Провал независимых центральных банков



Независимые центральные банки Соединенных Штатов и Европы не работали особенно хорошо в последний кризис. Они однозначно действовали куда хуже, чем менее независимые центральные банки Индии, Китая и Бразилии. Причина была очевидна: американские и европейские центральные банки были, по сути, взяты в заложники финансовым сектором. Они могли не быть демократически подотчетны, но они отвечали интересам и точкам зрения банкиров. Банкиры хотели низкую инфляцию, нерегулируемый финансовый сектор со слабым надзором, и они это получили – хотя экономические потери от инфляции были крошечными по сравнению с потерями, которые возникли из чрезмерно свободного финансового рынка. С потерями простых потребителей от хищнического кредитования расправились быстро – в самом деле, дополнительная прибыль повысила финансовую мощь банков. Устойчивость банковской системы была, в конце концов, первой задачей центральных банков.

Захват

Мы видели во второй главе, что агентства по регулированию захвачены теми, кого они должны регулировать. Об этом свидетельствуют политика, которую они преследуют, и предписания, которые они принимают. Эти предписания более отражают интересы и точку зрения тех, кого они должны регулировать, нежели государственный интерес. Захват случается частично как результат ротации, когда регуляторы приходят из регулируемого сектора и, после недолгого пребывания в правительстве, возвращаются назад. «Захват» – это отчасти то, что называется когнитивным захватом, в котором регулятор принимает менталитет регулируемого. В Соединенных Штатах захват осуществляется более прямым путем, поскольку Уолл-стрит строго взвешивает потенциальных назначенцев в центральный банк. Я видел в период администрации Клинтона, когда на два превосходных назначения было фактически наложено вето финансовыми рынками: одно, поскольку она демонстрировала обеспокоенность дискриминацией в кредитовании, другое, поскольку он казался слишком обеспокоенным проблемами стимулирования экономического роста и полной занятости. Наиболее любопытный случай произошел во время работы администрации Обамы, которая предложила великолепного нобелевского лауреата, создавшего новаторскую работу, в которой расширялось наше понимание безработицы и ее детерминат – то есть нечто, что должно быть центральным предметом беспокойства ФРС. Возможно, некоторые в финансовых рынках поняли, что иметь человека, который критично мыслит, кто может выразить сомнения по поводу определенных конвенциональных доктрин центрального банка, показывая, что они не основаны на экономической теории или доказательствах, будет неудобно. Его назначение не прошло даже через банковский комитет сената[637].

Несмотря на подобное давление, существует значимое разнообразие точек зрения среди начальников ФРС[638]. Был даже один, предупреждавший о плохом кредитовании в жилищном секторе, но он был эффективно проигнорирован другими. В этой рецессии несколько начальников ФРС были твердо уверены, что безработица – это ключевая проблема, и существует понимание, что основная проблема – отсутствие спроса. Некоторые даже делали еретические (для центрального банка) предположения, что пока экономический уровень безработицы значительно ниже, безработица, а не инфляция, должна быть «целью» денежно-кредитной политики.

Отсутствие веры в демократию

Отсутствие веры в демократическую подотчетность со стороны тех, кто голосует за независимые центральные банки, должно бы вызывать очень большое беспокойство. Где может быть проведена линия, передающая основные ответственности государства независимым органам? Тот же аргумент о политизации может быть приложим к налоговой и бюджетной политике. Я подозреваю, что некоторые представители финансового рынка будут не против передать эти обязанности «техническим экспертам». Но это скрытый план: финансовые рынки не будут удовлетворены только набором технических экспертов. Они предпочитают, как мы видели, «экспертов», которые разделяют их взгляды – взгляды, которые поддерживают их интересы и идеологию. Федеральный резерв и его председатель любят притворяться, что они над политикой. Это удобно, чтобы не нести ответственность и быть независимым. Они рассматривают себя как просто мудрых мужчин и женщин, государственных слуг, помогающих управлять сложным кораблем экономики.

Но если существуют какие-либо сомнения в политической природе ФРС и его главы, они должны быть разрешены наблюдением за, казалось бы, меняющимися позициями центрального банка в течение последних двадцати лет. В 1993 году, когда Соединенные Штаты имели большой дефицит бюджета и высокий уровень безработицы, председатель ФРС Алан Гринспен заставил правительство предпринять решительные действия по сокращению дефицита, с пониманием, что процентные ставки тогда будут сокращены, чтобы вернуть экономику к полной занятости. Но экономика столкнулась с безработицей; она не была перегрета. Не было причин, чтобы поставить снижение процентных ставок в зависимость от сокращения дефицита. В самом деле, заниженные процентные ставки и повышенная доступность кредита могли работать рука об руку, помогая экономике расти, и это сотворило бы чудеса для дефицита. Но процентные ставки были уменьшены чуть ниже 3 %. Есть предположение, что, если бы они были снижены еще чуть-чуть, экономика имела бы более уверенное восстановление. Тогда, в 2001 году, Гринспен убедил конгресс снизить налоги, создавая огоромный дефицит и отвечая на рецессию понижением процентных ставок на еще более низкий уровень – в конце концов, ниже 1 %. Единственная интерпретация подобных, казалось бы, непостоянных позиций – это что реальной целью было сокращение государственных расходов и урезывание налоговой прогрессивности[639].

В любой демократии государственная организация (и сделаем вид, что это так, что центральный банк – это государственная организация) может иметь некоторую степень подотчетности. Должен быть надзор, чтобы удостовериться, что здесь нет должностных преступлений, что центральный банк функционирует в согласии с его мандатом, что этот мандат находится в согласии с общественным интересом. В современном демократическом обществе управление – это основная проблема. Как те, кто ответственен за принятие важнейших решений, выбираются? Как принимаются решения? Есть ли достаточная прозрачность, чтобы здесь мог быть значимый общественный контроль?

Мало вещей, волнующих граждан больше, чем качество функционирования экономики, а денежно-кредитная политика – центральный детерминант этой деятельности. В самом деле, стандартные модели в политической науке показывают, что особенно уровень безработицы и скорость его изменения являются наиболее важным детерминантом результатов выборов президента и конгресса. Однако кажется, что в нынешних механизмах государственные чиновники отчитываются за что-то, над чем они не имеют одного из главных рычагов контроля.

Система управления и подотчетности в Соединенных Штатах для нашего центрального банка должна, фактически, быть оскорблением. Денежная политика устанавливается комитетом (называемом Комитет открытого рынка), состоящим из семи членов совета директоров ФРС плюс двенадцать глав региональных Федеральных резервных банков, из которых только глава нью-йоркского ФРБ и четверо других имеют право голоса. Но региональные президенты Федеральных резервных банков выбираются в непрозрачном процессе, который не дает общественности сказать много и в котором банки (которые они должны, по идее, регулировать) имеют слишком много влияния[640].

Хотя нынешний президент ФРС Бен Бернанке в свое время мощно написал о добродетели прозрачности[641], он, кажется, изменил свое мнение с тех пор, как предоставление скрытой помощи банков переместилось в центр повестки дня ФРС. Когда СМИ запросили информацию, ссылаясь на то, что государственные органы обязаны ее раскрывать в соответствии с Законом о свободе информации, ФРС заявила, что она не подпадает под действие этого закона. Федеральный окружной суд не согласился, но ФРС была непоколебима – она отказалась раскрывать то, что пресса хотела знать. ФРС подала апелляцию на это решение окружного суда, но и апелляционный суд подтвердил: да, подотчетна. По некоторым сообщениям, ФРС хотела апеллировать в Верховном суде, не скажи ей Белый дом, что она является фактически частью правительства и обязана подчиняться законам, которые касаются других государственных органов. Конгресс, независимо, потребовал аудит того, что делает ФРС, в том числе – кто получает деньги.

В конце концов, ФРС поддалась давлению судов и конгресса. И, когда информация была раскрыта, американцы поняли лучше, почему Федеральный резерв не хотел ее открывать. Реальная причина секретности, как оказалось, была – спрятать политику, не встречавшую народной поддержки, и скрыть нестыковки между тем, что ФРС говорила и что происходило на самом деле[642].

В великой финансовой помощи, которая отметила начало Великой рецессии, глава нью-йоркского ФРБ был одним из триумвирата (вместе с главой ФРС и министром финансов), кто сформировал помощь, определив, кого спасать, а кого наказывать, и кто сколько получит, и на каких условиях. И он, как оказалось, был назначен комитетом, состоявшим из банкиров и топ-менеджеров некоторых из тех самых фирм, что получили помощь на самых лучших условиях[643]. Это – проявление, если не реальное воплощение, конфликта интересов. Американцы никогда до конца не поймут, почему AIG получила финансовую помощь в таком размере. И почему, когда их деривативы были выкуплены обратно, за них платили по 100 центов за доллар – куда больше, чем было необходимо. Но когда конечные бенефициары финансовой помощи AIG были раскрыты, все стало ясно: самым большим бенефициаром оказался Goldman Sachs, другими получателями были большие зарубежные банки, некоторые из которых подозревались в сложных финансовых махинациях с Goldman Sachs. Казалось особенно странным, что Соединенные Штаты оказывали финансовую помощь зарубежным банкам. Ведь если зарубежные банки в беде, то кому, как не зарубежным правительствам, спасать свои банки!

Чем больше информации раскрывалось, тем яснее становилось, что ФРС масштабно кредитовала зарубежные банки задолго до кризиса сентября 2008 года[644]. Очевидно, что ФРС США была последней надеждой не только для банков США, но и зарубежных банков[645]. Если бы американские банки предприняли подобные сложные и рискованные контакты с этими другими банками, а они бы затонули, то что – американские банки оказались бы в опасности? Если так, то очевидно, что ФРС провалила свою надзорную работу точно так же, как и регуляторную ответственность. Также стало ясно, что, несмотря на заявления ФРС, утверждающие, что проблема ипотеки и лопнувшего пузыря была под хорошим контролем[646], глобальные финансовые рынки переживали травму месяцами.

Данные, которые ФРС заставили обнародовать, показали также, что в месяцы после коллапса Lehman Brothers большие банки (как Goldman Sachs) занимали огромные суммы у ФРС, одновременно утверждая публично, что находятся в отличном состоянии.

Ничто из этого не должно удивлять: независимый центральный банк, захваченный финансовым сектором, будет принимать решения, которые представляют убеждения и интересы финансового сектора.

Даже если было бы желательно иметь центральный банк, независимый от демократического политического процесса, совет директоров должен, по крайней мере, быть репрезентативным, в нем не должны доминировать представители финансового сектора экономики. Некоторые страны не позволяют специалистам из финансового сектора работать в советах директоров центральных банков – они усматривают в этом очевидный конфликт интересов. Существует огромное количество экспертов за границами финансового сектора. В самом деле, люди из финансового сектора настроены на заключение сделок и не являются экспертами в сложностях макроэкономических взаимозависимостей. Сегодня, к счастью, есть реальные эксперты в ряде организаций, не входящих в финансовый сектор, – включая академии, НГО (негосударственные организации) и союзы.

Те, кто предпочитают независимый центральный банк, часто приходят к выводу, что никакие компромиссы не вовлечены в решения, принимаемые банком. Технические эксперты могут выяснить лучший способ управления экономикой, так же как они решают, как лучше спроектировать мост. Но компромиссы – это суть экономической политики. Всегда есть, как мы отмечали, выбор; некоторые от этого выбора получат выгоду, другие проиграют. Очевидно сейчас, что ФРС провалилась в поддержании экономической стабильности – а после кризиса она провалилась в восстановлении экономики. Также очевидно, что экономические доктрины, на которых ее политика основана, сильно подпорчены. Нет политики без риска. Но политика, выбранная ФРС, накладывает тяжесть риска на плечи домовладельцев, работников и налогоплательщиков, в то время как прибыль достается банкам. Существуют другие стратегии – с другими рисками, в которых лучшее получило бы общество, даже если банки что-то проиграли бы. Мы должны понимать, что решения центрального банка обязательно политические; они не должны быть переданы технократам, и они точно не должны быть оставлены тем, кто непропорционально представляет корыстные интересы[647].

Еврокризис – пример

Институциональные недостатки в проектировании системы центрального банка для регулирования деятельности банков и определения процентных ставок в Соединенных Штатах проявились также по всему миру. Перед кризисом Америка считалась моделью хорошего институционального дизайна, и страны повсюду имитировали его. В период после кризиса недостатки в системе стали очевидны, а Соединенные Штаты и другие, что приняли подобные институциональные механизмы, должны размышлять о реконструкции.

Каким бы я ни был критично настроенным к ФРС, я нахожу в Европе вещи даже похуже. Американский центробанк официально должен следить за инфляцией, ростом и занятостью. Европейский Центробанк (ЕЦБ), европейский эквивалент Федеральному резерву, управляет еврозоной из семнадцати стран и предполагается, что он фокусируется только на инфляции. Это отражает менталитет банков и финансового сообщества даже больше, чем ФРС. Реакция ЕЦБ на огромный долговой кризис, который начался с Греции в январе 2010 года, представляет показательный пример. Сначала Греция, затем Ирландия и Португалия, затем – Испания и Италия столкнулись с процентными ставками по своему долгу, которые были неустойчивы. Призрак греческого дефолта с отдаленной возможности в январе 2010 года сместился к неизбежности к июлю 2011 года, хотя были использованы более вежливые слова вроде «реструктуризация долга». Греция задолжала больше, чем могла, вероятно, выплатить без причинения политически неприемлемой боли гражданам страны. Когда единственная проблема, казалось, была в Греции, простая заплатка на европейской системе могла сотворить чудо. Но когда большие страны (типа Испании и Италии) столкнулись с трудностями в финансировании своего долга по разумным процентным ставкам, стало ясно, что проблема потребует более решительных действий.

ЕЦБ сыграл, в лучшем случае, двусмысленную роль[648]. Например, в случае Греции он настоял, что любая реструктуризация долга (просьба кредиторов списать долг или отложить возвращение) должна быть добровольной. Они сказали, что какое бы соглашение ни было достигнуто, нельзя позволить устанавливать «кредитное событие». Это означает, что подобное событие запустит выплаты по кредитным дефолтным свопам, рискованным ценным бумагам, которые окупятся, если Греция признает дефолт. Говоря это, ЕЦБ, казалось, ставил интересы банков далеко впереди интересов греческого народа. Греция нуждалась в глубокой реструктуризации (можно сказать по-другому: в большом сокращении долгового бремени), далеко превосходящей то, что могло бы возникнуть из добровольной реструктуризации. Но – только добровольное списание не считалось бы кредитным событием.

Было кое-что еще более любопытное в позиции ЕЦБ. Кредитные дефолтные свопы предполагаются для представления страхования. Если у вас есть страховой полис, вы хотите, чтобы страховая компания была к вам добра и объявила, что «страховой случай» имеет место: это единственный способ получить компенсацию. Фактически иногда люди делают нечто, чтобы создать такую ситуацию (именно отсюда и появился термин «моральный ущерб»). В случае Греции ЕЦБ сказал, что он не хочет, чтобы подобные страховые полисы были затронуты. Если деривативы были куплены как страховые продукты, тогда банки должны хотеть забрать страховку, и ЕЦБ, защитник банков, хочет того же. Единственное объяснение было в том, что ЕЦБ провалился в роли регулятора, а некоторые банки, вместо того чтобы покупать страховку, были вовлечены в азартные игры и могли проиграть, если бы кредитные дефолтные свопы пришлось гасить. Здесь, как кажется, ЕЦБ поставил интересы этих банков уже впереди интересов не только жителей Греции, но и тех банков, которые были более ответственны и купили страховку[649].

Разумеется, ответственность ЕЦБ и европейских финансовых властей заключалась в том, чтобы обеспечить адекватную капитализацию банков и не позволять им излишне рисковать. То, что они безжалостно провалились, было очевидно: недели спустя после того, как европейские финансовые организации получили чистое карантинное свидетельство (за прохождение стресс-теста, спроектированного предположительно, чтобы убедиться, что банки могут пережить большой экономический стресс), ирландские банки пережили коллапс. А после того, как несколько недель спустя они получили еще один знак одобрения, предположительно усложнив стандарты, потерпел крах другой главный европейский банк (Dexia)[650].

 

не хотел принять эти результаты. Он не мог опровергнуть их. Он просто знал, что они были ложными. Он и другие экономисты свободного рынка имели два ответа: даже если теоретические результаты были истинными, они были «курьезами», исключениями, подтверждавшими правила; и даже если проблемы были широко распространенными, в их разрешении нельзя было полагаться на государство.

Денежная теория и политика Фридмана отражает его приверженность идее скромной роли государства и ограничения его влияния. Доктрина, которую он продвигал, называется монетаризм; она утверждает, что государство должно просто повышать денежную массу фиксированными темпами (темпы роста производства, равные темпам роста рабочей силы плюс темпы роста производительности). То, что эта денежная политика не могла быть использована для стабилизации реальнойэкономики – то есть обеспечить полную занятость – не было поводом для беспокойства. Фридман верил, что экономика сама по себе будет оставаться практически на уровне полной занятости. Любое отклонение, с его точки зрения, быстро корректируется, пока государство все не испортит.

В глазах Фридмана Великая депрессия была не провалом рынка, а провалом государства: ФРС провалилась в осуществлении того, что должна была сделать. Это позволило денежной массе ослабнуть. В экономике у нас нет возможности экспериментировать. Мы не можем организовать новую Великую депрессию, сменив в ее ходе денежную политику, чтобы посмотреть на последствия. Но Великая рецессия предоставила (в некотором смысле) чудесную (но дорогую) возможность протестировать некоторые из этих идей. Бен Бернанке, ученик Великой депрессии, зная критику действий в ту пору Федерального резерва, не хотел быть обвиненным в игнорировании выученных уроков. Он наполнил экономику ликвидностью. Стандартная мера деятельности денежной политики – это размер бухгалтерского отчета ФРС: сколь много она одолжила банковской системе и купила в государственных и других облигациях. Бухгалтерский баланс практически утроился, от докризисных $870 миллиардов (28 июня 2007 года) до $2,93 триллиона на момент печати этой книги (29 февраля 2012)[652]. Этот рост ликвидности – вместе с масштабной казначейской помощью – мог спасти банки, но потерпел крах в предотвращении рецессии. ФРС могла вызвать кризис через свою скверную денежно-кредитную политику или слабое регулирование, но она мало что могла сделать, чтобы предотвратить спад. В конце концов, ее председатель это признал[653].

На взгляд Фридмана, регулирование банковской деятельности – как и большинство других регулирующих вмешательств, мешает экономической эффективности. Он защищал «свободную банковскую деятельность», идею, которая была опробована и потерпела крах в XIX веке. Эта идея нашла добровольного студента в лице чилийского диктатора Аугусто Пиночета. Свободные, ничем не ограниченные банковские услуги привели к взрыву экономической активности, поскольку открывались все новые банки, и потоки кредитов свободно текли. Но точно так же, как это у американской нерегулируемой банковской индустрии не заняло много времени поставить американскую экономику на колени, Чили испытало глубочайший спад уже в 1982 году. У Чили ушло более четверти века на то, чтобы расплатиться с долгами, в которые государство влезло в решении этой проблемы.

Несмотря на эти опыты, мнение, что финансовые рынки хорошо функционируют сами по себе (и что государство не должно вмешиваться), стало доминирующей темой в течение прошедшей четверти века, продвигаемой, как мы видели, главой ФРС Аланом Гринспеном и непрерывающимся рядом министров финансов. И опять, как мы отмечали, оно хорошо служило интересам финансового сектора и других наверху, даже если искажало экономику. Более того, хотя коллапс финансовой системы стал, казалось, для ФРС сюрпризом, так быть не должно. Пузыри являются частью западного капитализма с самого начала – от тюльпаномании 1637 года в Нидерландах до жилищного пузыря 2003–2007 годов[654]. И одна из ответственностей денежных властей в обеспечении экономической стабильности – сдерживать появление этих пузырей[655].

Монетаризм был основан на заключении, что скорость обращения – количество раз, которое долларовая банкнота оборачивается в течение года – была постоянной. И пока в некоторых странах и в некоторых местах это было так, в быстро изменяющейся глобальной экономике конца двадцатого века это было иначе. Теория была глубоко дискредитирована всего через несколько лет после того, как она стала модной среди чиновников центральных банков. Что ж, они быстренько отказались от монетаризма и стали искать новую религию, соответствующую их вере в минимальное вмешательство в рынки. Они нашли ее, нацелившись на инфляцию. В этой схеме центральные банки должны держать уровень инфляции (2 % было модным числом) и в любой момент, когда инфляция превосходит этот уровень, они должны поднимать процентные ставки. Более высокие процентные ставки, дескать, замедлят рост и, значит, замедлят инфляцию[656].

Помешательство на инфляции

Нацеливание на инфляцию было основано на трех спорных гипотезах. Первая – что инфляция это верховное зло; вторая – что поддержание низкой и стабильной инфляции необходимо и почти достаточно для поддержания высокого и стабильногореального темпа роста; третья – что все получают выгоду от низкой инфляции[657].

Высокая инфляция – такая, как гиперинфляция, заразившая Германскую Веймарскую республику в ранних 1920-х – это настоящая проблема; но это не толькоэкономическая проблема, да и, зачастую, не самая важная[658]. Инфляция, как мы заметили, не была главной проблемой в Соединенных Штатах и Европе треть века. По крайней мере в Соединенных Штатах ФРС имеет сбалансированный мандат – в ее ведении инфляция, занятость, рост. Но на практике в центре внимания – инфляция, и до недавнего времени любой банкир, предположивший иное, рисковал стать парией. Даже в Соединенных Штатах, которые столкнулись с безработицей в 9 % (и скрытой безработицей, что означает настоящий уровень безработицы куда более высокий), три «инфляционных ястреба» во главе ФРС проголосовали за поднятие процентных ставок, поскольку их единственной проблемой на уме была инфляция.

В 2008 году, незадолго до коллапса глобальной экономики, нацеливание на инфляцию было подвергнуто тесту. Многие развивающиеся страны столкнулись с более высокими темпами инфляции не по причине плохого макро-менеджмента, но потому, что цены на топливо и еду выросли, а эти вещи представляют собой значительно бо́льшую часть бюджета среднего домовладения в развивающихся странах, нежели в богатых. В Китае, например, инфляция подошла к порогу в 8 % и перевалила за него. Во Вьетнаме она достигла 23 %[659]. Возведение инфляции в статус главной цели означает, что развивающиеся страны должны поднять свои процентные ставки. Но инфляция в этих странах была по большей частиимпортирована. Поднятие процентных ставок в них не имеет большого эффекта на международные цены зерна или топлива[660].

Настолько долго, насколько страны остаются интегрированными в глобальную экономику – и не предпринимают мер по ограничению влияния международных цен на домашние цены, – они, их домашние цены на еду и энергию, будут связаны и подниматься, когда поднимаются международные цены[661]. Повышение процентных ставок может сократить совокупный спрос (что может замедлить экономику) и укротить рост цен на некоторые товары и услуги, особенно на те, что не связаны с внешней торговлей. Но пока они держатся на терпимом уровне, эти меры сами по себе не приведут к снижению инфляции до целевых показателей. Если глобальные цены на еду и энергию взлетают на 20 % в год, для уровня общей инфляции в 2 % потребуется, чтобы зарплаты и цены повсюду упали. Это практически точно запустит отмеченный экономический спад и высокую безработицу. Лекарство может быть хуже, чем болезнь[662].

Для инфляционных ястребов экономика всегда на краю пропасти. Посыл примерно такой: однажды стартовав, инфляция будет трудно поддаваться контролю. А так как расходы на ликвидацию последствий инфляции – дефляцию, как это называют, – слишком велики, то лучше расправляться с нею немедленно. Но эти взгляды не основаны на тщательной оценке свидетельств. Там нет пропасти, а мягкие подъемы инфляции, если они выглядят так, будто грозят стать постоянными, могут быть просто обращены вспять усложнением доступности кредитов[663]. Короче говоря, просто неправильно считать, что лучший способ поддерживать высокую занятость и сильный рост – сконцентрироваться на инфляции. Фокус на инфляции отвлекает внимание от вещей куда более важных: потери от даже умеренной инфляции несравнимы с потерями в результате финансового коллапса.

Делая кому-то одолжение

Как мы видели, в стандартных экономических моделях существует обоснование для поддержания низкого уровня инфляции, но эти модели ведут в неверном направлении. На основании этих моделей защитники удержания инфляции на низком уровне борются за низкую инфляцию, поскольку это будет хорошо для экономики в целом. Они не выделяют держателей облигаций как больших получателей выгоды от низкой инфляции. Инфляция, как она есть, это самый жестокий налог. Он влияет на каждого без разбора и особенно – на бедных, кто меньше всего способен ее вынести. Но спросите кого угодно, кто находится без работы уже четыре года, что он предпочтет – еще один год безработицы или небольшой рост инфляции, скажем, от одного до двух процентов. Ответ однозначен. Потери, которые безработица приносит работникам, высоки и ими трудно управлять. Лучше хоть какая-то работа, зарплата на которой понижается в реальных терминах на несколько процентов, чем ее отсутствие.

Эксперты Уолл-стрита привыкли утверждать, что инфляция вредит бедным пенсионерам, но этот аргумент также некорректен – по крайней мере с тех пор, как программа социального страхования корректирует инфляцию[664] и ее получатели, следовательно, защищены. В периоды, когда рынки работают хорошо, работники также защищены. Растущие цены увеличивают (предельный) доход производителей, а значит, соразмерно должна увеличиваться зарплата работников[665]. Это в основном потому, что в периоды исторически высокой инфляции были большие стрессы в реальном секторе экономики, эпизоды инфляции часто сопровождались снижением реальных доходов работников.

Держатели облигаций не делают никому одолжения, когда они поддерживают бдительность в отношении инфляции, и особенно тогда, когда они убеждают денежные органы повышать процентные ставки. Они просто помогают себе. И это – односторонняя ставка: если даже центральные банки бдительны чрезмерно, а инфляция ниже, чем они ожидали, или если цены на самом деле индуцированы ее снижением, то держатели облигаций все равно выиграют – как из-за высоких процентных платежей, ими получаемых, так и за счет более высокой стоимости денег, которые они получат назад, когда настанет срок платежа по облигации.

Нет компромиссам

Докризисный экономический анализ утверждал, что государственное вмешательство не нужно не только потому, что рынки сами по себе – эффективны и стабильны, но и потому, что вмешательство это неэффективно. Пузыри, по этой логике, не существовали. А если он, пузырь, возникал, государство в него не верило до тех пор, пока он не лопался. Да и то сказать, единственный видимый властями инструмент избавления от него – тупой инструмент процентных ставок. Выходило, что лучше было позволить пузырю надуваться и лопнуть, чем искажать экономику в попытках его предотвращения, поскольку расчистка хаоса после оказалась более дешевой.

Если бы лидеры ФРС не были так привязаны к мысли, что пузырей не существует, им было бы очевидно (как это было очевидно профессору экономики Йельского университета Роберту Шиллеру (Robert Shiller), одному из ведущих экспертов жилья)[666], что беспрецедентный рост цен на жилье относительно доходов почти наверняка представляет собой пузырь. Добавим, что Федеральный резерв не должен был опираться на изменения процентных ставок, чтобы замедлить пузырь – он должен был повысить нижний порог платежных требований или усложнить стандарты кредитования. Конгресс дал ФРС власть делать это в 1994 году. Однако ФРС связала себе руки своей привязанностью к рыночному фундаментализму.

Примерно то же имели в виду экономисты, говоря о том, что деятельность ФРС должна соблюдать условие не обращаться к безработице. Люди в динамичной экономике должны передвигаться с работы на работу, а это требует времени, что создает естественный уровень безработицы. Толкать экономику за пределы этого естественного уровня будет, в сущности, означать – подталкивать экономику к постоянно растущей инфляции (с этой точки зрения). Как только уровень безработицы падает ниже естественного уровня, даже ненадолго, – инфляция повышается; но участники рынка ожидают именно такой динамики инфляции, а потому встраивают ее в зарплаты и повышение цен. В конце концов (и в глазах этих экономистов – довольно скоро) центральный банк будет вынужден сдаться, позволяя безработице вернуться в естественное состояние. Но тогда, согласно этому взгляду, дальнейшая цена должна быть заплачена, чтобы понизить уровень инфляции. Чтобы это сделать, безработица должна быть выше естественного уровня. Иначе инфляция станет просто постоянной. Их утверждение: выгод от временно низкого уровня безработицы гораздо меньше, чем издержек – в более высокой инфляции и последующей высокой безработице.

Эти идеи обеспечили интеллектуальный комфорт для центральных банков, которые не хотели ничего делать по поводу безработицы. Но существовала суровая почва для скептицизма по поводу этих идей: некоторые страны, как Гана и Израиль, сумели понизить инфляцию очень быстро и с малыми затратами. Лежащая в основе гипотеза о том, что существуют устойчивые отношения между уровнем безработицы и скоростью ускорения инфляции, не прошла испытание временем. И даже более сильная гипотеза, обосновывающая утверждения, что издержки дефляции куда больше, чем польза от несколько повышенной инфляции, никогда на самом деле не была доказана[667].

Использование термина «естественный» к уровню безработицы предполагает, что это «естественно», а естественное – это хорошо, или, по крайней мере, неизбежно. Однако нет ничего естественного в высоком уровне безработицы, который мы видим сегодня. И эти идеи используются теми, кто не хочет, чтобы государство предпринимало шаги в этом отношении. Существует, как я верю, значительная возможность для понижения уровня безработицы. Миллионы американцев имеют работу, но работают неполный рабочий день или укороченные часы просто потому, что в экономике нет достаточного совокупного спроса. Какими бы ни были догадки по поводу уровня «естественного» роста безработицы сегодня (да и можно ли верить, что идея естественной безработицы в принципе имеет смысл?), ясно, что пользу принесет только повышение совокупного спроса[668].

Разумеется, государство должно делать больше, чем просто повышать совокупный спрос; оно должно помогать людям менять сектор экономики – с того, где они были нужны вчера, на тот, где они будут нужны завтра. Эти «стратегии активного рынка труда» доказали эффективность в некоторых странах, особенно в Скандинавии. Сокращения в государственных расходах для таких программ не только понизят общий доход (с понижением спроса), но приведут также к более высокому уровню «естественной безработицы» (если такая вещь существует). Сокращения государственной поддержки высшего образования – которые были особенно велики в науке, инженерном деле и сфере здравоохранения, поскольку эти области особенно дороги для обучения, – означают, что некоторые рабочие места в этих сферах останутся незаполненными, а урезание непропорционально сократит способность бедных учиться больше и получить хорошую работу[669].

 

Заключительные комментарии

Для большинства людей зарплата – наиболее важный источник дохода. Результат макроэкономической и монетарной политики, приводящей к высокой безработице – и более низким зарплатам для обычных граждан, – это основной источник неравенства в нашем обществе сегодня. В течение последней четверти века макроэкономическая и монетарная политика и институты, ее одобряющие и проводящие, потерпели крах в обеспечении стабильности; они потерпели крах в обеспечении устойчивого роста; и, что важнее всего, они потерпели крах в обеспечении роста, который принес бы пользу всем гражданам нашего общества.

В свете этих драматических провалов можно было бы ожидать поисков альтернативной макроэкономической и денежно-кредитной конструкции. Но многие из тех, кто придерживался ошибочных убеждений о макроэкономике, убеждений, которые и привели к порочной денежно-кредитной политике, остались непоколебимы. Они утверждают, что ни одна система не является устойчивой к стихийным бедствиям. Они говорят, что стали жертвами потопа, который случается раз в век. По их мнению, текущая рецессия не является причиной изменения системы, которая работает. Особенно успешны в противостоянии возвращению регулирования были банкиры. Они не желают менять своих убеждений. Они утверждают: теория была корректной, было лишь несколько недочетов в ее воплощении[670].

По правде говоря, макроэкономические модели обращают слишком мало внимания на неравенство и последствия политики для распределения. Политики, базирующиеся на некорректных моделях, помогают создавать кризис, они доказали свою неэффективность в борьбе с ним. Они могут даже делать вклад в обеспечение того, что, когда наступит восстановление, оно будет столь же безработным. Для целей этой книги важнее показать, каков вклад макроэкономической политики в высокий уровень неравенства в Америке и по всему миру.

Политики, базирующиеся на некорректных моделях, помогают создавать кризис, они доказали свою неэффективность в борьбе с ним.

Защитники подобных стратегий могут утверждать, что это – лучшая политика для всех, однако это не так. Нет единственной, лучшей политики. Как я подчеркивал в этой книге, политика обладает распределительным эффектом, поэтому отыскиваются (и находятся) компромиссы между интересами держателей облигаций и должников, старыми и молодыми, финансовым сектором и другими секторами, и так далее. Но еще я подчеркивал, что существуют альтернативные стратегии, которые, будь они осуществлены, привели бы к неизмеримо лучшим общим экономическим показателям – особенно если главным критерием экономической эффективности считать то, что происходит с благосостоянием большинства граждан. Но если эти альтернативы будут воплощены, институциональные механизмы, с помощью которых принимаются решения, должны измениться. Мы не можем позволить себе денежно-кредитную систему, которая управляется людьми, чье мышление поймано в ловушку банкиров и эффективно управляется для пользы верхушки.


Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 246; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!