Контекст в социальной антропологии и лингвистике
Социальные науки пережили 90-х годах ХХ в. этнографический поворот, который проявился в том числе и в осознании специфики гуманитарных наук и роли так называемых качественных исследований. Последние годы ведущие антропологи, психологи и социологи обсуждают то, каким образом качественные методологии дали новые возможности для понимания когнитивного, эмоционального и поведенческого развития, а также тех проблем, которые характеризуют современное общество.
В одной из книг, подводящих итоги этнографическому повороту[319], авторы, исходя из современной постпозитивистской философии науки, пытаются построить обоснование этнографического знания. Они дают обстоятельный обзор качественных методов, начиная с включенного наблюдения и кончая герменевтической работой с текстом. Помимо этого, этнографические методы применяются к экзистенциальным проблемам в контексте человеческой биографии и к социальным проблемам (нищета, расизм, меньшинства, преступность). Позиционируя этнографические исследования в центре социально-научного знания, авторы показывают эпистемологическое значение проблем контекста, значения и субъективности в науках о поведении. Однако в целом социальные антропологи не слишком озабочены методологической проблематикой. Они просто стремятся объяснить и понять социальное и культурное многообразие, включая отношения между культурой и властью. Главное достоинство этой дисциплины состоит в ее способности локализировать конкретные социальные феномены в рамках широкого компаративного контекста. Признание важности многообразия человеческого мира дает социальным антропологам доступ к обширному кругу решений социальных и культурных проблем. Ключевые темы этой дисциплины образуют некий набор (полевые исследования, политика и власть, системы лечения, классы и касты, мифы, ритуалы, родство и колониализм), и все это рассматривается в стиле Л. Витгенштейна, как формы культурной жизни, между которыми нет иерархической соподчиненности. И все же обойтись без выделения некоторых измерений контекста не удается. Как правило, они сводятся к четырем основным[320]. Это, во-первых, окружение (setting), или социальные и пространственные рамки, в которых происходят интеракции. Во-вторых, это поведенческая среда (behavioral environment), т.е. способ, которым участники используют свои тела и поведение как ресурсы для фреймирования и организации разговора (жесты, позы, взгляды). Далее, к ним причисляется языковой контекст (language as context) - способ, которым сам разговор озвучивает и продуцирует контекст для другого разговора (к примеру, церковный язык, с одной стороне, и обыденный язык, с другой). И от всего этого этнографы отличают экстраситуационный контекст (extra-situational context), или то, что следовало бы назвать контекстом культуры. Ведь адекватное понимание всякой интеракции требует фонового знания (background knowledge), которое выходит далеко за пределы локального разговора и непосредственного окружения.
|
|
|
|
|
|
Во многом современные дискуссии определяются традицией британской школы «контекстуализма»[321], которая зародилась в работах Б. Малиновского и Дж. Фёрта в 30-е годы XX века. Малиновский подчеркивает преимущество антропологического изучения языка перед абстрактно-лингвистическим. Антрополог имеет дело с живой, устной речью и ее многообразными контекстами, с формированием и развитием языка; лингвист – исключительно со статичными структурами, с письменной речью и языковым контекстом (в полном соответствии с программой Ф. Соссюра). Социокультурные способы понимания языка открывают, очевидно, новую перспективу. Формальным возражением против подхода Малиновского может служить то, что у него предмет объяснения (язык) оказывается проще, чем средства объяснения (многообразные контексты), в то время как в объяснении следует двигаться от простого к сложному. Впрочем, этот довод никогда не играл решающей роли в науке, лишь отчасти следующей методологическому принципу простоты.
|
|
|
Язык, по Малиновскому, выступает, таким образом, в целом ряде различных контекстов. Он вводит различие, с одной стороны, между «лингвистическим» (текстуальным) контекстом, или буквально «ко-текстом» языка, и, с другой – ситуационным контекстом речи[322]. В рамках устной речи ситуацией может быть либо актуальная ситуация, либо совокупность культурных традиций. Применительно к письменному тексту Малиновский указывает на единственный вид контекста – собственно языковый контекст. И Малиновский, и Фёрт возражают против менталистского истолкования языка, согласно которому мысль и слово образуют две автономные сферы бытия, а язык выступает как артикуляция скрытых душевных процессов. Напротив, речь, языковый акт и разговор являются формами социального поведения, в которые, как их функции, вплетены формы сознания[323].
Если смотреть на концепцию Малиновского в перспективе, то к ситуационному контексту, осознавая, видимо, известные проблемы, Малиновский позже добавляет «контекст культуры». Однако и с самим ситуационным контекстом, как его нередко представляют, не все обстоит просто. Слова действительно ситуационно определяются контекстом ситуации, если проследить последнюю до мелочей, что теоретическими средствами невозможно. Поэтому нужно «вживаться», входить в отношение «учитель-ученик», чтобы слова обрели значение. И здесь оказывается неважна физическая форма слова (фразы) - подобно тому, как ребенок (или собака) реагируют не на слово, а на жест и интонацию. Если двоим понятна ситуация, то вообще можно молчать. Далее, по мере социализации человек обретает многообразие отношений, выходит из ситуационной зависимости, значения универсализируются; это и есть процесс приобщения к контексту культуры.
|
|
|
Дж. Фёрт, приспосабливая идеи Малиновского к задачам собственно лингвистического исследования, не останавливается на этом и выделяет факторы детерминации контекста, подразделяя их на внутренние и внешние[324]. К внутренним он причисляет индивидов со свойственными ими качествами, включая их языковые и внеязыковые действия; предметы, а также внеязыковые и внеличностные события; результаты языковых действий за пределами языка. Внешними детерминантами контекста, по Фёрту, выступают экономическая, социальная и религиозная структура общества, к которому относятся участники коммуникации; тип дискурса (монолог, рассказ, хор и пр.); коммуникационные партнеры и способы их общения (устный, письменный); наконец, функциональный тип речи (приказ, похвала, вопрос и пр.). Это различение внешних и внутренних факторов кажется эпистемологу на первый взгляд многообещающим, но на деле страдает нечеткостью: к внешним факторам контекста причисляется как сам язык, так и социум в целом, хотя язык находится, так сказать, внутри контекста. Видимо, Фёрта следует понимать так, что контекст располагается между языком и обществом и служит медиумом их взаимодействия (см. Схему 1).
Социум
Схема 1.
Для эпистемологии важно в многообразии отношений, образующих целостный контекст текста, выделить стык между контекстом ситуации и так называемым субъективным контекстом. На этом стыке располагается знание, присущее говорящему, иначе – языковая компетенция. Дж. Лайонс[325] фиксирует шесть ее компонентов. Во-первых, речь идет о знании деиктического (грамматически выраженного) и социального (определяемого культурой) статуса говорящего – того, как человек позиционируется по отношению к партнеру по коммуникации, например, какие личные местоимения используются (ты-вы, я-мы, мы-они), какой тип общения присущ данному субъекту. Во-вторых, в языковую компетенцию входит знание о соответствии языкового сообщения предмету коммуникации. Например, если вы приобретаете водопроводные трубы, то, формулируя заказ, можете действовать на разных уровнях этого соответствия и выбрать одно из следующих выражений: «водопроводные трубы», «пластиковые водопроводные трубы», «металлопластиковые водопроводные трубы», «трубы PE-X» или «трубы PE-X диаметром полдюйма». Именно в последнем случае у вас больше всего возможностей установить соответствие вашего высказывания предмету, хотя знание маркировки и не означает точного знания того, настолько данная труба соответствует вашей задаче.
В-третьих, использование вами определенных грамматических и лексических форм свидетельствует о знании по поводу адекватного расположения сказанного в пространстве и времени. Иначе вы не просто опоздаете на встречу, но и вообще не сможете занять правильную позицию между действием и мыслью о нем, причиной и следствием, объяснением и предвидением. Существенным, в-четвертых, оказывается и знание о релевантности медиума и концептуальной стратегии (письменная или устная речь). Выступая на митинге, нелепо читать по бумажке длинные, перегруженные причастными оборотами, фразы. Готовя к публикации текст статьи, недостаточно просто перепечатать с магнитофонной кассеты лекцию. Выступление по радио ближе к письменному тексту, чем выступление по телевидению и т.д. В-пятых, в определенных случаях важно знание об уровне формальности коммуникативной ситуации. Это частично пересекается с вышесказанным, но главное в том, что высокий уровень формальности обязывает к большой точности языкового выражения. Наконец, языковая компетенция предполагает знание о соответствии высказывания социальным параметрам ситуации (ситуационный контекст специфических форм деятельности и общения, характеризуемый константными правилами поведения и констелляцией ролей). Здесь перед нами довольно полное описание видов знания, явно или неявно присутствующего в языке и объединяющего субъекта, объект высказывания, способ языкового выражения и его многообразные контексты.
Однако многообразие контекстуальных факторов, относящихся как к языку, так и его окружению, и различающихся применительно к устной и письменной речи составляет реальную проблему для лингвистов, которые не находят алгоритмического способа распознавания существенных и несущественных факторов. Вот типичное свидетельство данного положения дел: «Нам следует продумать длинные перечни контекстуальных факторов. Проблема в том, что мир предлагает нам столь бесконечное разнообразие ситуаций. Мы должны учиться концентрироваться на тех признаках, которые релевантны для нашей цели, и игнорировать остальные»[326]. Примечательно, что под этим может немедленно подписаться и современный эпистемолог, занятый процессом социокультурной реконструкции некоторой познавательной ситуации. Как выделить и структурировать, иерархизировать факторы, влияющие на процесс познания в конкретном случае? Какие из них и когда играют решающую и второстепенную роль? Какова степень такого влияния? Все это, по-прежнему, открытые вопросы. Баланс между наукой и искусством остается, поэтому, неизбежной стратегией контекстуальной реконструкции. Ее методология далека от алгоритмичности, она, скорее, ситуативна.
Эти и другие проблемы этнографического контекстуализма высветила уже на рубеже 70 и 80-х гг. ХХ в. интерпретативная антропология Клиффорда Гирца. К. Гирц революционизировал антропологию своей теорией «плотного описания» (“thick description”). Чтобы создать эту теорию, Гирц подверг критике существующие теории интерпретации культур, а также понятия человека и сознания. Ядро его теории культуры состоит в том, что все культуры отличаются и отделены друг от друга и что этнографы и антропологи должны анализировать каждый феномен в рамках культурного контекста, а не путем конкретизации абстрактных теорий. В качестве примера антропологического метода он использовал пример Г. Райла с морганием глаза и его интерпретацией тремя возможными способами. Интерпретация поведения в соответствии с универсальными стандартами объявляется неэффективным методом.
Гирц разрабатывал многообразные методологические стратегии, работая как деконструкционист по отношению к наличным концепциям, заполняя оставленные ими лакуны. К примеру, вместо того, чтобы просто представить новую концепцию человека, он деконструирует теории, испытавшие влияние классической антропологии и философии Просвещения. Он подчеркивает проблемы, возникающие от «информационного разрыва», когда культура встраивается в области, внутренне не связанные с ней. Согласно его собственной теории, быть человеком значит жить в рамках некоторой культуры. Он отвергает понятие константности человеческой природы (человека обыденного – «Everyman»), формулируемое вне пространственно-временных параметров. Используя технику микроистории, он показывает, как в культуре бали быть человеком означает быть балинезийцем. Быть человеком означает иметь культуру. Здесь Гирц допускает противоречие, трактуя культуру как общее и абстрактное понятие, хотя он отрицает существование культурных универсалий.
Гирц отказывается от общих понятий истины, религии или обычая, считая, что такие понятия унифицируют людей, не позволяют учитывать их различия. Доказывая это, он копается в деталях и демонстрирует специфические черты религиозных взглядов и ритуалов. Кроме этого, Гирц критикует доминирующий взгляд на эволюцию сознания. При этом он обращается не столько к анализу искусства, истории или нравов, но использует научные данные, касающиеся антропогенеза. Согласно Гирцу, ранние гуманоиды возникали в большей степени в результате эволюции культуры, чем в результате биологической эволюции. Он обращает внимание на неточности современных эволюционистских концепций. К примеру, даже если некоторые животные могут «мыслить» без помощи культуры, из этого не следует, что так оно и было в истории высших приматов. Доказывая положение о развитии культуры как социальной деятельности, он обращается к примерам из истории языкового развития (Эллен Келлер и пр.), к тому, как дети считают на пальцах еще до того, как в состоянии проделывать это в уме.
При всей убедительности аргументов Гирца нельзя, не впадая в противоречие, отрицать универсалии, но применять конкретные понятия в общей теории. В частности, Гирц утверждает, что чтение про себя (Райл специально анализирует это понятие) возникает только после того, как люди освоили книгопечатание. Достаточно указать на неточность этой исторической справки, и теория Гирца рассыпается, в этом обычная слабость общей концепции, построенной на частном примере. Далее, ему не удается дать хорошее определение культуры. Оно остается абстрактным, что неудовлетворительно, по крайней мере, для педагогических целей. Кроме того, он даже не пытается справиться с проблемой релятивизма, которая вытекает из его позиции. Всякая относительность в культуре не существует, если нет культурных универсалий. Истина не может быть относительной, если нет общего понятия об истине, которое характеризуется этим признаком. Разные культуры не могут быть равно значимыми, равно приемлемыми, если не приписывать культуре наличие некоторых фундаментальных практик. Релятивизм чреват принижением различий вместо того, чтобы эти различия выделять и по достоинству оценивать. И, конечно, под вопросом остается возможность культурного взаимопонимания. Сомнения возникают и по поводу научного статуса культурной антропологии, которую можно практиковать только в той культуре, в которой она возникла, и нельзя изучать как науку представителям иных культур. Если логически продолжить аргументы Гирца, то культуры обречены на взаимонепонимание, а гуманитарные науки оказываются бессмысленны.
***
Плодотворность контекстуализма как специально-научной методологической программы проявляется в результатах конкретных лингвистических и этнографических исследований. Однако анализ понятия «контекст», типология контекстов, связь многообразных контекстов с текстом и дискурсом, как правило, не находится в фокусе интереса ученых-гуманитариев. Этот материал заслуживает философско-методологического исследования, которое делает пока еще первые шаги.
Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 287; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!