Глава II. ГЕНЕЗИС СЕДЬМОГО ВЕКА ДО НАШЕЙ ЭРЫ 1 страница
История Ирана и иранцев. От истоков до наших дней
https://www.twirpx.com/file/1794242/
«История Ирана и иранцев. От истоков до наших дней»: Евразия; Санкт‑Петербург; 2015
ISBN 978‑5‑91852‑106‑9
Аннотация
Наука об Иране не заняла место, какое бы ей полагалось, и иранский мир мы знаем поверхностно. Как будто на него накинули большое покрывало, сквозь которое просвечивают лишь отдельные огни: Сузы, Персеполь, Самарканд, Герат, Исфахан, Шираз, миниатюры, стихи... Все эти светочи должны были бы сверкать, им бы полагалось быть такими же яркими, как несравненная синева иранского неба, как обширные пустыни Ирана из золотого песка, как его обнажённые горы, как его теология света, как своды его храмов, облицованные лазурными изразцами, как его исфаханские розы, как его поэты с их «неподражаемой простотой». Для нас он расплывается в разнородном скоплении исламских стран, хоть и там проявляет сильную индивидуальность.
Вместе с тем, история Ирана тесно связана со всемирной историей. Знать её необходимо любому историку, любому образованному человеку. Как можно читать и понимать Библию, не зная о Вавилонском пленении и об освободительном указе Кира, «помазанника Яхве», по словам Второ‑Исайи? Как можно изучать историю Греции, игнорируя персидские войны, Геродота, рождённого иранским подданным, Александра и его завоевание мира? Кого оставит равнодушным приход магов, иранских царей‑жрецов, к колыбели Христа? Кто посмел бы забыть, сколь фундаментальное значение для Римской империи имела долгая борьба с парфянами и Сасанидами? Как бы мы воспринимали индийцев, если бы не знали, что индийский ислам, как минимум отчасти, возник под влиянием иранского? А разве куртуазная любовь нашего прекрасного средневековья зародилась не в стране катаров, до которой докатились отзвуки того, что происходило в долинах Месопотамии? Подобные вопросы можно множить до бесконечности.
|
|
|
Моему верному другу Анри Маршалю в память о многом, особенно о часах, проведённых вместе в Иране и Афганистане, и, конечно, о тех, когда он довёз меня, больного, из Тебриза в Тегеран...
Вступление
Читатель вправе задаться вопросом, почему человек, всю жизнь в науке посвятивший истории тюрков и монголов, сравнительной истории религий и исламскому искусству – а эти темы открывают обширные и, что очевидно, вполне разнообразные возможности для исследования, – на склоне лет пишет книгу об Иране.
Казалось бы, не моё это дело, это дело иранистов. Но ведь у нас такой метод работы, что почти каждый учёный посвящает себя строго определённому географическому пространству или исторической эпохе и часто не желает выходить за их пределы. Изучение Ахеменидов не способствует знакомству с Сефевидами или Каджарами, изучение маздеизма не делает тебя исламоведом. А когда перед иранистом оказываются греки, арабы или тюрко‑монголы, он может и оробеть. При нежелании выйти за узкие пределы своей специализации никакого обзора не получится. Чтобы бодро, не скажу – бестревожно, пройти два с половиной тысячелетия и огромные пространства от Инда до Евфрата и от Сырдарьи до Персидского залива, нужно быть странником по образованию и, рискну сказать, по темпераменту. Оказывается, такой странник – это я: и по натуре, и потому, что к этому побуждает моя программа исследований. Такая задача, как изучение доисламской и добуддийской религии тюрков и монголов и её пережитков, записанная в моей программе сотрудника Национального центра научных исследований (НЦНИ) Франции, вынудила меня заняться историей обоих народов не только в древние эпохи, но и во все времена вплоть до наших дней в поисках периодов, в которых сохранялось что‑либо большее, чем основы древних представлений; она потребовала от меня знакомства с разными конфессиями, когда‑либо воспринятыми этими народами, чтобы я мог понять, что они взяли из этих конфессий и что сохранили, несмотря на переход в другую веру. Оказалось, исламское искусство, которое волей судеб я несколько десятков лет изучал в Высшей школе Лувра, изобилует документами, непосредственно относящимися к моей теме, потому что некоторые его произведения как минимум отчасти связаны с искусством степей и отражают верования народов, которые там жили и которыми занимаюсь я.
|
|
|
|
|
|
В ходе этого поиска весьма разнообразных документов я очень часто соприкасался с Ираном, а он достаточно притягателен, чтобы я не испытал желания обнаружить его снова. Такова эпоха, когда его народы, индоевропейцы, ещё жили в степях, куда вторгались и ещё долго будут вторгаться алтайцы, то есть тюрки и монголы, когда иранские народы вели такой же кочевой образ жизни и когда одни и те же условия существования вызывали одну и ту же реакцию, наделяя все эти народы сходным культурным субстратом, от которого кое‑что ещё сохранилось. Деяния скифов – это и деяния гуннов, и некоторые из них пережили века: когда Жорж Дюмезиль нашёл у осетин Кавказа скифские традиции, я отметил в этих традициях тюркские черты. Я обнаруживал Иран, когда речь заходила об иранском языке, вернее одной из его форм (поскольку этот язык не был единым ни во времени, ни в пространстве), который был в VI в. языком общения первых исторических тюрков Монголии, тугю, в XII‑ХIII вв. использовался сельджуками, в XV в. – Тимуридами, а позже служил для управления и для распространения культуры другим тюркам, а также индийцам. Я обнаруживал Иран в Библии и в своей христианской религии, которая столь многим ему обязана, поскольку божественное Откровение, после Ветхого Завета, происходило прежде всего через посредство маздеизма. Я вступал в Иран с сельджуками, ильханами, туркменами, Тимуридами, когда они его захватывали, и оставался там, чтобы общаться с тюркоязычным или монголоязычным населением иранских территорий. Я посещал Иран, чтобы полюбоваться его искусством, которое, как я уже сказал, иногда, особенно в иконографии, отражает доисламские представления, пришедшие из степей или унаследованные у великих восточных цивилизаций, а также сыграло важнейшую роль в формировании и развитии искусства других стран ислама. Я изучал не Иран, но соприкасался с ним на каждом шагу.
|
|
|
Поэтому я возвращаюсь туда, в некотором роде как паломник, – прежде всего, должен признать, ради самого себя, потому что всякий раз, когда я писал книгу или статью, которую называли «новаторской» и которая, надеюсь, была не поверхностной популяризацией, я это делал, чтобы зафиксировать собственные мысли, лучше понять что‑то, дать себе отчёт, достаточно ли связны мои представления и выдерживают ли они перенесение на бумагу; я возвращаюсь туда и ради читателей – о них я думаю постоянно, когда пишу, и только они способны дать мне понять, ясно ли я понял нечто, ведь «кто ясно мыслит, ясно излагает», как сказал Буало; я бы хотел иметь обширную аудиторию – не из авторского тщеславия, но потому, что тема, которую я разрабатываю, достойна внимания.
История Ирана тесно связана со всемирной историей. Знать её необходимо любому историку, любому образованному человеку, где бы ни лежала сфера его интересов. Кто мог бы читать и понимать Библию, не зная о Вавилонском пленении и об освободительном указе Кира, «помазанника Яхве», по словам Второ‑Исайи? Как можно изучать Грецию, игнорируя персидские войны, Геродота, рождённого иранским подданным, Александра и его завоевание мира? Кого мог бы оставить равнодушным приход магов[1], иранских царей‑жрецов, к колыбели Христа? Кто посмел бы забыть, какое значение для Римской империи имела долгая борьба с парфянами и Сасанидами, которая вынуждала Рим перебрасывать легионы, ослабляя охрану границ на Рейне? Как бы мы воспринимали индийцев, если бы не знали, что индийский ислам, как минимум отчасти, возник под влиянием иранского? а разве куртуазная любовь нашего прекрасного средневековья зародилась не в стране катаров, до которой докатился последний отзвук того, что происходило в долинах Месопотамии? Подобные вопросы можно множить до бесконечности.
Наука об Иране не заняла место, какое бы ей полагалось, и иранский мир мы знаем очень поверхностно. Как будто на него накинули большое покрывало, сквозь которое просвечивают лишь отдельные огни: Сузы, Персеполь, Самарканд, Герат, Исфахан, Шираз, миниатюры, стихи... Все эти светочи должны были бы сверкать, им бы полагалось быть таким же яркими, как несравненная синева иранского неба, как его обширные пустыни из золотого песка, его обнажённые горы, его теология света, своды его храмов, облицованные лазурными изразцами, его исфаханские розы, его поэты с их «неподражаемой простотой», по выражению моего друга Шарля‑Анри де Фушекура. Иран по‑прежнему затянут дымкой. Для нас он теряется между средиземноморским и ближневосточным мирами, в разнородном скоплении исламских стран, хоть и там проявляет свою сильную индивидуальность.
Так было не всегда. Когда‑то Иран чрезвычайно интересовал французов. Так было, когда Монтескье задал свой знаменитый вопрос «Как можно быть персом?», когда дядя Жан‑Жака Руссо поехал умирать в Исфахан, а наш философ хотел выглядеть персом, одевшись армянином, когда Жан‑Батист Тавернье (1605‑1689) и Жан Шарден (1643‑1713), позже рассказывали о своих путешествиях, когда, изумляясь сам, изумлял нас Пьер Лоти и когда в том же XIX в. Эдвард Фитцджеральд открывал для нас стихи Омара Хайяма. Иран с давних пор проник в самые глубины нашей души, ещё когда персидские ковры, одно из самых характерных его творений, лишали исключительного положения турецкие ковры, став важнейшим элементом нашего интерьера.
По стратегическому положению территория Ирана была транзитным путём, что неизбежно превращало страну в посредника, если не принимать во внимание морской путь, между Индией и Китаем с одной стороны, Ближним Востоком и Европой – с другой. Что только не прошло через Иран за тысячелетия! По этим землям, распространяясь на восток, продвигался буддизм, как и платоновская философия, вскормившая Фараби и Авиценну, как и греческое искусство, ставшее греко‑буддийским. Иран долго сохранял почти исключительные права на торговлю шёлком; в Самарканде он длительное время сохранял монополию на производство бумаги, секрет которой похитили в Китае; он позаимствовал у индийцев и передал нам цифры, которые мы называем арабскими.
Собственные творения иранцев, удивительно мощные, прославились до самых пределов мира. Иран, если привести лишь один небольшой пример, создал образ владыки, сидящего на престоле, предвосхитив изображения Христа, украшающие тимпаны наших церквей. Иранская религиозная мысль, выраженная сначала в маздеизме, а потом в манихействе, привлекла к себе внимание в Китае и, в частности, в Европе, богомилов, альбигойцев или катаров. Святой Августин был манихеем, прежде чем стать христианином.
Иранцы вместе с греками, китайцами, индийцами и немногими другими народами – такими, как армянский, столь дорожащий своей историей, – относятся к древнейшим народам мира. Им около трёх тысячелетий. Две с половиной тысячи лет иранцы заставляли говорить о себе. Несомненно, это чудо, потому что на них очень часто нападали, их земли занимали, завоёвывали и подчиняли, иногда на века, другие народы, и не самые ничтожные, – греки, арабы, тюрки, монголы. Всякий раз при этом иранцы оказывались на грани катастрофы, едва не исчезая с лица земли в результате ассимиляции или открытого истребления. Они выжили. Каждое нашествие знаменовало для них резкий, явный разрыв с прошлым, переделывало их, меняло их судьбу, но становилось плодотворным. Каждое нашествие выявляло их способность к сопротивлению, стойкую приверженность их идентичности, заставляло их возрождаться, конечно, в ином виде, но с сохранением определённых позиций, образа жизни, выражения чувств и, что, возможно, самое важное – образа мысли. У народов‑покорителей они, конечно, многое брали, но многое и давали им сами. Иногда возникал синтез, такой, как греко‑иранское искусство, а позже греко‑буддийское, о котором, впрочем, говорят намного реже. У арабов иранцы позаимствовали религию, письменность, словарь, но дали им величайших учёных, величайших философов: Абу Машара (Альбумасара, ок. 775‑866), Хорезми (Альхорезми, умер в 846‑847), Бируни (973‑1058), Ибн Сину (Авиценну, 980‑1037) – иранцев, писавших по‑арабски, так же как овернец Григорий Турский или голландец Эразм писали по‑латыни. Иногда персы даже ассимилировали тех, кто сам хотел ассимилировать их, как, например, сельджуков или монголов, сделавших персидский язык языком своей культуры, а ислам – своей религией.
То, что они выжили, не значит, что их не потеснили, – где‑то они либо исчезли, потому что их изгнали или ассимилировали, либо теперь живут под чужим владычеством. Степи Восточной Европы претерпели тюркизацию, а потом русификацию; степи Западного Туркестана стали тюркскими и отошли к Казахстану. В Согдиане иранцы, подвластные узбекам, живут только в некоторых больших городах, таких, как Самарканд или Бухара. Ирак, который не принадлежит к наследию их предков, но который они в своё время присоединили, стал по преимуществу арабоязычным. Курды восточных земель Анатолии оказались под суверенитетом Турции. Иранцы остались хозяевами только в трёх государствах – собственно Иране (1648 тыс. кв. км), Афганистане (652 тыс. кв. км) и Таджикистане (143 тыс. кв. км), где целые области заселены неиранцами: в первой из этих стран – тюрками‑азербайджанцами, во второй – монголами‑хазарейцами и в последней – тюрками‑узбеками. Но иранцы там ещё есть, и тот горец, что идёт мне навстречу, по‑прежнему носит на голове мидийский колпак.
Иранцы уже не отличаются величием, свойственным им в древности. Можно полагать, что чем этот народ старей, тем слабей. Своё историческое поприще они начали на фоне огненного зарева, озарив древний мир, когда Заратуштра, Кир и Дарий дали человечеству великие уроки, и этой начальной яркости иранцы уже больше не обретали никогда. Но порой они ещё достигали вершин, пусть менее высоких: это были Мани и династия Сасанидов, это были учёные, писатели, поэты, тимуридское возрождение. Сегодняшний культурный пейзаж Ирана составляют уже разве что холмы, приятные либо мрачные на вид. Значение иранского мира и интерес к нему с течением веков неизменно падают, и по всей логике при его изучении надо уделить больше места первоначальному периоду, чем последнему. Я не стану следовать самому распространённому у историков правилу, когда количество страниц на исторический период растёт по мере приближения к настоящему времени, то есть строится нечто вроде перевёрнутой пирамиды.
В книге «Центральная Азия» я уже говорил о восточных иранцах из Сериндии, Согдианы и Афганистана, но обойти их молчанием здесь значило бы дать неполное представление об истории и цивилизациях Ирана. Несомненно, читатель меня поймёт, если здесь я не уделю им места, какого они заслуживают, и сосредоточу внимание на западных иранцах, жителях страны, которую мы всё ещё называем Ираном.
История любого народа, как и любого человека, представляет собой уникальную и интересную одиссею. Такова и история иранцев, но я надеюсь, что по краткому, неизбежно неполному, а порой и ненадёжному рассказу, какой пишу я, будет видно, что её уникальность выражена ярче и сама она интересней, чем у многих других народов, – конечно, благодаря древности, но ещё и благодаря оригинальности, разнообразию, богатству, блеску. Используя затёртые слова, можно сказать, что это по‑настоящему исключительная и необыкновенная история.
Такой далёкий, такой близкий Иран! Иран, изменившийся под внешним давлением, «предавший» индоевропейский мир, к которому принадлежал, чтобы, так сказать, вступить в семитский мир, от которого был так далёк! Старый Иран, незыблемый при всех переодеваниях, изменился бы, даже если бы избежал катастроф и переломов, даже если бы его столь часто не покоряли, – ведь было бы странно, если бы за долгую жизнь кто‑то не менялся, а его жизнь, как мы сказали, была исключительно долгой. Иран, который трогателен, когда его дети называют мам Mader (как мы говорим Mater, Mother, Mutter, Mère ), a пап – Pader (как мы их называем Pater, Father, Vater, Père )! Иран, приглашающий в столь прекрасное путешествие!
Можно в завершение этого краткого предисловия привести одно личное воспоминание? Я вернулся из Ирана. Поехал отдыхать в Прованс. Как‑то раз, прогуливаясь по Сен‑Реми, я заметил на фронтоне «Антиков», которого раньше не видел, две крылатых фигуры, летящих навстречу друг другу. Всего недели две назад я стоял перед скульптурой Так‑и Бустана. В моей памяти внезапно всплыли фигуры из Рима, Эфеса, Коньи, монастыря Алахан, из Кызыла в Синьцзяне, с китайской стелы VI в. из Шаньси, хранящейся в цюрихском музее Ритберга, и я задумался о единстве, какое при всех различиях было свойственно древнему миру. Разве не сказал Поль Пеллио: чтобы понять тот или иной текст святого Августина, надо дойти до Турфана?
Глава I. ИРАНЦЫ И ИРАН
С тех пор как сформировались национальные государства, что произошло не так давно, мы даём народам названия не из этнических и не из лингвистических оснований, а из политических соображений, потому что связываем их с гражданством. Для нас француз – это житель метрополии или заморских территорий, чьи родители – коренные жители или натурализованы, он говорит на французском языке и соблюдает законы Франции, будь он нормандец, бретонец, гваделупец, корсиканец или баск. Нам не придёт в голову назвать французом квебекца или брюссельца, равно как австрийца – немцем, даже если он говорит по‑немецки и может притязать на германское прошлое. В современном смысле слова, Turcs[2] – это граждане Турецкой республики, даже если они, как курды, говорят по‑ирански, но никоим образом не узбеки, казахи, киргизы или азербайджанцы, хоть они говорят на тюркских языках и тоже тюрки или в большей степени тюрки, чем иные жители Турции. То же относится к иранцам. Сегодня это люди, которые живут в Иране, каким бы ни было их «этническое» происхождение (иранским, тюркским, армянским или арабским), каким бы ни был их язык (иранским, тюркским, армянским или арабским). Афганец, таджик из Самарканда или Бухары, курд из Дийарбакра или Мосула, осетин с Кавказа, которые говорят на языках иранской группы, иранцами не называются.
В историческом плане дело обстоит иначе. Хотя империя, персидское царство Ахеменидов, появилась в Иране очень давно, около двух с половиной тысячелетий назад, и после периодов упадка она возрождалась под другими именами: государство Аршакидов, Сасанидов, Сефевидов, Каджаров, Пахлави, в 1971 г. она торжественно отпраздновала две с половиной тысячи лет и ей на смену пришла Республика Иран, не только жителей этого государства можно называть в истории иранцами – претендовать на это название имеют полное право и многие другие народы, не всегда жившие на территории империи, такие, как скифы, согдийцы, тохары и другие афганцы, хоть это название они носили не всегда и могли именоваться жителями Селевкидского, арабского, сельджукского или государства Ильханов.
Действительно, более чем половину своей долгой истории территория, образующая современный Иран, находилась под чужим владычеством – ассирийцев, эламитов или урартов в незапамятные времена, греков в древности, арабов во второй половине первого тысячелетия нашей эры, тюрков и монголов в средние века. Бывало, при такой зависимости начиналась денационализация, культура меняла направленность, особенно в эпохи греческого и арабского верховенства, во времена, когда Иран становился эллинистической, омейядской, аббасидской, тюркской, монгольской провинцией. Но бывало и так, что он почти сразу же включал завоевателей в свой состав, иранизировал, и их вожди, тюрки или монголы, начинали говорить на его языке и вести иранскую политику. На обширных территориях Ирана, не обязательно связанных меж собой, независимо от того, находились ли они под иранской властью или нет, часто расцветала культура, создавались произведения искусства, проводилась политика, воплощавшая дух иранизма, способствуя его известности и распространению. Ведь маздеизм зародился не у мидийцев или персов – очень вероятно, что это произошло в практически безвестном Хорезме. Ведь не в Иранской империи появились на свет или трудились некоторые из величайших иранских гениев, а в Газни, то есть в Афганистане, в Ургенче, то есть в том же Хорезме, в Бухаре, то есть в современном Узбекистане, часто при тюркских суверенах. Скифы развивали своё чудесное искусство звериного стиля в степях Причерноморья. Разве в Иране откажутся от величайшего поэта Фирдоуси из‑за того, что он творил в Средней Азии? Разве не признают величайшего учёного Бируни, потому что он родился в Кяте, а умер в Газни? Пусть даже непреходящий характер империи, глубокое убеждение современных иранцев, что предки жили на их родине тысячи лет, а они сами наследуют её колоссальную историю, делают отождествление страны и народа более допустимым, чем в других местах, всё равно такое отождествление отсекает слишком многих. Иранец– это не обязательно подданный или гражданин Ирана.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 165; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!