Контексты понимания. Герменевтическая позиция
Следует подчеркнуть, что в рамках герменевтики понятие контекста не получает эксплицитной тематизации. Однако проблематика индивидуальности говорящего и понимающего (Ф. Шлейермахер), время и временность в экзистенциальном проекте (М. Хайдеггер), история, традиция и язык герменевтического опыта (Х.-Г. Гадамер) – все эти концепции артикулируют «контексты» герменевтического субъекта, которые, при всех различиях аналогичны известным понятиям теоретической лингвистики.
Индивидуальность и интерпретация (Шлейермахер)
Всякий акт понимания есть оборачивание акта речи[283]. Герменевтика призвана показать, как данные на уровне языка значения слов в процессе речевого использования и понимания конкретизируются и превращаются в смыслы. Различаются два процесса истолкования. «Грамматическая», или «объективная» интерпретация состоит в лингвистическом истолковании языковой формы текста, в анализе правильного применения слова, в выявлении подлинного авторского смысла. «Техническая» («психологическая», «субъективная») призвана раскрыть личность автора в ее специфичности и его стиль как единство языка и представлений[284], осуществить «превращение» интерпретатора в автора. Первые контексты, связанные с позицией интерпретатора, суть присущие последнему специфические условия и предпосылки (его индивидуальное знание, языковый талант, талант знания человеческих особенностей). Вторые контексты открываются в самом процессе истолкования, который направлен на то, чтобы в круговороте целого и части попытаться понять стихию языка из его внешних взаимосвязей и наоборот. В языке конструируются непосредственные контексты текста и с помощью языка реконструируются его опосредованные предпосылки и контексты. Контексты, создавая смысл текста, только и обнаруживают сам текст.
|
|
|
Понимание бытия (Хайдеггер)
Заменяя понятие субъекта «Дазайном», «здесь-бытием», Хайдеггер меняет гносеологическую ориентацию Шлейермахера на экзистенциальную. Дазайн выделяет себя из прочего существующего тем, что он «онтологичен», т.е. существует в понимании бытия и в деятельности в мире. Его контексты образуют модальности бытия-в-мире: «страх», «забота», «понимание», «речь» и пр., в которых раскрываются «событие» других и его собственные бытийственные возможности[285]. По отношению к этим экзистенциальным контекстам, центрирующимся вокруг субъекта и необходимым для обоснования смысла и его понимания, все прочие, объективированные и когнитивные контексты, являются вторичными. Фундаментом всех смыслов объявляются структуры бытия-в-мире; только в многообразии экзистенциальных отношений конструирует себя мир и вся герменевтическая работа в объективированном смысле. Речь первично артикулирует открытие данности мира в бытийственных связях субъекта, и только вторично она опредмечивает их в высказываниях и интерпретациях, в «теоретических» представлениях смыслов, находящих свою основу в экзистенциальных, временных, жизненных контекстах отдельного субъекта. В дальнейшем, погружая «Дазайн» в «Бытие» и отказываясь от своих, как он сам их называет, «антропологических, субъективистских и индивидуалистических» заблуждений, Хайдеггер обессмысливает введенные им ранее представления об индивидуальных контекстах[286].
|
|
|
Языковость и историчность понимания (Гадамер)
Хайдеггеровская тематика истории и историчности, вытекающая из структуры временности, подхватывается Г.Г. Гадамером и по-новому истолковывается применительно к герменевтическому опыту. Понятие герменевтической ситуации и принцип влияния истории (Wirkungsgeschichte) артикулируют историчность контекстов, конституирующих понимание. «Wirkungsgeschichte» определяется как столкновение традиций предмета с индивидуальной историчностью интерпретатора. Ситуация представляет собой место, ограничивающее возможности зрения. То, что может быть увидено – это горизонт, круг зрения, включающий и ограничивающий все, что можно увидеть из данного пункта. (Гуссерль придавал термину «горизонт» другой смысл. Это – выступающая в интенциональной связи с миром пространственно-временная неопределенность среды (Umgebung), окружения, в котором тематизируется и тем самым определяется воспринимаемое и переживаемое[287]).
|
|
|
Язык, а не экзистенциальные связи, как у Хайдеггера, есть основа всякого опыта. Историчность и конечность языка определяют не только наш доступ у миру; в языке получают осмысленный образ традиции, в которых мы встречаемся со всякого рода историчностью, и также герменевтические ситуации, в которые мы встроены. «Бытие, доступное пониманию, есть язык», - пишет Гадамер[288]. Итак, традиция, влияние истории, горизонт, герменевтическая ситуация, язык суть те контексты, в которых производятся смыслы и осуществляется герменевтический опыт.
2.2. Контекст речи. Аналитическая позиция
Проблема контекста, являясь герменевтической проблемой, в то же время не ограничена континентальной (немецкоязычной) герменевтической традицией. Понятая как философия языка, герменевтика получает распространение и в аналитической (лингвистической) философии, для которой понятие контекста оказывается столь же значимым. Исторически оно разрабатывалось в школе британского контекстуализма (Б. Малиновский, Дж. Фёрс). Современные же аналитические дискуссии по проблеме контекста производны от столкновения позиций, идущих от Д. Юма (скептицизм), от Дж. Мура (здравый смысл) и от Л. Витгенштейна (идея контекста). Контекстуализм подчеркивает зависимость смысла и значения единиц языка от включенности в синтаксические, семантические и прагматические системы, от ситуации употребления, культуры и истории. Скептицизм доводит программу контекстуализма до крайне релятивистских следствий. Философия здравого смысла, напротив, отрицает необходимость контекстуального подхода. Современный эпистемологический контекстуализм возник, таким образом, как ответ на скептическое отрицание возможности знания мира вокруг нас и на упрощенное обоснование возможности такого знания. Относясь всерьез к проблемам, которые ставит скептицизм, контекстуализм стремится разрешить явный конфликт между следующими утверждениями:
|
|
|
(1) Я знаю, что у меня есть руки[289].
(2) Но я не знаю, что у меня есть руки, если я не знаю, что не являюсь мозгом в бочке (brain-in-a-vat[290], или BIV - лишенным тела и погруженным в чан питательной жидкости и стимулируемый электрохимическим путем, что вызывает чувственные восприятия, в точности такие же, какие возникают у меня в условиях, рассматриваемых как обычные).
(3) Я не знаю, что я не являюсь мозгом в бочке.
Взятые вместе, эти утверждения представляют собой головоломку. (1), (2) и (3) являются сами по себе возможными, но взаимно несовместимыми. (1) возможно без всяких объяснений. (3) возможно, поскольку чтобы знать, что я не являюсь BIV, я должен отказаться от возможности, что я – BIV. И все же BIV и я имеем одинаковые чувственные восприятия. И мне, и ему кажется, что мы сидим за столом и печатаем на компьютере. Соответственно, мои восприятия не дают основания предпочитать одну из этих позиций. И я не могу исключить, что являюсь мозгом без тела. Все это – аргументы в пользу возможности (3), т.е. скептицизма.
(2) всегда сохраняет свой статус возможности, не важно, сколь высоко или низко мы устанавливаем критерии знания. Кейт Дероуз защищает позицию[291], согласно которой мое знание (2) так же основательно, как и мое знание (1). Если так, то (2) истинно независимо от контекстов и независимо от эпистемических стандартов.
Если даже (1), (2) и (3) и являются сами по себе истинными, то вместе они невозможны, следовательно, нужно отбросить хотя бы одну из них. Но какую?
Пытаясь ответить на этот вопрос, контекстуалисты утверждают, что «знать» является или функционирует индексикально[292], т.е. как выражение, семантический контекст которого (значение) зависит от контекста его использования. Например, слово «здесь» индексикально. Если я говорю: «Джон находится здесь», то смысл этого зависит от того, где нахожусь я сам. Таким образом, «я» является также индексикальным, его смысл зависит от того, кто себя им называет.
Если «знать» индексикально, то его семантический контекст зависит от контекста употребления. Это значит, что «знать» в сложных лексических конструкциях, в свою очередь, влияет на их семантический контекст, в том числе и на семантический контекст эпистемических атрибуций (высказываний, приписывающих знание чему-либо). Иными словами, условия истинности высказываний, приписывающих и отрицающих знание (высказывания типа «S знает, что P» и «S не знает, что P» и их подобия), варьируются в зависимости от контекста их артикуляции. В частности, варьируются эпистемические стандарты, которым S соответствует или не соответствует[293].
Контекстуалисты отвечают, что (1), (2) и (3), вопреки видимости, на деле не находятся в конфликте. Следует различать контексты, которые устанавливают очень высокие эпистемические стандарты, и контексты, которые устанавливают достаточно низкие эпистемические стандарты. Поэтому (1) ложно в первых контекстах и истинно во вторых, (3) наоборот, истинно в первом и ложно во втором типе контекстов. Различая контексты как условия истинности, мы сохраняем и науку, и повседневность, и значение скептических аргументов.
Более того, согласно контекстуализму, в абсолютном статистическом большинстве контекстов эпистемические стандарты довольно низки. Скептицизм вообще не релевантен для обыденного сознания. Принимая (1), достаточно отбросить (2), а также утверждения о том, что вместо рук у меня щупальца или когти. Для этого хватает моего чувственного опыта.
Если же конфликт между (1), (2) и (3) в действительности не имеет места, то почему же мы ставим проблему именно так? Потому, отвечают контекстуалисты, что мы постоянно переходим от одного контекста к другому и даже спутываем их между собой. Рассуждая обычно в рамках эпистемически сниженных контекстах, мы признаем (1) истинным. Но стоит начать рассматривать (3), как в фокус внимания попадает BIV, и мы начинаем рассматривать скептический сценарий. Тогда мы переходим в иные контексты и повышаем эпистемические критерии, что позволяет нам считать (3) истинным. Конфликт, таким образом, имеет мнимый характер, или, точнее, обязан динамике нашего знания[294].
3. Контекст в аналитической[295] психологии
Одним из первых психологов, осознавшим значение контекста в познании, был Карл Бюлер. Он сформулировал «теорию окрестности», или языкового окружения (Umfeldtheorie): «Не нужно быть специалистом, дабы понять, что важнейшая и наиболее значимая окрестность языкового знака представлено его контекстом; единичное являет себя в связи с другими себе подобными, и эта связь выступает в качестве окрестности, наполненной динамикой и влиянием»[296]. Здесь Бюлер обнаруживает свою приверженность гештальттеоретической парадигме (Эренфельс и Криз), согласно которой единичные элементы образуют изменчивые целостности и переживаются в контексте последних. Перенос гештальттеории из психологии в теорию языка (из теории цвета было взято, в частности, понятие «поле» - Feld) означал, что отдельные языковые феномены рассматриваются не изолированно, но лишь в отношении к доминирующим над ними целостностям.
Сходную позицию отстаивал примерно в то же время Л.С. Выготский: «Слово вбирает в себя, впитывает из всего контекста, в который оно вплетено, интеллектуальные и аффективные содержания, и начинает значить больше и меньше, чем содержится в его значении, когда мы его рассматриваем изолированно и вне контекста: больше – потому что круг его значений расширяется, приобретая еще целый ряд зон, наполненных новым содержанием; меньше – потому, что абстрактное значение слова ограничивается и сужается тем, что слово означает только в данном контексте… В этом отношении смысл слова является неисчерпаемым… Слово приобретает свой смысл только во фразе, сама фраза приобретает смысл только в контексте абзаца, абзац – в контексте книги, книга – в контексте всего творчества автора»[297].
Современный контекстуализм в психологии представляет собой заимствование из философии науки. Так, в частности, реляционная теория фреймов (RFT) основана на функциональном контекстуализме, как он формулирется Гиффордом и Хэйесом[298]. Функциональный контекстуализм – концепция, развиваемая в русле философского прагматизма. Концептуализм характеризуется своей базисной метафорой и критерием истины[299]. Базисная метафора служит главной аналогией, с помощью которой теоретик подходит к пониманию мира, а критерий истины дает основу для оценки состоятельности анализа.
3.1. Базисная метафора контекстуализма
Базисная метафора контекстуализма есть текущее действие, понятое в своих структурно-функциональных деталях и во взаимоотношении с той системой, частью которой они являются. Это чтение книги, поедание бутерброда, преподавание в классе и т.п. Такие события – конкретные практические акты, которые «производятся кем-то в некоторых целях в некотором контексте»[300].
«Контекст» в данном смысле – это не просто физический, но исторический контекст – контекст-как-история, а не «контекст-как-место»[301]. Это употребление термина, по-видимому, ведет начало от понятия контекста Дж. Дьюи как «исторической ситуативности значения и функции поведения»[302]. Функция данного акта отражает собой влияние прошлых событий и служит для влияния на будущие события в постоянно изменяющейся, динамической манере. Исходя из этого, Пеппер называет базисную метафору контекстуализма также «историческим событием»[303].
Контекстуалисты рассматривают акт и контекст как единое интерактивное целое и разделяют его на отдельные части только для достижения практических целей. Подходы, которые, к примеру, расчленяют поведенческие события на изолированные «стимулы» и «реакции», подчинены достижению некоторой цели (предсказанию и влиянию на поведение), а не раскрытию «истинной» организации и структуры Вселенной. Подобные различения в контекстуализме играют не фундаментальную, а утилитарную роль.
3.2. Критерий истины в контекстуализме
В прагматизме истина и значение идеи состоят в их функции, или полезности, а не в том, насколько хорошо они претендуют на отражение реальности. Критерий истины в контекстуализме, ориентированном на философию прагматизма, именуется «успешной работой»: анализу приписывается истинность, или валидность, поскольку он ведет к эффективному действию или достижению некоторой цели. Это понятие истины не требует и даже не касается существования абсолютных, фундаменталистских истин или допущений по поводу Вселенной. Для контекстуалиста идеи верифицируются сериями человеческого опыта, идея «значения» существенно определяется своими эмпирическими, или практическими следствиями, а «истина» идеи – тем, насколько эти следствия отражают успешное действие. Как пишет У. Джеймс, «истина идеи – это не застойное качество, присущее ей. Истина случается с идеей. Идея становится истинной, она делается истинной благодаря событиям»[304].
3.3. Вариации контекстуализма
Аналитические цели жизненно важны для контекстуалистской концепции потому, что аналитические орудия контекстуализма – базисная метафора и критерий истины – зависят от цели анализа и не работают без их ясного выделения. Прагматический критерий истины как «успешной работы» остается бессмысленным вне эксплицитной формулировки цели, поскольку «успех» измеряется лишь относительно достижению некоторой цели[305].
Подобно этому, базисная метафора «действия-в-контексте» остается бессмысленной без формулировки эксплицитной цели, ибо не дает основы для ограничения анализа контекста некоторым набором исторических событий и обстоятельств. Без ясной цели контекстуалист может анализировать бесконечный контекст некоторого непрерывного действия, никогда не зная, где остановиться и когда анализ приобретет должную полноту и совершенство, чтобы быть названным «истинным» или «полезным».
Концептуалисты могут и в самом деле принимают различные аналитические цели, в соответствие с чем Хэйес и различает его варианты: дескриптивный и функциональный контекстуализм.
Дескриптивный контекстуалисты стремятся понять сложность и богатство целостного события через личностное и эстетическое восприятие его проявлений и участников. Этот подход обнаруживает сильную приверженность базисной метафоре контекстуализма и обнаруживает сходство с исторической наукой, в которой истории прошлого конструируются для понимания события как целого. Знание, конструируемое дескриптивными контекстуалистами, носит, по мнению Морриса, личностный, эфемерный, чувственно-конкретный характер и ограничено пространственно-временными параметрами. Как и исторический нарратив, это знание отражает глубинно-личностное понимание отдельного события, которое происходит в конкретном месте и в конкретное время. Большинство типов контекстуализма, включая социальный конструктивизм[306], драматургию[307], герменевтику[308] и нарративные подходы[309], суть примеры дескриптивного контекстуализма.
Функциональные контекстуалисты, напротив, стремятся предсказывать и воздействовать на события, используя эмпирически фундированные понятия и правила[310]. Этот подход обнаруживает сильную приверженность исключительно практическому критерию истины и ориентируется на естествознание или технику, в которых общие правила и принципы используются, к примеру, как принципы физики для конструирования моста. Правила или теории, не вносящие вклад в достижение некоторой практической цели, игнорируются или отбрасываются. Знание, конструируемое функциональными контекстуалистами, носит общий, абстрактный характер и не ограничено пространственно-временными параметрами. Подобно научному принципу, это знание применимо ко всем или многим аналогичным событиям, независимо от их пространственно-временной определенности.
3.4. Функциональный контекстуализм и анализ поведения
В психологии функциональный контекстуализм развивался в явном виде как философия науки. В частности, он был предложен в качестве философской основы поведенческого анализа (behavior analysis) – области, включающей как экспериментальный, так и прикладной анализ поведения. С точки зрения функционального контекстуализма анализ поведения является естественной наукой о поведении, которая стремится «к развитию организованной системы эмпирически фундированных и артикулированных понятий и правил, позволяющих с высокой точностью, глубиной и в надлежащем объеме предсказывать поведенческие феномены и влиять на них»[311].
Точность означает, что для объяснения или описания данных феноменов с помощью набора аналитических понятий существует относительно немного способов. Под объемoм имеется в виду, что эти понятия пригодны для анализа широкого круга феноменов (как скоро это не мешает точности). Глубина означает, что «аналитические понятия одного уровня анализа (например, психологического) когерентны понятиям других уровней (например, антропологического)»[312].
Изучая наличные и исторические контексты, в которых протекает поведение, исследователи стремятся создавать аналитические понятия и правила, которые полезны для предсказания и изменения поведения в разнообразных типах окружения. Те же самые понятия и правила могут быть, таким образом, использованы для описания и интерпретации поведенческих феноменов, которые практически или теоретически невозможно предсказать или изменить в настоящее время. Здесь Биглэн и Хэйес фактически соглашаются со Б. Скиннером[313].
Наиболее хорошо развитые правила такого рода – это относящиеся к классическому и операциональному «кондиционированию» (operant conditioning), такие, как принцип подкрепления (reinforcement) Б. Скиннера. В нем базисная аналитическая единица – это «оперант» (operant), представляющая собой трехтерминовую или многотерминовую «контингенцию» (связь трех и более факторов контекста). «Оперант» – это функционально определяемый класс реакций, которые случаются в данном контексте как его следствия. Ключевые свойства «операнта» – антецедентные события, поведение и следствия – образуют аналитическую рамку, внутри которой оперирует исследователь психологии поведения. Поведение определяется своим контекстом (т.е. антецедентными и консеквентными событиями), и текущее действие (performance) понимается как функция индивидуальной истории научения относительно тех антецедентов и консеквентов.
Функциональные контекстуалисты рассматривают поведение как неразрывное с его контекстом, и оперант выступает, таким образом, как холистская, интерактивная единица. Это не «механическая композиция из фиксированных операций, выделенных стимулов, реакций и функциональных следствий. Это все данные элементы в единстве, принципиально неотделимые друг от друга… каждый термин определяется другими и неотделим от целого»[314].
Важно также заметить, что аналитики поведения в отличие от большинства психологов практикуют довольно необычный подход, включая в свою дефиницию поведения как публичные, или открытые для наблюдения события (ходьба или смех), так и приватные, или закрытые для наблюдения (мышление или чувствование). Они рассматривают как поведение всякое организмическое событие, и эта дефиниция «охватывает все вещи, которые делаются людьми, независимо от того, доступны ли они наблюдению»[315]. Поэтому все события, обычно называемые мышлением, познание, установкой, чувствами и т.д., рассматриваются бихевиоральными аналитиками как поведение и включаются, тем самым, в сферу их интереса.
Импликации аналитической цели
Принятие аналитической цели предвидения и влияния на поведенческие события на фоне расширительного определения поведения ведет к ряду важных следствий для контекстуалистской науки о поведении. Фактически многие отличительные характеристики поведенческого анализа как контекстуалистской науки развивались непосредственно из этой главной цели.
Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 254; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!