Наталья снова вспомнила, как будто это было вчера, дни, проведённые в госпитале, и слёзы закапали из её глаз прямо в тарелку с пирожками.
– Бабуль, тебе плохо?– всполошилась Иринка. – Я сейчас мамку позову и врача вызову…
– Не надо никого вызывать, девочка, давай-ка лучше чай с пирожками пить.
В дверь постучали. Наталья приподнялась, было, чтобы открыть, но Иринка опередила её, рванулась к двери и с разбега уткнулась в высокую и крепкую фигуру полковника, поддерживающего под руку небольшого роста, чуть полноватую женщину.
– Ой, дядя Максим!- пропищала она. – А мы вас через неделю ждали…
–А я вот сегодня объявился. Что, не примете?
– Да что ты, Максимушка, – запричитала Наталья, – ты же всегда у меня самый главный гость.
– Ну, вот и хорошо. А это, знакомься, мама, мать того солдата, Серёжи, которого ценой своей жизни спас наш отец. Кстати, вы с ней тёзки – Наталья Владимировна.
Наталья Владимировна, как была в зимнем пальто, рванулась к Наталье, обняла её и застыла без слов. Стояли две женщины, две матери, и горе одной было горем другой.
Максим подошёл к женщинам, обнял их обеих, но даже у него, взрослого мужчины, боевого офицера, дрогнул голос:
– Ну, хватит солёную водичку лить, успеете ещё наплакаться и наговориться. Мама, полчаса хватит на переодевание и сборы?
–Это куда же ты, Максимушка, везти меня собрался? Я ведь и по избе-то еле хожу. А тут куда-то ехать нужно.
– Куда ехать и зачем – это пока сюрприз. Но сразу скажу: ехать недалеко. А собраться тебе помогут. Правда, Наталья Владимировна?
|
|
|
4
Ровно через полчаса обе женщины в сопровождении Максима и незнакомого мужчины уселись в открытый «уазик», который и довёз их на площадь перед школой, где уже собралось почти всё население села. Там их проводили к стульям, стоящим напротив школьной стены, на которой что-то было закрыто белым покрывалом.
Мужчина, сопровождавший женщин, тоже вышел из машины и подошёл к микрофону:
– Дорогие мои земляки, вот уже почти семьдесят лет, как отгремели последние выстрелы самой кровопролитной, самой жестокой войны двадцатого столетия. Многие из вас, собравшихся на этой площади, были её непосредственными участниками, многие полегли на полях сражений. Ваши боевые подвиги не остались незамеченными, но некоторых из вас награды нашли лишь через много лет. К сожалению, не всех. Вот и сегодня я должен был вручить высокую фронтовую награду – орден Александра Невского – Семёну Казарину. А ещё один орден – орден Мужества – я должен был вручить ему за подвиг, совершённый в мирное время, за спасение ценой собственной жизни жизней молодых солдат, мать одного из которых тоже присутствует на нашем торжестве. – Мужчина взял из рук стоявшего рядом молодого человека две красные коробочки, вынул из них ордена, показал собравшимся, снова положил в коробочки и вложил их в руки Натальи. – Но и это ещё не всё. Комитет солдатских матерей, областной комитет ветеранов войны, командование части, где служат спасённые солдаты, ходатайствовали об открытии мемориальной доски в память нашего земляка на здании школы, где он учился и потом много лет работал учителем. Право открыть мемориальную доску предоставляется вдове героя, Наталье Никифоровне Казариной, и его сыну, полковнику Максиму Семёновичу Казарину.
|
|
|
Торжественные звуки гимна поплыли над площадью. Мать и сын потянули за шнур, полотнище спало, и перед глазами односельчан открылась доска из серого гранита, на которой Наталья увидела дорогие черты мужа. Площадь замерла… Мягкий снежок, падавший до этого из небольшой тучки, перестал, как по мановению волшебной палочки, и в просвет между облаками проглянул солнечный луч, осветивший любимое лицо.
Наталья медленно, опираясь на руку сына, подошла ближе к стене:
– Вот мы и снова встретились, Сёмушка. Я знаю, что ты не мог поступить по-другому. Такие,как ты, всегда поступают, как велит сердце. Говорят, тебя нет. Неправда! Для меня и для тех, кто тебя знает, ты никогда не умрёшь, тем более, что рядом со мной стоит твоё продолжение, твоя плоть и кровь – наш сын Максим. Он не только внешне похож на тебя, у него твой характер. Спасибо тебе за него и за всё, чем ты был в моей жизни. И вам спасибо, – тут она повернулась лицом к площади. – Спасибо за память о моём, о нашем Семёне.
|
|
|
Слёзы текли по её изборождённому морщинами лицу, но она, не чувствуя их, выпрямилась и поклонилась всем односельчанам низким земным поклоном.
БОЛЬ
Вот уже много лет мне не дают покоя слова, брошенные мне в лицо матерью одного из моих учеников, погибших жарким августом 1968 года в Чехословакии: <<Почему он погиб, а ты нет?Ведь ты был рядом с ним и не смог его защитить!>> Я не хочу и не имею право оправдываться перед ней, как и перед многими другими матерями, чьих сыновей я не смог или не успел защитить от смерти.
Мы потерь своих не считали
Ни в атаках, ни в обороне,
Но друзей своих прикрывали,
Чтобы смерть мимо них прошла.
А потом, после боя, в окопе,
Кровь и пот рукой утирая,
|
|
|
Мы подсчитывали потери,
Зажимая сердце в кулак.
А вокруг так же пели птицы,
И подсолнух тянулся к солнцу,
Только не было рядом с тобою
Никого, кто бы взял твою боль
За того ( как там в песне ) парня,
Кто недавно рядом с тобою
Выдыхал дымок сигареты
И о маме с тобой говорил.
А ещё говорил о девчонке,
Что его обещала дождаться,
Что родить ему сына хотела
И счастливой женою стать…
Ни жены не, будет ни сына,
И тебя уже больше не будет
Ни для матери, ни для девчонки –
С ними я разделю эту боль.
Евгений АСТАШКИН
(Омск)
«БОЛЕВЫЕ ТОЧКИ» ПАМЯТИ
(Из повести «Реставрация»)
Ленинградские улицы усеяны битым стеклом. На уцелевших окнах белеют крест-накрест наклеенные бумажные полоски. Мария идёт в магазин получить по карточке свою пайку. На тротуаре, прислонившись к холодной стене здания, сидит мальчик лет десяти. Руки спрятал в рукава не по росту большого пиджака с чужого плеча, колени зябко прижаты к самому подбородку. У магазина длинный хвост очереди. Простояв два часа, Мария идёт назад, в общежитие, держа в руке завёрнутый в носовой платок драгоценный кусок чёрного, пополам с опилками хлеба в 125 граммов. В нём сейчас заключён весь источник жизненной энергии. Мария опять видит сидящего на тротуаре мальчика в той же неудобной позе. Спит, что ли? Тронула за плечо, а он уже застыл. Обычная голодная смерть…
Не страх перед бомбёжками, не каждодневная смертность, не усталость от рытья траншей – не это самое страшное. Тяжелее всего переносить ни на минуту не замирающее чувство голода, унизительное и всепоглощающее. Оно тенью следует за тобой, все мысли словно выстужены, в голове лишь одно – поесть бы чего. Проглотишь пайку, ждёшь-не дождёшься следующего дня, когда выдадут следующую.
Сестра Уля говорила, что на окраине города, где разбомблены Бадаевские склады, можно поживиться более-менее съестным. Там хранили сахар, творог. Люди ходят туда, собирают коричневую, кислую на вкус землю, из неё даже можно печь лепёшки. Сколько раз собиралась туда сходить…
Голод, голод… Не описать ни в какой книге, что пришлось пережить, перевидать. Вот по улице везут тележку, на которой что-то горбится под брезентом. Это хлеб. Обоз сопровождают конюх с милиционером. Какой-то мужчина подбегает к тележке, задирает сбоку брезент и жадно хватает буханку. С безумной лихорадочностью впивается в неё зубами. Милиционер пытается отобрать хлеб, но мужчина даже не стремится никуда убегать, лишь уворачивается. Конюх, придержав лошадь, бьёт мужика по спине, но ему всё равно. Он сам не осознаёт, что творит – лишь бы успеть проглотить кусочек…
Постоянные переводы из одной квартиры в другую. Ещё вчера стоял себе близ Пулковских высот добротный многоэтажный дом, сделанный на века, а сегодня на этом месте лишь бесформенная груда обломков. Оставшиеся в живых жильцы перебираются в другой дом.
Вот к Марии заходит соседка по лестничной площадке. Придерживается за стену от слабости. У неё умер от недоедания муж, чувствует, что скоро и её очередь. Просит найти людей, чтобы за хлебную карточку отвезли мужа на кладбище. Через несколько дней и этот дом разбомбят…
Сколько раз роковая случайность спасала Марию. В первые дни войны она обитала в общежитии техникума. Занятия ещё продолжались, хотя всех студентов-парней отправили на фронт. Раз Мария засиделась у Ули и осталась ночевать в её доме. В эту ночь было два налёта. Наутро идёт Демидовым переулком к техникуму и не узнаёт знакомых мест. Кругом завалы. Топорщатся балки, тут и там вьётся дымок. Ищет взглядом своё общежитие и вдруг сердце замирает: вот она, её комната, открытая всем ветрам из-за рухнувшей стены!.. Пол-общежития снесено, словно гигантским молотом. И черта разлома прошла как раз посредине её комнаты. Переступив через каменный мусор, Мария видит свою кровать, на запылённом одеяле валяются кирпичи.
Ей кричат:
– Давай, помогай разбирать завал, проезд надо освобождать!
А она не может прийти в себя. Под обломками погибла её подруга…
Техникум закрыли, Марью поселили в четырёхэтажном доме близ общежития. В одну из ночей объявили воздушную тревогу. Все жильцы спустились в подвал. Раздались близкие разрывы фугасных бомб. Вход бомбоубежища засыпало. Где-то в темноте зажурчала вода. Люди переполошились, как бы не затопило подвал – водопровод ещё действовал. Предупреждая панику, какой-то мужчина в плаще включил фонарик и сказал:
– Не волнуйтесь, товарищи, здесь есть запасной выход.
И он указал лучом, где выходить.
На улице уже работали сапёры, они ограждали флажками опасные зоны. Один из сапёров сказал:
– Перебирайтесь в соседнее здание, там комнаты открыты. Здесь оставаться опасно. Осторожно, не топайте!
Мария вспомнила, что оставила в квартире свои хлебные карточки – на целый месяц. Не заберёшь их – считай себя обречённой. Она кинулась в подъезд. Сапёр закричал вслед:
– Куда ты? Там неразорвавшаяся бомба!
Мария ответила:
– Я сейчас, моя квартира на первом этаже…
Она осветила кухню фонариком и заметила на потолке прогнувшуюся балку. Это бомба, пробив три этажа, повисла на этой балке, по какой-то причине не разорвавшись…
* * *
Весь этот кусок жизненного полотна, что я восстанавливаю, вполне достоверен, так как он, можно сказать, застенографирован мной со слов матери. Надо было ждать того редкого момента, когда она была в настроении, чтобы подвигнуть её на воспоминания. А блокадные ленинградские – для неё тяжелы вдвойне. Одни чёрно-белые мазки, подчёркивающие особую траурность происходившего. Это «болевые точки» материнской памяти, которые невозможно стереть. Матери тоже приходилось оклеивать стёкла бумажными полосками, делать светомаскировку, дежурить на крышах, сбрасывая немецкие зажигалки после авианалётов. Не хотел бы я оказаться в том времени и в том месте…
– Ты знаешь, почему я просилась на фронт? – однажды спросила у меня мать. – От голода. На фронте хоть кормили. Подругу взяли, а меня нет…
До сих пор она всегда замирает, если услышит из какого-нибудь окна песню тех лет:
Город над вольной Невой,
Город нашей славы трудовой.
Слушай, Ленинград, я тебе спою
Задушевную песню свою…
Дата добавления: 2019-08-30; просмотров: 167; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!