политические дела были неразрывно связаны с общественной жизнью. И спикеры, и аудитория были привычны к ораторствованиям, которые можно охарактеризовать как «литературные». При всей шумихе и социализации, присутствовавшей в событии, спикеры ничего не предлагали, а слушателям ничего не ожидали, кроме речи. И речь, которая им предлагалась, была создана по образцу письменной. Для любого, кто знаком с речами Линкольна и Дугласа, это очевидно от начала и до конца.
Это правда, что среди аудитории были также едва грамотные жители отдаленных районов и иммигранты, для которых английский язык все еще был чуждым. Правда также и то, что к 1858 году и телеграф, и фотография – авангард новой эпистемологии, который положил конец Эпохе Разума - были изобретены. Однако последствия этого стали видны лишь в 20 столетии. Во времена Линкольна и Дугласа Америка представляла собой расцвет выдающейся книжной культуры. В 1858 Эдвину Маркхему было 6 лет, Марку Твену – 23, Эмили Дикинсону – 28; Уитмену и Джеймсу Расселу Лоуэллу – 39; Торо – 41, Мелвиллу – 45, Лонгфелло – 51, Готорну и Эмерсону – 54 и 55; По умер 9 лет до того.

Все это подводит нас к вопросу о том, каковы последствия письменной, или типографической парадигмы для публичного дискурса? Каковы свойства его содержания? Что он требует от аудитории? Какие виды мышления он поощряет?

Начать следует с указания того очевидного факта, что письменное слово, как и речь, основанная на нем, имеет в наличии содержание. Это утверждение может показаться странным, однако, поскольку я вскоре покажу, что большая часть общественного дискурса сегодня имеет минимум содержания, я хочу сейчас подчеркнуть эту мысль. Во всех случаях, когда язык – и особенно язык, управляемый законами письма – используется как основной способ передачи информации, результатом становятся идея, факт, утверждение. Идея может быть банальной, факт неуместным, а утверждение ложным, однако покуда язык направляет мышление, от смысла никуда не деться. Хотя некоторым время от времени это удается, все же чрезвычайно сложно ничего не сказать, когда употребляешь длинные письменные предложения. Слова мало для чего годятся, кроме своей роли носителей смысла. Письменное предложение заставляет автора сообщать смысл, читателя – понимать суть сказанного. А когда автор и читатель корпят над семантическим смыслом, они заняты самой напряженной и требовательной интеллектуальной деятельностью, самым серьезным вызовом интеллекту человека. Это особенно так в случае чтения, ибо авторам не всегда можно верить. Авторы иногда лгут, путаются, делают чрезмерные обобщения, игнорируют логику и здравый смысл. Читатель должен быть во всеоружии, пребывать в состоянии интеллектуальной готовности. Все ученые, занимавшиеся проблемой влияния чтения на мышление, от Эразма Роттердамского в 16-м веке до Елизаветы Эйзенштейн в 20-м, заключали, что этот процесс поощряет рациональность, что последовательная логичная структура письменных предложений воспитывает то, что Уолтер Онг назвал «аналитическое управление знанием».
Пользоваться письменным словом означает созидать последовательность мыслей, умение, которое требует навыков логического мышления, классификации и аргументации. Это означает обнаруживать ложь, нестыковки и обобщения, выявлять логические ошибки.

------
Где-то в этом месте должно стать ясно, во-первых, как чтение влияет на паттерны мышления, и почему читать всегда лучше, чем не читать (с точки зрения развития мозга и всяческих мыслительных способностей); а также должно стать ясно, что (по всей видимости) злобные власти задались целью не только уничтожить "письменную культуру" (это они уже практически сделали), но и вообще в потенциале лишить население такой пагубной привычки, как привычка к чтению, начисто. Ибо такая привычка, она, знаете, делает человека человеком. А это ж плохо. Человек, он должен быть животным, смотреть на портрет президента и истекать слюной подобострастия.

Последующие главы медленно и скрупулезно разъясняют, как же так, блин, случилось, что такая вот читательная Америка всего за два каких-то столетия выродилась и превратилась в кучу имбецилов, как это вообще возможно.
http://aridmoors.livejournal.com/255900.html

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

Записан

/Михаил Гельфанд/

Tortilla

· Редакция

· Hero Member

· Сообщений: 10792

Re: "Развлекаемся до смерти" - Нейл Постман и его книги

« Ответ #4 : Пятница 29 Ноября 2013 19:16:02 »

ПРОДОЛЖЕНИЕ

ЖЖ aridmoors

телеграф
Продолжение книги Нила Постмана Amusing ourselves to death.

Итак, краткое резюме предыдущей части:

В книге обсуждается вопрос о том, что тип носителя информации (Нил обсуждает бумагу, телеграф, телевидение) влияет на характер общественного дискурса путем поощрения одних типов мышления в ущерб другим.

В книге НЕ утверждается (автор подчеркивает, что он персонально может в это верить или не верить, однако в данной книге этих вопросов НЕ КАСАЕТСЯ), что
1)"телевизионные" люди (люди телевизионной культуры) всегда тупее, чем книжные,
2) книги сами по себе могут быть панацеей от чего бы то ни было
3) носитель информации определяет движение культуры и является причиной смены культурной парадигмы
4) носитель информации определяет, каким будет мышление людей

В книге утверждается (доказывается), что:
1) до изобретения телеграфа Америка, как и некоторые другие общества, была ярким примером "печатной" культуры
2) общественное обсуждение в такой культуре было богатым по содержанию, а мышление и речь участвовавших в нем подчинялось "законам печатного слова" (использовались сложные предложения, общая отстраненность, объективный тон речи, логические построения и сложные литратурные приемы ведения беседы, богатая разнообразная лексика, взывание к разуму, а не чувствам, поощрение у слушателя анализа поступающей информации; от слушателя требовалось иметь разностороннюю осведомленность в современных ему проблемных вопросах, уметь управлять своим вниманием, уметь управлять своей речью и производить подобные же высказывания, умение вопринимать и понимать сложный текст)
3) с изобретением (и распространением) телеграфа, а впоследствии и телевидения, вышеупомянутые свойства речи и мышления людей постепенно сошли на нет, и сегодня в Америке не существует ни одного политического лидера, который изъяснялся бы подобным же образом и делал бы ставку на подобную аудиторию
4) для общественного дискурса это является объективно плохим, потому что это уничтожает сам смысл понятия "общественный дискурс" - он перестает быть, во-первых, дискурсом, а во-вторых, общественным

Итак, продолжаем:

История рекламы (в частности, газетных объявлений) весьма ясно показывает, что в 18 и 19 столетиях продавцы считали своих потенциальных клиентов людьми грамотными, рациональными и с аналитическим складом ума. В самом деле, история американских газетных объявлений может сама по себе считаться исторической метафорой падения печатной культуры, с ее началом в царстве разума и концом в царстве развлечений.
В своей работе «История и развитие рекламы в Америке» Фрэнк Пресбри обсуждает падение типографической культуры, датируя его начало 1860м и 1870м годами. Период до этих лет он называет «темными веками» типографического изображения. Эти темные века начались в 1704 году, когда в Бостонской Газете появились первые объявления. Их было три, и они все вместе занимали около 10 сантиметров одной газетной колонки. Одно из них предлагало награду за поимку вора, другое - награду за возвращение наковальни, которая была «позаимствована неизвестным», а третье как раз предлагало кое-что на продажу (и было совсем не таким, как современные объявления о продаже недвижимости в Нью-Йорк Таймс):

«В Ойстербэе, Лонг-Айленд, провинция Нью-Йорк, имеется весьма хорошая мельница на продажу или под сдачу, а вместе с ней плантация, на которой стоит большой новый кирпичный дом, имеющий возле себя дополнительное строение, которое можно использовать под кухню и кладовую, с амбаром, пригоном и молодым фруктовым садом, а также с 20 акрами свободной земли. Мельница может быть продана как с плантацией, так и без; спрашивайте мистера Вильяма Брэдфорда Принтера в Н. Йорке, и получите дополнительную информацию.»

Более 150 лет с тех пор все объявления в газетах принимали такую форму с незначительными изменениями. Только в конце 19 века реклама перешла в область современного вида дискурса. Еще в 1890-х рекламу все еще понимали как нечто, состоящее из слов, и воспринимали соответствующим образом – как серьезное и рациональное предприятие, целью которого была передача информации и сообщение о своей услуге в качестве предложения. Этим я не хочу сказать, что все рекламные объявления того периода содержали правду. Слова сами по себе не могут гарантировать правдивость сообщаемого ими. Они, скорее, создают контекст, в котором вопрос «Это правда или ложь?» является возможным и подобающим.
В 1890-х этот контекст был разрушен, сначала массовым внедрением иллюстраций и фотографий, а затем путем использования специфического рекламного языка, который делает сообщение об услуге не предложением клиенту, а утверждением («утвержденческий язык»). Так, в 1890-х создатели объявлений впервые использовали технику рекламных слоганов. Пресбри утвреждает, что начало эпохи современной рекламы можно отнести к появлению двух следующих слоганов: «Вы нажимаете кнопку – мы делаем все остальное» и «See that hump» [дословно можно перевести как «видишь этот бугорок?» - скорее всего, это была крупная надпись под картинкой кнопки, которая иллюстрировала легкость обращения с предметом – все, что нужно сделать – это нажать этот «маленький бугорок»].

Приблизительно в то же самое время начали использоваться рифмовки, и в 1892 году Проктер энд Гэмбл предложило населению присылать свои стишки для рекламирования Мыла Айвори. В 1896 впервые была использована фотография ребенка, сидящего в высоком детском стуле перед плошкой кукурузных хлопьев, с ложкой в руке и блаженным лицом. К началу 20 века создатели объявлений полностью перестали считать клиентов разумными рациональными людьми. Реклама превратилась частично в мастерство психологического манипулирования, частично – в эстетику. Разум был вынужден искать себе другой приют.

Чтобы понять роль печатного слова в молодой Америке, мы должны постоянно удерживать во внимании тот факт, что акт чтения в 18 и 19 веках представлял собой нечто полностью отличное от того, что он представляет собой сегодня.
Общественные деятели были известны в основном по их словам, а не по их внешнему виду или даже их устным выступлениям. Вполне возможно, что первые 15 президентов США не были бы узнаны народом, случись им пройти среди обычной толпы по улице. Это также верно и для великих судей, министров и ученых того времени. Думать об этих людях значило думать о том, что они написали, судить о них по их общественной позиции и силе их аргументов, по глубине их знаний, выраженных в печатном слове. Вы можете почувствовать ту дистанцию, которая отделяет нас от такого способа мышления, если попытаетесь подумать о любом из наших нынешних президентов; или даже священников, юристов и ученых, которые стали в последнее время известными. Подумайте о Ричарде Никсоне, Джимми Картере или Билли Грэхеме, или даже об Эйнштейне, и вы найдете, что вам на ум пришла картинка, изображение лица – скорее всего, лица в телевизоре (в случае Эйнштейна – фотография лица). Из слов, произносимых этими людьми, на ум не приходит почти ничего. Это – разница между миром, который делает своим центром слово, и миром, в котором центр – картинка.

К концу 19 века и в начале 20, по причинам, которые я буду обсуждать далее, Век Разума начал уходить в тень, и на смену ему пришел Век Шоу-Бизнеса.
Американцы 19 столетия были крайне озабочены проблемой «покорения пространства». В 1830-м первые железные дороги начали переносить людей и товары из одного конца континента в другой. Однако до 1840-х годов информация могла передвигаться лишь со скоростью, с которой человек мог ее перевозить – точнее, с той скоростью, с какой мог двигаться поезд, а это, если быть еще более точным, 56 км\ч. Решением этой проблемы явилось электричество.
Телеграф Сэмюэля Морзе уничтожил границы между штатами, сокрушил границы регионов, и, обмотав Америку своей информационной сетью, создал возможность единого американского дискурса. Однако, как далее выяснилось, дорогой ценой.
Телеграф совершил нечто, что Морзе не предвидел, когда произносил свое пророчество о том, что каждый станет «соседом целой страны». Телеграф уничтожил само понятие об информации, какое было до него, и, таким образом, изменил понятие общественного дискурса. Одним из немногих, кто понимал значение этих изменений, был Генри Торо, который сказал: «Мы торопимся протянуть телеграфную сеть из Мэйна в Техас; однако Мэйну и Техасу, возможно, не о чем говорить друг с другом... Мы желаем прорыть туннель под Атлантическим океаном и сделать Старый Свет на несколько недель ближе к Новому; однако, может статься, первая новость, достигшая навостренного американского уха будет о том, что у принцессы Аделаиды лающий кашель».
Торо, как выяснила история, был абсолютно прав. Он уже тогда понял, что телеграф создаст свой собственный дискурс; что он не только «позволит», но и потребует общения Мэйна с Техасом; и также потребует, чтобы содержание этого общения было иным, нежели то, к которому привык типографический человек. Телеграф провел атаку по трем фронтам на типографическое определение дискурса, применив в широком масштабе бессмысленность, беспомощность и бессвязность. Эти три демона дискурса появились благодаря тому, что телеграф дал право существовать информации вне контекста; он оправдал идею о том, что ценность информации не должна быть привязана к ее функции в обществе, к ее силе влиять на политические решения и действия; что ценность информации может быть определена исключительно ее новизной, интересностью и развлекательными качествами. Телеграф превратил информацию в разновидность удобств, в «вещь», которую можно покупать и продавать безотносительно ее полезности или смысла.

Дальше я перескажу кусочек своими словами, а то длинно.

Телеграф изменил определения и дискурса, и информации, однако сделал это не в одиночку, а с помощью чрезвычайно важного союза: союза телеграфа и прессы, без которого, утверждает Нил, изменение дискурса было бы невозможным.
В Америке существовали «газеты-за-одно-пенни», которые незадолго до изобретения телеграфа уже начали процесс «придания бессмысленной информации статуса «новости»». Эти газеты наполняли свои страницы историями о местных сенсациях (чаще всего преступлениях и сексе). Эти новости, хотя и не имели больших последствий для поведения и каждодневных действий людей, по крайней мере имели отношение к городу и людям, проживавшим в нем. Однако уже через несколько месяцев после обнародования телеграфа все газеты отбросили «манеру» говорить о местном, и начали заниматься тиражированием новостей, которые не имели никакого отношения к городу, в котором продавалась газета.
В этом месте истории новости впервые в сознании народа перестали быть необходимой, полезной информацией, которую можно использовать в жизни.
Газеты начали соревноваться в том, кто быстрее принесет «новости издалека», писали, сколько в их газете «слов, переданных с помощью телегафа». Через 4 года после открытия первого американского телеграфа была основана Ассошиэйтед Пресс, и «никому в особенности не адресованные новости из ниоткуда» начали летать над континентом там и сям: войны, преступления, аварии, пожары, потопы – всякого рода политические эквиваленты «лающего кашля Аделаиды» - превратились в то, что люди начали называть «новость дня».

Далее книга:

Телеграф, возможно, и превратил всю страну в «соседей», однако это были странные соседи – большинство из них были чужаками друг другу и не знали друг о друге ничего, кроме самых поверхностных фактов. Поскольку сегодня мы живем именно в таком «соседстве» (которое еще иногда называют «глобальной деревней»), вы можете лучше понять, что я имею в виду, задав себе следующий вопрос:
Как часто случается, что информация, которую вы слышите утром по телевизору или радио, заставляет вас изменить свои планы на данный день, или совершить некое действие, которое вы в ином случае бы не совершили, или подсказывает вам решение проблемы, которое вам необходимо найти?
Для большинства из нас погодные новости иногда имеют дают такие последствия, для инвесторов – новости о рынке ценных бумаг, возможно, что новость о каком-либо преступлении будет иметь такие последствия (если оно по случайности произошло в вашем городе или имеет отношение к вашим знакомым). Однако большая часть ежедневных новостей для нас бесполезна, состоит из информации, о которой мы можем поговорить, но не можем ничего сделать.
Это центральный принцип телеграфа: путем создания гигантского потока неуместной информации коренным образом изменить в жизни людей соотношение и принцип «информация-действие».

----
Далее в книге обсуждается роль и последствия фотографии, затем - телевидения.
http://aridmoors.livejournal.com/257020.html

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

Записан

/Михаил Гельфанд/

Tortilla

· Редакция

· Hero Member

· Сообщений: 10792

Re: "Развлекаемся до смерти" - Нейл Постман и его книги

« Ответ #5 : Пятница 29 Ноября 2013 19:17:56 »

ПРОДОЛЖЕНИЕ

ЖЖ aridmoors

фотография
Продолжение книги Нила Постмана Amusing ourselves to death.

Как в устной, так и в печатной культуре важность информации определяется возможностью действий в результате ее получения. Естественно, в любой коммуникационной среде количество получаемой информации всегда превышает (условное) количество совершаемых действий; однако в среде, которая была создана телеграфом, а затем расширена с помощью последовавших технологий, связь между информацией и действиями стала в значительной степени абстрактной и вообще слабой. Впервые в истории человечества люди повстречались с проблемой переизбытка информации, и в то же самое время - с проблемой уменьшения политической и социальной активности.

Чтобы понять, о чем я говорю, задайте себе следующие вопросы:
Какие шаги вы намерены предпринять, чтобы справиться с конфликтом на Ближнем Востоке? Или с уровнем инфляции, преступности и безработицы? Каковы ваши планы относительно сохранения окружающей среды или уменьшения риска атомной войны? Что вы собираетесь делать с НАТО, ОПЕКом, ЦРУ, дискриминацией негров и ужасным обращением с Бахаитами в Иране?

Я возьму на себя смелость ответить за вас: вы собираетесь ничего не делать со всеми этими проблемами. Вы, конечно, можете пойти проголосовать за кого-то, кто утверждает, что собирается что-то с ними делать, а также обладает силой, позволяющей ему это. Однако ваше голосование займет у вас от силы час времени раз в два или в четыре года, и вряд ли этим способом вы сможете выразить весь широкий диапазон мнений, которые у вас имеются. Голосование, мы можем сказать, – это последнее прибежище политически бессильного. Ниже него стоят только опросы общественного мнения, в которых вам задают вопрос с заранее подготовленными ответами на выбор, а затем смешивают ваше «мнение» с водопадом других таких же мнений, чтобы – конечно, что же еще? – сделать из этого еще одну сенсационную газетную новость. В этом случае мы имеем пример великолепного круга бессилия: новости порождают в вас кучу разнообразных мнений, которые вы никак не можете использовать, кроме как предложить их в качестве очередной новости, которую вы никак не сможете использовать.

До эпохи телеграфа соотношение «информация-действие» было сравнительно одинаковым, и для большинства людей знание имело потенциал действия. В информационном мире, созданном телеграфом, возможность действия была потеряна. Все стало всех касаться. Впервые людям начали присылать информацию, которая отвечала на вопросы, которые они не задавали, и которая исключала возможность ответа. Таким образом, телеграф придал общественному дискурсу характер, во-первых, бессмысленности (неуместности получаемой информации), а во-вторых, беспомощности. Однако это не все: телеграф также сделал общественное обсуждение бессвязным. Он произвел на свет мир разорванного времени и кусочечного внимания, говоря словами Люиса Мамфорда. Сильной стороной телеграфа была способность перемещать информацию, а не собирать ее, объяснять или анализировать. В этом отношении телеграф – это прямая противоположность книги: книга – это прекрасный контейнер для сбора, скрупулезной проверки и целенаправленного анализа информации или идей. Чтобы написать или прочитать книгу, требуется время; время требуется для ее обсуждения и для вынесения суждений в отношении ее ценности, а также в отношении формы, в которой она написана. Книга есть попытка увековечить мысль и внести вклад в диалог великих авторов прошлого. Именно поэтому образованные люди любой страны считают сожжение книг мерзейшей формой анти-интеллектуализма. Однако телеграф требует, чтобы мы сожгли то, что книга содержит. Телеграф пригоден лишь для перебрасывания короткими сообщениями, каждое из которых должно быть тут же заменено на более свежее по дате. Факты впихивают другие факты сначала в сознание, а затем из сознания человека со скоростью, которая не позволяет, да и не требует их оценки. Телеграф дал нам общественный диалог со странными характеристиками, язык этого диалога – язык заголовков: сенсационный, фрагментарный, безличный. Новости приняли форму слоганов – произнести как можно громче, забыть как можно скорее. Язык этот также совершенно бессвязен. Заголовки в длинном ряду не имеют отношения друг к другу, и никак не связаны с теми, что стоят до или после них. Каждая новость создает свой собственный контекст. Получатель новостей должен изобрести смысл к ним самостоятельно, если сможет. Создатель новости ничего не должен. И потому мир, изображенный средствами телеграфа, стал казаться неуправляемым, или даже недоступным для понимания. Последовательное, непрерывное, логичное печатное слово медленно потеряло свое влияние как образец того, как нужно добывать знания и как нужно понимать мир. «Знание» фактов обрело новый смысл, теперь этот смысл не включал обязательность понимания последствий, истории или связей, стоящих за этими фактами. Для телеграфа «быть умным» означало знать о существовании множества вещей, а не знать эти вещи.

И тем не менее, как бы ни был силен телеграф, он никогда не изменил бы общественный дискурс в одиночку, и печатная культура, возможно, выстояла бы под его натиском – или, по крайней мере, оставила за собой какие-либо позиции. Однако случилось так, что почти в одно время с Морзе Луис Дагерр изобрел свой дагерротип. [...] Почти со времени изобретения фотографии (возможности производить бесконечное количество копий снимка с пленки) люди стали говорить о ней как о «языке». Это рискованная метафора, ибо она имеет тенденцию скрывать фундаментальные различия между этими двумя формами диалога.
Начать с того, что фотография способна говорить лишь частностями. «Словарный запас» фотографии ограничен конкретными изображениями конкретных предметов. В отличие от языка, фотография не дает нам ни абстрактных понятий, ни идей о мире – за исключением тех случаев, когда мы, собственно, используем язык для ее интерпретации. Сама по себе, в отрыве от языка, фотография не может говорить о невидимом, об отдаленном, о вечном или об абстрактом. Она не говорит о человеке вообще – а только об «этом человеке», не говорит о «дереве» - а лишь об «этом дереве». Вы не можете создать фотографию «природы» или «моря», вы можете лишь создать изображение конкретного фрагмента-вырезки, на котором будет определенная местность при определенном освещении; или какая-то определенная волна в один определенный момент времени, и под определенным углом зрения. «Природа» и «море» не могут быть сфотографированы, также как не могут быть сфотографированы такие абстрактные понятия, как правда, честь, любовь, ложь. Вы не можете говорить об этих вещах «на языке фотографии». Ибо показывать и рассказывать – это два совершенно разных процесса. «Картинки», - писал Габриэль Саломон, - «предназначены для узнавания, слова – для понимания». Этим он хотел сказать, что фотография изображает мир как объект, язык же изображает мир как идею. Ибо даже самое простое действие – называние вещи словом – это акт мышления; это акт сравнения этой вещи с другими, выбор одинаковых качеств, отбрасывание неважных и отнесение вещи в воображаемую категорию. В природе нет таких вещей, как «дерево» или «человек». Вселенная не предлагает нам этих категорий и упрощений; она содержит лишь бесконечное разнообразие объектов. Фотография запечатлевает и прославляет частные случаи этого бесконечного многообразия. Язык – делает их доступными для понимания.

В фотографии также отсутствует синтаксис, и это лишает ее возможности спорить с миром. Как «объективный» слепок пространства в определенный момент времени, фотография лишь сообщает, что кто-либо был где-то, или что-либо случилось. Эти сообщения имеют силу – однако они не позволяют мнений: никаких «надо было сделать» или «а могло бы быть!»
Фотография, в сущности, представляет мир фактов, а не обсуждение фактов или выводы, сделанные на основе анализа фактов. Язык – это средство, которое мы используем, чтобы подвергнуть сомнению, обсудить или оспорить то, что мы видим глазами, то, что на поверхности. Понятия «правда» и «ложь» есть продукт языка, и ничего другого. Когда мы вопрошаем по отношению к фотографии «Правда это или ложь?» - это означает лишь «Отображает ли этот снимок реальный слепок пространства-времени?». Если мы получаем ответ «да», у нас нет почвы для оспаривания, потому что нельзя не соглашаться с неподделанной фотографией. Сама фотография не делает никаких заявлений, никаких однозначных комментариев. Фотография ничего не утверждает, и поэтому ее нельзя опровергнуть.

Язык имеет смысл только тогда, когда он представлен в виде последовательности предложений. Смысл распадается, когда слово или предложение вырывают из контекста, т.е. когда читатель (или слушатель) лишен возможности доступа к тому, что было сказано до и после. Для фотографии же не существует такой вещи, как вырванность из контекста, ибо фотографии не требуется контекст. Более того, фотография сама по себе представляет собой акт изолирования изображений от их контекста, с целью показать их под другим углом зрения. Как и телеграф, фотография воссоздает мир как серию отдельных, не связанных друг с другом событий. В таком мире нет начала, середины или конца; это мир атомизированный. В нем есть только настоящее, которому нет нужды быть частью истории, которую можно рассказать.
Публикации снимков, постеры, рисунки и объявления – картиночная продукция всех сортов, с фотографией на переднем фронте, стала функционировать не только как дополнение к языку, но заменила собой язык как главное средство познания, понимания и анализа реальности. К концу 19 века создатели объявлений и газетные работники открыли, что картинка не только «стоит тысячи слов», но – когда дело касается продаж - она лучше их.

По какой-то странной иронии судьбы фотография оказалась лучшим дополнением к потоку телеграфных новостей из ниоткуда, грозивших утопить читателей в море фактов, идущих из непонятных мест и касающихся неизвестных никому незнакомцев. Фотография придала реальные очертания странно звучащим датам и именам незнакомцев, и таким образом, обеспечила людей иллюзией того, что «новости» были связаны по крайней мере с чем-то, находящимся в пределах их сенсорного опыта. Она создала мнимый контекст для «новости дня». А новость дня, в свою очередь, создала контекст для фотографии. Однако это ощущение наличия контекста, созданное союзом фотографии и заголовка, было полностью иллюзорным. Вы можете лучше понять, что я имею в виду, если представите следующую ситуацию:
На улице к вам подходит незнакомец и сообщает вам, что «Илликс – это подвид веро-миформного растения с сочлененными листьями, которое цветет дважды в год на острове Альдононжес». А когда вы его громко спрашиваете «Да, но какой во всем этом смысл?», представьте, что он вам отвечает «Так вот же фотография, посмотрите!» - и протягивает вам фотографию растения, подписанную словами «Илликс на Альдононжес».
«А,» - пробормочете вы, - «ясно».
Фотография в этом случае создает контекст для предложения, которое вам только что сообщили, а предложение, в свою очередь, создает контекст для фотографии – вы даже можете пару дней верить, что вы узнали что-то новое. Однако если это событие полностью замкнуто на себя, лишено каких бы то ни было связей с вашим прошлым опытом или будущими планами, и если это первая и последняя встреча с этим незнакомцем, тогда контекст, созданный фотографией и предложением – это иллюзия, и также иллюзорно ощущение смысла, которое у вас возникло при взгляде на нее. В действительности вы не «узнаете» ничего нового (кроме, пожалуй, того, что следует избегать незнакомцев с фотографиями), и илликс постепенно испарится из вашей памяти бесследно. В лучшем случае все, что у вас останется – это интересный, но незначимый факт, который можно разве что использовать как повод для болтовни с приятелем или для решения кроссворда.
Интересно, кстати, отметить, что кроссворды стали популярны в Америке примерно в это время – когда фотография и телеграф захватили новостное пространство и превратили новости из полезной информации в атомизированные факты. Это совпадение заставляет нас предположить, что новые средства передачи информации перевернули старую информационную проблему с ног на голову: там, где раньше люди стремились достать информацию для управления контекстом своей жизни, теперь они вынуждены изобретать контекст для информации, которую иначе некуда девать. Кроссворд – это как раз такая разновидность псевдо-контекста; болтовня с приятелем – другая; шоу загадок на радио в 1930-х и 40-х и телевизионные игры на эрудицию – еще одна. В той или иной форме, такие времяпрепровождения дают нам ответ на вопрос: «Что мне делать со всеми этими оторванными друг от друга фактами?». И в той или иной форме мы получаем один и тот же ответ: «Почему бы не использовать их, чтобы развлечься?»

-----
Далее идет основная часть книги, где обсуждается телевидение и культура, порожденная им.
http://aridmoors.livejournal.com/257165.html

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

« Последнее редактирование: Пятница 29 Ноября 2013 19:20:51 от Tortilla »

Записан

/Михаил Гельфанд/

Tortilla

· Редакция

· Hero Member

· Сообщений: 10792

Re: "Развлекаемся до смерти" - Нейл Постман и его книги

« Ответ #6 : Пятница 29 Ноября 2013 19:20:22 »

ПРОДОЛЖЕНИЕ

ЖЖ aridmoors

телевидение как медиум; постман

Нет детей настолько маленьких, чтобы их не допускали к телевизору. Не существует домов настолько бедных, чтобы телевидение не было им доступно и не присутствовало бы у них в доме. Нет образования настолько возвышенного, чтобы телевидение его не касалось и не влияло бы на него. И более всего, нет такой темы общественного дискурса - будь то политика, новости, образование, религия, наука, спорт - чтобы оно не нашло свою дорогу на экраны наших телевизоров. Это означает, что мнение народа по всем этим вопросам формируется под влиянием телевидения.

Более того, в современном мире телевидение управляет даже тем, как мы будет использовать другие средства передачи информации. Телевизор диктует нам, какие телефонные системы использовать, какие фильмы смотреть, какие книги читать, какую музыку слушать, какие покупать журналы и на какую радиоволну настраиваться. Ни один из современных средств медиа не обладает такой властью, какой обладает телевидение.

Вот вам маленький парадоксальный пример: последние несколько лет мы постоянно слышим, что компьютеры – это технология будущего, что наши дети не смогут нормально функционировать в школе и обществе, если не будут «компьютерно грамотными». Нам сообщают, что мы не сможем вести наши дела, торговлю, составлять листы покупок или правильно вести свои чековые книжки, если у нас не имеется в собственности компьютера. Возможно, что-то из этого и правда. Но самое важное, на мой взгляд, это то, что всю эту информацию о компьютерах и о том, как они важны для нашей жизни, мы узнаем из телевизора. Телевизор достиг положения «мета-медиума» - инструмента, который не только направляет наше получение знаний об окружающем мире, но и указывает, как мы должны получать эти знания.

В то же самое время телевидение получило статус «мифа» в том смысле, в каком Ролан Барт употребляет это слово. Он понимает под словом «миф» мир, который воспринимается как не-проблемный, не-странный, мир, которого мы не осознаем, и который кажется нам в какой-то степени естественным. Миф – это мысль, которая настолько погружена в наше сознание, что она слилась с ним и оказывается невидимой. Это то, как мы воспринимает сегодня телевидение. Мы более не удивляемся и не поражаемся его чудесам. Мы не рассказываем друг другу историй о его чудесном устройстве. Мы уже не отводим под телевизор специальную комнату. Нам не кажется, что то, что показывают по телевизору - нереально. Даже вопрос о том, как телевидение влияет на нас отошел на второй план, и может показаться некоторым таким же странным, как вопрос о том, как на нас влияют глаза или уши. 20 лет назад вопрос «Формирует ли телевидение нашу культуру или просто отражает ее?» был в центре внимания многих ученых и социальных критиков. Этот вопрос теперь исчез, ибо постепенно телевидение стало нашей культурой. Это означает, что мы практически не говорим о самом телевидении – только о том, что показывают на телевидении, т.е. о его содержании. Само по себе телевидение перестало восприниматься как нечто необычное, и воспринимается теперь как что-то неотъемлемое, как естественная среда. Телевидение стало, если можно так выразиться, фоновой радиацией нашей социальной и интеллектуальной вселенной. И нет более тревожащего последствия этого процесса, чем то, что мир, показываемый нам телевидением, выглядит естественным, а не странным.

[Далее автор описывает, как можно было бы пользоваться телевизором в рамках печатной культуры. Перечисляет: можно читать книгу при свете телевизора, если ваша настольная лампа сломалась; можно загнать в экран телевизора буквы и, создав прокрутку справа, читать книгу на экране; можно разместить свою библиотеку свреху – на телевизоре поместится несколько томов. Этими примерами автор хочет показать, что телевидение не является «просто продолжением и развитием предшествующих средств передачи информации», а является совершенно иным инструментом.]

Будет ошибкой полагать, что автомобиль – это просто быстрая лошадь, а электрический свет – просто сильная свечка. Телевидение не усиливает и не расширяет литературную культуру. Оно нападает на нее. Если телевидение и продолжает чьи-либо традиции, то это традиции телеграфа и фотографии середины 19 века, а не традиции печати 15-го. Что есть телевидение? Какой диалог оно позволяет? Какие интеллектуальные тенденции поощряет? Какую культуру создает? Чтобы ответить на эти вопросы, мне нужно сначала подчеркнуть различия между технологией и средством массовой информации*.

*Здесь Нил употребляет слово «medium», которое я не знаю как лучше перевести и которое означает дословно «агент, посредник, средство» - то, посредством чего информация передается внутри общества, средство передачи информации. Он подчеркивает различия между телевизором как девайсом (как технологией, изобретением) и телевизором как средством передачи информации в одном конкретно взятом обществе, «телевизор-сми».

Мы можем сказать, что связь между технологией и средством массовой информации такая же, как между мозгом и сознанием. Технология, как и мозг – это «физический аппарат», а средство массовой информации, как сознание – это продукт использования этого аппарата. Технология тогда дает начало средству массовой информации, когда начинает употреблять определенный символический код в определенной социальной среде и когда вплетается в экономический и политический контекст общества. Технология, другими словами – это просто машина, механизм. Средство массовой информации – это социальная и интеллектуальная среда, которую этот механизм создает. [Здесь должно стать понятно, что из-за этого мы не можем говорить о «сми вообще», мы можем говорить только о сми в данном конкретном обществе, и о среде, которую конкретно это сми формирует в конкретно этом обществе.] Как и мозг, любая технология имеет свой уклон, встроенную предвзятость. Любая технология создает предрасположенность к использованию ее в том или ином ключе, тем или иным способом. Только те, кто ничего не знает об истории технологий, могут думать, что технологии абсолютно нейтральны.
Так, технология печати с самого начала располагала к тому, чтобы быть способом передачи именно словесной информации. Конечно, можно печатать и исключительно картинки – например, вместо тиражирования Библии печатать репродукции икон. Так и телевидение может быть теоретически использовано как экран для чтения электронной книги. Однако эти способы использования неестественны, потому что сама технология предполагает другое использование.

Чтобы ответить на вопрос «Что есть телевидение?», мы должны обратить внимание, что слово «телевидение» в этом вопросе – это «телевидение-сми», мы говорим не о телевидении как технологии, а о телевидении как средстве передачи информации в определенном социуме. В мире существует много мест, где телевидение представляет собой совершенно отличное от американского средство передачи информации. Например, места, где большинство людей не имеют телевизоров или имеют только один на семью; места, где существует лишь один канал; где телевидение не имеет расписания (программы); где почти все программы нацелены на продвижение идеологии правителей; телевидение, в котором нет рекламы и в котором господствующим изображением является «говорящая голова» на экране; места, где телевидение используется в качестве радио. В этих обществах телевидение не будет иметь такого же значения или такой же силы, какую оно имеет в Америке, и этим я хочу сказать, что возможно использовать технологию так, чтобы предотвратить развитие ее потенциала и таким образом свести к минимуму социальные последствия.

Однако это не случай Америки. В условиях либерально-демократической среды и относительно свободного рынка телевидение получило тот климат, который спровоцировал полное развитие его потенциала в качестве устройства для передачи изображения. Одно из следствий этого – это то, что американские телевизионные программы популярны во всем мире.

Экспорт телевизионных программ Америки оценивается от 100,000 до 200,000 часов, поровну разделенных между Латинской Америкой, Азией и Европой, и этот рост произошел довольно взрывообразно – вместе со снижением моральной и политической репутации американцев во всем мире. Американские программы популярны не потому, что Америка нравится людям, а потому, что американское телевидение нравится людям.
И здесь не надо долго думать, чтобы понять, почему. Когда смотришь американский телевизор, на ум приходит замечание Бернарда Шоу, когда он впервые увидел сверкающие неоновые вывески на Бродвее и 42 улице ночью. Он сказал: «Должно быть, это красиво, когда не умеешь читать».

В самом деле, американское телевидение – это прекрасное представление, удовольствие для глаз, снабжающее его тысячами картинок ежедневно. Средняя продолжительность кадра в телевизоре – всего 3,5 секунды, так что глазу некогда отдыхать, всегда есть что-то новое, на что можно посмотреть. Более того, телевидение предлагает своим зрителям самые разнообразные темы, не требует никаких специальных умений для просмотра или понимания, и нацелено на немедленное эмоциональное вознаграждение. Даже реклама, которую некоторые воспринимают как раздражающую деталь [прим. пер.: по результатам моих опросов японских детей начальных и средних школ, реклама – самая любимая деталь телевидения, т.к. «больше всего развлекает» - это растет новое поколение японцев такое], создается с тщательностью, всегда приятна для глаза и сопровождается энергичной, возбуждающей музыкой. Нет сомнений, что в настоящее время в телевизионной рекламе используется лучшая фотография, существующая в мире. Американское телевидение, иными словами, полностью посвящено тому, чтобы снабжать аудиторию развлечениями.

Конечно, сказать, что телевидение развлекает – значит сказать банальность. Сам по себе факт развлечения вряд ли угрожает культуре и недостоин того, чтобы писать о нем книгу. Он, наоборот, может быть поводом воспрять духом. Жизнь, в конце концов, не тропинка, усыпанная цветами, и время от времени встречающиеся бутоны могли бы сделать наше путешествие более приятной прогулкой. Однако моя мысль заключается не в том, что телевидение развлекает. Моя мысль – то, что телевидение сделало развлечение естественным форматом для передачи любого опыта, любого сообщения. Наши телевизоры держат нас в постоянной связи с окружающим миром, однако делают это с выражением лица, на котором застыла неподвижная улыбка. Проблема не в том, что в телевизоре нам показывают развлекательные вещи, а в том, что все вещи нам показывают как развлекательные.
Развлечение – это глобальная идеология всех обсуждений, происходящих в телевизоре. Неважно, что изображается, или с какой точки зрения, в любом случае это преподносится зрителю в качестве развлечения и удовольствия. Именно поэтому даже в новостных шоу, в которых нам ежедневно сообщают о трагедиях и жесткокостях, дикторы призывают нас «смотреть их завтра». Зачем? Что, мало было нескольких минут убийств и увечий? Казалось бы, эти минуты могли бы послужить материалом для нескольких месяцев бессонных ночей... Мы принимаем предложение диктора, потому что знаем, что «новости» не следует принимать близко к сердцу, воспринимать слишком серьезно. Что все это – «в шутку», так сказать. Все, из чего состоят новостные шоу, заставляет нас чувствовать именно так – и приятный внешний вид дикторов, их доброжелательность, дружелюбное подшучивание, энергичная музыка, открывающая и закрывающая выпуск, яркие и живые кадры, привлекательная реклама – все это и другое наводит на мысль о том, что все, что мы сейчас увидели, не есть причина для расстройства. Новостное шоу – это формат развлечения, а не узнавания чего-то нового, размышления или катарсиса.
И не стоить винить в этом тех, кто создает новости в таком виде. Они ведь не создают «новости для чтения» или «новости для прослушивания». Они делают новости для смотрения. Они должны следовать естественным законам своего средства передачи информации. Здесь нет никакой конспирации, нет недостатка интеллекта – есть только принятие того факта, что хорошее телевидение имеет мало отношения к хорошему описанию, хорошему объяснению и всему прочему, что связано с культурой слова – зато имеет прямое отношение к тому, как выглядят хорошие кадры. [...] Когда идет телевизионное шоу, действует фактически табу на такие фразы, как «Дайте подумать», «Я не знаю» или «Что вы имели в виду, когда сказали...», или «Из каких источников вы брали ваши сведения?». Дискурс такого рода не только замедляет темп шоу [а телевизионное время продается по секундам], но и создает впечатление неуверенности и незавершенности. Он имеет тенденцию показывать людей в процессе думания – а это действие выглядит на телевидении так же скучно, как в Лас-Вегасе. Думание не выгодно для показа по телевизору – этот факт телевизионные директоры открыли давным-давно. В нем нечего смотреть.
Также и продолжительная, сложная речь плохо смотрится на телевидении – как чревовещание, танцы и пантомима плохо смотрятся на радио [в истории существовали такие программы]. Она может выглядеть сносно только в случае, если используется одна камера и картинка остается одинаковой все время – например, как когда президент произносит речь. Однако это не лучший способ использовать возмоджности телевидения – большинство людей не будут смотреть такую программу, если у них будет выбор. Один самый главный факт о телевидении – это что люди его смотрят, почему, собственно, оно и называется телевидение. А то, на что люди смотрят, любят смотреть – это движущиеся изображения, миллионы движущихся разнообразных, не стоящих на месте картинок.

-----
Для тех, кто медленный и плохо понимает, хочу подчеркнуть: мысль автора заключается не в том, что телевидение само по себе – это плохо (т.е. телевизор, девайс этот плоский – это плохо), а втом, что телевидение как средство передачи информации в определенном обществе, т.е. в определенных социально-экономических условиях, точнее – в условиях американского империализма – это плохо. Т.е. именно сочетание экономики и технологии делает технологию вредной! А не «технология вредна сама по себе» (более того, в человеческом обществе вообще не может быть технологии самой по себе). Эта мысль у автора четко прописана.

П.С. Не имею времени переводить всю книгу с мельчайшими подробностями, и думаю, что множество из них будет непонятно российскому читателю - автор подробно останавливается на известных телевизионных деятелях, ведущих американских программ, священниках и пр., с которыми российские читатели незнакомы. Все эти примеры автор приводит в качестве иллюстрации и доказательства к своим словам, так что кому интересны детали - читайте оригинал.
http://aridmoors.livejournal.com/257862.html

Записан

/Михаил Гельфанд/

Tortilla

· Редакция

· Hero Member

· Сообщений: 10792

Re: "Развлекаемся до смерти" - Нейл Постман и его книги

« Ответ #7 : Пятница 29 Ноября 2013 19:25:14 »

ПРОДОЛЖЕНИЕ

ЖЖ aridmoors

постман, телевидение и взгляд на мир

Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 1319; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

12 3 4 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!