Торможение ошибок восприятия»

Эта процедура является вариацией техники «реакция на провокацию» и генетически связана с когнитивной терапией А. Бека. Применяется в случаях, когда у пациента существуют наработанные динамические стереотипы апперцепции социальных ситуаций, стандартно приводящие к возникновению субъективно дискомфортного эмоционального состояния. Например, каждый раз, когда у кого‑то из близких плохое настроение, пациент чувствует себя виноватым или, когда случается какая‑то трудность на работе, пациент сразу же начинает испытывать подавленность.

На первом этапе психотерапевт сбирает информацию о таких ситуациях и стандартных реакциях пациента, а также интересуется когнитивным сопровождением данного стереотипа (мыслями о происходящем).

На втором этапе психотерапевт после мотивирующей части разъясняет пациенту, что нежелательное эмоциональное состояние возникает каждый раз в сходных ситуациях благодаря «ошибкам восприятия», то есть привычке к неадекватному пониманию ситуаций. И эту привычку можно изменить, если знать эти ошибки и отслеживать их, в последующем меняя восприятие на более адекватное.

Далее пациенту на его собственных примерах поясняется, какие «ошибки восприятия» существуют и почему, собственно, они являются неправильным и вредным способом интерпретировать происходящее. Сопровождается процесс неадекватного восприятия автоматическими негативными мыслями, которые сами по себе являются маркерами «ошибок восприятия». Также пациенту поясняют, что для каждой «ошибки» существует «противоядие» – более реалистический способ обработки информации, снижающий субъективный дискомфорт.

Отчасти по традиции, заложенной А. Беком, в СПП выделяются следующие типы «ошибок восприятия»:

1. Виновность (персонализация, излишняя ответственность) – привычка находить причину всех негативных событий в себе и собственной личности и обвинять себя по любому поводу. Реалистическое восприятие – искать причины негативных событий не только в себе, но и в других людях и стечении обстоятельств.

2. Избирательность восприятия – привычка фиксировать внимание на субъективно‑негативных фактах и ощущениях и игнорировать позитивные. Реалистическое восприятие – отмечать как можно больше субъективно позитивных фактов и ощущений.

3. Сверхобобщение – привычка делать глобальные выводы о событиях и о себе на основании одного факта или единичного случая. Реалистическое восприятие – не давать обобщенные оценки, а отмечать конкретные факты, без дальнейших выводов.

4. Преувеличение – привычка субъективно увеличивать тяжесть отдельных неприятных событий. Реалистическое восприятие – снижать значимость случившегося, сравнивая его с другими трудными ситуациями.

5. Идеализация (черно‑белое мышление, дихотомическое мышление) – привычка воспринимать людей и события только в рамках жестких дихотомий (либо ужасно – либо прекрасно, либо любовь – либо ненависть и т. д.). Реалистическое восприятие – формировать промежуточные, мозаичные, сбалансированные оценки, учитывающие различные аспекты происходящего.

На третьем этапе пациенту разъясняют алгоритм торможения «ошибок восприятия».

Во‑первых, пациент должен отмечать начальный этап появления эмоции в различных социальных ситуациях и делать паузу для более реалистичной оценки обстоятельств.

Во‑вторых, пациент должен сосредоточить сознательное внимание на определении того, какая «ошибка восприятия» допущена в данный момент», для чего он пытается проанализировать ход собственной мысли, сверяя его с предоставленными психотерапевтом стандартными описаниями обработки информации.

В‑третьих, после определения «ошибки» пациент должен использовать для интерпретации происходящего соответствующий способ реалистического восприятия.

В‑четвертых, пациент должен оценить изменение своего эмоционального состояния после проделанных мероприятий и позитивно подкрепить собственные действия (похвалить себя за успешные действия и настойчивость).

После разъяснения общего алгоритма психотерапевт на конкретных ситуациях из жизни пациента разъясняет интроспективный процесс, который должен происходить. Далее пациенту предлагается вслух поупражняться в реализации техники на других примерах.

На четвертом этапе пациенту дают «домашнее задание» по тренировке данной техники и бланки для самоконтроля.

 

 

Когнитивная терапия А. Бека основной акцент в коррекции восприятия делает на контроль и изменение автоматических мыслей, а также на эмпирическую проверку допущенных мыслительных искажений.

Надо сказать, что торможение неадаптивных динамических стереотипов апперцепции при использовании разработанной в СПП техники во многом происходит благодаря тому, что в начальной стадии в них «вклинивается» другой, заранее «заготовленный» динамический стереотип (рече‑мыслительный процесс поиска и классификации «ошибки»), сопряженный со значительными интеллектуальными усилиями, которые в данном случае выступают как условный тормоз. Дальнейшие действия пациента, связанные с усилиями по формированию «реалистического восприятия», постепенно формируют конкурентные по отношению к исходному стереотипы апперцепции.

Такой подход к торможению нежелательного поведения неосознанно используют многие психотерапевтические школы. Например, трансактный анализ Э. Берна предлагает пациенту разделять все свои действия, мысли и чувства на принадлежащие якобы существующим разным внутрипсихическим инстанциям: «Родитель», «Ребенок» и «Взрослый». При возникновении дискомфорта пациент должен определить, от какой из конструкций исходит его поведение, и сопоставить его уместность с контекстом ситуации. Обычно «Ребенок» и «Родитель» неуместны, а нужно вести себя как «Взрослый». Рече‑мыслительный процесс классификации собственного поведения и поиска более конструктивной «заготовленной» реакции и выступает условным тормозом для неадаптивного поведения.

Примерно на тот же психический механизм опирается психотерапевтическая работа с так называемыми защитами в гештальттерапии. Пока интеллектуально и эмоционально индуцированный пациент сообразит, какой из типов «защиты» он сейчас использует: ретрофлексию, проекцию, интроекцию или конфлюэнцию – и как ему все это «осознать», «ассимилировать» и «заменить прямым самовыражением», любая, даже сильная эмоция начнет стихать. Некоторые направления гештальт‑движения используют еще большее количество сложносочиненных «защитных номинаций».

 

Торможение внешних реакций»

Эта вариация техники «Реакция на провокацию» применяется в случаях, когда торможению должны быть подвергнуты внешние действия пациента, имеющие навязчивый характер. Чаще всего это поведение при различных зависимостях: игровой, алкогольной, алиментарной. Особенностью таких ситуаций является то, что функционирующая при зависимости доминанта обычно бывает очень интенсивна и любые усилия, направленные на борьбу с ней, только увеличивают патологическое влечение в соответствии с законом функционирования доминант. То есть, когда пациент пытается противостоять дезадаптивному желанию, оно только усиливается. Поэтому в СПП применяется следующий обходной маневр.

Психотерапевт собирает информацию о дезадаптивном стереотипе и запускающих его стимулах. Составляется список этих стимулов. Психотерапевт совместно с пациентом решают, какое субъективно неприятное для пациента действие будет использовано для торможения нежелательного поведения. Далее пациенту даются инструкции о том, что нет необходимости полностью запрещать себе навязчивое поведение. Достаточно при появлении уже очерченных пусковых стимулов делать пуазу и совершать субъективно неприятное действие непосредственно перед навязчивым. Например, перед тем как у пациента с избыточным весом появилось сильное желание нарушить диету, он должен выпить литр минеральной воды, а потом, если сохраняется желание, уже приступить к еде. В качестве субъективно неприятных действий может использоваться физическая нагрузка или пауза для записи в «пищевой» дневник.

Благодаря таким действиям происходит конкурентное торможение дезадаптивного динамического стереотипа и негативное подкрепление нежелательных реакций. Применение техники позволяет существенно снизить вероятность навязчивых действий.

Данная техника перекликается с аверзивными техниками поведенческой психотерапии и техниками контроля стимула.

 

Вербализация дискурса»

Как показывают данные многих исследований, «знания и эмоции до определенной степени независимы друг от друга»⁷³⁸. Иными словами, «сознательные установки» (или динамические стереотипы «картины») человека могут противоречить его действительному отношению к предмету (то есть его апперцепции и динамическим стереотипом «схемы»). Случай этот весьма распространенный и представляет собой «перверсионный» дезадаптивный механизм;[349] он получил широкое толкование в феномене «предрассудков» социальной психологии⁷³⁹.

Диагностировать этот факт зачастую сложно, особенно если он не был спровоцирован какими‑то событиями в жизни пациента. Однако само наличие данного противоречия уже является существенным фактором дезадаптации. В последнем случае можно сразу переходить к вербализации дискурса. В случаях же, когда указанное противоречие не проявилось, но служит дезадаптации, психотерапевту следует исподволь начать эту вербализацию, постепенно вовлекая в это и самого пациента.

После того как дискурс вербализирован пациентом, последний или переживает его редукцию или, что случается чаще, необходимы дополнительные меры со стороны психотерапевта, которые заключаются в переозначивании, введении в «картину» пациента дополнительной информации по вопросу, определении я‑функций (см. выше), устранении обобщений и других особенностей речевого поведения пациента (см. ниже) и т. п. В ряде случаев целесообразно обеспечить формирование оппозиционного дискурса.

Интеллектуализацию используют в психоанализе, эффективность этой меры вполне очевидна, хотя возможны и сшибки, поскольку «развернутая» (увеличение «объема», то есть числа элементов) таким образом конструкция (аберрации «картины») может внезапно «свернуться» (резкое снижение «объема» до одного элемента, что резко увеличивает «интенсивность»), и тогда возникает эффект детонации. Поэтому злоупотреблять этим механизмом не следует, если же он все‑таки использовался, то целесообразно формировать новые доминанты на основе тех или иных элементов «картины», полученных во время «развертки».

 

 

Глава четырнадцатая

Речевое поведение

 

Понятие «речевого поведения», по сложившейся в научном мире традиции, немедленно относит нас к вопросу о мышлении[350]⁷⁴⁰. Однако что понимать под «мышлением»? «Процесс сознательного отражения действительности в таких объективных ее свойствах, связях и отношениях, в которые включаются и недоступные непосредственному чувственному восприятию объекты»⁷⁴¹? К сожалению, это и подобные ему определения мышления ничего не проясняют ни по сути самого мышления, ни тем более в вопросе о его связи с речью (если такую вообще устанавливают).

Казалось бы, искомую формулу дал Л.С. Выготский – чего стоит одно название его знаменитой монографии «Мышление и речь»⁷⁴². Внимательный читатель не найдет у Л.С. Выготского ни «речи как мышления», ни «мышления как речи», более того, относительная самостоятельность обоих этих психических явлений проступает здесь со всей очевидностью. Л.С. Выготский раскрывает механизмы психического развития ребенка, когда в числе внешних воздействий на него действуют знаки (то есть означающие)[351]⁷⁴³, которые изначально не воспринимаются, да и не могут восприниматься им как таковые (то есть как означающие)[352]⁷⁴⁴. Сначала ребенок воспринимает слово (название) как свойство вещи, то есть так же, как ее цвет или вкус[353]⁷⁴⁵. Это этап эгоцентрической речи (то есть речи для себя), которой суждено перерасти со временем в речь внутреннюю⁷⁴⁶. Именно когда это «перерастание» происходит, ребенок обретает способность воспринимать знак как означающее. Эта способность и есть его мышление – предпосылка его и суть.

При этом внутренняя речь – есть как раз то, что, кажется, максимально подходит под отождествление себя с процессом мышления. Однако этот вывод был бы слишком поспешен и, как оказывается, ошибочен. Противопоставляя речь внутреннюю речи внешней, Л.С. Выготский пишет: «Внешняя речь есть процесс превращения мысли в слова, ее материализация и объективация. Здесь (то есть во внутренней речи, – А.К., Г.А .) – обратный по направлению процесс, идущий извне вовнутрь, процесс испарения речи в мысль»⁷⁴⁷. То есть мысль «превращается» в слова (внешняя речь) или речь (внутренняя) «испаряется» в мысль, все происходит так, словно мысль и слово, подобно жизни и смерти, ходят друг вокруг друга, но так никогда и не встречаются. О том, что речь не является мыслью, косвенно свидетельствует и тот факт, что никакие правила внешней речи и языка не действительны для внутренней речи[354]⁷⁴⁸, что уж говорить об «испарившейся» мысли, с одной стороны, и языке (и/или речи), с другой!

Таким образом, положение, согласно которому мысль является своего рода фикцией, не является теоретической абстракцией, скорее сама мысль является таковой. Но вернемся к проблемному пункту, который в некотором смысле обойден в «Мышлении и речи» Л.С. Выготского, а именно к вопросу о том, как знак (слово или другой знак, его заменяющий) начинает восприниматься ребенком в качестве означающего. Иными словами: каким образом ребенок начинает вдруг оперировать знаком, оторванным во времени и пространстве от чувственного восприятия (означаемого) соответствующего внешнего воздействия? Каковы механизмы, обеспечивающие возможность этих операций? Или: каким образом означающие способны возбуждать, то есть выводить на авансцену сознания те или иные означаемые (наличествующие в континууме поведения субъекта) вне соответствующих внешних воздействий? Наконец: что вынуждает ребенка «добавить» к «конкретным стимулам» «стимулы абстрактные»?

Для решения этого вопроса следует свести (для начала) два положения И.М. Сеченова и Л.С. Выготского. Рассматривая механизмы предметного мышления, И.М. Сеченов пишет, что все «бесконечное разнообразие мыслей может быть подведено под одну общую формулу», а именно: это есть «трехчленное предложение, состоящее из подлежащего, сказуемого и связки»⁷⁴⁹. Л.С. Выготский же пишет: «Сознание отображает себя в слове, как солнце в малой капле вод. Слово относится к сознанию, как малый мир к большому, как живая клетка к организму, как атом к космосу. Оно и есть малый мир сознания. Осмысленное слово есть микрокосм человеческого сознания». Иными словами, И.М. Сеченов полагает, что мышление – это оперирование означающими («подлежащее» и «сказуемое»), которое оказывается возможным благодаря «связке», то есть означенного или неозначенного (но подразумеваемого в речи различными языковыми формами) отношения между двумя другими означающими. Для Л.С. Выготского действительны те же положения, но он добавляет один существенный элемент: само означающее («подлежащее» или «сказуемое», равно как и «связка») предполагает все эти связи, именно благодаря им (отношениям, уже содержащимся в любом означающем[355]⁷⁵⁰) оно становится означающим и создает возможность мышления.

Действительно, взрослые не говорят с малолетним ребенком отдельными словами, они говорят с ним предложениями («пропозициями», по Л. Витгенштейну[356]⁷⁵¹), то есть готовыми вариантами словоупотребления.[357] Множество словоупотреблений призваны, с одной стороны, выделить некий обозначаемым взрослым «предмет» (с его «объективными свойствами, связями и отношениями») из числа других, но, с другой стороны, именно так образуется сложная сеть (прообраз будущей «картины»), где всякое слово оказывается связанным с другими словами, сшиваются и взаимопроникают тематики и контексты, в каждом слове постепенно отражается «как в малой капле вод» все содержание жизни, доступное ребенку. Каждое единое восприятие («подлежащее»), всякое действие («сказуемое») и отношение («связки») получают соответствующие языковые/речевые эквиваленты. Но процесс этого «дублирования» означаемых знаками еще не есть формирование означающих, пока к этому лишь создаются все условия. И на данном этапе психологического развития эти «дубликаты» – только весьма специфические свойства означаемых, но еще не означающие[358]⁷⁵².

Вопрос в том, что вынуждает ребенка воспользоваться этой заготовкой (прообразом своей «картины»), перевести языковые/речевые «дубликаты» означаемых в означающие[359]⁷⁵³? Вопрос этот кажется сложным, однако ответ на него, как выясняется, лежит на поверхности. В процессе освоения ребенком знаков (еще не ставших для него собственно означающими) он осваивает еще и такой знак, как «я», а также свое имя – знак крайне специфичный относительно всех прочих. Известно, впрочем, что ребенок пользуется поначалу этими ключевыми для него знаками в таком словоупотреблении, какое задается ему взрослым, то есть говорит о себе в третьем лице.[360] Знаменитый «кризис трех лет», где со всей очевидностью проступает конфликт между собственным желанием ребенка поступать так, как он хочет, и его же желанием позитивного подкрепления со стороны родителей, которое следует, впрочем, лишь тогда, когда ребенок делает не то, что он хочет, а то, что от него требуется[361]⁷⁵⁴, и «заводит шарманку», где означающие начинают проворачиваться и использоваться в качестве таковых[362]⁷⁵⁵.

Ребенок начинает говорить «я», отстаивая свою позицию. Так это слово, обретшее, наконец, свое означаемое, раскалывает мир ребенка надвое: на «я» и «не‑я». Здесь‑то и возникает потребность в «дубликате мира означаемых», который начинает использоваться теперь не как дополнение к данности, но как ее эквивалент[363]⁷⁵⁶. Теперь перед ребенком встает задача освоить освоенные им уже знаки (прообраз «картины»), но теперь он осваивает их не как вещи, а как означающие означаемых (собственно «картина»): означающие определяются здесь друг через друга («толкуются»),[364] на подобные «объяснения» уходит не один год. Превращение знаков в означающие продиктовано необходимостью согласования «внутренних требований», которые без конца теперь нарушают спокойствие ребенка: собственных его желаний (неважно, какого происхождения), с одной стороны, и желания положительного подкрепления со стороны взрослых, следующих лишь за «надо», но не за «хочу», с другой. Это обстоятельство заставляет его рассматривать свое поведение во временной перспективе, что можно сделать только «на планшете», то есть оперируя знаками как означающими. Постепенно в этом ландшафте означающих разрабатываются, получают свое подкрепление и стабилизируются «магистральные пути», «системообразующие связки», то есть индивидуальные, собственные динамические стереотипы компиляции означающих ребенка, аберрации его «картины» (по Г.Г. Шпету – «словесно‑логические алгоритмы»[365]⁷⁵⁷).[366]⁷⁵⁸

Что же представляет собой мышление? Разумеется, человек не мыслит своей речью, которая представляет собой множество связанных друг с другом динамических стереотипов «картины». Всякое слово может «включить» какой‑то динамический стереотип «картины», и то, что кажется ассоциацией, на самом деле таковой не является, поскольку динамические стереотипы «картины» не ассоциируются друг с другом, но одно и то же слово имеет «входы» в соответствующие динамические стереотипы (или «выходы» на соответствующие динамические стереотипы) «картины». При этом само слово является динамическим стереотипом «картины», который в свою очередь актуализируется динамическими стереотипами «схемы», последние же «включаются» внешними воздействиями.

Кроме того, детерминирующую роль здесь играют «элементарные эмоции», поддерживающие целостность динамических стереотипов (для динамических стереотипов «картины» И.М. Сеченов, как было показано выше, использовал понятие «хотения», а Л.С. Выготский рассматривал их как акты «воли»), «эмоции» – отношения между конкурирующими динамическими стереотипами, а также «чувства» – между конкурирующими динамическими стереотипами «картины», при этом «эмоции» «складываются» в дискурсы, которые выражаются «переживаниями» и приступами речи (то есть временными или ситуативными динамическими стереотипами «картины»). Слова же лишь в меру своих скромных возможностей озвучивают всю эту «какофонию»; впрочем, должно быть понятно, что как одна и та же мелодия, записанная нотами, по‑разному прочитывается разными музыкальными инструментами, так и «картины» имеют свое «звучание» и свои требования к «партитуре».

Можно ли во всей этой игре отыскать особенные, характерные черты мышления ? Надежды на это тщетны. Тот же факт, что человек «думает», «мыслит», ничего не меняет – говорим же мы, что «компьютер думает», когда последний выполняет ту или иную операцию. Особенность человека, отличающая его от компьютера, состоит прежде всего в обилии тех противоречивых потребностей, которые он имеет несчастье испытывать: и нашкодничать (сделать по‑своему), и чтобы другие за это похвалили (даже если «они» говорят закрепленными в детстве словоупотреблениями), то есть чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Поскольку, в отличие от компьютерной, такая «задачка» оказывается почти неразрешимой, то и работа над ней («думание») не прекращается ни на минуту.

Кроме того, «потребности» компьютера вводятся в него под его же структуру, в противном случае он просто не сможет работать, а вот в случае человека «вводимые» потребности далеко не всегда адекватны структуре, и в первую очередь структуре его «картины». Эту‑то проблему конвертации, а также примирения «нововведения» со сложившимся динамическими стереотипами «картины» и решает то, что кажется нам «мышлением», хотя процесс этот идет спонтанно и самостийно, поскольку система сама, без всякого нашего в том участия, стремится к «наведению» порядка и покою. Впрочем, раз мы обозначаем этот процесс как «свое мышление», то и нет ничего странного в том, что оно кажется нам таковым: если «стол» назвать «лампой», то он будет «гореть», по крайней мере, «в голове». Вопреки «народной мудрости», назвавшись «горшком», придется следовать в «печь» – нацистская идеология хорошее тому подтверждение. Одних это заставит говорить о «смыслах», других же о «бессмысленности», но в целом – все это работа заготовленных в других обстоятельствах и сейчас примененных динамических стереотипов.

Что же тогда такое «речевое поведение»? Речевое поведение – это работа динамических стереотипов «картины», обусловленная как необходимостью поддержания целостности самих этих динамических стереотипов («хотения» – по И.И. Сеченову, «воля» – по Л.С. Выготскому), так и разрешением несоответствий этих стереотипов друг другу («чувства» по КМ СПП), а также, в первую очередь, отношениями их со «схемой», то есть обслуживанием дискурсов, «эмоций» и «элементарных эмоций». Здесь необходимо отметить, что речевое поведение не только «обслуживает» другие структуры психического, но и оказывает на них «влияние» (то есть в некоторой степени определяет их функционирование) – как ошибочным означением, так и собственными аберрациями по механизмам, представленным выше. Вот эти два рода феноменов работы «картины» пациента и следует использовать психотерапевту.

Представители когнитивного направления в психотерапии (А. Бек, А. Эллис и др.) зачастую, с одной стороны, значительно преувеличивают значение «когниций» в поведении человека, с другой, ошибочно толкуют психотерапевтический эффект ряда своих приемов как первично когнитивную трансформацию, тогда как на деле она вторична по отношению к «поведенческим» эффектам используемых ими техник[367]⁷⁵⁹. Впрочем, значение этого направления в психотерапии, несмотря на все указанные огрехи, трудно переоценить, поскольку впервые речевое поведение рассматривается здесь как наличный факт, на который и делается упор в процессе психотерапевтического вмешательства, чего нет ни в психоанализе, ни в ортодоксальной ныне гуманистической психотерапии.

Однако трудно разделить восторги относительно «когнитивной революции» в психотерапии середины XX века, когда все основные ее теоретические положения были разработаны веком раньше и представлены в работе «Мысль и язык» А.А. Потебни[368]⁷⁶⁰. Автор сосредоточил свое внимание на роли слова в психических процессах – в создании и сознании чувственного образа, а также и в его разложении, о роли слова в самосознании и познании человека[369]⁷⁶¹, в образовании понятий, феномене понимания, коммуникации и т. п. Кроме того, А.А. Потебня показал, что именно благодаря слову обеспечивается структурная организация содержания психического, то есть исполняется «стремление всему назначить свое место в системе»⁷⁶², а также сформулировал положение о власти слова над поведением человека. Наконец, еще до Л.С. Выготского А.А. Потебня сформулировал позицию чрезвычайной специфичности «означающего»: «Умение думать по‑человечески, но без слов, дается только словами»⁷⁶³. Впрочем, несмотря на всю ту значимость, которую слово занимает в психологической концепции А.А. Потебни, он не отождествляет означаемое с означающим (что сплошь и рядом встречается у когнитивистов), даже если дело касается психических функций[370]⁷⁶⁴.

Суть когнитивной психотерапии можно свести к следующему положению: неадекватность поведения человека вызвана его суждениями, искажающими реальность, если же изменить эти суждения, то изменится и поведение человека⁷⁶⁵. При этом А. Эллис, например, ссылается на философию стоицизма⁷⁶⁶(Эпиктета, Марка Аврелия и др.), однако ссылки эти не только упрощают, но и искажают существо этого учения, которое, конечно, «когнитивно» по форме, однако, предполагает изменение «привычек» человека, а не одних его «мыслей»[371]⁷⁶⁷, то есть речь здесь идет о «поведенческих» методах.

Кроме того, необходимо учитывать, что когнитивная психология относится к когнитивной психотерапии примерно так же, как гештальт‑психология к гештальт‑психотерапии. Когнитивные психологи действительно полагают, что «поведение человека детерминировано знаниями, которыми он располагает»⁷⁶⁸, однако когнитивные психотерапевты направляют свои усилия не на предоставление пациенту новых знаний непосредственно по теме его дезадаптации (что было бы крайне важно и существенно), а содействуют преодолению дезадаптивных динамических стереотипов пациента, изменяя только «когнитивную» их часть. Иными словами, когнитивные психотерапевты, во‑первых, реализуют принципы поведенческой психотерапии[372]⁷⁶⁹; во‑вторых, не способны задействовать те дезадаптивные динамические стереотипы пациента, которые не обладают достаточным «когнитивным» компонентом[373]⁷⁷⁰; и наконец, в‑третьих, поскольку возможности «картины» («когниций») влиять на положение дел в «схеме» весьма и весьма ограничены[374]⁷⁷¹, в чем мы уже неоднократно убеждались выше, подход, исповедуемый когнитивными психотерапевтами, грешит более чем серьезными недостатками.

При этом следует отдать когнитивному направлению в психотерапии должное. Оно отличается высокой степенью эффективности не только потому, что использует поведенческие механизмы, но и потому, что точно определяет и активно использует основной «канал», «механизм доступа» к «схеме» пациента. Разумеется, вербальная коммуникация – есть самый существенный из них. Однако не следует думать, что «механизм доступа» и есть «лечебное средство», это лишь способ, открывающий возможность «лечения»[375]⁷⁷². Конечно, когнитивным психотерапевтам следовало бы отдавать себе отчет в том, что они занимаются поведенческой психотерапией, хотя понятно, что эта их терапия не является «бихевиоральной».

Человек думает в соответствии с тем, как он себя ведет, мысль рождается относительно действия (события, явления, факта), а не сама по себе. Человек не способен мыслить безотносительно чего‑либо, но именно этот факт теория когнитивной психотерапии пытается отвергнуть, впрочем, этого нельзя сказать о ее практике. Наконец, хорошо известно, что интеллектуальная задача, для решения которой в «картине» человека нет еще соответствующего динамического стереотипа (то есть дело не в сведении «новых» элементов к «старым» схемам), не может быть решена целенаправленным «умствованием». Такие задачи решаются именно в тот момент, когда мысль собственно отвлечена от ее решения. Даже если мифы о яблоке И. Ньютона и сновидении Д.И. Менделеева – выдумка, они совершенно точно отражают реальное положение дел[376]⁷⁷³. Все это, несомненно, вынуждает нас отказаться от теоретических моделей, распространенных в когнитивной психотерапии, что, впрочем, не означает необходимости отказа от разработанного в этих школах рабочего инструментария.

Назвать суждение «иррациональным» – значит поступить иррационально, суждение само по себе уже есть «рацио ». Считать его «ошибочным» можно лишь в отношении к тому или иному контексту, следовательно, само по себе суждение не может быть «ошибочным». Можно говорить лишь о неадекватности суждения контексту, но это уже не имеет непосредственного отношения к самому суждению. Здесь «виноваты» те «силы», которые допустили данное смешение (то есть динамические стереотипы). Наконец, суждение не может быть «плохим» или «хорошим», таковым оно кажется лишь в отношении с другими суждениями. Равно как и «целесообразность» суждения весьма относительна, поскольку для определения «цели» потребуются другие суждения. Строить на этом «фундаменте» теорию – значит пускаться в заведомую авантюру[377]⁷⁷⁴. Поэтому КМ СПП оставляет эту «скользкую тему» на совести гносеологии, опускает сделанные когнитивными психотерапевтами умозрительные теоретические концепты и обращается собственно к речевому поведению.

Итак, что же представляет собой речевое поведение? Первым делом приходится признать, что речевое поведение не должно рассматриваться как содержание произносимого текста; содержание – дело ситуативное, логическое (то есть языковое) и к собственно речевому поведению отношения не имеет. Это кажется парадоксальным, но только на первый взгляд. «Мысль, – как писал Л.С. Выготский, – возникает там, где поведение встречает преграду»⁷⁷⁵. Иными словами, если представить поведение как поток (то есть совокупность движений, дающих некий результирующий фактор), то всякая преграда на пути этого потока неизбежно приводит к «запруде» – к речевому поведению, возникают «мысли».

Однако животное ведет себя совершенно по‑другому, подобное «препятствие» не вызывает у него «запруды», а просто изменяет направление его поведения. Животное в каком‑то смысле перескакивает с рельсов на рельсы. Аналогичное положение дел сохраняется и у ребенка, который только обучается речи (этап «эгоцентрической речи»), она пока не является у него мыслью в прямом смысле, но лишь сопровождает действие. Когда же «картина» не только создана, но и функционирует как «картина» (то есть означающие играют роль означающих), то возникающие на «пути» поведения «препятствия» означаются, и именно поэтому возникают указанные «запруды», эти процессы «речевой разработки», которые теперь становятся возможными. Иными словами, там, где прежде изменялось направление действия (одно действие сменялось другим), теперь изменяется только его характер, качество или, если угодно, субстрат – из «схемы» оно переходит в «картину», где нет никаких естественных «ограничителей» для прекращения данного действия с переходом его на другое («с рельсов на рельсы»). Таким образом, начатый динамический стереотип может продолжать свою работу даже без всякой надежды на свой «эндогенный конец»; возникает своего рода «незавершаемая ситуация».

Каковы же направления этой «речевой разработки»? Ответ на этот вопрос прозвучал, когда были представлены механизмы «превращения» знака в означающее. Во‑первых, были указаны противоречивые желания ребенка, которые были названы «требованиями» («долженствования»). Во‑вторых, процесс превращения знака в означающее – есть процесс толкования одного означающего через другие, то есть «объяснение». Наконец, в‑третьих, необходимость рассматривать свое поведение во временной перспективе создает своеобразную развертку по времени, «заглядывание» в будущее, то есть «прогноз». Именно по этим трем осям и движется речевое поведение: в своей речи (внешней и внутренней) индивид «предсказывает» будущее, предъявляет «требования» и разъясняет их с помощью «объяснений».

Все эти три функции – «требование», «прогноз», «объяснение» – пересекаются и взаимно обогащают друг друга, так возникают феномены, названные воображением и фантазией, в том числе «катастрофические ожидания», формирование «комплексов» и т. п. Именно благодаря этой «речевой разработке» возможно длительное поддержание дискурса, ею обеспечиваются раздражение, тревога, депрессивные состояния и т. п. Различие между «знанием» (информированностью) и «верой» заключается в том, что первое есть почти только одна аберрация «картины», то есть некая компиляция ее элементов, «вера» же имеет под собой целый конгломерат элементов «схемы», насыщена эмоциями, «драйвами», организована по принципу доминанты. Однако «вера» без соответствующего представительства в «картине» невозможна, и именно речевое поведение обеспечивает ей устойчивость, выраженность, перманентность, «увязывая» этот аффективный «конгломерат» «схемы» с различными тематиками, контекстами и т. д.[378]

Ниже в подразделах представлены все три базовые группы речевого поведения: «прогноз», «объяснение» и «требование». В практике психотерапевта ни одна из представленных групп не дается изолированно: некое ожидание («прогноз»: «будет что‑то») индивида уже является «требованием» (то есть желательным или нежелательным для него: «чтобы что‑то было» или «чтобы чего‑то не было»), которое «объясняется» («почему будет», «почему это должно быть» или «почему этого не должно быть») пациентом. Однако для того, чтобы разрубить этот гордиев узел, нужно определить, какой из этих трех речевых процессов является ключевым, системообразующим: 1) то ли пациент принимает свой «прогноз» за реальность (и потому страшится или отчаянно надеется); 2) то ли его состояние обеспечено «объяснениями», прерывающими возможность целенаправленного действия («я не смогу с этим справиться, у меня нет ни опыта, ни способностей», «это невозможно, потому что…», «я бы хотел, но…» и т. п.) или, напротив, обеспечивающими его целенаправленность, но дезадаптивную («врачи просто невнимательно меня обследовали, какое‑то заболевание точно есть, они часто проглядывают, особенно рак, он ведь возникает незаметно», «в метро не хватает воздуха и еще перепад давления при спуске, там многим становится плохо, я видела» и т. п.); 3) то ли основным моментом является «требование» («я обязательно должна…», «это не может не произойти», «он непременно должен…», «если этого не случится, то…» и т. п.).

Однако очевидно, что, поскольку все три указанные функции речевого поведения призваны выполнить определенную роль, то устранение их без какой‑либо значимой замены невозможно. В этой связи задачи СПП сводятся не просто к редукции соответствующих динамических стереотипов «картины» (что было бы и невозможно при постоянной их востребованности), но и заменой их на такие новые динамические стереотипы «картины», которые позволили бы перевести действие из «картины», в которую оно перешло при возникновении препятствия на своем пути, обратно в «практическую» сферу, оснастив его теперь возможностью это препятствие преодолеть. Эти новые динамические стереотипы должны отвечать тем же функциям, что были заложены изначально в «прогноз», «объяснение» и «требование», однако, что самое существенное, они призваны устранять дезадаптивные черты, которые указанные функции речевого поведения имели неосторожность обрести. Таким образом, речевое поведение рассматривается КМ СПП в дихотомичных формулах, где первая часть дезадаптивна и нуждается в редукции, а вторая – адаптивна и должна быть реализована. Эти дихотомии: «прогноз – планирование», «объяснение – констатация», «требование – принятие».

 

1. «Прогноз – планирование»

 

Как уже говорилось выше, «прогноз» (или, иначе, механизм предполагания) продиктован необходимостью развернуть поведение во временной перспективе[379]⁷⁷⁶. Если раскрыть этот тезис, то следует указать несколько следующих существенных моментов[380]⁷⁷⁷.

Во‑первых, «прогноз» есть представление человека о его будущем, которое следует считать жизненно необходимым, поскольку в противном случае он бы не знал, что ему следует делать сейчас.[381] Иными словами, «прогноз» служит целям тенденции выживания.

Во‑вторых, «прогнозируя» свое будущее, человек исходит не из наличных фактов настоящего (которые, впрочем, и не даны ему непосредственно, но искажены процессами апперцепции), а из множества «конденсированных» опытов прошлого, которые содержат в себе имевшие место и потому предполагаемые теперь в будущем последствия настоящего (той наличной ситуации, в которой находится данный человек)[382]⁷⁷⁸. Иными словами, «прогноз» – есть прошлое индивида, «вывернутое» им в будущее, причем в таком именно виде («прогноз») прошлое и определяет поведение человека, то есть его мотивы и цели (ориентацию его как субъекта поведения в континууме поведения)[383]⁷⁷⁹.

В‑третьих (что вытекает из второго), опыт прошлого для целей «прогноза», можно сказать, подбирается , и подбирается он тенденциозно[384]⁷⁸⁰: очевидно нейтральные, равно как и положительные (не высокой интенсивности) последствия не так «интересуют» тенденцию выживания, как отрицательные или положительные высокой интенсивности[385]⁷⁸¹. Данное обстоятельство приводит к существенным искажениям «прогноза», поскольку подобная тенденциозность не согласуется с математической вероятностью. Иными словами, в качестве «материала» для «прогноза» используется не весь целокупный опыт данного человека, но только тот опыт, который оставил значимый эмоциональный след, то есть имеет значительное представительство в его «схеме» (например, «драйвы страха» или «удовольствия»[386]).

В‑четвертых (что вытекает из третьего), своеобразным «опытом прошлого», подбираемым человеком для целей своего «прогноза», могут стать события, которые не были и не могли быть пережиты данным человеком, но в отношении которых у него сформировались соответствующие динамические стереотипы.[387] Здесь необходимо учесть и следующий механизм[388]⁷⁸²: многократные попытки достижения желаемой цели, пусть и не приведшие к успеху, могут выступать в качестве «возможного опыта», что, впрочем, противоречит всякой логике, но не работе психического, где сам путь к желаемому мог быть положительно эмоционально насыщен, а недостаток реализации мог быть «дополнен» фантазиями и другими аберрациями «картины».[389]

В‑пятых (что также вытекает из третьего), в качестве «опыта прошлого» для целей формирования «прогноза» могут быть приняты факты, которые имели место в опыте других людей (в других ситуациях), о чем стало известно данному лицу, или в принципе возможны, то есть допускаются конструкцией «картины» «прогнозирующего человека». Иными словами, при наличии тех или иных «драйвов» «схемы» в «картине» человека (по механизмам «обобщения», «абстракции», «переноса» и др.)[390]⁷⁸³могут формироваться совершенно нелепые «прогнозы».[391]

Наконец, в‑шестых (что вытекает из всех предыдущих пунктов), «прогноз», возникающий у человека, учитывает только несколько субъективно значимых фактов, зачастую ложных или имевших место в прошлом (то есть в других обстоятельствах) и по сути своей всегда ошибочен. Последнее объясняется еще и тем, что «прогноз» не учитывает и не может учесть тех новых, действительно будущих событий, которые окажут свое влияние на будущую ситуацию. В этом смысле «прогноз» всегда ложен и может быть назван «фантазией, принятой человеком за реальность».

Однако поскольку «прогноз» есть естественный и в некотором смысле необходимый механизм предполагания будущего, то очевидно, что критики к этой своей «фантазии» у создателя «прогноза» нет. Учитывая же все представленные выше нюансы (в первую очередь, чрезвычайную усложненность этого процесса у человека) и, главное, как выразился Л.М. Веккер, дополненность содержания «прогноза» «соответствующим эмоциональным сопровождением, которое в итоговом составе психических регуляторов действия может нести как целеобразующую, так и мотивационную нагрузку»⁷⁸⁴, избежать «прогноза» невозможно, последний же оказывается руководством к действию[392]⁷⁸⁵; таким образом, появившаяся здесь неадекватность приводит к дезадаптации[393]⁷⁸⁶. Именно в связи с этим задачей психотерапевтической работы является не устранение самой функции предполагания, но приведение ее в соответствие с фактической данностью. Иными словами, для качества жизни человека важно не то, что человек предполагает будущие события, но то, как он это делает. Феномен «планирования» в противовес «прогнозу» решает эту задачу.

 

А. Психический механизм

 

«Прогноз», если оставить в стороне все «естественные» его оправдания, представляется ошибочным уже потому, что он представляет собой то, какими будут события будущего, то есть предполагается некая законченная форма реальности, которая никак не может быть таковой[394]⁷⁸⁷. Причем «прогноз» воспринимается человеком именно как фактическая реальность, только «еще не свершившаяся», но в остальном именно как реальность . В этом смысле «прогноз» абсолютно противоестественен, поскольку представить себе то как именно будут происходить события (что зависит от других событий, которые также будут иметь место в будущем), невозможно.

С определенной долей уверенности можно было бы сказать не о собственно событиях будущего, но о том, как будет поступать человек (принимающий те или иные решения) в тех или иных обстоятельствах («штатных» и «нештатных ситуациях»). Однако и здесь возможны самые разнообразные «накладки», поскольку, если даже человек и примет для себя решение действовать каким‑то определенным образом в предполагаемой ситуации, это не означает того, что он может, во‑первых, предусмотреть все возможные ситуации, где от него потребуется соответствующее поведение, а во‑вторых, это не гарантирует того, что он окажется способен вести себя именно так, а не иначе в ситуации, которая будет иметь место в будущем.

Таким образом, «планирование», которое в СПП противопоставляется «прогнозу», есть не просто «план» (то есть то, как будет поступать человек когда‑нибудь), но «план» того, что человек будет делать сейчас , поскольку, во‑первых, сейчас более или менее точно ясна данная ситуация, а во‑вторых, именно от того, как сейчас будет вести себя человек, и зависит то, как будут складываться будущие события (не полностью, конечно, но хотя бы отчасти).

Здесь нужно иметь в виду, что по прихоти тенденции выживания человек обычно предполагает негативные события[395] (или очень позитивные[396]). Если же в его «схеме» имеются соответствующие «участки напряжения» («драйвы», некие «образы» и т. п.), то эмоциональная насыщенность прогноза многократно усиливается, что ведет к «катастрофическим ожиданиям», которые Ф. Пёрлз даже называл «трансом катастрофических ожиданий»⁷⁸⁸. Впрочем, необходимо понимать, что данные «участки напряжения» могут и не соответствовать «прогнозу» по содержанию. Ими могут стать и какие‑то содержательно иные «силы», но таким образом выражающиеся (представленные) в «картине».[397] В этом случае подобные «девиантные» или «супрессивные» отношения «картины» и «схемы» приводят к тому, что «речевой разработке» подвергается не собственно тот «участок напряжения», который спровоцировал данную работу «картины», а какой‑то другой.

При «речевой разработке» «прогноза» он снабжается соответствующей «информацией» из всех смежных контекстов, то есть если речь идет о «страхе смерти», то в «речевую разработку» могут включаться такие тематики, как «болезни», «оказание медицинской помощи», «аварии и катастрофы», «убийства», «дети– сироты», «приметы», «ритуальные услуги» и т. п.[398] Все эти тематики сшиваются в сложные аберрации «картины», редукция которых «в лоб» зачастую представляется невыполнимой задачей, особенно при низком культурно‑образовательном уровне пациента. Фабула симптома представлена именно этой «речевой разработкой», нередко она базируется на каких‑то событиях в жизни пациента, которые он весьма произвольно увязывает с возникшим у него расстройством.[399] В этих случаях, разумеется, необходимо всестороннее развенчание подобной «ассоциации», однако дело этим, как правило, не исчерпывается.

Главная же трудность заключается в самом факте «напряжения» «схемы» («драйвы», «элементарные эмоции» и т. п.), которое, оставаясь в наличии, не позволяет прервать «речевую разработку» «картины». Последняя же, в свою очередь, усиливает исходное «напряжение» «схемы», вовлекая в ситуацию новые контексты, а соответственно, и новые элементы «схемы», которые этими контекстами представляются. В результате этих «наработок» у пациента, разумеется, изменяется и стереотипное поведение. В принципе эти изменения преследуют так называемую «вторичную выгоду», однако последняя лежит в плоскости движения по пути наименьшего сопротивления, что, как правило, приводит к ухудшению ситуации.[400] Впрочем, эти ухудшения – ничто по сравнению с эффектом изменения стереотипного поведения, поскольку само это изменение актуализирует «элементарные эмоции», которые, действуя в «схеме», дополнительно потенцируют «речевую разработку».

Кроме того, необходимо учитывать и еще один немаловажный нюанс – по сути дела, «прогноз» является той «негативной программой», которая определяет поведение пациента (поскольку «прогноз» принимается им за реальность и «рисует» будущие события). Таким образом, пациент, «прогнозирующий», что ситуация будет для него пугающей или же что будущее его «беспросветно», уже начинает пугаться, или ничего не делает для того, чтобы в жизни его произошли какие‑то существенные изменения[401]⁷⁸⁹. Когда же страх действительно осознается (в предполагаемой пациентом к осознанию ситуации), а его пассивность и бездеятельность действительно приводят к неблагоприятным последствиям, то данные обстоятельства воспринимаются пациентом как подтверждение правильности его «прогнозов».[402]

Возвращаясь к феномену «планирования», нужно еще раз уточнить: «планирование» – это принятие пациентом решения относительно того, что он будет делать сейчас . С одной стороны, это крайне существенно, поскольку достигается своего рода «заземление» пациента, он обращается к наличным событиям, а не к предполагаемым. С другой стороны, осуществляется принцип поведения в отношении поведения, поскольку в такой ситуации, то есть «планируя», пациент ощущает собственную ответственность за результаты своих действий и не может более пенять на «внешние обстоятельства». Наконец, поведение пациента при «планировании» становится целесообразным, то есть предполагает своего рода самоинструкцию на предмет того, что он может и должен делать.

 

---

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 201; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!